Уолтер Джон Уильямс Свидетель 3 страница

Я купил старый дом Рональда Колмана^[36] в псевдоанглийском загородном стиле – на Саммит-драйв, в Беверли-Хиллз, и въехал в него вместе с Ким, обоими нашими секретарями, парикмахером Ким, двумя шоферами, двумя горничными... Внезапно все эти люди оказались у меня на содержании, а я и сам толком не понимал, откуда они вдруг взялись.

Следующим был фильм "История Рикенбакера^[37]". Снимать его должен был Виктор Флеминг^[38], Фредерику Марчу предстояло играть Першинга^[39], а Джун Эллисон – медсестру, в которую я по сценарию должен был влюбиться. Не кто иной, как Дьюи Мартин должен был сыграть Рихтгофена^[40], чью тевтонскую грудь мне предстояло нашпиговать американским свинцом – плевать, что настоящего Рихтгофена на самом деле подбил кто-то другой. Снимать собирались в Ирландии – с астрономическим бюджетом и полчищами статистов. Я твердо решил научиться управлять самолетом, чтобы самостоятельно исполнять часть трюков. Ради этого я даже разорился на международный звонок Эрлу.

– Привет, – сказал я. – Я наконец-то научился летать.

– Некоторые деревенские, – сказал он, – вечно тормозят.

– Виктор Флеминг хочет сделать из меня настоящего туза.

– Джек, – в его голосе прозвучало веселье, – ты и так туз.

Я слегка опешил – во всей этой суматохе как-то позабылось, что вовсе не «МГМ» сделала меня звездой.

– Пожалуй, ты прав.

– Тебе следовало бы почаще бывать в Нью-Йорке, – заметил Сэндерсон. – Чтобы не забывать, что происходит в реальном мире.

– Ну да. Обязательно. Поговорим о самолетах.

– Непременно.

В Нью-Йорк я заехал на три дня по пути в Ирландию. Ким со мной не поехала: благодаря мне ей дали роль, и на время съемок она с потрохами принадлежала «Уорнер Бразерс». В любом случае, она была южанка до мозга костей, и когда однажды мы встречались с Эрлом при ней, она явно чувствовала себя не в своей тарелке, так что ее отсутствие меня не расстроило.

В Ирландии я проторчал семь месяцев – погода была такой поганой, что мы никак не могли доснять фильм. Дважды мы с Ким встречались в Лондоне – оба раза она прилетала на неделю, – но все остальное время я был предоставлен сам себе. Я хранил ей верность – в моем понимании, то есть не спал ни с одной девицей больше двух раз кряду. Я неплохо наловчился водить самолет, так что несколько раз даже заслуживал похвалу у профессиональных пилотов-каскадеров.

Когда я вернулся обратно в Калифорнию, мы с Ким провели пару недель в Палм-Спрингс. Премьера «Золотого мальчика» должна была состояться через два месяца. В последний день в Палм-Спрингсе, в тот самый миг, когда я вылезал из бассейна, какой-то клерк из конгресса, взмокший в своем костюме с галстуком, подошел ко мне и вручил розовый бланк.

Это оказалась судебная повестка. Мне было предписано явиться в Комитет Палаты представителей по расследованию антиамериканской деятельности (КРААД) рано утром во вторник.

Меня это скорее раздосадовало, чем что-либо еще. Я решил, что меня спутали с каким-нибудь другим Джеком Брауном. Я позвонил в «МГМ» и поговорил с каким-то парнем из юридического отдела. Однако едва скрыл свое удивление, когда услышал:

– А-а, мы так и думали, что вам в ближайшее время пришлют повестку.

– Погодите. Откуда вы могли это знать?

На секунду повисла неловкая тишина.

– Мы придерживаемся политики сотрудничества с ФБР. Послушайте, мы договорились с одним нашим поверенным, чтобы встретил вас в Вашингтоне. Просто расскажете Комитету все, что вам известно, и на следующей неделе сможете возвратиться обратно в Калифорнию.

