Заметки о моде и спорте с собачьей выставки в Менербе

 

 

Стадион Менерба, плоское поле, зажатое виноградниками, обычно служит шумным полем боя для деревенской футбольной команды. Под соснами на время матча замирает с дюжину автомобилей, болельщики делят внимание между ходом игры и провизией, добываемой из огромных корзин. Но раз в году, обычно во второе воскресенье июня, стадион преображается. Флажки и гирлянды исконно прованских красного и желтого цветов натягиваются между деревьями; чтобы расширить автостоянку, вырубают сухостой и валят переросших дуплистых ветеранов. Вдоль дороги воздвигается забор из бамбукоподобного canisse, [184]чтобы не подглядывали желающие сэкономить пятнадцать франков на билете. Потому что событие это масштабное, что‑то вроде дог‑шоу Крафта или скачек в Аскоте, Foire aux Chiens de Ménerbes – собачья ярмарка в Менербе.

В этом году она началась рано и шумно. Семь часов утра, мы открываем ставни и двери, наслаждаясь единственным утром в неделю, когда не грохочет соседский трактор. Распевают птицы, сияет солнце, долина нежится в лучах солнца. Мир и покой. Как вдруг в полумиле от нашего дома, сразу за холмом, chef d'animation [185] начал проверку своего усилителя, разбудившего половину Люберона.

– Allo, allo, un, deux, trois, bonjour Ménerbes! – Кашлевая интерлюдия. Кашель администратора, как раскаты лавины, отражается от дальних гор. – Bon. Ça marche? [186]– Он чуть убавил громкость и переключил усилитель на «Радио Монте‑Карло». Тихое утро полетело ко всем чертям.

Мы решили сходить на выставку ближе к вечеру. Тогда первые этапы отбора останутся позади, сомнительные дворняги и дворовые энтузиасты отсеются, лучшие носы округи примут участие в полевых соревнованиях.

Точно в полдень громкоговоритель смолк, фоновый собачий хор убавил интенсивность до отдельных плаксивых серенад обиженных или тоскующих хвостатых индивидов. Долина снова затихла. На два часа собаки и все остальное уступили место желудку.

– Tout le monde a bien mangé? – снова загавкал громкоговоритель. Микрофон уловил подавленную отрыжку. – Bon. Alors, on recommence. [187]

Мы двинулись по ведущей к стадиону тропе.

Тенистая просека за автостоянкой приютила группу специалистов, продающих своих элитных друзей гибридных пород, отличающихся теми или иными талантами. Собаки, натасканные на кабана, на кролика, на перепелок или вальдшнепов. Живой товар преимущественно спал под деревьями, к которым и был прикреплен при помощи цепочек и ошейников. Собаки вздрагивали во сне, сучили ногами. Владельцы все похожи на цыган – стройные, смуглые, с золотыми коронками, сверкающими из‑под густых усов.

Один из них заметил интерес моей жены к морщинистому черно‑коричневому псу, лениво скребущему ухо здоровенной задней лапой.

– Il est beau, eh? [188]– обратился к ней владелец, сверкнув золотозубой улыбкой. Он наклонился к псу и сгреб в кулак кожу собачьего загривка. – Он живет в sac à main. [189]Можно его носить.

Пес тоскливо поднял глаза и перестал чесаться. Жена покачала головой.

– У нас уже и так три.

Продавец пожал плечами и отпустил кожу, выросшую на три размера больше собаки.

– Три, четыре… Велика ли разница?

Чуть подальше товар представляли с большими ухищрениями. Над фанерно‑проволочной будкой торчал плакатик с печатным текстом: Fox‑terrier, imbattable aux lapins et aux truffes. Un vrai champion. Настоящий чемпион, гроза кроликов и трюфелей, толстый коричнево‑белый фокстерьер сопел, завалившись на спину и задрав все четыре ноги. Мы едва замедлили шаг, но владелец тут же отреагировал.

– Il est beau, eh? – Он разбудил собаку, взял на руки. – Regardez! [190]– Опустив собаку наземь, он вынул из металлической коробки, стоявшей рядом с пустой винной бутылкой на капоте его автомобиля, кусок колбасы. – Chose extraordinaire. [191]Когда такие собаки охотятся, их ничто не может отвлечь. Они сосредоточиваются на своей задаче. Нажмите на его затылок, и он взбрыкнет задними ногами.

Хозяин положил колбасу наземь, засыпал ее листьями и пустил собаку на поиски. Затем он наступил ногой на ее затылок и надавил. Она зарычала и тяпнула его за лодыжку. Мы продолжили обход.

Стадион просыпался после ланча, складные столики под деревьями усеивали объедки, валяющиеся между пустыми стаканами. Какой‑то спаниель вскочил на стол и заснул, положив морду на тарелку. Посетители двигались как во сне, отягощенные пищей и жарой, ковыряли в зубах зубочистками, глазели по сторонам – на собак, на ружья, выставленные местным оружейником.

На длинном столе‑козлах аккуратным рядком лежали от тридцати до сорока ружей. Сенсацией экспозиции, гвоздем сезона стало матово‑черное помповое. Если в лесу вдруг вспыхнет мятеж кровожадных кроликов, это оружие как нельзя лучше подойдет для их усмирения. Но некоторые другие предметы вызвали у меня недоумение. Для чего, к примеру, охотнику латунный кастет или остро заточенная звезда для метания – оружие японских ниндзя, как утверждала поясняющая надпись. Подбор товаров резко отличался от обычных для английских дог‑шоу специальных костей и резиновых игрушек‑пищалок.

Когда собаки и хозяева собираются вместе в большом количестве, всегда можно найти подтверждение мнению, что сходство между ними с течением времени становится поразительным. В иных частях света это сходство может сводиться к физическим характеристикам: дамы и бассет‑хаунды с одинаковыми челюстями, усатые господа с кустистыми бровями и скотти, изможденные бывшие жокеи и их гончие… Но во Франции предпринимаются усилия, чтобы подчеркнуть сходство при помощи моды, подбирая средства, объединяющие человека и собаку в единое целое.

В менербском конкурсе элегантности выделились два явных взаимодополняющих победителя, весьма довольных повышенным вниманием всех остальных участников и зрителей. Среди женщин явным чемпионом следовало признать блондинку в белой блузке, белых шортах, белых ковбойских сапогах с белым миниатюрным пудельком на белом поводке, надменно прошествовавшую по пыльной площадке к бару, чтобы, оттопырив мизинец, испить оранжада. Дамы нашего села, в подавляющем большинстве в скромных юбках и в туфлях без каблуков, взирали на чемпионку с критическим интересом, обычно уделяемым вырезкам на мясном прилавке.

Среди мужчин с отрывом победил необъятный толстяк с датским догом ростом с теленка. Красавец дог, чисто черный, без пятнышка. И хозяин черный: в обтягивающей черной футболке, еще более тугих черных джинсах, в черных ковбойских сапожищах. На доге жесткий ошейник, у хозяина на шее что‑то вроде корабельного троса с медальоном – гирей, лупящей его по груди с каждым шагом, на запястье столь же декоративный браслет. На дога он почему‑то браслет надеть забыл, но тем не менее впечатление они произвели потрясающее. Мужчина старался выглядеть крутым парнем, управляющим собакой при помощи грубой силы и звериного рыка. Дог, спокойный, как и все датские доги, к сожалению, не смог войти в роль свирепого монстра и, вместо того чтобы сожрать какую‑нибудь шавку из тершейся под ногами собачьей мелочи, разглядывал все вокруг с вежливым интересом.

