Психология эпохи как историческая общность людей

 

Понятие психологии эпохи как исторической общности лю­дей. В числе глобальных проявлений человеческой общности наряду с феноменом человечества вторым по масштабу ока­зывается понятие психологии эпохи как исторической общнос­ти людей.

Это понятие служит для обозначения всего многообразия и специфики проявлений общественной психологии в тот или другой интервал всемирной истории, что позволяет говорить о своеобразии психики человека того времени, об исторических особенностях духа времени или о преобладавшем тогда обще­ственном настроении.

Эпохальные исторические особенности общественной пси­хологии позволяют говорить о такой общности психического состояния и поведения людей того или иного времени, которая объединяла их, несмотря на многообразие тех различий, кото­рые их отличали друг от друга.

Гегель о психологических особенностях различных эпох. Гегель одним из первых в истории философской мысли пред­ставил ряд интересных зарисовок психологических особеннос­тей, подмеченных им в характере и поведении людей различных исторических эпох.

Так, Гегель отмечал, например, психологические особен­ности народов различных исторических эпох. Несомненный ин­терес, в частности, представляет его характеристика специфики духа времени, психологии античности в сравнении с эпохой средневековья и эпохой буржуазных революций.

Так, сравнивая исторически сложившиеся черты характе­ра личности современного ему общества с временами антич­ности, Гегель отмечал неразвитость чувства уверенности в себе, нерешительность древних в сравнении с людьми нового времени. Последнее обстоятельство, по мнению Гегеля, нашло свое выражение в ситуации принятия человеком разных эпох ответственного решения.

Характерной чертой поведения в такой ситуации древне­го человека было стремление получить "подсказку" извне и снять тем самым с себя моральную ответственность за приня­тое решение, тем более если бы оно оказалось ошибочным. "...Древние, — писал Гегель, — не поднявшись еще до этой мощи субъективности, до этой силы уверенности в себе, в решении своих дел руководствовались оракулом и внешними явления­ми, в которых они искали подтверждения и оправдания своих замыслов и намерений" [3, с. 69].

Уже в стремлении получить "подсказку" от природных явлений посредством наблюдения за животными, изменениями в погоде или за движением небесных светил сказалась важная историческая особенность психики древнего человека, состоя­щая в высокой степени зависимости этой психики от природы.

Эти же черты отличают, по мнению Гегеля, психику древ­него человека от психологических особенностей эпохи средне­вековья с характерным для последней противопоставлением духовного и морального начала природному началу в челове­ке. В свою очередь, такое противопоставление друг другу пло­ти и духа вызывает психическую деформацию индивида, ведет к развитию нездорового, воспаленного воображения, отрица­тельно сказывается на общем психическом состоянии и психи­ческом здоровье личности. Гегель это наглядно иллюстрирует на особенностях женской психологии различных исторических эпох. "Необузданная сила воображения женщин средневековья, — отмечал он, — нашла выражение своему неистовству в мер­зостях колдовства, в стремлении выместить на других свою ненависть и мелкую зависть. Это и приводило их на костер. Женщины Греции могли выразить свою ярость в вакхических празднествах. Изнемогши телом и воображением, они спокой­но возвращались в круг обычных восприятий и будничной жиз­ни. Дикая менада в остальное время была разумной женщиной" [4, с. 224].

Продолжая сопоставление психических особенностей в по­ведении и состоянии женщин средневековья и древности, Гегель писал: "Там ведьмы, здесь менады, там фантазия представляет себе дьявольские рожи, здесь прекрасного, увенчанного виног­радными лозами бога. Там с этим связано удовлетворение чувств зависти, ненависти и стремления отомстить, здесь — ничего, кроме бесцельного, доходящего до неистовства наслаж­дения; там переход от отдельных припадков безумия к полно­му и окончательному разрушению духа, здесь — возвращение к обычной жизни" [4, с. 224—225].

В. О. Ключевский о специфических чертах общественной психологии в разные периоды российской истории. Глубокий анализ психологических особенностей различных эпох в исто­рии России дает и замечательный русский историк В. О. Клю­чевский, отмечавший при этом влияние на психологию своего времени той или иной выдающейся личности и преобладающе­го общественного настроения.