– Эй! Какое отношение к этому имеет ФБР? И почему вы не предупредили меня? И вообще, в чем этот чертов комитет меня подозревает?

– Это имеет какое-то отношение к Китаю, – сказали на том конце провода. – По крайней мере, нас следователи спрашивали именно об этом.

Я в бешенстве швырнул трубку, но через минуту вновь поднял ее, чтобы позвонить мистеру Холмсу. Они с Эрлом и Дэвидом тоже утром получили повестки и пытались связаться со мной, но не могли отыскать меня в Палм-Спрингсе.

– Они пытаются свалить «Тузов», Джек, – сообщил мне Сэндерсон. – Садись на первый же самолет на восток. Надо поговорить.

Я стал собирать вещи, но тут вошла Ким, одетая в свой белый теннисный костюм – ее урок только что кончился. Запыхавшаяся, она выглядела так привлекательно, как ни одна из других знакомых мне женщин.

– Что случилось? – спросила она.

Я махнул на розовую повестку.

Ее реакция была мгновенной и очень меня удивила.

– Я позвоню на студию. Тебе нужен адвокат.

Я тупо наблюдал, как она поднимает трубку и набирает номер. По спине у меня побежали мурашки.

– Хотел бы я знать, что происходит.

Но я знал, и это знание было ужасающим в своей отчетливости и неумолимости.

Настоящий страх овладел мною позже. КРААД взялся за Голливуд в сорок седьмом: предположительно Комитет расследовал подрывную деятельность коммунистов в киноиндустрии – идея была совершенно абсурдная, поскольку ни одному коммунисту не удалось бы ничего пропагандировать в своих фильмах без ведома и разрешения людей уровня мистера Майера и братьев Уорнер. Те, кого обвинили, в прошлом или настоящем были коммунистами, и они со своими адвокатами выбрали линию защиты, основанную на Первой поправке, которая гарантировала каждому гражданину свободу слова и объединений.

Комитет растоптал их, как стадо буйволов – клумбу с маргаритками. Всех десятерых за отказ сотрудничать обвинили в неуважении к Конгрессу, а когда несколько лет спустя их апелляции были отклонены, они загремели в тюрьму. Члены «десятки» полагали, будто Первая поправка защитит их, а обвинения в неуважении рассыплются самое позднее через несколько недель. Вместо этого обжалования затянулись на годы, вся «десятка» отправилась за решетку, и, отбыв срок, ни один из них не смог найти себе работу.

Именно тогда возник так называемый черный список. Мои старые знакомцы из Американского легиона, после приснопамятных столкновений с фермерами в годы Великой депрессии освоившие более тонкую тактику, опубликовали список известных или подозреваемых коммунистов, чтобы ни один работодатель ни под каким предлогом не мог нанять человека из этого списка. Если он все же нанимал кого-либо из неблагонадежных, он сам пополнял ряды подозреваемых и его имя могло также оказаться в этом списке.

Ни один из тех, кто предстал перед КРААД, не совершал никакого преступления – в том смысле, в каком его определял закон. Они оказались под следствием не за преступную деятельность, но за свои убеждения. Комитет не имел конституционного права преследовать этих людей, черный список был незаконным, доказательства по большей части основывались на слухах и были неприемлемыми в суде... но это ничего не меняло. Их все равно осудили.

КРААД некоторое время молчал, отчасти по той причине, что его председатель, Парнелл, угодил за решетку за финансовые махинации, отчасти потому, что «голливудская десятка» все еще обжаловала свои приговоры. Но привычка к оглушительной славе за то время, пока комитетчики расправлялись с Голливудом, оказалась очень сильной, тем более что общественность впала в совершеннейшее безумие от процессов по делу Розенбергов^[41] и Алджера Хисса^[42], поэтому они решили, что настала пора устроить еще одно громкое расследование. Новый председатель КРААД, Джон С. Вуд из Джорджии, замахнулся на самую крупную дичь на планете.