Мы как раз рассматривали этого дога, когда на нас напал мсье Матье со своими лотерейными билетами. За жалкие десять франков он предлагал нам шанс выиграть одно из спортивных или гастрономических сокровищ, предоставленных местными торговцами, – горный велосипед, микроволновую печь, охотничье ружье, maxi saucisson, суперколбасу. Я обрадовался, что среди призов нет щенков, на что мсье Матье рассмеялся:

– Откуда вы знаете, из чего сделана колбаса? – Увидев ужас в глазах моей жены, он засмеялся: – Non, non, je rigole. [192]

Колбасы из представленных на выставке щенков можно было бы наделать горы. Щенки валялись и ползали чуть ли не возле каждого дерева, на одеялах, в картонных коробках, в самодельных конурах, на старых свитерах. Столько соблазнов! Мы переходили от одной пушистой многоногой кучи к другой, жена моя, в высшей степени чуткая ко всему, что обладает четырьмя лапами и влажным носом, подвергалась бессовестной обработке ушлых продавцов. Видя в ее глазах интерес, хозяин просто‑напросто совал ей щенка, тот сразу же засыпал на ее руках под комментарий хозяина:

– Voilà! Comme il est content! [193]Я видел, что она слабеет с каждой минутой. На выручку пришел громкоговоритель, представляющий эксперта‑комментатора полевых испытаний. Эксперт, tenue de chassé [194]– фуражка, рубаха и штаны цвета хаки, – с низким прокуренным басом, к микрофону не привык, к тому же, будучи провансальцем, не мог разговаривать без помощи рук. По этой причине его объяснения прорывались в микрофон непредсказуемыми, плохо стыкующимися между собой отрывками. Он то и дело указывал сжимающей микрофон рукой в поле, и голос его сдувал и глушил свежий ветер.

Участники соревнования выстроились в торце футбольного поля. К финальным состязаниям допустили полдюжины пойнтеров и двух собак неопределенного цвета и происхождения. На поле в произвольном порядке разместились небольшие кучи веток, так называемые боскеты, в которых надлежало спрятать дичь – живую перепелку, продемонстрированную публике одним из членов жюри.

Chasseur [195]освоился с микрофоном, и мы услышали, что обездвиженную перепелку поместят для каждого участника в другой боскет, что птица останется невредимой (если не скончается со страху). Собаки просто должны найти ее как можно скорее, и время выявит победителя.

Перепелку спрятали, первого участника спустили с поводка. Он миновал две кучи, едва удостоив их вниманием, а перед третьей замер, не добегая до нее нескольких ярдов.

– Aha! Il est fort, ce chien, [196]– прогремел chasseur.

Пес, отвлеченный шумом, дернулся, затем решительно направился к куче. Шел он медленно, осторожно, бережено ставя лапы на землю, вытянув вперед голову, не обращая внимания на одобрительные замечания комментатора.

За три фута от окаменевшей от ужаса птицы пес снова замер в классической охотничьей позиции, подняв одну лапу, причем голова его, шея, спина и хвост образовали прямую линию.

– Tiens! Bravo! [197]– закричал chasseur и принялся аплодировать, забыв, что в руке у него микрофон.

Хозяин забрал собаку, они рысью вернулись к стартовой позиции, оба вполне довольные. Дама на высоких каблуках и в сложном черно‑белом туалете свободного покроя – официальный хронометрист – записала время на доске. Ответственный за перепелку переместил ее в другую кучу, второго участника спустили с поводка.

Тот без всяких колебаний подбежал к боскету, из которого вынули перепелку, и остановился.

– Beh oui, – прокомментировал chasseur, – запах еще силен. Подождем.

Мы подождали. Пес тоже ждал. Но ему ожидание скоро наскучило. Вероятно, он обиделся на дурацкие шутки двуногих. Он задрал у боскета ногу и потрусил обратно к хозяину. Несчастную перепелку засунули в следующий боскет, но, возможно, запах птицы на месте ее первого обнаружения перебивал все остальные, ибо все собаки, одна за другой, останавливались у той же кучи хвороста, недоуменно ее обследовали и отбывали. Стоявший рядом с нами старожил высказал мнение, что перепелку следовало вести на поводке от боскета к боскету, а не переносить. Чтобы она оставляла след. Собаки же не ясновидцы! Старик покачал головой, неодобрительно цокая языком.

Последний участник, пес грязно‑рыжего цвета, беспокоился, видя, что остальные покидают позицию, а он остается. Он подвывал и нервно дергал поводок. Когда очередь дошла до него, стало ясно, что ему правила объяснили неверно. Не обращая внимания на боскеты, он совершил круг почета по беговой дорожке стадиона и понесся в виноградники. За ним побежал, размахивая руками и что‑то крича, его хозяин.

– Oh là là… Une locomotive. Tant pis, [198]– сокрушенно комментировал chasseur.

Когда солнце уже склонялось, а тени вытянулись, мсье Дюфур, президент охотничьего клуба «Философ», распределил призы и вместе с коллегами принялся за гигантскую паэлью. Уже затемно придя домой, мы все еще слышали в отдалении смех и звон бокалов, а где‑то в виноградниках хозяин безуспешно окликал свою собаку.

 

В чреве Авиньона

 

Не сказал бы, что пляс Пи, площадь в центре Авиньона, радует глаз в серые моменты перед восходом солнца. Архитектурный ансамбль площади – беспородная дворняга истории градостроительства. Два ряда безвкусных, но довольно экстравагантных старых построек соседствуют с бельмом современной застройки. Некий питомец школы железобетона, béton armé, оставил свой автограф, точнее, увековечился безобразной кляксой.

Центральное бельмо окружают грубые глыбы и скамьи, отдыхая на которых можно наслаждаться лицезрением второго бельма, более внушительного, три пятнистых бетонных этажа коего в течение трудовой недели в восемь утра уже забиты машинами. Причина присутствия автомобилей – и моего собственного – на пляс Пи в столь раннее время в том, что лучше всего покупать пищу в Авиньоне под этим трехэтажным гаражом, в Лез Аль.

Я прибыл еще до шести и втиснул машину на одно из свободных мест на втором этаже. Внизу, на площади, две археологические развалины с кожей цвета скамьи, на которой они устроились, приговаривали литровую бутыль красненького, обходясь без официантов, салфеток и бокалов. К ним подошел gendarme, [199]прогнал одним своим видом, не разжимая губ, не тратя жестов, и остановился, подталкивая взглядом. Под действием облеченного властью взгляда бродяги проволоклись через площадь походкой людей, которым идти некуда и надеяться не на что. Здесь сила взгляда официального лица ощущалась слабее, и изгнанники опустились на поребрик. Жандарм пожал плечами и отвернулся.

После пустынной тихой площади нутро Лез Аль поражало шумом, гамом, суматохой. По одну сторону двери спящий город, по другую – яркие огни, крики, смех и перебранка, разгар рабочего дня.

Я едва отскочил от тележки со штабелем набитых персиками ящиков. Толкавший ее грузчик обогнул угол, вопя: «Klaxon! Klaxon!» За ним следовал целый поезд таких же рыночных тележек с другими продуктами, но с таким же шумом. Я огляделся по сторонам в поисках более безопасного уголка и рванулся к вывеске с надписью «buvette». [200]Если уж меня переедут, то пусть это случится в распивочной.

Владельцы – Джеки и Изабель, как означено на той же вывеске, – трудились в поте лица своего. Народу здесь было столько, что одну и ту же газету читали втроем. Ближайшие к стойке столики оказались все заняты первой сменой то ли завтракающих, то ли обедающих. По пище сразу не скажешь. Круассаны ныряли в чашки густого горячего café crème, [201]рядом поглощались полуметровые сэндвичи с колбасой и изрядные порции пиццы, запиваемые красным вином. Меня потянуло на чемпионский завтрак с полупинтой красного и чем‑нибудь основательным, но вино спозаранку допустимо лишь как награда за трудовую ночь. Я заказал кофе и попытался углядеть видимость системы, упорядоченности в окружающем хаосе.

Лез Аль занимает квадрат со стороной семьдесят ярдов, и ни дюйма не пропадает впустую. Три главных прохода разделяют étaux, торговые места разного размера, и в это время утра трудно представить, каким образом тут найдется место для покупателя. Ящики, коробки, кучи стружки и бумаги, на полу раздавленные помидоры, листья салата, кое‑где и россыпи гороха или чего иного.

Продавцы, слишком занятые укладыванием товара и надписыванием ценников, не тратя времени на посещение бара, орут, призывая официантку, ловко проскальзывающую между баррикадами с подносом, и получают кофе с доставкой на рабочее место. Она не спотыкается и не скользит даже там, где мужчины в резиновых передниках выгребают лед на сталь рыбных прилавков – там пол блестит от смочившей его воды.

