Единственная девушка в лесу 8 страница

— Это твой сын? — спросила я Лу, когда закончилась песня, указывая на зеркальце.

— Это мой маленький Люк, — ответила она, постучав по карточке пальцем.

— А он будет присутствовать на свадьбе? — спросила я, но она не ответила. Только приглушила музыку, и я сразу же поняла, что сказала что-то не то.

— Он умер пять лет назад, когда ему было восемь, — ответила Лу через несколько минут.

— Боже мой, прости меня, — пробормотала я. Наклонилась вперед и похлопала ее по плечу.

— Он катался на своем велике, и его сшиб грузовик, — проговорила она ровным голосом. — Он не сразу умер. Еще неделю продержался в больнице. Ни один из врачей не мог поверить, что он не умер сразу.

— Он был крепкий маленький ублюдок, — одобрительно проговорил Спайдер.

— Да уж, это точно, — отозвалась Лу.

— Точно как его мама, — проговорил Дейв, сжимая колено Лу.

— Мне так жаль, — снова проговорила я.

— Я знаю, что тебе жаль, — сказала Лу и снова включила музыку на полную громкость. Мы ехали дальше, не разговаривая, слушая гитару Воэна, завывающую в песне Texas Flood, и сердце мое сжималось при ее звуках.

Через несколько минут Лу крикнула:

— Вот он, твой перекресток! — Она притормозила и выключила мотор, потом глянула на Дейва. — Почему бы вам, мальчики, не сводить Стиви Рэя отлить?

Все они вышли вместе со мной из машины и стояли вокруг, прикуривая сигареты, пока я вытаскивала из багажника свой рюкзак. Дейв и Спайдер выпустили Стиви Рэя в заросли деревьев вдоль обочины дороги, а мы с Лу стояли на затененном островке неподалеку от машины, пока я застегивала Монстра. Она расспрашивала, есть ли у меня дети, сколько мне лет, замужем ли я сейчас и была ли когда-нибудь.

— Нет. Двадцать шесть. Нет. Да, — отвечала я ей.

Она сказала:

— Ты красивая, так что с тобой будет все в порядке, чем бы ты ни занималась. А со мной не так. Люди всегда покупаются только на то, что сердце у меня доброе. А вот красоты у меня никогда не было.

— Но это неправда, — запротестовала я. — Я думаю, что ты красивая.

— Правда? — спросила она.

— Правда, — сказала я, хотя «красивая» — это было не совсем то слово, каким бы я ее описала.

— Серьезно? Ну, спасибо. Приятно слышать. Обычно Дейв — единственный, кто так думает. — Она бросила взгляд на мои ноги. — Девочка, да тебе надо бы побриться! — гулким басом воскликнула Лу, а потом рассмеялась тем же самым грубым смехом, что и тогда, когда отпустила замечание насчет веса моего рюкзака. — Да нет, — добавила она, выдувая изо рта струйку дыма. — Я просто над тобой смеюсь. На самом деле, я думаю, это здорово — делать что хочешь. Если спросишь моего мнения, так немногие цыпочки делают это — просто говорят обществу и его ожиданиям, чтобы те шли в задницу. Если бы большее количество женщин было на это способно, мы жили бы куда лучше. — Она сделала затяжку и снова выдула дым тонкой струйкой. — Кстати, знаешь, что случилось после того, как моего сына убили? После того как это случилось, я тоже умерла. Внутри, — она похлопала себя по груди рукой, в которой держала сигарету. — Я выгляжу точно так же, но здесь я больше не такая. Я имею в виду, жизнь-то идет дальше, жизнь и все прочее дерьмо, но смерть Люка забрала ее у меня. Я стараюсь этого не показывать, но так и есть. Она забрала Лу у Лу, и я никак не могу получить эту Лу обратно. Ты понимаешь, что я имею в виду?

— Понимаю, — сказала я, глядя в ее ореховые глаза.