На нас.

 

* * *

 

Поверенный «МГМ» встретил меня в вашингтонском аэропорту.

– Я бы не советовал вам встречаться с мистером Холмсом или мистером Сэндерсоном, – заявил он.

– Не говорите глупостей.

– Они будут пытаться уговорить вас прибегнуть к защите на основе Первой или Пятой поправок, – сказал юрист. – Первая поправка не поможет: все апелляции на этом основании отклоняются. Пятая же позволяет не давать показаний против самого себя, но если вы на самом деле не совершали ничего противозаконного, то не можете прибегнуть к такой тактике – если только не хотите выглядеть виновным.

– И ты больше не сможешь найти себе работу, Джек, – вставила Ким. – «Метро» даже не выпустит в прокат твои картины. Американский легион будет пикетировать кинотеатры по всей стране.

– С чего ты взяла, что я смогу работать, даже если стану с ними сотрудничать? – спросил я. – Чтобы попасть в черный список, достаточно просто получить этот чертов вызов.

– Мистер Майер уполномочил меня сообщить вам от его имени, – сказал юрист, – что вы останетесь на студии, если станете сотрудничать с Комитетом.

Я покачал головой и ухмыльнулся.

– Я намерен поговорить с мистером Холмсом сегодня же вечером. Мы же «Тузы», а не кто-нибудь. Если нам не под силу задать трепку какому-то жирному конгрессмену из Джорджии, мы не заслуживаем работы.

Итак, я встретился с мистером Холмсом, Эрлом и Дэвидом в «Стетлере». Ким сказала, что я веду себя неразумно, и со мной не пошла.

Все не заладилось с самого начала. Сэндерсон сказал, что прежде всего Комитет вообще не имеет права нас вызывать и мы просто должны отказаться с ними сотрудничать. Мистер Холмс добавил, что мы не можем вот так просто взять и сдаться и должны защищать себя перед комитетом – в конце концов, нам нечего скрывать. Эрл опять вмешался: дескать, в том балагане, в который превратился наш суд, без толку взывать к голосу разума. Дэвид просто хотел пустить на заседании в ход свои феромоны.

– К черту! – не выдержал я. – Ставлю на Первую. Свобода слова и объединений – это понятно каждому американцу.

Но сам я не верил в свои слова ни на грош, а просто чувствовал, что должен сказать хоть что-то оптимистичное.

В первый день меня так и не вызвали – мы с Дэвидом и Эрлом слонялись по вестибюлю, считая шаги и кусая ногти, пока мистер Холмс со своим поверенным пытался разыгрывать из себя короля Кнута^[43] и не дать гибельной волне слизнуть едким языком плоть с их костей. Дэвид все пытался уговорить охранников позволить ему пройти в зал, но ему не повезло: те, что находились снаружи, и рады были бы пропустить его внутрь, но вот на тех, что были за дверью, его феромоны не действовали, и они упорно продолжали стоять у него на пути.

Прессе, разумеется, присутствовать позволили. КРААД обожал демонстрировать свою деятельность перед камерами кинохроники, а камеры придавали этому балагану подлинный размах.

Я не знал, что происходит внутри, пока оттуда не вышел мистер Холмс. Он двигался, как человек, перенесший инсульт: осторожно переставлял одну ногу за другой, лицо было пепельно-бледным, руки тряслись – короче говоря, за какие-то несколько часов он постарел на два десятка лет. Эрл с Дэвидом подбежали к нему, а я мог лишь в ужасе смотреть, как другие вели его по коридору.

Страх держал меня за горло.

 

* * *

 

Мистера Холмса посадили в его автомобиль, потом Эрл подождал, когда подъедет лимузин «МГМ», и вместе с нами уселся на заднее сиденье. Ким, надувшись, забилась в уголок, чтобы мой чернокожий приятель случайно ее не коснулся, и отказалась даже поздороваться.