Лед грохочет, как град по жестяной кровле, с другого конца доносится куда более кошмарный звук – мясники пилят и рубят кости, связки, мышцы туш забитого скота. Радея о целости их собственных конечностей, я надеюсь, что за завтраком они воздержались от употребления вина.

Через полчаса можно уже высунуть нос из бара, не опасаясь за свою драгоценную жизнь. Тележки и ящики исчезли из проходов, колеса сменились ногами. Армия подметальщиков наводит чистоту на полу, пластиковые таблички ценников на местах, кассы во всеоружии к приему денег, кофе допит, рынок готов к приему покупателей.

Нигде я не видел такого обилия свежей пищи в подобном многообразии. Я насчитал пятьдесят торговых мест, многие из которых посвящены лишь одному продукту. Двое торговцев предлагают оливки – только оливки, – но во всевозможных вариантах: à la greque [202]в масле с пряными травами, с алыми стружками жгучего перца, оливки из Ниона, из Лe‑Бо, оливки, похожие на мелкие черные сливы или на продолговатые зеленые виноградины. Они выставлены в приземистых деревянных кадках, поблескивающие, будто отполирована каждая в отдельности. В конце ряда кадок единственная емкость, в которой содержатся не оливки – бочонок анчоусов из Коллуара, упакованных плотнее любых сардин, острых, пряных. Я нагибаюсь, чтобы понюхать. Мадам за прилавком предлагает попробовать с черной оливкой. Умею ли я готовить тапенад, пасту из оливок и анчоусов? Тапенад на обед – проживешь до ста лет!

Далее иной профиль торговли – все, что при жизни бегало, а то и летало, в перьях, выпотрошенное и скрученное. Голуби, каплуны, утиные грудки и ножки, три разных члена куриной аристократии, poulets de Bress [203]с красными, белыми и синими ярлыками, похожими на медали. На ярлыках надпись: Légalement contrôlée – Comité Interprofessionnel de la Volaille de Bress. [204]Воображаю, как избранные петухи получают предсмертную награду из рук представителя комитета с непременным отеческим поцелуем по обе стороны клюва.

А рыба! Рыба выложена длинным рядом, жабры к жабрам, сорок ярдов блеска чешуи и глаз, еще не успевших помутнеть. Рыбный прилавок тянется вдоль стены, сверкает льдом, пахнет морем. Тут же кальмары и темный тунец, rascasses [205]и loups de mer, [206]треска и скат. Горы всевозможных моллюсков в раковинах, панцирях и без таковых: морские ежи, креветки малые, большие и гигантские. Рыба для жарки и для ухи, стального цвета омары, пятна желтого от разложенного по прилавку лимона. Ловкие руки оперируют длинными узкими ножами, резиновые подошвы скрипят по влажному каменному полу.

Время подходит к семи часам, появляются первые домохозяйки, принюхиваются, прицениваются, ощупывают товар к обеду и к ужину. Рынок открывается в пять тридцать, первые полчаса официально зарезервированы для оптовиков и рестораторов, но попробуйте остановить вставшую пораньше авиньонскую матрону! «Спозаранку купишь лучшее, а перед закрытием возьмешь дешевле», – так нам часто повторяли знакомые.

Но попробуй вытерпи до закрытия. Столько соблазнов! Прогуливаясь по рядам, я десяток раз мысленно пообедал. Миска яиц от кур свободного выгула, преображенная в piperade [207]с помощью сковородки, лучка, перчика и с помидорчиками, с байонским окороком из соседнего свинарника – с соседнего прилавка. Это видение не оставляло меня, пока я не дошел до семги с икрой. Затем сыры, saucissons, [208]крольчатина, зайчатина, свиные паштеты, горы rillettes и confits de canard [209]– выше сил человеческих все перепробовать.

Я был близок к решению отказаться от дальнейших исследований в пользу пикника в парке. Все нужное под руками: хлеб продают тут же, вино рядом, все в радиусе двадцати метров, свежее и привлекательное, слюнки текут. Трудно представить себе лучший зачин дня. Аппетитмой приспособился к окружающей среде, перескочив во времени через несколько часов. На часах полвосьмого, а желудок требует наплевать на часы и подать ему полный ланч. Пришлось прибегнуть к жидкой моральной поддержке в виде кофе.

На рынке Лез Аль расположились три бара: «Джеки и Изабель», «Сирил и Эвелин» и наиболее опасный «Ше Кики», в котором шампанское льется рекой задолго до того, как основная масса населения покинет постель. На моих глазах двое толстяков чокались высокими flûtes [210]с шампанским, казавшимися особенно деликатными в их толстых пальцах‑сардельках с землей под ногтями. Грязь на сапогах показывала, что они успешно сбыли еще затемно снятый с грядки салат либо редис.

Публика жужжала в проходах, липла к прилавкам, выбирала, принюхивалась, стремилась купить самое нежное, самое сочное, наилучшее. Какая‑то типичная покупательница, насадив на нос очки, присматривалась к совершенно одинаковым, с моей точки зрения, головкам цветной капусты, глазам все же не верила, поднимала то одну, то другую, принюхивалась, прощупывала что‑то. Наконец она выбрала одну и с недоверием следила за продавцом, как бы тот не подменил ее избранницу другой, менее ценной, из заднего ряда. Я вспомнил, как мне напоминали о неуместности торга в Лондоне. Здесь бы этого правила не поняли. Тут ничто не покупается, не будучи ощупанным и обнюханным со всех сторон. Продавца, который бы этому воспротивился, с позором изгнали бы с рынка.

Рынок Лез Аль украшает Авиньон с 1910 года, но под гараж он переселился лишь в 1973‑м. Это я смог узнать у девицы в конторе администратора. На вопрос, сколько всего продается на рынке ежедневно, она пожала плечами и ответила beaucoup. Много.

Что beaucoup, я и сам видел. Покупатели уносили товар не только в полиэтиленовых пакетах, но и в какой угодно иной таре, вплоть до древних побитых чемоданов. Сумки растягивались до неожиданных размеров и пропорций. Кривоногий старикан в шортах и мотоциклетном шлеме подрулил свой mobylette к самому входу и накупил кучу провизии: пластиковый cageot [211]дынь и персиков, две здоровенные корзины заполнил с верхом, в полотняный мешок затолкал дюжину baguettes. Затем принялся распределять и прилаживать груз к своему транспорту, прикрепляя к багажнику за седлом, навешивая на перекладину руля. Мешок с хлебом приспособил за спину. Он набрал провизии на неделю, но, прощаясь с одним из продавцов, бросил ему: «À demain!». До завтра!

Старик на своем натужно тарахтящем от перегрузки механическом ишаке скрылся за углом, пригнувшись к рулю, выставив вперед baguettes, как золотые стрелы из колчана. Одиннадцать часов, кафе на противоположной стороне площади уже готовило уличные столики к ланчу.

 

Открытки из лета

 

Лишь через три года мы поняли, что живем хоть и в одном и том же доме, но в двух разных странах.

То, что мы считаем нормальной жизнью, начинается в сентябре. Никаких столпотворений, если не считать рыночных дней. На второстепенных дорогах почти пусто – ночью совсем пусто. В ресторанах полно свободных столиков, если не считать воскресного ланча. Ритм жизни неторопливый, несложный. У пекаря всегда в продаже хлеб, сантехник не отказывается поболтать, у почтальона находится время опрокинуть стаканчик. После первого оглушительного уик‑энда в начале охотничьего сезона в лес возвращается тишина. В полях маячат согбенные фигуры мыслителей, задумчиво созерцающих виноград, прогуливаясь вдоль одного ряда в одну сторону, затем возвращаясь в другую, медленно, размеренно. Два часа после полудня – мертвые.

Но есть еще июль и август.

Мы поначалу считали их двумя рядовыми месяцами года. Жарко, конечно, но ничего особенного, за исключением того, что удлиняется послеполуденная сиеста.