— Я так и думала, — кивнула она. — У меня возникло такое же чувство насчет тебя.

Я попрощалась с ними, миновала перекресток и пошла по дороге, которая должна была привести меня к Олд-Стейшен. Жара была такая, что нагретый воздух поднимался от земли видимой рябью. Ступив на дорогу, я увидела в отдалении три покачивающиеся фигуры.

— Стейси! — завопила я. — Трина!

Они увидели меня и замахали руками. О́дин тоже пролаял свое приветствие.

Вместе мы поймали попутку до Олд-Стейшен — еще одной крохотной деревушки, которая представляла собой скорее столпившиеся вместе несколько домишек, чем городок. Трина пошла на почту, чтобы отправить кое-что домой. Мы со Стейси ждали ее в кафе с кондиционированным воздухом, попивая лимонад и обсуждая следующий участок маршрута. Это был участок плато Модок, который назывался Хэт-Крик-Рим, — место пустынное и славящееся отсутствием тени и воды. Легендарный участок на легендарном маршруте. Сухой и жаркий, он был дочиста выжжен пожаром в 1987 году. Путеводитель проинформировал меня, что от Олд-Стейшен до Рок-Спрингс-Крик, расположенного в 48 километрах отсюда, нет ни одного надежного источника воды. По крайней мере, так было в 1989 году, когда книга отправилась в печать. Но егерская служба собиралась установить цистерну с водой неподалеку от развалин старой пожарной наблюдательной вышки, расположенной примерно на середине этого отрезка. Путеводитель предупреждал, что эту информацию следует проверить. И даже если цистерна будет установлена, на такие хранилища воды не всегда можно положиться, поскольку вандалы иногда портят их, простреливая из огнестрельного оружия.

Я сосала кубики льда, вылавливая их из стакана с лимонадом по одному, обдумывая эту информацию. Я бросила свой водяной бурдюк в Кеннеди-Медоуз, поскольку на большей части отрезков маршрута к северу оттуда имелись адекватные источники воды. В предвкушении засушливого Хэт-Крик-Рим я планировала купить большую флягу с водой и цеплять ее к Монстру, но по причинам финансовым и физическим очень надеялась, что в этом не будет необходимости. Я надеялась потратить последние остатки своих денег на еду в этом кафе, а не на флягу для воды, не говоря уже о необходимости волочь ее почти 50 километров пути по пустыне. Так что я едва не свалилась со стула от радости и облегчения, когда с почты вернулась Трина с хорошей новостью. Туристы, шедшие с юга, написали в регистрационном журнале, что цистерна, упомянутая в путеводителе, действительно существует и в ней есть вода.

Воодушевленные, мы дошли до палаточного городка в полутора километрах от бара и поставили свои палатки бок о бок на одну последнюю ночь, которую нам предстояло провести вместе. Трина и Стейси выдвигались на маршрут на следующий день, но я решила отложить выход, желая снова идти одна. А еще я хотела дать отдых ступням, до сих пор не пришедшим в норму после ужасного спуска от Трех Озер.

На следующее утро, проснувшись, я обнаружила лагерь целиком в своем распоряжении. Уселась за стол для пикников и стала пить чай из походного котелка, одновременно сжигая последние страницы «Романа». Тот профессор, который морщил нос по поводу Миченера, в некотором отношении был прав. Да, этот автор не был ни Уильямом Фолкнером, не Флэннери О’Коннор, но временами его текст меня захватывал, и дело было отнюдь не только в писательском стиле. Эта книга затронула некие струны в моей душе. То была история о многих вещах, но сосредоточивалась она вокруг жизни одного романа — история, рассказанная с точки зрения автора романа, его издателя, критиков и читателей.