Так, характеризуя XIV век, он обращается к роли и обра­зу Сергия Радонежского, который увидел основу жизни народа в его вере в себя, приобретающей особое значение в самые кри­тические и трагические моменты его истории.

Историческое значение Сергия В. О. Ключевский видел в том, что он сумел вдохновить нравственно надломленный ино­земным игом народ на борьбу за свое освобождение и духовное возрождение, которое затем стало верованием последующих по­колений [5, с. 17—18].

XVII век, начиная с воцарения Бориса Годунова, Ключев­ский характеризовал как время, окрашенное хроническим на­строением недовольства народных масс, и объяснял это главным образом неустойчивостью политической обстановки в стране, особенно отчетливо проявившейся в период, извест­ный под названием Смутного времени.

В продолжении всего XVII века все "общественные состо­яния" жалуются на бедствия, на свое обеднение, разорение, на злоупотребление властей, жалуются на то, отчего страдали и прежде, но терпеливо молчали. Недовольство становится и до конца века остается господствующей нотой в настроении на­родных масс.

Совсем по-другому предстает перед нами психология XVIII века со времени воцарения Екатерины И. В. О. Ключевс­кий не скрывает темных сторон тогдашней правительственной деятельности и общественной жизни: небрежность и злоупот­ребление администрации, недобросовестность судей, праздность и грубость дворянства и т. д.

Однако общее впечатление о настроении того времени, по его твердому убеждению, почти у всех сословий ассоцииро­валось с представлением о всесветной славе Екатерины, о ми­ровой роли России, о национальном достоинстве и народной гордости, об общем подъеме народного духа.

Объясняя природу такого ощущения людьми психологии и настроения своего времени, В. О. Ключевский отмечал, что здесь мы имеем дело не с исторической критикой, а с "обще­ственною психологией, не с размышлением, а с настроением". Люди судили о своем времени не по фактам окружавшей их действительности, а по своим чувствам, навеянным какими-то влияниями, шедшими поверх этой действительности.

"Они, — писал В. О. Ключевский, — как будто испытали или узнали что-то такое новое, что мало подняло уровень их быта, но высоко приподняло их самосознание и самодовольство, и, довольные этим знанием и самими собой, они смотрели на свой низменный быт свысока, со снисходительным равнодуши­ем. Их чувства и понятия стали выше их нравов и привычек, они просто выросли из своего быта, как дети вырастают из давно сшитого платья" [5, с. 290].

Понятие духа времени и настроения эпохи. Наряду с су­ществованием преобладающего в течение известного време­ни или всегда характерного для данного народа настроения правомерно признавать и наличие настроений, которые выра­жают направленность чувств, мыслей и внимания многих на­родов. Эти настроения могут быть достаточно стабильными на протяжении целого исторического периода. В таких случа­ях говорят о духе времени, духовной атмосфере, настроениях эпохи и т. д.

Вероятно, дух времени и духовная атмосфера времени — это понятия однопорядковые. Другое дело, какой смысл вкла­дывать в эти социально-психологические категории. Здесь мне­ния историков, философов, психологов и социологов очень часто не совпадают. Русский историк конца прошлого столетия Н. А. Астафьев, выступавший с позиций христианской идеоло­гии, определял, например, дух времени как совокупность идей данного времени. Основные приметы и проявления духа своего времени он видел, в частности, в "погоне за наживой", в "тира­нии плоти", распространении "порнографической литературы", скептицизме, позитивизме, утилитаризме, материализме, реализ­ме, пессимизме, анархизме и т. д., предлагая единственно воз­можный, по его мнению, выход из духовного кризиса, который состоял в приобщении к "слову Божьему" [6].

Американский психолог Дж. Болдуин сводил дух време­ни к преобладающему настроению какого-либо народа. Под духом времени он понимал духовную атмосферу жизни, а в более мелких вещах — стиль, характеризующий психологию данного народа. Здесь имелась в виду система ценностей, заключающаяся в общественных обычаях, условностях, учреж­дениях, формулах и т. д. [7, с. 108].

Конечно, дух времени включает в себя совокупность всех этих элементов и отражается определенным образом на ат­мосфере жизни отдельных народов. Однако дух времени, как уже отмечалось, не есть психологическая особенность того или иного народа. Он характеризует общие духовные ценности и тот настрой не только ума, идей, но и чувств, которые объеди­няют, связывают не один, а несколько народов.