Мы заблуждались. Люберон, в котором мы живем в июле и августе, – не тот Люберон. Это Люберон en vacances, отпускной, и попытки жить нормальной жизнью в эту ненормальную пору обречены на провал. Поползновения эти настолько неуспешны, что мы подумывали, не отказаться ли от этого времени года, от лета, не отправляться ли на этот период куда‑нибудь в тихое, захолустное, прохладное местечко. На Гебриды, к примеру.

Но, удрав, мы бы поняли, что нам не хватает обстановки, от которой мы сбежали, недостает дней, превращающих нас в потных, утомленных, раздраженных зомби. И мы решили смириться с летним Любероном, попытаться приспособиться к обстоятельствам, к миру на каникулах, и так же, как все порядочные отпускники, посылать друзьям открытки о чудесном времени в изумительном месте. В разных волшебных местах. Вот некоторые из этих открыток.

 

Сен‑Тропе

 

Cherchez les nudists! Ищите нудистов! Открыт сезон для любителей природы, и число желающих вступить в ряды полиции Сен‑Тропе возрастает.

Мэр городка, мсье Спада, бросил вызов многолетней традиции (именно Сен‑Тропе прославил пляжную обнаженность) и во имя морали и гигиены не разрешил загорать в обнаженном виде на общественных пляжах.

– Le nudisme intégral est interdit, [212]– заявил мсье Спада и поручил полиции хватать отступников и искоренять нарушения. Ну, не обязательно хватать в буквальном смысле, однако изгонять и штрафовать. Размер штрафа – от семидесяти пяти франков и до полутора тысяч в случае, если нарушители учиняют беспорядки или сопротивляются. В каком месте нудист прячет полторы тысячи франков, остается интересным вопросом.

Группа воинствующих нудистов, однако, прочно обосновалась где‑то в скалах за пляжем де ля Мутт. Представительница смутьянов заявила, что никакая сила не заставит их облачиться в купальные костюмы. Присоединяйтесь, ежели желаете.

 

Дынная бахча

 

Брат Фостена Джеки, жилистый человечек лет около шестидесяти, выращивает дыни в поле напротив своего дома. Поле немалое, но он работает там без помощников и только руками, без всякой техники. По весне я вижу его в согбенной позе, часов по шесть‑семь машущего тяпкой, истребляющего зеленых конкурентов, грозящих его урожаю. Никакой химии он не применяет – что за радость жевать химикаты? – и мне кажется, что работа приносит ему удовольствие.

Дыни созревают, и теперь он появляется в поле в шесть утра, чтобы снять готовые для продажи. Он доставляет дыни в Менерб в мелких деревянных ящиках. Из Менерба дыни отправляются в Кавайон, затем в Авиньон, в Париж – по белу свету. Джеки смешит мысль, что люди в ресторанах платят une petite fortune [213]за такую простую вещь, как дыня.

Встав пораньше, я застаю Джеки перед отъездом в Менерб. У него всегда находится пара слишком спелых дынек, чтобы выпустить их в большой мир, и он охотно уступает их мне за несколько франков.

Я направляюсь домой, солнце вылезает из‑за гор и принимается поджаривать мою физиономию. Сохранившие ночную прохладу дыни приятно холодят бока. Мы завтракаем дынями, свежими и сладкими, лишь десять минут назад покинувшими место своего рождения.

 

За стойкой

 

Наступают дни, в которые бассейн превращается из причуды в объект первой необходимости. Температура в тени достигает пятидесяти с лишним градусов. Когда люди спрашивают у нас совета относительно дома для летнего отпуска, мы всегда выделяем это обстоятельство. Некоторые прислушиваются.

Другие наш совет игнорируют и через день‑другой по прибытии звонят, сообщая об открытии, которое мы им предрекали за месяц, а то и за полгода. «О‑о, как жарко! – стенают они. – Слишком жарко для тенниса, для велосипеда, для всего, всего. О‑о‑о, бассейн!»

Следует пауза, исполненная надежды. Кажется мне или я действительно слышу, как капли пота летним дождем тарабанят по страницам телефонного справочника.

Я обдумываю черствый, но осмысленный ответ. Возле Апта имеется общественный бассейн, если вы не боитесь общества нескольких сотен маленьких загорелых дочерна дервишей, избавившихся от школы. Просторы Средиземного моря всего в часе езды… ну, в двух, считая пробки. Не забудьте захватить полдюжины бутылок воды «Эвиан», иначе не избежать обезвоживания.

Можно также закрыть ставни, залечь в доме и дождаться освежающего вечера. Таким образом, правда, сложно загореть, но зато не рискуешь получить солнечный удар.

Такого рода жестокие, антигуманные советы еще бороздят мое сознание, а я уже слышу, как отчаяние в голосе собеседника сменяется ликованием. Конечно! Мы заскочим к вам утром, окунемся и исчезнем. Никакого беспокойства, вы даже не заметите, что мы у вас побывали!

Они прибывают к полудню с какими‑то знакомыми. Плавают, загорают, потом неожиданно для себя ощущают жажду. В результате я превращаюсь в бармена, а жена готовит ланч на шестерых. Vivent les vacances! [214]

 

Вечерняя прогулка

 

Собаки спасаются от жары, отсыпаясь где‑нибудь под навесом во дворе или в розмариновой живой изгороди. Они оживают, когда закат уже гаснет, принюхиваются к ветерку, тычутся носами друг в друга и в наши ноги, приглашают на вечернюю прогулку. Мы прихватываем фонарик и следуем за ними в лес.

Пахнет нагретой хвоей, пропекшейся землей, нас обдает сухой пряный аромат обеспокоенных зарослей трав. Множество мелких существ шныряют под ногами, шуршат листвой, ныряют в заросли дикого самшита, который здесь никто не высаживал, сам по себе растет.

Звуковой фон, сопровождающий нас, – это доносящийся перезвон cigales, [215]лягушек, музыки из открытого окна отдаленного дома, а также звяканье посуды на террасе Фостена – там ужинают. Холмы через долину, необитаемые в течение десяти месяцев, светятся. Огни в холмах погаснут в конце августа.

Возвращаемся домой, избавляемся от башмаков. Теплые камни мощеного двора приглашают в бассейн. Ныряем в теплую воду, после омовения отдаем должное последнему за день бокалу вина. Небо ясное, видна каждая звездочка. Завтра снова накатит жара. Медленная, неумолимая – как сегодня.

 

По колено в лаванде

 

Я развлекался, срезая лаванду садовыми ножницами, – медленно, неспешно, по кустику, по травиночке. Когда прибыла Анриетт с корзиной баклажанов, я без сожаления оставил свое увлекательное занятие. Анриетт глянула на лаванду, перевела взгляд на ножницы и покачала головой, дивясь глупости соседа. Неужто я не знаю, как управляться с лавандой? Где мой faucille? [216]

Она вернулась к своему авто и принесла почерневший серп, острый конец которого для безопасности защищала пробка от винной бутылки. Серп оказался на диво легким, острым – хоть брейся. Я лихо взмахнул орудием в воздухе, и на лице Анриетт появилось скептическое выражение. Она снова покачала головой, поняв, что меня придется поучить.

Анриетт подоткнула юбку и атаковала ближайший ряд лаванды, зажимая стебли в кулак одной руки и срезая их плавным движением серпа в другой. В пять минут она сжала больше, чем я за час. Выглядел процесс проще простого: нагнись, захвати, срежь – всего‑то, чему тут учиться!

– Voilà! – сказала Анриетт. – Я росла в Нижних Альпах, у нас лаванды гектары были, а машин никаких. Только серп.

Она передала мне острый полумесяц, велела беречь ноги и удалилась к Фостену в виноградник.

Мои первые попытки оказались не слишком удачными. Процесс оказался не столь простым, как виделся со стороны. Я больше мял, чем резал. Потом понял, что серп сделан под правую руку, и пришлось приспосабливаться, резать от себя. Вышла жена, тоже забеспокоилась о моих ногах. Она вообще не любила доверять мне ничего острого и несколько утешилась тем, что я вынужден резать наружу. Таким образом риск ампутации да и вообще ранений резко уменьшался.