Среди всего, что я совершила в своей жизни, среди всех тех версий себя самой, которые я проживала, был один аспект, который никогда не менялся: я была писательницей. Я намеревалась когда-нибудь написать собственный роман. И мне было стыдно, что я пока еще ни одного не написала. Десять лет назад я была совершенно уверена, что к этому моменту уже опубликую свою первую книгу. Я написала несколько коротких рассказов и сделала серьезную заявку на роман, но сказать, что эта книга скоро будет готова, пока было нельзя. За всеми перипетиями последнего года казалось, что писательская муза покинула меня навсегда. Однако во время похода я почувствовала, как роман возвращается ко мне, вплетая свой голос во фрагменты песен и обрывки рекламных мелодий, кружащиеся в моем мозгу. И в то утро на Олд-Стейшен, разрывая книгу Миченера на стопки по пять-десять страниц, чтобы бумага хорошо горела, присев на корточки возле кострища в лагере, чтобы поджечь их, я решила взяться за работу. Мне в любом случае нечем было заняться в течение всего этого долгого дня, так что я уселась за стол для пикников и писала до самого вечера.

Подняв глаза, я увидела, что бурундук прогрызает дырочку в матерчатой двери моей палатки, пытаясь добраться до съестных припасов. Я отогнала его, ругаясь на чем свет стоит, а он взобрался на дерево и сердито трещал на меня оттуда. К этому времени палаточный городок вокруг меня ожил. На большинстве столов для пикника теперь стояли переносные холодильники с пивом и походные плитки. На небольших мощеных парковочных площадках припарковались грузовички-пикапы и трейлеры. Я вытащила мешок с продуктами из палатки и взяла его с собой, решив вернуться в кафе, где вчера днем мы сидели с Триной и Стейси. Там я заказала бургер, наплевав на то, что потрачу на него почти все свои деньги. Следующая коробка с припасами ждала меня в государственном парке Берни-Фоллс, в 67,5 километра отсюда, но я могла добраться туда за два дня. Теперь наконец я научилась идти быстрее — выйдя из Белдена, я дважды проходила по 30 километров за день.

День выдался солнечный, было всего пять часов, и темнело сейчас не раньше девяти или десяти вечера, и я оказалась в кафе единственной посетительницей, поглощающей свой ужин.

Когда я вышла из ресторана, в кармане у меня бренчала только мелкая монета. Я прошла было мимо таксофона, потом вернулась к нему, сняла трубку, набрала 0, и внутри у меня все задрожало от смеси страха и возбуждения. Когда в трубке раздался голос оператора, я назвала номер Пола.

Он снял трубку на третьем звонке. Я была настолько захвачена чувствами при звуке его голоса, что едва смогла выдавить «привет».

— Шерил! — воскликнул он.

— Пол! — наконец вымолвила я, а потом в одной быстрой, сбивчивой тираде поведала ему, где нахожусь и что со мной случилось с тех пор, как я в последний раз его видела. Мы проговорили почти час, наш разговор был любящим и радостным, поддерживающим и добрым. И мне совсем не верилось, что он — мой бывший муж. Казалось, что это мой лучший друг. Повесив трубку, я бросила взгляд на свой продуктовый мешок, лежавший на земле. Он был почти пуст, голубой, как яйцо малиновки, продолговатый, сделанный из специально обработанного материала, который на ощупь напоминал резину. Я подняла его, крепко прижала к груди и закрыла глаза.

Я ушла обратно в лагерь и долго сидела за столом, сжимая в руках «Летнюю клетку для птиц», слишком переполненная эмоциями, чтобы читать. Я наблюдала, как люди вокруг меня готовят себе ужин, а потом — как желтое солнце плавится, разливаясь по небу розовыми, оранжевыми и нежнейшими лавандовыми оттенками. Я скучала по Полу. Я скучала по своей жизни. Но я не хотела возвращаться. Ужасный момент, когда мы с Полом сидели на полу после того, как я рассказала ему правду о своей неверности, все еще порой накатывал на меня жаркими волнами. И я сознавала, что начатое мною в тот момент, когда я выговорила эти слова, привело не только к моему разводу, но и ко всему этому — к тому, что я сейчас сижу одна в Олд-Стейшен, штат Калифорния, за столом для пикника под этим великолепным небом. Я не чувствовала ни печали, ни радости. Я не гордилась собой и не стыдилась себя. Я лишь чувствовала, что, несмотря на все неправильные поступки, совершенные мной в жизни, загнав себя сюда, я поступила верно.