Естественно, что дух времени характеризует сравнитель­но небольшой диапазон психических проявлений, которые мог­ли бы совпадать в одно и то же время у разных народов, каждый из которых имеет своеобразный психический склад и душев­ный настрой.

Так, характерной чертой духа времени конца XVIII — пер­вой четверти XIX века была атмосфера творческого поиска, смелого дерзания в науке, отрицания догматики и метафизики, доставшихся в наследие от традиций средневековой схоласти­ки и церковной идеологии. Это дает основание говорить об этом времени как о революционной эпохе.

В. Г. Белинский так же характеризует черты духа време­ни того периода. "Дух анализа и исследования — дух нашего времени. Теперь все подлежит критике, даже сама критика", — писал он [8, с. 417].

На фоне преобладающих настроений эпохи, или духа вре­мени, могут наблюдаться в отдельные периоды и ноты, звуча­щие иначе, диссонансом и захватывающие определенные слои общества самых различных стран.

Так, Е. В. Тарле пишет, что "старший современник и друг Пушкина, князь П. А. Вяземский, переживший дни Наполеона, говорил, что постоянный гнет, тревога и неуверенность в завт­рашнем дне царили во всей Европе в течение всей Первой им­перии. Никто не мог знать, что с ним и с его страной будет завтра, не готовит ли Наполеон неожиданного удара" [9, с. 7].

Однако распространенное и даже преобладающее в широ­ких слоях в тот период настроение все же не было единственным и тем более доминирующим умонастроением, а следовательно, и главным признаком духа времени.

Нельзя не согласиться в этой связи с Г. В. Плехановым, который под духом времени, духом эпохи понимал не всякие, а именно преобладающие настроения и притом даже не всяких социальных групп и слоев, а лишь тех, которые задавали тон общественной жизни.

"Когда мы говорим, что данное произведение вполне вер­но духу, например, эпохи Возрождения, — писал Г. В. Плеха­нов, — то это значит, что оно совершенно соответствует преобладавшему в то время настроению тех классов, которые задавали тон общественной жизни" [10, с. 248].

Однако наряду с таким определением духа времени (пре­обладающее настроение тех классов, которые задавали тон об­щественной жизни), на наш взгляд, правомерно и более широкое смысловое употребление этой социально-психологической ка­тегории.

В предельно широком смысле под духом времени, или ат­мосферой эпохи, следует подразумевать всю совокупность основ­ных умонастроений и эмоциональных отношений к материальным и духовным ценностям, характерных не только для классов, зада­ющих тон, но и для всех социальных групп и народов того или иного исторического периода.

Правомерность такого, на наш взгляд, более емкого оп­ределения духа времени диктуется как сложностью духовной жизни общества, которая не сводится к совокупности настрое­ний, так и сложностью и многообразием самих социальных на­строений, в которых возможны сильные противоборствующие тенденции.

Настаивая на более широком определении духа време­ни, мы не снимаем тем самым вопроса о тех настроениях, ко­торые задавали тон, доминировали в общей духовной атмосфере эпохи.

Проблема динамики и формирования преобладающего на­строения эпохи заслуживает всяческого внимания историков, философов, социологов и социальных психологов, поскольку данное явление накладывает значительный отпечаток на всю духовную и материальную жизнь общества.

Несомненный интерес в этой связи представляет харак­теристика форм развития личности, в частности ее доминан­ты, т. е. тех черт личности, которые в данный исторический период выдвигаются на первый план.

Применительно к личности понятие доминанты (очевид­но, по аналогии с соответствующим учением А. А. Ухтомско­го) удачно схватывает не только ее ведущее настроение, но и преобладающее настроение целой исторической эпохи: «Так, в эпоху классического Рима, — писал В. П. Тугаринов, — такой доминантой была гражданственность. Эта же доминанта, хотя, конечно, с другим конкретным содержанием (ответственность перед народом — крестьянством, борьба за его освобождение от крепостного права), характерна для русских передовых де­ятелей прошлого века. Н. А. Некрасов хорошо это выразил:

Поэтом можешь ты не быть,

Но гражданином быть обязан.