Я завершал труды, когда снова появилась Анриетт. В ожидании похвалы я поднял голову и чуть не отрезал себе палец. Обильно хлынула кровь, а черствая Анриетт высказала предположение, что я выбрал неудачное место для маникюра. Ее юмор меня иной раз озадачивает. Через два дня она вручила мне другой серп и велела без перчаток к нему не прикасаться.

 

Алкогольные привычки

 

Осы в Провансе мелкие, но жало у них в высшей степени неприятное. Неприятна и их подлая манера напасть исподтишка на купающегося в пруду и пуститься наутек. Оса подкрадывается сзади к ничего не подозревающей к жертве, поджидает, пока та поднимает руку, и – tok! – жалит в подмышку. Последствия поражения ощущаются в течение нескольких часов, ужаленные иногда решают купаться в защитной одежде – местная версия конкурса Мисс Мокрая Футболка.

Не знаю, все ли осы любят воду, но здешние ее обожают. Они плавают в мелком конце пруда, копошатся в лужах, поджидают, пока кто‑нибудь подставит незащищенную подмышку или какую‑нибудь чувствительную оконечность. После одного из наиболее неудачных дней, когда пораженными у меня оказались не только подмышки, но и паховая поверхность бедер – очевидно, некоторые из злобных тварей научились задерживать дыхание и действуют под водой, – меня послали за ловушками.

Я нашел не только ловушки – в droguerie [217]на задворках Кавайона, – но и крупного знатока осиных повадок за прилавком этой аптеки. Он продемонстрировал мне последнюю модель, пластиковую наследницу древних стеклянных висячих ловушек, которые иногда можно найти на блошиных рынках. Конструкция специально разработана для применения в плавательных бассейнах, сказал мне специалист. Никакая оса против нее не сможет устоять.

Ловушка состоит из двух частей. Нижняя – основание – представляет собой круглую миску на трех плоских опорах с воронкой, ведущей от дна кверху. Верхняя часть накрывает нижнюю и не выпускает пчел, попавших вниз по воронке.

Это все просто, сказал эксперт. Более сложно – подлинное искусство – приманка. Как убедить осу, что ей необходимо проследовать внутрь замкнутого сосуда? Что отвлечет ее от воды?

Прожив некоторое время в Провансе, вы привыкнете, что каждая покупка, будь то экологически чистая капуста (две минуты) или кровать (полчаса или более в зависимости от вашей выносливости), влечет за собой вводный инструктаж. В случае ловушек для ос наставление продолжалось около десяти‑пятнадцати минут. Я сидел перед прилавком и внимательно слушал.

Оказалось, что осы неравнодушны к спиртному. Некоторые любят сладкий алкоголь, другие фруктовый, есть и предпочитающие анис. В этом вопросе, сказал эксперт, следует поэкспериментировать, выбрать аромат и консистенцию, привлекающие обитающих по соседству ос.

В качестве исходных он посоветовал сладкий вермут с медом и водой, разведенный crème de cassis, [218]темное пиво, сдобренное чуточкой marc, чистый пастис. Дополнительно воронку полезно смазать медом и под ней на дне ловушки оставить лужицу воды.

Эксперт установил ловушку на прилавок и двумя пальцами имитировал летящую осу. Вот ее приманила вода и что‑то еще более привлекательное. Она устремляется в ловушку, ныряет в милый ее сердцу коктейль. Voilà! – она обречена. Она умирает, но умирает пьяной и счастливой.

Я купил две ловушки и опробовал рецепты. Подействовали все, что привело меня к убеждению, что у ос серьезные проблемы с алкоголизмом. И теперь, если какой‑то гость нашего дома проявляет слабость по части крепких напитков, я говорю, что он надрался как оса.

 

Люберонская хворь

 

Большинство летних болезней, будь они мучительными, неудобными или просто беспокоящими, рассматриваются с некоторой долей симпатии. Жертва нежданной встречи с взрывоопасными merguez [219]не рискует показываться на людях, пока ее состояние не нормализуется. То же относится и к поражению солнечными лучами, розовым вином, скорпионами, чесноком, к тошноте и головокружению, проистекающими от контактов с французскими официальными инстанциями. Жертва страдает, но страдает в одиночестве, никого не беспокоя.

Но есть и другая хворь, худшая, чем скорпионы или острые сосиски. Мы от нее настрадались, как и другие постоянные обитатели этого тихого уголка Франции. Симптомы болезни проявляются обычно в середине июля и не исчезают до начала сентября: остекленевший взгляд, синяки под глазами, приступы зевоты, потеря аппетита, вспыльчивость, вялость, легкая параноидальность поведения. Тянет в монастырь.

Такова maladie du Lubéron, [220]или ползучая социальная апатия. Сочувствия страдающий этой болезнью дождется не больше, чем миллионерша, отчаявшаяся отыскать прислугу по вкусу.

Если поинтересоваться пациентами – обычными жителями, – можно понять причины. Постоянные обитатели местности чем‑то занимаются, у них есть друзья, выработались неспешные привычки. Они предпочитают жить в Любероне вместо одной из коктейльных столиц мира, они сделали этот выбор, чтобы избежать иного. Эту их привередливость понимают и уважают десять месяцев в году.

Но попробуйте объяснить это летним визитерам, сошедшим с самолета или с autoroute [221]отягощенным общественной активностью. Скорее познакомиться с местными, сойтись с ними, подружиться, полюбиться. К черту книгу в гамаке и лесную прогулку! К черту уединение – общение им подавай! Званый ланч, званый ужин, званый коктейль, приглашения и контрприглашения, ни дня свободного!

Когда отпуск подходит к концу, во время прощального обеда с батареями бутылок, на лицах некоторых отпускников можно заметить следы усталости. Они не ожидали, что здесь, вдали от шума городского, такая оживленная светская жизнь. Им придется как следует отдохнуть, расслабиться после такого напряженного ритма. И всегда у вас здесь так? Как вы только выдерживаете?!

Нет, не всегда так, и выдерживаем мы с трудом. Как и большинство наших знакомых, мы впадаем в прострацию между визитами, стараемся никого не видеть и не слышать, мало едим и мало пьем, рано ложимся спать. И каждый год, когда осядет пыль, обсуждаем с другими членами нашей ассоциации страдальцев, как сделать так, чтобы следующий год принес меньше летних испытаний на прочность.

Все едины во мнении, что лучшее средство – стойкость характера. Привыкни к твердому «нет», не мямли «да‑а‑а». Отврати сердце свое от настырного визитера, который, видишь ли, не смог найти номер в отеле, ребенок которого страдает без бассейна, от растяпы, который потерял бумажник. Будь тверд. Помочь в пределах разумного – пожалуйста, но жесткость характера прежде всего.

Но я понимаю – полагаю, все мы понимаем, – что следующее лето обернется той же гонкой и теми же вовсе не нежданными сюрпризами. Придется наслаждаться. Может, мы бы и благодушествовали, если бы такой образ жизни не был столь утомительным.

 

Деревенская площадь

 

Автомобили с деревенской площади изгнаны, с трех сторон ее окаймляют столы, козлы, стойки. С четвертой стороны площадь ограждает помост‑сцена, здесь уже мигает разноцветная подсветка. У кафе выставлен дополнительный ряд столиков и стульев, привлечен дополнительный официант, ибо клиентов множество, толпа гудит от мясной лавки до почты. Дети и собаки гоняются друг за другом, таскают сахар со столиков. Старики беззлобно замахиваются на них палками. Никто не собирается улечься пораньше, даже дети, ибо сегодня деревня празднует ежегодный fête votive. [222]

Торжество начинается традиционным pot d'amitié [223]и официальным открытием базара. Местные умельцы, сверкая свежевыбритыми физиономиями, стоят за своими стойками при стаканах красного или что‑то в последний момент прилаживают, раскладывают, прихорашивают. Посетителям предлагаются керамика и ювелирные изделия, мед и лавандовая эссенция, ткани с домашних ткацких станков, сувениры из металла и камня, живопись и резьба по дереву, книги, почтовые открытки, изделия из кожи и штопоры с витыми рукоятками из древесины масличных деревьев, вышитые саше с сушеными травами. Торговка пиццей бойко утоляет разыгравшийся после первого стакана аппетит присутствующих.