– Что ж, я оказался прав, – сказал он. – Нам вообще не следовало сотрудничать с этими мерзавцами.

Я до сих пор находился под воздействием увиденного в коридоре.

– Не понимаю, за каким дьяволом они все это делают.

Сэндерсон весело посмотрел на меня.

– Деревенские мальчики, – сказал он, ни к кому не обращаясь, потом покачал головой. – Нужно хорошенько дать им лопатой по башке, чтобы привлечь к себе их внимание.

Ким засопела. Эрл и бровью не повел.

– Они жаждут власти, деревенский мальчик. А Трумэн и Рузвельт долгие годы не давали им до нее дорваться. Теперь они хотят заполучить ее обратно и ради этого раздувают всю эту истерию. Взгляни на «Четырех тузов» – что ты увидишь? Негр-коммунист, еврей-либерал, фэбээровец-либерал и женщина, живущая в грехе.

Добавь к этому Тахиона – инопланетянина, который ведет подрывную деятельность не только в стране, но и в наших хромосомах. Возможно, есть и другие, не менее могущественные, о существовании которых никто не знает. И все они обладают сверхъестественными способностями, не подчиняются правительству, выполняют какой-то никому не известный либеральный план, который угрожает выбить политическую почву из-под ног большинства членов Комитета. Как мне представляется, теперь у правительства есть свои собственные тузы, о которых мы не слышали. Это значит, что без нас можно обойтись – мы чересчур независимы и политически неблагонадежны. Наши поражения в Китае и Чехословакии и имена других тузов – вот их оправдание. Суть в том, что, если они смогут публично сломить нас, это послужит доказательством, что они могут сломить кого угодно. Это положит начало господству террора, которое продлится целое поколение. И ни один человек, даже президент, не сможет чувствовать себя в безопасности.

Я покачал головой, слова моего приятеля доносились до меня, но мозг отказывался принимать их.

– Что мы можем с этим сделать? – спросил я.

Эрл встретился со мной взглядом.

– Ни черта мы не можем, деревенский мальчик.

Я отвел глаза.

 

* * *

 

Вечером мой поверенный дал мне прослушать запись допроса Холмса. Мистер Холмс и его поверенный, старый друг семьи из Виргинии по имени Кренмер, не впервые были в Вашингтоне и неплохо разбирались в юриспруденции. Они ожидали обычного процесса, когда одни господа задают вежливые вопросы другим господам.

Реальность никак не оправдала их ожиданий. Комитетчики не дали Холмсу даже рта раскрыть – вместо этого они принялись кричать на него, перемежая гнусные намеки пересказом неподтвержденных слухов, и не позволяли ему сказать ни слова в свою защиту.

А что касается теста расшифрованной стенограммы...

Мистер Рэнкин: Когда я смотрю на этого отвратительного последователя «Нового курса», который сидит перед комитетом со своими пижонскими замашками, одеждой с Бонд-стрит и декадентским мундштуком, все, что во мне есть американского и христианского, восстает. Приверженец «Нового курса»! Этот проклятый «Новый курс» пронизывает его всего, как метастазы раковой опухоли, и мне хочется кричать: «Это вы виноваты во всем дурном, что происходит с Америкой. Убирайтесь отсюда и возвращайтесь в свой красный Китай, где вам самое место, вы, грязный социалист! В Китае вам с вашим вероломством будут только рады!»

Председатель: Время уважаемого члена комитета истекло.

Мистер Рэнкин: Благодарю вас, господин председатель.

Председатель: Мистер Никсон?

Мистер Никсон: Назовите имена людей из Государственного департамента, с которыми вы советовались перед своей поездкой в Китай.

Свидетель: Будет ли мне позволено напомнить комитету, что люди, с которыми я имел дело, были американскими государственными служащими, добросовестно выполнявшими свои обязанности...