Я подошла к Монстру и вытащила сигарету в футлярчике из фальшивого стекла, которую накануне дал мне Джимми Картер. Я не курила, но все равно вскрыла упаковку, уселась на столешницу стола и прикурила сигарету. Я шла по МТХ чуть больше месяца. Казалось, прошло уже немало времени, но одновременно также казалось, что мой поход едва начался. Что я едва-едва начинаю заниматься тем, для чего пришла сюда. Я по-прежнему была женщиной с дырой в сердце. Но дыра эта стала на какую-то крохотную долю процента меньше.

Я сделала затяжку и выпустила изо рта дым, вспоминая, как чувствовала себя самым одиноким человеком на свете в то утро, когда Джимми Картер уезжал прочь. Может быть, я и была самым одиноким человеком на всем белом свете.

Может быть, это нормально.

Что такое километр

Я проснулась с первыми лучами солнца и стала методично сворачивать лагерь. Теперь я уже навострилась собираться за пять минут. Каждый предмет из неизмеримой кучи, лежавшей некогда на кровати в мотеле городка Мохаве, который я не успела еще бросить по дороге или сжечь, занял свое место в моем рюкзаке или снаружи на нем, и я точно знала, где это место. Мои руки находили его инстинктивно, казалось, почти без участия мозга. Монстр был моим миром, моей неодушевленной дополнительной конечностью. Хотя его вес и размер по-прежнему угнетали меня, я пришла к принятию того, что это — моя ноша и ничья больше. Я больше не противопоставляла себя ему так, как месяц назад. Больше не было отдельно меня — отдельно его. Мы стали одним целым.

Таскание на себе веса Монстра изменило меня и внешне. Мои ноги стали твердыми, как булыжники; их мышцы, казалось, были теперь способны на что угодно, бугрясь под истончившейся плотью так, как никогда раньше. Те участки кожи на бедрах, плечах и копчике, которые неоднократно были стерты до крови и ободраны в местах, где лямки и ремни Монстра натирали мое тело, наконец капитулировали. Они сделались грубыми и пупырчатыми, и плоть в этих местах превратилась в то, что я могу описать лишь как нечто среднее между древесной корой и кожей мертвого цыпленка, после того как его окунули в кипяток и ощипали.

А что же ступни? Они по-прежнему оставались абсолютно, невыразимо изуродованными.

Два больших пальца так и не оправились после безжалостного спуска от Трех Озер к Белден-Тауну. Ногти на них выглядели практически мертвыми. Мизинцы были сбиты так, что я порой начинала гадать, не отвалятся ли они как-нибудь от ступни. Пятки вплоть до щиколоток покрывали волдыри, которые, похоже, перешли в хроническую форму. Но в то утро на Олд-Стейшен я отказывалась думать о своих ногах. Способность идти по МТХ в огромной степени зависит от самоконтроля: стойкой решимости двигаться вперед, несмотря ни на что. Я «упаковала» свои раны в 2nd Skin и клейкую ленту, потом натянула носки и ботинки и похромала к лагерной колонке, чтобы наполнить две свои бутылки шестьюдесятью четырьмя унциями воды, которая должна была поддерживать меня на протяжении 24 знойных километров пути через Хэт-Крик-Рим.