Народ фланирует по площади, присаживается к столикам кафе, возвращается. На площадь опускается вечер, теплый и тихий, дальние горы горбами вырисовываются на фоне темного неба. Три музыканта при аккордеоне устраиваются на помосте и начинают первый из многих пасодоблей вечера. Прибывшая из Авиньона рок‑группа тем временем репетирует в кафе с помощью пива и пастиса.

Появляются первые танцоры, дедушка и внучка. Внучка уткнулась носом в пряжку дедова ремня, устроившись башмачками на ботинках деда. К ним присоединяется трио – мать, отец и дочь, затем несколько пожилых пар, танцующих с видом серьезным, чуть не траурным, повторяя заученные давным‑давно движения.

Пасодобль завершается витиеватым росчерком и барабанной дробью, вступает рок‑группа, сотрясая своей электроникой стены окружающих площадь домов. Солистка группы, отличного сложения молодая леди в вопящего апельсинового цвета парике, стала центром внимания мужской аудитории, еще не успев издать ни звука. Древний дед в кепке, козырек которой доставал чуть ли не до выступа его подбородка, подволок стул к самому помосту, под микрофон. Когда певица выпрыгнула к микрофону, примеру деда последовал молодняк. Парни столпились позади его стула, задрали головы и уставились на ведущий себя весьма динамично зад солистки, обтянутый черной лайкрой.

Деревенские девицы, лишившись кавалеров, отплясывали друг с дружкой, иной раз задевая спины парней, загипнотизированных ягодицами из Авиньона. Один из официантов отставил поднос и стал изображать танцевальные па перед сидящей за столиком с родителями симпатичной девушкой. Та покраснела и уткнулась взглядом в стол, но родительница подтолкнула ее локтем: иди, потанцуй, праздник ведь скоро закончится.

После часа музыки, от которой дребезжали стекла в окнах, группа исполнила финал. С чувством, достойным Пиаф в ночь печали, солистка выдала «Comme d'habitude» или «Му Way», закончив надрывом, и склонила свою оранжевую голову перед микрофоном. Старик интенсивно кивал и колошматил палкой по земле. Народ повлекся в кафе, проверить, не осталось ли там пиво.

Традиция предусматривала также использование feux d'artifice, [224]фейерверки, в поле за военным мемориалом, но в этом году ввиду засухи их пришлось отменить. Но все же праздник удался на славу. Обратили внимание, как отплясывал почтальон?

 

Арестуйте эту собаку!

 

Один из моих лондонских корреспондентов время от времени информирует меня о событиях международного значения, которые может прозевать «Le Provençal». Недавно он прислал мне статейку из «Таймс», разоблачающую аферу неслыханного коварства, нож в сердце – хуже, в желудок! – каждого уважающего себя француза.

Банда мерзавцев ввозила из Италии белые трюфели, во Франции иногда презрительно называемые промышленными. Негодяи окрашивают грибы красителем, полученным из грецкого ореха, подгоняя их облик под черныетрюфели, намного более ароматные и стоящие неизмеримо больше. В ценах репортер «Таймс», похоже, ошибся на порядок. Он привел в качестве цены килограмма черных трюфелей четыреста франков, что вызвало бы ажиотаж у Фошона в Париже, где я видел своими глазами бриллиантовую цену в семь тысяч франков за килограмм.

Но дело даже не в этом. Дело в сути преступления. Франция, самоназначенный чемпион мира в области гастрономии, оскорбляется подделкой, обижающей вкус и выметающей бумажники, да еще со стороны кого? Не своих мошенников, подсовывающих второсортный товар вместо настоящего трюфеля, а итальяшек! Италия, надо же!

Об итальянской кухне я слышал от французов презрительное высказывание: «Кроме макарон, у них ничего не было и нет». Тем не менее толпы темных личностей, самозванцев из‑за Альп, проникают к французскому желудку под теми или иными предлогами. Ситуация складывается – зарыдаешь над своим foie gras.

В связи с этой трюфельной историей я вспомнил об Алене, предлагавшем захватить меня на охоту под Мон‑Ванту и продемонстрировать свою новую ищейку‑свинью. Я позвонил ему и узнал, что сезон выдался тощий из‑за летней засухи, а эксперимент со свиньей не удался. Она оказалась совершенно неприспособленной к работе. Кое‑что он все же обнаружил, немного, но хорошего качества. Мы договорились встретиться в Апте, где он должен увидеться с кем‑то насчет собаки.

Есть в Апте одно кафе, в котором по рыночным дням собираются трюфельники. В ожидании клиентов они отчаянно мухлюют в карты и обмениваются охотничьими байками, рассказывая, как им удалось надуть «одного лоха из Парижа» и всучить ему полтораста граммов чуть ли не чистой грязи. В карманах у них складные весы и древние ножи «Опинель» с деревянной рукояткой, позволяющие при помощи миниатюрных надрезов на грибе определить, не зачернена ли у него лишь поверхность. К кофейному и табачному запахам примешивается в этом кафе земляной, почти гнилостный аромат содержимого потертых и запачканных полотняных мешков, небрежно брошенных на столы. Хозяева мешков потягивают розовое и что‑то бормочут, часто понижая голос до шепота.

Поджидая Алена, я наблюдал за двоими такими, скрючившимися над своими стаканами, почти касающимися лбами, и между фразами оглядывавшими помещение. Один из них вдруг вытащил треснувшую шариковую ручку «Бик» и нечто написал на ладони. Сунув ее под нос собеседнику, он тут же плюнул в нее и принялся стирать написанное, уничтожая улику. Что он написал? Новую цену за кило? Комбинацию цифрового замка ближайшего банка?. Или предупреждение: «Осторожно! Очкастый справа вылупился на нас».

Прибыл Ален, встреченный, как и все входившие, внимательными взглядами из‑за столиков. По настроению присутствовавших мне казалось, что я собираюсь совершить нечто противозаконное и опасное, а не приобрести безобидный ингредиент омлета.

Заметку «Таймс» я захватил с собой и показал Алену, но он оказался осведомлен куда лучше репортера, узнал о событиях из первых уст, от знакомого из Перигора, где новости вызвали взрыв праведного возмущения в среде честных торговцев трюфелями и мрачные подозрения со стороны их клиентов.

Ален прибыл в Апт с целью начать переговоры о покупке нового трюфельного пса. Владельца он знал, но не основательно, посему дело требовало фундаментального рассмотрения. Запрашиваемая цена составляла внушительную сумму в двадцать тысяч франков, на веру брать ничего нельзя. Следовало провести полевые испытания, проверить обоняние и выносливость собаки, установить ее возраст, выявить возможные сюрпризы.

Я перевел беседу на мини‑свинку. Ален пожал плечами и резанул большим пальцем по горлу. Пока что, сказал он, поскольку не хочется связываться с крупной свиньей, единственное возможное решение – собака. Но найти достойную собаку, отвечающую всем требованиям, за которую не жалко и заплатить, не так просто.

Особая порода трюфельной ищейки не выведена, чаще всего я встречал в этом качестве невзрачных невоспитанных дворняг, выглядевших так, будто много поколений назад в число их предков затесался терьер. Ален одно время использовал в качестве трюфельной собаки овчарку. Все зависело от индивидуальных особенностей, чутья и тренировки. Гарантии, что пес, хорошо работавший с одним хозяином, достигнет тех же результатов с другим, никакой. Ален что‑то вспомнил и улыбнулся. Есть одна знаменитая история, сказал он. Я наполнил его стакан, и он приступил к рассказу.

Произошло это в Сен‑Дидье. Была однажды у одного человека собака, которая; по его словам, находила кучи трюфелей там, где ни одна другая не могла обнаружить ни одного. Зимой другие охотники приносили с холмов горстку‑другую, а этот появлялся в кафе с набитым мешком. Чудо‑пес был, хозяин не мог на него нарадоваться. Звали этого чемпиона Наполеоном, как же иначе!