В период подготовки Великой французской буржуазной революции конца XVIII в. такой доминантой личности была свобода. Деятельность Руссо, Вольтера, энциклопедистов про­ходила под знаком борьбы за свободу. В период "Бури и на­тиска" в Германии такой доминантой была индивидуальность» [11, с. 96].

Социальная обусловленность преобладающего настроения эпохи. Закономерность развития и смены общественно-эконо­мических формаций позволяет понять причины и условия воз­никновения и существования в течение определенного времени общих для ряда народов духовных ценностей и умонастроений. Соответствие производственных отношений характеру и уровню производительных сил в условиях становления той или иной общественно-экономической формации создает атмосфе­ру духовного подъема, способствует утверждению, распрост­ранению и сохранению жизнеутверждающих, оптимистических настроений, захватывающих многие народы и характеризующих дух эпохи.

Наоборот, развитие той или иной формации по нисходящей линии, последние завершающие этапы, когда особенно ярко про­являются ее противоречия и антагонизмы, обычно окрашены ат­мосферой сомнения, неверия, скептицизма и пессимизма, переходящего в отчаяние и захватывающего самые широкие слои общества. Так, настроения тревожного ожидания, пессимизма и отчаяния характеризовали последнее столетие существования рабовладельческой формации и послужили одним из факторов (психологической почвой) возникновения христианской идеологии. Феодальная общественно-экономическая формация, в свою очередь, имела свое восходящее и нисходящее развитие. Первая половина ее истории окрашена стремительным и победоносным распространением христианской идеологии, утверждением рели­гиозных догматов и веры, сопровождавшихся духовным подъе­мом, перераставшим нередко в массовый экстаз.

Однако по мере углубления социально-экономических, по­литических и идеологических противоречий феодальной форма­ции, а также по мере откладывания обещанного христианским учением рая на земле (связываемого сначала с первым, а затем со вторым пришествием Христа) своеобразный средневековый религиозный оптимизм постепенно иссякал, подтачивался зарож­давшимися настроениями сомнения, а затем и откровенного не­верия. Скептическое отношение к религиозным ценностям становится ведущим, господствующим настроением позднего фе­одализма и является логическим и психологическим мостом к духовному генезису капитализма.

Буржуазный оптимизм. Для эпохи поднимающегося капи­тализма характерно оптимистическое умонастроение. Оно на­ходит свое закономерное выражение в искусстве и литературе эпохи Возрождения (вспомним хотя бы жизнерадостные новел­лы Боккаччо и другие произведения итальянской литературы), в философии, во взглядах буржуазных идеологов. Оптимизм при этом выражается как прямо, в доказательстве превосходства жизнеутверждающего мировосприятия перед скептическим и пессимистическим, так и косвенно, в развитии материалисти­ческой философии, распространении убеждения в познаваемо­сти мира, в признании общественного прогресса.

Одним из первых выразителей оптимистического умонас­троения эпохи поднимающего капитализма был прогрессивный нидерландский философ-материалист Бенедикт Спиноза. Он под­черкивал преимущества и ценность жизнеутверждающего ми­ровоззрения в сравнении с пессимистическим и отдавал, естественно, предпочтение светлым, радостным чувствам, пе­реживаниям и настроениям в сравнении с отрицательными. "Ве­селость не может быть чрезмерной, — писал он, — но всегда хороша, и наоборот — меланхолия всегда дурна" [12, с. 557].

Выразителем крайнего оптимизма был немецкий философ-идеалист Лейбниц, считавший существующим мир наилучшим.

Оптимистическим было представление о тенденциях ис­торического процесса, развитое во взглядах французского фи­лософа-просветителя XVIII века Жана Антуана Кондорсе, который считал историю продуктом разума, буржуазный строй вершиной разумности и "естественности", а перспективу про­гресса этого строя и возможности совершенствования челове­чества безграничными.

От рационализма к иррационализму. За оптимизмом XVIII века во многом стоял рационализм с его верой в разумность человека и общественных отношений. Однако по мере осозна­ния противоречий буржуазного социума на смену ему стало приходить другое общественное настроение, связанное с доми­нирование пессимизма и иррационализма во второй половине XIX — начале XX веков. Это нашло отражение в философских и психологических воззрениях мыслителей того времени.