Было еще рано, но уже жарко, когда я дошла по дороге до того места, где она пересекалась с МТХ. Я чувствовала себя отдохнувшей и сильной, готовой к испытаниям грядущего дня. Все утро мне пришлось пробираться по пересохшим руслам ручьев и твердым, как кость, глинистым вымоинам. Я старалась как можно реже делать остановки и отпивать по глотку воды. К середине утра я шла по тянувшемуся на целые километры обширному склону, который представлял собой высокое и сухое поле трав и диких цветов, где не было ни клочка тени. Те немногие деревья, мимо которых я прошла, были мертвы, убиты пожаром много лет назад, их стволы добела выжжены солнцем или дочерна — огнем, их ветви сломаны и превращены пламенем в острые кинжалы. Когда я шла мимо, их жесткая красота давила на меня с молчаливой мучительной силой.

Над головой раскинулось голубое небо. Солнце ярко сияло — безжалостное, обжигающее даже сквозь панаму и крем от солнца, который я втирала в мокрые от пота лицо и руки. Обзор во все стороны открывался на километры — снежный Лассен-Пик поближе, к югу, еще более высокая и заснеженная Шаста — к северу. Вид горы Шаста вдохновил меня. Я направлялась к ней. Я миную ее и пройду дальше, весь путь до реки Колумбия. Теперь, когда я сбежала от снега, ничто не сможет сбить меня с курса. Картинка — как я легко и проворно прохожу все оставшееся расстояние — возникла в моем воображении. Но вскоре ослепительная жара испарила ее, напоминая, что не стоит быть такой самонадеянной. Если я и доберусь до границы между Орегоном и Вашингтоном, то только пройдя через все трудности, которые подразумевало передвижение со скоростью пешехода, нагруженного чудовищным рюкзаком. Передвижение пешком в корне отличалось от остальных способов перемещения по миру, к которым я привыкла прежде. Километры перестали быть скучными вехами, мелькавшими мимо. Они превратились в длинные россыпи глубоко личных деталей — островки сорняков и наплывы глины, стебли травы и цветы, которые гнулись под ветром, деревья, которые трещали и скрипели. Они превратились в звуки моего дыхания, моих ног, ступающих по тропе шаг за шагом, в цоканье лыжной палки. МТХ дал мне понять, что это такое — километр. Я ощущала свое смирение и ничтожность перед лицом каждого из них. И еще сильнее это смирение ощущалось в тот день на Хэт-Крик-Рим, пока температура воздуха повышалась, переходя от жары к обжигающему зною. Ветер ничуть не помогал, только взбивал крохотные вихри пыли вокруг моих ног. Во время одного такого порыва я уловила звук, более настойчивый, чем все звуки, порожденные ветром, и до меня дошло, что это гремучая змея трясет своей погремушкой, сильно и близко, предостерегая меня. Я отпрянула и увидела ее в нескольких шагах перед собой, на тропе. Она грохотала своей погремушкой, словно грозя мне пальцем, чуть приподняв ее над свернутым кольцами телом, и ее тупая головка была устремлена ко мне. Еще пара шагов — и я бы на нее наступила. Это была третья по счету змея, встреченная мною на маршруте. Я обошла ее по почти до смешного широкой дуге и двинулась дальше.

К середине дня я нашла узкую полоску тени и уселась, чтобы поесть. Сняла носки, ботинки и вытянулась на земле, положив распухшие и избитые ноги на рюкзак, как делала почти всегда во время обеденного привала. Я смотрела в небо, наблюдая за ястребами и орлами, которые парили надо мной безмятежными кругами, но не могла по-настоящему расслабиться. И не только из-за гремучей змеи. Ландшафт здесь был достаточно голым, чтобы можно было разглядеть окрестности на большое расстояние. Но меня не покидало смутное чувство, что кто-то рыщет поблизости, наблюдает за мной, выжидает, чтобы наброситься. Я села и обвела окрестности взглядом, высматривая горных львов. Потом снова легла, повторяя себе, что бояться нечего. И снова вскочила, заслышав, как мне показалось, треск ветки.

Там ничего нет, говорила я себе. Я не боюсь. Достала бутылку с водой и сделала долгий глоток. Мне так хотелось пить, что я потягивала воду, пока бутылка не опустела, потом открыла вторую и попила из нее тоже, не в силах остановиться. Термометр, свисавший с молнии моего рюкзака, сообщил, что сейчас +38 в тени.