Многие хотели бы заполучить такое сокровище, но хозяин, естественно, не желал с ним расставаться. И все же однажды не устоял. Один из охотников выложил на стол четыре briques, [225]сорок тысяч франков. Цена уникальная, и хозяин, мучимый сомнениями, все же уступил собаку.

И за весь остаток сезона Наполеон не нашел ни гриба. Новый хозяин кипел от негодования. Он привел Наполеона обратно в кафе и потребовал вернуть деньги. Прежний хозяин предложил новому поучиться работать с собакой и деньги вернуть отказался. После обмена комплиментами новый хозяин отправился в Авиньон советоваться с судейскими. Адвокат, как у этого сословия принято, заявил, что дело темное, поскольку прецедентов не имеется за всю историю французского судебного производства. Собака, изменившая своему долгу… гм… Дело достойно рассмотрения самым квалифицированным судьей.

Через несколько месяцев оба противника появились в суде. Судья, человек добросовестный, не хотел оставлять без внимания ни единой детали. Он отрядил жандарма за собакой, привлек ее в качестве свидетеля.

Неизвестно, повлияло ли на решение судьи присутствие собаки, но он вынес вердикт, обязывающий прежнего хозяина принять Наполеона и вернуть половину полученной за него суммы. Вторая половина удерживалась в качестве компенсации за временную утрату столь прибыльной собаки. Воссоединившись, Наполеон и его хозяин переехали в другую деревеньку, к северу от Карпантра. Через два года ситуация повторилась, хозяин снова продал собаку, но, ввиду инфляции, за более крупную сумму.

Одного в этой истории я понять не мог. Если собака столь виртуозно находила грибы, то хозяин мог зарабатывать гораздо больше, не продавая собаку и не лишаясь ее услуг.

Ален усмехнулся и охотно объяснил. Я, как и все другие, полагал, что грибы, с которыми хозяин Наполеона приходил в кафе, действительно находил этот милый песик.

Non?

Non. Грибы эти хозяин держал в морозильнике и раз в неделю вынимал, чтобы сходить с ними в кафе. Его Наполеон свиную отбивную у мясника не смог бы найти своим тупым деревянным носом. У собаки не было никакого чутья.

Ален прикончил стакан.

– Мораль: никогда не покупай собаку в кафе. Надо видеть ее в работе. – Он посмотрел на часы. – У меня есть время еще на стакан. А у вас?

Всегда, заверил я. А еще одна история?

– Еще какая. Вам как писателю понравится. Давнее это дело, но, говорят, не ложь.

Некий селянин владел клочком земли на некотором удалении от дома. Небольшой участок, гектара два, но заросший древними дубами, и каждую зиму снимал с него владелец урожай трюфелей, позволяющий ему жить праздно и безбедно весь год. Его свинья в два счета находила черные самородки. Год за годом трюфели приносили постоянный доход. Деньги, казалось, валялись под деревьями. Бог милостив, так и вся жизнь пройдет, полагал крестьянин.

Можно представить себе его возмущение, когда он заметил, что кто‑то рылся на его участке. Возможно, конечно, бродячий кабан или собака. Но вот он обнаружил втоптанный в землю окурок современной сигареты с фильтром не того сорта, что курил сам. Уж конечно, не кабан этот окурок выкинул. Крестьянин не на шутку обеспокоился.

Тщательная инспекция усилила его тревогу. Тут и там ямы, на камнях царапины от металлической трюфельной ковырялки.

Разумеется, никто из соседей такого вытворить не мог. Он знал всех с детства. Значит, чужак, не знающий, что эта драгоценная земля принадлежит ему.

Будучи человеком разумным, крестьянин понимал, что посторонний мог и не знать, что земля эта – частное владение. Заборы и знаки денег стоят, да и нужды в них ранее не наблюдалось. Его земля – это его земля, каждый в деревне знает. Конечно, времена изменились, чужаки нашли дорогу в холмы. Крестьянин поехал в город, накупил табличек «Частная собственность», «Проход запрещен», на всякий случай и «Осторожно, злая собака» прихватил. Вместе с женой он допоздна трудился, развешивая таблички по периметру своих владений.

Несколько дней прошли спокойно, никто не нарушал границ его участка, и крестьянин решил уж было, что рылся в его земле некто добросовестно заблуждавшийся. Хотя с чего бы этот совестливый стал выбирать для промысла ночь – такая мысль тоже посещала голову крестьянина.

И вот – снова. Несмотря на знаки, на его землю опять вторглись и под покровом тьмы похитили драгоценные черные комочки. Ни о какой ошибке речь идти не могла. Действовал браконьер, ночной вор, паразитирующий на чужой собственности.

Крестьянин с женой обсудили проблему вечером за супом на своей кухне. Можно, конечно, привлечь полицию. Но трюфели – точнее, деньги от их продажи – формально не существуют, так что и официальным инстанциям заниматься этим делом не след. Зададут вопрос о ценности похищенного, о сумме ущерба… Кроме того, даже если браконьера упекут за решетку, потерянного‑то он не вернет.

И они решили бороться со злом своими способами. Крестьянин навестил два‑три соседских дома, где его поняли с полуслова. Соседи согласились ему помочь и несколько долгих ночей дежурили на участке с дробовиками, возвращаясь домой нетвердой походкой в результате усиленного обогрева организма изнутри. Наконец одной пасмурной ветреной ночью они заметили огни фар. Автомобиль остановился за две сотни метров у подножия холма.

Мотор стих, фары погасли, открылись и закрылись дверцы. Вспыхнул фонарик, послышались приглушенные голоса, затем и шаги.

Собака бежала впереди. Она учуяла чужих, нервно залаяла, и браконьер зашипел на нее. Караульные крепче сжали ружья, крестьянин включил прихваченный специально для этого фонарь.

Луч выхватил из тьмы пожилую пару совершенно неприметного обличья. Женщина с мешком, мужчина с ковырялкой и фонариком. С поличным.

Трое стражников, выставив вперед свою артиллерию, бросились в атаку. Враг сокрушен, подавлен, пленен, под дулами дробовиков во всем признался.

«Сколько накопал? – спросил старик‑крестьянин. – Два кило? Пять? Больше?»

Молчание. Молчат преступники, молчат крестьяне. Думают, что делать дальше. Справедливость должна восторжествовать, правосудие в денежном выражении. Один из соседей прошептал что‑то на ухо пострадавшему, тот кивнул и объявил приговор чрезвычайного суда.

Где находится банк браконьера? В Нионе? Ah bon. Если выйти сейчас, то к открытию как раз дотопаешь. Снимешь тридцать тысяч франков, принесешь сюда. Мы удерживаем машину, собаку и жену в качестве залога.

Браконьер отправился в Нион – четыре часа пешком. Собаку засунули в багажник, жену – на заднее сиденье. Сами тоже влезли в машину, продолжая согреваться при помощи бутылочки marc.

Рассвело. Утро прошло, день…

Ален остановился.

– Вот вы писатель. Как думаете, чем закончилось?

Я предложил два варианта хеппи‑энда, оба раза не угадал, и Ален засмеялся.

– Конец простой и без всякой драмы. Разве что для жены браконьера. Тот мудрец явился в свой нионский банк, снял со счета все свои деньги – и только его и видели. Испарился.

– И не вернулся?

– Еще чего.

– А жена?

– Жена ему давно надоела.

– А крестьянин?

– До самой смерти досадовал, как его надули.

Ален заторопился, сославшись на дела, я заплатил ему за трюфели и пожелал успеха с новой собакой. Придя домой, я разрезал один из трюфелей пополам, чтобы убедиться в его подлинности. Ален, конечно, надежный парень, но…

 

Жизнь сквозь розовые очки

 

Обаборигенились.

Не знаю, шутка это, оскорбление или комплимент. Услышал я этот перл от приезжего из Лондона. Он свалился на голову неожиданно, на пути к побережью, и мы пригласили его перекусить. Не виделись мы с ним пять лет, и, конечно, его интересовало, как на нас повлияла жизнь в Провансе. Гость задался целью обнаружить признаки нашего морального и физического разложения и все время рандеву провел, активно зондируя бывших соотечественников и соседей.