Мистер Никсон: Комитет не интересуют их характеристики. Только имена.

 

* * *

 

Стенограмма допроса не кончалась и не кончалась – восемьдесят страниц в общей сложности. Мистер Холмс, как следовало из нее, нанес генералиссимусу удар в спину и сдал Китай красным. Его записали в сочувствующие коммунизму, как и этого его салонного социалиста, Генри Уоллеса, которого он поддерживал на президентских выборах. Джон Рэнкин из Миссисипи – пожалуй, обладатель самого зловещего голоса во всем комитете – обвинил мистера Холмса в участии в сионистско-коммунистическом заговоре, результатом которого стало распятие Спасителя. Ричард Никсон из Калифорнии желал во что бы то ни стало узнать фамилии людей, с которыми Холмс советовался в Государственном департаменте, чтобы сделать с ними то же самое, что уже сделал с Адджером Хиссом. Мистер Холмс никаких имен не называл и ссылался на Первую поправку. Вот тогда комитет действительно зашелся в праведном негодовании: они мурыжили его несколько часов, а на следующий день выдвинули обвинение в неуважении к Конгрессу. Перед мистером Холмсом замаячила перспектива тюремного заключения.

А ведь он не совершил ни единого преступления!..

– Боже правый! Мне нужно переговорить с Эрлом и Дэвидом.

– Я уже говорил вам, что это неразумно, мистер Браун.

– Да плевать мне. Нам нужно выработать план.

– Послушай его, милый.

– Мне плевать. Должен же быть какой-то выход.

Когда я добрался до номера мистера Холмса, ему уже дали успокоительное и уложили в постель. Эрл рассказал, что Блайз с Тахионом тоже получили повестки и должны были явиться на следующий день. Мы не понимали зачем. Блайз никогда не участвовала в принятии политических решений, а Тахион вообще не имел никакого отношения ни к Китаю, ни к американской политике.

Дэвида вызвали на следующее утро. В зал он вошел ухмыляясь. Он собирался поквитаться за нас всех.

 

* * *

 

Мистер Рэнкин: Я хотел бы заверить еврейского джентльмена из Нью-Йорка в том, что он может не опасаться предвзятого отношения на основании его национальности. Любой человек, верующий в основные принципы христианства и живущий в соответствии с ними, будь он католик или протестант, пользуется моим уважением и доверием.

Свидетель: Хотел бы обратить внимание комитета, что я возражаю против характеристики «еврейский джентльмен».

Мистер Рэнкин: Вы возражаете против определения «еврей» или против определения «джентльмен»? Чем вы недовольны?

 

* * *

 

После этого неудачного начала феромоны Дэвида начали наполнять помещение, и, хотя ему не удалось заставить их водить хоровод и петь «Хава Нагила»^[44], они все же великодушно согласились отозвать повестки, отменить слушание, издать резолюцию, в которой Тузы признавались патриотами, послать мистеру Холмсу письмо с извинениями за свое поведение, снять обвинения в неуважении к Конгрессу, предъявленные «голливудской десятке», и вообще на протяжении нескольких часов выставляли себя совершенными идиотами прямо перед камерами. Джон Рэнкин звал Дэвида «еврейским дружочком Америки», что в его устах было равноценно самой высокой похвале. Из зала Дэвид вышел пританцовывая и ухмыляясь от уха до уха, и мы принялись хлопать его по спине, а потом отправились обратно в «Стетлер» праздновать.

В ход пошла уже третья бутылка шампанского, когда коридорный открыл дверь и помощники конгрессменов вручили нам повестки. Мы включили радио и услышали голос председателя Джона Вуда, который в своем выступлении рассказывал о том, как Дэвид пустил в ход «мысленный контроль того же типа, который применяют в институте имени Павлова в коммунистической России» и что эта вероломная атака будет во что бы то ни стало расследована.