На ходу я распевала песенки, а солнце лупило так, словно было настоящей физической силой, состоявшей из чего-то большего, чем просто тепло. Пот собирался вокруг очков, заливал глаза и щипал их настолько сильно, что мне то и дело приходилось останавливаться и вытирать лицо. Казалось невероятным, что всего какую-то неделю назад я была в снежных горах и заворачивалась во всю имеющуюся одежду. Что просыпалась каждое утро и видела толстый слой инея на стенах палатки. Мне даже по-настоящему припомнить это не удавалось. Те белые дни казались теперь сновидением, словно я все время ковыляла на север в палящей жаре — вплоть до этой пятой недели на маршруте, — все по той же жаре, которая едва не согнала меня с тропы на второй неделе. Я остановилась и снова попила. Вода была такой горячей, что едва не обожгла мне рот.

Полынь и россыпи жестких диких цветов устилали широкую равнину. Колючие растения, вид которых я не могла определить, на ходу царапали мне лодыжки. Другие были мне знакомы, они словно разговаривали со мной, называя свои имена голосом моей матери. Имена, которые я даже не представляла, что знаю, пока они не возникали так отчетливо в моем разуме: кружева королевы Анны^[34], индейская кисть^[35], люпин — те же самые цветы, белые, оранжевые и пурпурные, росли в Миннесоте. Когда мы проезжали в машине мимо них, росших в кювете, мама иногда притормаживала и собирала букеты.

Я остановилась и вгляделась в небо. Хищные птицы по-прежнему кружили там, почти не шевеля крыльями. «Я никогда не вернусь домой», — подумала я с очевидностью, от которой у меня перехватило дыхание. А потом пошла дальше, и в моем мозгу не осталось ничего, кроме старания заставлять свое тело двигаться вперед с голой монотонностью. Не было ни одного дня на маршруте, когда монотонность в конечном счете не взяла бы верх. Когда единственной мыслью, остававшейся в голове, оказывались самые серьезные на данный момент физические трудности. Своего рода жгучее лекарство. Я считала шаги, а добираясь до сотни, начинала заново, с единицы. Всякий раз как я доходила до конца очередной сотни, казалось, что это достижение, пусть и небольшое. Потом сотня стала для меня слишком оптимистичным числом, и я перешла к пятидесяти, потом к двадцати пяти, потом к десяти…

Раз два три четыре пять шесть семь восемь девять десять…

Я остановилась и нагнулась вперед, упираясь ладонями в колени, чтобы на мгновение дать отдых спине. Пот капал с моего лица в бледную пыль, как слезы.

Плато Модок отличалось от пустыни Мохаве, но ощущение от него было тем же самым. И там и там было полно колючих пустынных растений, совершенно не дружественных человеческой жизни. Крохотные серые и бурые ящерки либо метались зигзагами поперек тропы, когда я приближалась, либо застывали, когда я проходила мимо. «Интересно, они-то где находят воду?» — недоумевала я, стараясь не позволять себе думать о том, как мне жарко и хочется пить. И где я ее найду? По моим расчетам, до цистерны с водой было еще около пяти километров. А у меня осталось восемь унций^[36] воды.

А потом шесть.

А потом четыре.

Я заставила себя не допивать последние две, пока не доберусь до места, с которого видно цистерну, и к половине пятого она возникла передо мной в отдалении: высокие опоры сожженной пожаром вышки посреди пустыни. А рядом с ними и металлическая цистерна, прикрепленная к шесту. Едва завидев ее, я вытащила бутылку и допила остатки воды, благодаря небеса за то, что через считаные минуты смогу как следует напиться из цистерны. Приближаясь, я увидела, что деревянный шест возле цистерны сплошь покрыт какими-то полосками, трепетавшими на ветру. Поначалу это было похоже на изрезанные в бахрому ленты, а потом — на драную тряпку. И только подойдя поближе, я увидела, что это были крохотные клочки бумаги — записки, прибитые или приклеенные к шесту липкой лентой и трепещущие на ветру. Я метнулась вперед, чтобы прочесть их, уже зная, что там написано, еще до того, как мои глаза добрались до бумаги. Слова на них были разными, но смысл — одним и тем же: воды нет.