Мы, естественно, никаких изменений в себе не ощущали, он же заявлял, что перемены очевидны, хотя толком обосновать своих утверждений так и не смог. За отсутствием столь очевидных симптомов, как белая горячка, ломаный английский, преждевременное старческое слабоумие, он и изобрел это новообразование: обаборигенились.

Визитер отъехал в своем прилизанном лимузине, прощально помахивающем телефонной и всякими иными антеннами, и я перевел взгляд на наш пыльный «ситроен», антеннами не оснащенный. Несомненно, транспортное средство аборигенов. Конечно, и одежда. В сравнении с его прикидом Лазурного Берега я просто босяк – в буквальном смысле слова, потому что босиком. Шорты да футболка – весь наряд. Вспомнилось, как во время визита гость несколько раз глянул на часы. У него, видишь ли, на шесть тридцать вечера назначена встреча с друзьями в Ницце. Не «сегодня вечерком», не «после обеда», а в шесть тридцать. Ноль‑ноль секунд. Мы же давно забыли о секундах, минутах, да и о часах, за отсутствием понимания со стороны местного населения. Еще одна привычка аборигенов.

По зрелом размышлении нельзя не признать, что мы изменились. Не могу сказать, что нас теперь не распознать от местных, но отличий от прежнего образа жизни множество, так как к новому образу жизни следует приспосабливаться. Это нетрудно. Большинство перемен отнюдь не были мучительными, наоборот. Они приносили облегчение, происходили чаще всего незаметно. Я считаю, что все они к лучшему.

Мы забыли, когда в последний раз глядели на телеэкран, и это вовсе не результат волевого решения снобов, это произошло само собой. Летом телевизор не может предложить ничего, идущего хоть в какое‑то сравнение с вечерним небом. Зимой телевизор не конкурент вечернему застолью. Телевизор задвинут в угол, дал место десятку новых книг.

Питаемся мы лучше, а денег на еду тратим, пожалуй, меньше. Невозможно жить во Франции и устоять перед национальным азартом едока, да и стоит ли? Неужто ежедневное удовольствие хуже каждодневного удовлетворения потребности? Мы безболезненно приспособились к гастрономическому ритму Прованса, используем сезонные возможности, предоставляемые природой: спаржа, крохотные, чуть толще спички, haricots verts; [226]крупные, жирные fèves; [227]вишни, баклажаны, кабачки, перцы, персики и абрикосы, дыни и виноград, свекла, лесные грибы, маслины, трюфели – каждый сезон чем‑то богат. За исключением трюфелей, все перечисленное стоит сущие гроши.

С мясом ситуация иная, здешние цены на него заставят приезжего вздрогнуть. Прованс не страна скотоводов, и англичанину в поисках воскресного ростбифа следует прихватить чековую книжку, ибо говядина не из дешевых, да и особой нежностью, как правило, не отличается. Но баранины, особенно из окрестностей Систерона, где овцы пасутся на ароматных травах, грех не отведать и замаскировать ее вкус пряными соусами. Свинина тоже отменно хороша – от пятачка до хвостика.

И все же мяса мы едим меньше, чаще всего в виде цыпленка, отмеченного медалями госконтроля из Бресса, диких кроликов, которых Анриетт доставляет зимой, тушеное рагу, когда температура ползет к нулю и дико воет мистраль. Мясо время от времени – чудесно. Но от привычки поглощать мясо ежедневно мы отказались. Его есть чем заменить. Свежая рыба из Средиземного моря, бесконечное многообразие овощных рецептов, десятки сортов хлеба, сотни сыров…

Возможно, в результате изменения диеты и способа приготовления – всегда на оливковом масле – мы оба скинули вес. Немного, но достаточно, чтобы удивить знакомых, ожидавших увидеть два пуза на ходулях – нередкий удел переселившихся во Францию любителей хорошо поесть.

Без особого умысла мы больше упражняемся. Без диких конвульсий, которым подвергают себя решительные дамы в трико, но при помощи непроизвольных упражнений, вытекающих из климатических условий, в которых восемь‑девять месяцев естественным образом проводишь на открытом воздухе. И не надо себя заставлять – жизнь вынуждает. Дрова для печи, прополка грядок, расчистка канав, посадка растений и уход за ними, за территорией. И в любую погоду прогулки.

Некоторые из наших гостей отказываются признавать ходьбу упражнением. Пешая прогулка не требует ни драматических усилий, ни напряжения, ни скорости. Кто не ходит! Подумаешь, ноги переставлять. Если они желают проверить на себе, мы приглашаем их на прогулку с собаками.

За первые минуты мы легко и непринужденно преодолеваем пространство у подножия холмов. Дышим свежим воздухом, наслаждаемся видом Мон‑Ванту. Но назвать это упражнением? Никто даже не запыхался.

Затем сворачиваем по тропе к кедровому лесу, покрывающему склоны и гребень Люберона. Усеянный ковром хвойных иголок песочек сменяется россыпями камней и булыжников побольше, подъем становится круче. Через пять минут пренебрежительных замечаний в адрес ходьбы как стариковского упражнения уже не слышно, они сменяются пыхтением, а то и кашлем. Тропа протискивается между валунами, то и дело приходится пригибаться под сучьями и переступать через крупные камни. Впереди ничего обнадеживающего, просветов не видать, узкая тропа пропадает в скалах. Колени стукаются о валуны, лодыжки подворачиваются в коварно ползущем щебне, вызывая непечатные возгласы. Ноги и легкие полыхают.

Собаки оторвались, умчались вперед, мы растянулись за ними цепочкой с произвольными интервалами, отстающие держатся за бока и ползут из последних сил. Гордость не позволяет признать поражение, однако после этого моциона они наверняка пересмотрят отношение к пешей прогулке как упражнению.

Награда за усилия – потрясающий вид, прекрасный, чуть жутковатый. Величественные кедры кажутся заколдованными, особенно когда их ветви покрывает снег. За ними южный склон резко спадает вниз, серый и щербатый, покрытый неведомо как зацепившимися за него травами и кустиками самшита. В ясный день, когда мистраль расчищает небо, перспектива в направлении моря вырисовывается четко, как будто смотришь в бинокль. Появляется ощущение, что ты оторван от всего остального населенного мира. Однажды я встретил там, вверху, на дороге, проложенной горной службой, крестьянина на велосипеде. За спиной его болталось ружье, рядом бежала собака. Мы оба испугались от внезапности, не ожидая встретить другое человеческое существо. Обычно ты здесь остаешься наедине с собой, никто не мешает наслаждаться шорохом ветра в ветвях.

Дни ползут медленно, но недели пролетают молниеносно. Год мы подразделяем не по датам и дневникам, но по явлениям природы. В феврале цветет миндаль, сад требует внимания. Пора выполнять задуманное зимой, иногда в приступах панической спешки. Весна знаменуется цветением вишни, но теперь из почвы лезут и полчища сорняков. Весной же появляются первые гости, надеясь, что субтропики не подведут. Но субтропики часто встречают их дождем и ветром. Лето способно начаться в апреле, но может и в мае. О его наступлении мы узнаем, когда появляется Бернар, чтобы помочь нам открыть и очистить бассейн.

Маки в июне, засуха в июле, грозы в августе. Виноград рыжеет, охотники просыпаются после летней спячки, виноград снимают, вода в бассейне начинает покусывать, затем охлаждается настолько, что отваживаешься лишь на один мазохистский нырок в середине дня. Значит, близок конец октября.

Зима переполнена добрыми намерениями, которые иной раз осуществляются. Засохшее дерево спилили, стену соорудили, старые садовые стулья из стальных трубок покрасили. Время от времени мы хватаемся за словарь и с переменным успехом продолжаем борьбу с французским языком.

Французский наш улучшается семимильными шагами, мысль провести вечер в стопроцентно французской компании уже не кажется столь устрашающей, как прежде. Но, как когда‑то отмечали учителя по поводу школьных сочинений, есть еще над чем поработать. Надо только постараться.