Я уселся на кровать и уставился на пузырьки, поднимающиеся со дна бокала с шампанским.

Холодные пальцы страха снова сжали мое горло.

 

* * *

 

На следующее утро вызвали Блайз. Руки у нее дрожали. Дэвида прогнали охранники в противогазах. Перед зданием стояли грузовики с эмблемами химических войск. Впоследствии мне стало известно, что, если бы мы попытались прорваться наружу, против нас использовали бы фосген.

В зале заседаний сооружали стеклянную кабинку. Дэвиду предстояло давать показания в изоляции – через микрофон. Пульт управления микрофоном находился в руках Джона Вуда.

По-видимому, КРААД пребывал в таком же потрясенном состоянии, как и мы, потому что допрос вышел несколько скомканным. Блайз задавали вопросы о Китае, а поскольку она сопровождала нас туда в качестве научного консультанта, то о политических решениях не имела ни малейшего понятия. Тогда они принялись расспрашивать ее о характере ее способностей: как именно она впитывала чужие сознания и что с ними делала. Все было довольно вежливо. Ведь Генри ван Ренссэйлер все еще оставался конгрессменом, и профессиональная этика не позволяла им предположить, что жена управляла его разумом вместо него.

Они отпустили Блайз и вызвали Тахиона. Он был одет в персикового цвета пальто и ботфорты с кистями. Все это время он игнорировал советы своего адвоката – в зал он вошел с видом аристократа, которому против воли приходится рассеивать заблуждения черни.

Он перехитрил самого себя, и комитет разнес его в пух и прах. Его объявили незаконным иммигрантом, после этого прошлись по нему за то, что он выпустил вирус дикой карты, и в довершение всего потребовали от него называть имена всех тузов, которых он лечил, – на тот случай, если кто-нибудь из них вдруг окажется коварным лазутчиком, оказывающим подрывное влияние на американские умы по приказу Джо Сталина. Тахион отказался.

Его выдворили из страны.

На следующий день перед комитетом снова предстал Герштейн – на этот раз в сопровождении морских пехотинцев, упакованных в костюмы противохимической защиты. Едва только он очутился в стеклянной кабинке, как они набросились на него – точно так же, как несколькими днями раньше на мистера Холмса. Джон Вуд зажал кнопку микрофона и ни разу не дал ему слова, даже тогда, когда Рэнкин назвал его грязным жидом – и это при свидетелях! Когда ему в конце концов было позволено высказаться, Дэвид объявил комитет шайкой нацистов. Мистер Вуд расценил это как неуважение к Конгрессу.

К концу заседания перед Дэвидом тоже замаячил призрак тюрьмы.

Комитет объявил перерыв на выходные. Нам с Эрлом предстояло предстать перед комитетом в следующий понедельник.

Весь вечер пятницы мы просидели в номере мистера Холмса, слушая радио и убеждаясь, что дела обстоят хуже некуда. Американский легион устраивал демонстрации в поддержку Комитета по всей стране. Людям, обладавшим способностями тузов, приходили повестки – обезображенных джокеров не вызвали, поскольку они могли оскорбить эстетические чувства американцев. Мой агент оставил мне сообщение, в котором говорилось, что «Крайслер» требует вернуть им машину и что ребята из «Честерфильда» тоже звонили и были не на шутку встревожены.

Я в одиночку выхлебал бутылку виски. Блайз с Тахионом были где-то в бегах. Дэвид с мистером Холмсом превратились в равнодушных зомби – сидели в уголочке с запавшими глазами, обращенными внутрь себя, устремленными на их собственную агонию. Никто из нас не знал, что сказать, кроме Эрла.

– Я буду апеллировать к Первой поправке, чтоб им всем пусто было, – сообщил он. – Если меня соберутся посадить, я улечу в Швейцарию.

Я уткнулся в свой стакан.

– Но я-то не умею летать, Эрл.