С минуту я стояла неподвижно, парализованная ужасом. Заглянула в цистерну, чтобы убедиться, что это правда. Воды там не было. Воды не было и у меня. Ни глотка.

Водынетводынетводынетводынетводынетводынет.

Я в ярости пинала землю и рвала сухие пучки травы, негодуя на себя за то, что опять поступила неправильно, что снова оказалась той же идиоткой, которой была с самого первого дня, когда ноги мои ступили на эту тропу. Той самой, которая купила себе слишком тесные ботинки и в корне недооценила количество денег, которые понадобятся на лето. Той самой идиоткой, которая уверовала, что сможет пройти этот маршрут.

Я вытащила из кармана шорт выдранные из путеводителя страницы и снова перечитала их. Я была напугана. Но это был не тот страх, который навалился на меня раньше, когда появилось то странное чувство, что кто-то невидимый рыщет поблизости. Теперь это был настоящий, неподдельный ужас. Это было даже не чувство. Это был факт: я находилась в десятке с лишним километров от источника воды, а температура приблизилась к +40. Я понимала, что это самая серьезная ситуация из всех, в которые я попадала на маршруте: более опасная, чем разозленный бык, более жуткая, чем снег. Мне была необходима вода. И как можно скорее. Я нуждалась в ней прямо сейчас. И чувствовала эту нужду каждой клеточкой своего тела. Я вспомнила, как Альберт, когда мы только познакомились, спрашивал меня, сколько раз в сутки я мочусь. Я не делала этого с того момента, как утром вышла с Олд-Стейшен. В этом не было необходимости. Каждая унция, которую я выпила, была использована без остатка. Я испытывала такую жажду, что не могла даже плюнуть.

Авторы путеводителя писали, что ближайший «надежный» источник воды расположен в 24 километрах отсюда, в Рок-Спринг-Крик. Но сообщали, что на самом деле водоем есть и ближе, но они настоятельно рекомендовали не пить из него, называя качество воды «сомнительным в лучшем случае». Этот источник был примерно в восьми километрах дальше по маршруту.

Если только, конечно, и он не пересох.

И очень может быть, что так и есть, признавала я, пустившись в забег к этой воде — который, учитывая состояние моих ног и вес рюкзака, на самом деле был не более чем относительно быстрой ходьбой. Казалось, что с восточной кромки Хэт-Крик виден весь мир. В отдалении передо мной простиралась широкая долина, обрывавшаяся на севере и на юге зелеными вулканическими горами. Несмотря на тревогу, я не могла не восторгаться этой красотой. Да, я была круглой идиоткой и могла умереть от обезвоживания и теплового удара. Однако я находилась в прекрасном месте, которое успела полюбить, невзирая на все трудности и тяготы. И я добралась до него на собственных двух ногах. Утешая себя этим, я шла дальше, ощущая такую жажду, что у меня поднялась температура и стало подташнивать. Со мной все будет в порядке, говорила я себе. Еще совсем немножко осталось, повторяла я на каждом повороте и на каждом подъеме, а солнце клонилось к горизонту… и вот я наконец увидела этот «водоем».

Я даже остановилась и уставилась на него, как на чудо. Это был жалкий на вид грязный пруд размером с небольшой теннисный корт, но в нем все-таки была вода. Я хохотала от радости, спотыкаясь, спускаясь по склону к узкой глинистой полоске берега, окружавшей этот водоем. Я завершила свой первый за все время 32-километровый дневной переход. Отстегнула Монстра, сбросила его на землю и подошла к воде, чтобы опустить в нее руки. Она была серая и теплая, как кровь. Когда я пошевелила пальцами, ил со дна поднялся тонкими призрачными струйками и окрасил ее в черный цвет.