Иррационализм явился непосредственной реакций на кри­зис рационалистического объяснения сознания в философии Кан­та, Гегеля и психологии Гербарта.

А это, в свою очередь, отражало определенную переоцен­ку установок, связанную с пересмотром представлений о при­роде буржуазного общества. Если рационализм в объяснении общественных отношений выражал уверенность идеологов бур­жуазии XVIII века в торжестве разума, возможности "разум­ного" общества, "разумного государства", общественного мнения и т. д., то по мере спада революционной волны вместе с противоречиями буржуазного общества обнажалась и его "не­разумность", а вместе с ней и несостоятельность рационализ­ма. "...Подготовлявшие революцию философы XVIII века, — писал Ф. Энгельс, — апеллировали к разуму как к единствен­ному судье над всем существующим. Они требовали установ­ления разумного государства, разумного общества, требовали безжалостного устранения всего того, что противоречит веч­ному разуму... Этот вечный разум был в действительности лишь идеализированным рассудком среднего бюргера, как раз в то время развившегося в буржуа. И вот, когда французская рево­люция воплотила в действительность это разумное общество и это разумное государство, то новые учреждения оказались... отнюдь не абсолютно разумными. Государство разума потер­пело полное крушение" [13, с. 110].

 

Психология народа

 

Психология народа как предмет исследования Из всего многообразия явлений и социально-психологических проблем об­щности предметом наибольшего внимания исследователей-фи­лософов, психологов и социологов всегда была этнопсихология.

Еще Гегель обратил внимание на парадоксальный эффект феномена психологии народа как большой общности или цело­го, в рамках коего отдельный индивид ощущает себя тем более ничтожно малой величиной, чем крупнее общность, частью ко­торой он является.

В Германии же именно в изучения психологии народов и языкознания берет начало и социальная психология (М. Лаца-рус и Г. Штейнталь), получая затем развитие в трудах В. Вун» дта, и прежде всего в его десятитомной «Психологии народов».

В дальнейшем обращение к психологии народа как пред­мету исследования становится одной из важнейших и традици онных тенденций в развитии социально-психологической мысли не только в Германии, но и в Европе в целом.

Можно с полным основанием утверждать, что в центре внимания европейской социальной психологии, начиная с сере­дины XIX века, были вопросы психологии народов и масс.

Этой теме посвящены труды немецких (В. Вундт, М. Ла-царус, Г. Штейнталь), французских (Г. Тард, Г. Лебон), русских (Н. К. Михайловский, Н. А. Бердяев, Д. Н. Овсянико-Куликовский, В. М. Бехтерев, И. И. Янжул) и других социологов и соци­альных психологов.

Усматривая в психологии народов главный объект соци­альной психологии, исследователи стремились найти те основ­ные элементы, из которых она складывается и которые определяют ее специфику.

В. Вундт одним из первых поставил вопрос о структуре больших социально-психологических образований. Однако он по существу сводил общественную психологию к психологии народов, а структуру последней ограничивал преимуществен­но такими компонентами, как мифы, обычаи и язык.

Интеллект и характер в психологии народа. Несколько иначе подходил к определению специфики психологии народа русский психолог конца XIX — начала XX века Д. Н. Овсяни-ко-Куликовский, полагавший, что «в составе национальной психики на первый план выступают особенности интеллекту­ального порядка, что национальные отличия суть по преиму­ществу отличия в психологии мышления и умственного творчества» [14, с. 5].

Подразумевая под национальным характером прежде все­го особенности интеллекта и уклад воли, Овсянико-Куликовский исключал возможность существования других черт национального характера, в частности уклада чувств.

Эмоциональность в психологии народа и многогранность его психического склада. Русские революционные демократы: Герцен, Белинский, Чернышевский и Добролюбов — указыва­ли на значение эмоционального фактора в психологии народа. Белинский, например, в "Литературных мечтаниях" говорил о влиянии национальных особенностей народов на литературу и искусство, подразумевая под этим самые разнообразные как интеллектуальные, так и эмоциональные и волевые черты об­щественной психологии.