– Еще как можешь, деревенский мальчик! Ты сам мне об этом говорил.

– Я не умею летать, черт тебя дери! Отвяжись от меня.

Я больше не мог этого выносить, поэтому захватил еще одну бутылку и отправился в постель. Ким хотелось поговорить, и я просто повернулся к ней спиной и притворился, что сплю.

 

* * *

 

– Да, мистер Майер.

– Джек? Это ужасно, Джек, просто ужасно.

– Да, ужасно. Эти мерзавцы, мистер Майер, они намерены уничтожить нас.

– Просто делай то, что скажет адвокат, Джек. И все будет в порядке. Прояви мужество.

– Мужество? – Я засмеялся. – Мужество?

– Так надо, Джек. Ты же герой. Они не тронут тебя. Просто расскажи им все, что знаешь, и Америка будет любить тебя за это.

– Вы хотите, чтобы я стал крысой?

– Джек, Джек. К чему такие слова? Я хочу, чтобы ты поступил как патриот. Поступил честно. Я хочу, чтобы ты был героем. И хочу, чтобы ты знал: в «Метро» всегда найдется место для героя.

– И сколько человек купят билеты, чтобы посмотреть на крысу, а, мистер Майер? Сколько?

– Передай трубку адвокату, Джек. Я хочу поговорить с ним. Будь хорошим мальчиком, делай, как он скажет.

– Черта с два!

– Джек. Ну что мне с тобой делать? Дай мне поговорить с адвокатом.

 

* * *

 

Эрл парил в воздухе у меня за окном. Капли дождя поблескивали на очках, надетых поверх шлема. Ким метнула на него убийственный взгляд и выскочила из комнаты. Я выбрался из постели, подошел к окну и открыл его. Он влетел внутрь, сбросил ботинки прямо на ковер и закурил.

– Неважно выглядишь, Джек.

– Да я вчера выпил лишнего, Эрл.

Он вытащил из кармана сложенную в несколько раз «Вашингтон стар».

– Ничего, сейчас в два счета протрезвеешь. Видел уже сегодняшнюю газету?

– Нет. Ни черта я не видел.

Он раскрыл ее. Заголовок гласил: «СТАЛИН ЗАЯВЛЯЕТ О ПОДДЕРЖКЕ ТУЗОВ».

Я уселся в постели и потянулся за бутылкой.

– О господи!

Эрл швырнул газету на пол.

– Он хочет упечь нас за решетку. Мы утерли ему нос в Берлине. С чего ему нас любить? Своих собственных тузов он преследует.

– Вот ублюдок. – Я прикрыл глаза. Перед веками плавали цветные пятна. – Закурить есть? – спросил я.

Он дал мне сигарету и прикурил ее от своей трофейной «Зиппо». Я плюхнулся обратно на подушку и поскреб щетину на подбородке.

– Сдается мне, – продолжал Сэндерсон, – что нам предстоит очень скверный десяток лет. Не исключено, что вообще придется убраться из страны. – Он покачал головой. – А потом мы снова станем героями. Не думаю, чтобы все это продлилось меньше.

– Да уж, умеешь ты ободрить, нечего сказать.

Он рассмеялся. От сигареты во рту стоял совершенно омерзительный привкус. Я смыл его глотком виски. Улыбка сползла с лица Эрл а, и он покачал головой.

– Тех, кого станут вызывать после нас, – вот кого мне по-настоящему жаль. Теперь в этой стране начнется охота на ведьм, которая затянется на долгие годы. – Он снова покачал головой. – Моему адвокату платит НАСПЦН. Надо бы отказаться от него. Не хочу, чтобы со мной связывали какую-то организацию. Потом им придется за это расплачиваться.

– Мне звонил Майер.