Я вынула фильтр и принялась накачивать эту сомнительную жидкость в бутылку. Помпа фильтра ходила все так же тяжело, как и в первый раз, когда я проделала это в Голден-Оук-Спрингс. Но эту воду, настолько грязную, что ил наполовину забил мой фильтр, накачивать было особенно трудно. К тому времени как я наполнила одну бутылку, руки у меня тряслись от усталости. Я вытащила аптечку, достала таблетки йодина и бросила две штуки в бутылку. Я брала их с собой именно на такой случай — если мне придется пить воду ужасного качества. Даже Альберт, очищая мой рюкзак в Кеннеди-Медоуз и безжалостно бросая другие вещи в кучу, от которой предстояло избавиться, счел таблетки йодина хорошей идеей. Альберт, которого в тот же день свалил с ног амебиаз — болезнь грязной воды.

Мне нужно было подождать тридцать минут, чтобы йодин сделал свою работу, прежде чем воду было безопасно пить. Я умирала от жажды, но отвлекала себя, наполняя водой другую бутылку. Закончив, расстелила на илистом берегу брезент, встала на него и сняла одежду. На закате ветер стал мягче. Ласковыми порывами он охлаждал перегретые участки моей обнаженной кожи. Мне и в голову не пришло, что кто-то еще может идти за мной по маршруту. За весь день я не видела ни единой живой души, и даже окажись здесь кто-нибудь, я была слишком обессилена обезвоживанием и истощением, чтобы тревожиться об этом.

Я бросила взгляд на часы. Прошло двадцать семь минут с того момента, как я бросила таблетки в воду. Обычно к вечеру я успевала адски проголодаться, но сейчас у меня даже не возникло мысли о еде. Вода была моим единственным желанием.

Я уселась на брезент и осушила одну бутылку, потом другую. Теплая вода отдавала железом и илом, однако мне редко приходилось пробовать что-то, столь же восхитительное на вкус. Я чувствовала, как эта вода движется во мне. Но даже выпив две бутылки по тридцать две унции, не полностью восстановила водный баланс. Голода я по-прежнему не ощущала. Я чувствовала себя так же, как в первые дни на маршруте, когда усталость была настолько всепоглощающей, что единственным, чего жаждало мое тело, был сон. А теперь единственное, чего оно хотело — воды. Я вновь наполнила бутылки, очистила воду йодином и снова выпила обе.

К тому времени, как я утолила жажду, было уже темно и поднималась полная луна. У меня не было сил поставить палатку — задача, которая теперь требовала всего лишь каких-нибудь двухминутных усилий, но в данный момент казалась геркулесовым подвигом. Да мне и не нужна была палатка. После тех первых дождливых дней на маршруте с небес не упало ни капли. Я снова натянула одежду и расстелила поверх брезента спальный мешок, но было все еще слишком жарко, чтобы залезать в него, и я легла сверху. Я слишком устала, чтобы читать. Даже просто для того, чтобы смотреть на луну, требовались некоторые усилия. С того момента как я пришла сюда и выпила сто двадцать восемь унций сомнительной по качеству воды, прошло несколько часов — а в туалет мне по-прежнему не хотелось. Это было феноменальной тупостью — отправиться через Хэт-Крик-Рим со столь малым количеством воды. «Никогда больше не буду такой легкомысленной», — пообещала я луне, прежде чем уснуть. Два часа спустя я проснулась от смутно приятного ощущения, что меня гладят крохотные прохладные ладошки. Я чувствовала их повсюду — на ногах, руках, лице, в волосах, на шее, на ладонях. Их прохладный легкий вес ощущался сквозь футболку на груди и на животе.

— Ммм, — промычала я, чуть повернувшись на бок, а потом открыла глаза — и медленно, друг за другом, осознала факты действительности.