Специфика психологии народов, однако, заключается не в отсутствии у одних и наличии у других каких-то компонентов пси­хики, а в различной степени и характере развития тех или иных сторон человеческой души у разных народов. ".. Немцы завладели беспредельною областью умозрения и анализа, англичане отлича­ются практической деятельностью, итальянцы художественным направлением", — писал В Г Белинский [15, с. 65].

На многогранность психического склада народа, его не­сводимость к какой-либо одной стороне психической деятель­ности указывал и В. М. Бехтерев, отмечавший особую значимость эмоциональной составляющей в психологии наро­да, связанной с "определением общественных настроений и аффектов".

Большое значение характеристике настроений и эмоцио­нальной составляющей в структуре национальной психологии придавал Антонио Грамши, который говорил, например, об эмо­циональной подвижности итальянцев как об их наиболее ярко выраженной национальной особенности. Он отмечал, в част­ности, что итальянскому характеру и темпераменту соответ­ствуют быстрые переходы от одних настроений к другим. Эта особенность итальянского темперамента очевидна и для неис­кушенного в психологии наблюдателя: быстрые и часто резкие движения, громкая, торопливая и энергичная речь, богатая ми­мика и пантомимика, эмоциональная отзывчивость и воспри­имчивость — все это свидетельства большой душевной динамичности и многогранности.

Особенности национального умонастроения и мировосп­риятия. Несомненный интерес представляют и особенности на­циональных умонастроений, связанные со спецификой точки зрения, взгляда на мир и человека, свойственные тому или ино­му народу.

Интересные детали, свидетельствующие о таких особен­ностях национальных умонастроений и мировосприятия, подме­тила известная писательница Мариэтта Шагинян во время своего пребывания в Голландии. В городе Заандаме в домике, где жил Петр I, лежит о нем справка для туристов, переведенная на три языка. М. Шагинян провела сравнительный анализ от­рывков из этой справки на французском, немецком и английс­ком языках.

Французский перевод начинается так: "Царь Петр, же­лая образовать подданных своей империи..." Немецкий: "Петр Великий, чья основная мысль была — внутреннее строитель­ство своего могучего государства...". И, наконец, английс­кий: "Царь Петр, чье большое желание было сделать свою империю великой...".

Любопытно, конечно, что переводы, сделанные с одного текста, оказались существенно отличными друг от друга. В этом, безусловно, сказалась особенность умонастроения представителя Франции тех времен с отчетливо выраженной ори­ентацией на образование, Германии с больной проблемой внутреннего благоустройства и Англии с близкой для нее иде­ей борьбы за величие империи.

«Еще интереснее то место, — отмечает далее М. Шагинян, — где говорится о непосредственной работе Петра. Фран­цуз — о том, что делал Петр, поступивши на верфь к предпринимателю Рогге: "Он работал инструментами и изу­чал чертежи". Немец: "Царь не только живо интересовался чер­тежами, но и работал своими руками на производстве". И, наконец, англичанин: "Он возился с инструментами"... "но его главным интересом были чертежи".

Ну разве не встает перед нами в этих простых примерах направление мыслей если не трех народов, то трех представи­телей языка этих народов — французского, немецкого и анг­лийского? Вежливое и слегка равнодушно-формальное французское объяснение замысла и деятельности Петра. Немец­кое (при основной склонности немцев к теории, к абстрактнос­ти) удивленное подчеркивание практических свойств Петра — не брезговал работать даже собственными руками! Английс­кое, где здравый смысл практичного англичанина, привыкше­го смотреть на соседей "в оба", сразу подозревает в Петре и замысел увеличить империю, и главный интерес не к работе с инструментами, а вот именно к чертежам» [16].

Но характеристика психологических особенностей того или иного народа не может быть исчерпана определением только од­ного достаточно устойчивого, преобладающего настроения.

На фоне одного преобладающего умонастроения возможна да, как правило, и неизбежна целая гамма других, тесно связан­ных с основным умонастроений. Так, характеризуя настроения американской нации, специфические особенности настроя ее пси­хики, видный американский философ, профессор Чикагского университета Моррис Коэн отмечал, в частности, в их числе культ бизнеса как "не простое поклонение доллару, а культ де­ловой жизни" (или, что то же самое, культ предпринимательства), беспокойство и настоящую погоню за удовольствиями (которые задают тон и определяют характер американского отдыха), культ техники, технократизм, антиинтеллектуализм, готовность подчиниться требованиям моды и общепринятого стандарта по­ведения — "делать так, как все" и т. д.