– Майер! – Сэндерсон поморщился. – Если бы только те, кто заправляют студиями, встали на защиту «десятки». Если бы тогда они показали зубы, ничего этого просто не произошло бы. – Он взглянул на меня. – Я посоветовал бы тебе нанять другого адвоката. Если только ты не собираешься апеллировать к Пятой. – Он нахмурился. – С Пятой все проходит быстрее. Тебя просто просят назвать твое имя, ты отвечаешь, что не намерен отвечать, – и все.

– Тогда какая мне разница, какой у меня адвокат?

– Это точно. – Он криво ухмыльнулся. – Никакой разницы, верно? Что бы мы ни говорили и ни делали, Комитет в любом случае возьмет свое.

– Вот именно. Все кончено.

Ухмылка Эрла превратилась в мягкую улыбку. На миг я увидел тот свет, который так ценила в нем Лилиан. Сэндерсон находился на грани того, чтобы потерять все, за что сражался, из него собирались сделать орудие борьбы против движения за гражданские права, антифашизма, антиимпериализма, против рабочих и вообще всего, что было для него важно; он знал, что его предадут анафеме, а всех, с кем он когда-либо был связан, вскоре ждет та же участь... Разумеется, все это не могло не причинять огорчения, но в душе Эрл был все так же тверд. Страх не приблизился к нему. Мой приятель не боялся ни комитета, ни бесчестия, ни утраты репутации и положения в обществе. Он не сожалел ни о едином мгновении своей жизни, ни о едином своем убеждении.

– Все кончено? – переспросил он. Глаза у него сверкнули. Усмешка скривила губы. – Черта с два, Джек, ничего еще не кончено! Одно комитетское слушание – еще не война. Мы же тузы. Они не могут лишить нас этого. Верно?

– Ну да. Наверное.

– Пожалуй, я оставлю тебя наедине с твоим похмельем. – Он подошел к окну. – Мне все равно пора совершить утренний моцион.

– Увидимся.

Он перекинул ногу через подоконник и показал мне два больших пальца.

– Держись, деревенский мальчик.

– И ты тоже.

Пришлось выбраться из постели, чтобы закрыть окно: мелкая морось превратилась в проливной дождь. Я выглянул на улицу. Люди разбегались кто куда, спеша укрыться от ливня.

 

* * *

 

– Эрл действительно был коммунистом, Джек. Он много лет состоял в партии, даже в Москву ездил учиться. Послушай, дорогой, – голос Ким стал умоляющим, – ты не сможешь ему помочь. Его все равно распнут, что бы ты ни делал.

– Я могу показать ему, что на кресте он не один.

– Превосходно! Просто замечательно! Я вышла замуж за мученика. Расскажи мне, каким образом ты поможешь своим друзьям, если станешь защищаться Пятой? Холмс больше не вернется к общественной жизни.

Дэвид докривлялся до тюрьмы. Тахиона выдворили. И Эрл тоже обречен, можешь быть уверен. Ты даже не сможешь нести их крест вместо них. – Она сорвалась на крик. – Да оторвись ты наконец от своей бутылки и послушай меня! Ты можешь помочь своей стране! Это будет правильно!

Я больше не мог это выслушивать, поэтому отправился прогуляться на холодную февральскую улицу. Я ничего не ел целый день, в желудке у меня плескалась бутылка виски, машины с шуршанием проносились мимо, морось оседала на лице, проникала сквозь тонкую, рассчитанную на калифорнийскую погоду куртку, но я ничего этого не замечал. Я думал об этих типах, Вуде, Рэнкине и Фрэнсисе Кейсе – об их лицах, полных ненависти глазах и непрерывном потоке инсинуаций, – и вдруг побежал к Капитолию. Я собирался отыскать членов этого мерзкого Комитета и отдубасить их, долбануть их всех хорошенечко друг о друга гнилыми лбами, заставить их улепетывать прочь, заикаясь от страха. Бог ты мой, я ведь установил демократию в Аргентине, так что мешает мне точно так же установить ее в Вашингтоне?