Противоречия в психологии народа. Национальные чер­ты психики проявляются в особенностях склада характера, тем­перамента, традициях, обычаях и вкусах людей. Структуру психического склада можно рассматривать и в плане опреде­ления различной роли и различных уровней тех или иных ком­понентов общественного сознания народа.

Тогда наряду с играющими большую положительную роль элементами специфического жизненного опыта, народной муд­рости, закрепляемой нередко в приметах, наблюдениях, преда­ниях, обычаях, сказаниях, былинах и других формах народного творчества, следует говорить и о консервативных, иллюзор­ных, отрицательно-мифологических элементах общественного сознания. К таковым можно отнести социальные иллюзии, пре­дубеждения, суеверия и предрассудки.

Исследование противоречий в психологии своего народа является одной из традиционных позиций, характерных для оте­чественных мыслителей-философов, писателей и ученых.

На противоречивость российского характера в свое вре­мя обращали внимание В. С. Соловьев, Ф. М. Достоевский, Н. О. Лосский, Д. Н. Овсянико-Куликовский, Н. А. Бердяев, И. А. Ильин, И. П. Павлов и др.

В числе этих противоречий "стремление к полному совер­шенству и обостренная чуткость к недостаткам, мешающим завершить начатое дело" (Н. О. Лосский), "любовь к жизни Н тепле коллектива и недостаточное развитие личного начала" "устремленность к абсолютному и податливость власти вне­шних сил", "смирение и самомнение", "смиренное терпение и анархизм", "бесконечные духовные искания и инертный кон­серватизм" (Н. А. Бердяев), "колебание между слабохарактер­ностью и высшим героизмом" (И. А. Ильин), между огромной творческой одаренностью, пытливостью ума и "не привязан­ностью к фактам" (И. П. Павлов) и др.

Исходя из этих противоречий Н. А. Бердяев делал вывод о необходимости такого изменения характера русского наро­да, которое бы позволило возродить Россию.

Нравственной опорой в таком преобразовании могла бы стать нацеленность национального самосознания не только и даже не столько на борьбу с пороками и изъянами как на некую самоцель, а на развитие позитивных черт характера и психо­логии народа.

Нельзя не согласиться с И. А. Ильиным, который говорил о том, что «...человеку нужна способность сосредоточивать свое внимание, свою любовь, свою волю и свое воображение не на том, чего не хватает, чего он "лишен", но на том, что ему дано. Кто постоянно думает о недостающем, тот будет всегда голо­ден, завистлив, заражен ненавистью. Вечная мысль об убытках может свести человека с ума или уложить в гроб. Вечный тре­пет перед возможными лишениями унижает его и готовит его к рабству. И наоборот: тот, кто умеет с любовью вчувствоваться и вживаться в дарованное ему, тот будет находить в каждой жиз­ненной мелочи новую глубину и красоту жизни, как бы некую дверь, ведущую в духовные просторы...» [17, с. 263].

Иными словами, речь идет о развитии позитивных черт и свойств российского народа, о той его самобытности, которая нашла выражение в его высоких духовно-нравственных каче­ствах [18, с. 105].

Очевидно, однако, что перспективы такого перевоспита­ния характера потребуют немало сил и времени. Обязательны­ми условиями успешного решения этой задачи должны стать позитивные сдвиги в более подвижных, чем характер, струк­турах социальной психологии народа, к каковым следует от­нести различные состояния социального сознания и психики: преобладающее общественное настроение, уровень гражданс­кого и национального самосознания, в том числе чувство дос­тоинства, веру в себя и свои силы, а также различные виды социально-психологической культуры (нравственной и полити­ческой, экономической и правовой, производственной, управ­ленческой и бытовой).

 

Массовая психология

 

Массовая психология как продукт специфической общно­сти людей. В отличие от такого социально-психологического явления, как дух времени или психология эпохи, отражающего лишь общность психического состояния очень разных групп людей, которые могут и не состоять друг с другом в непосред­ственном контакте и от которых не требуется проявление об­щности в их реальном поведении, массовая психология людей характеризуется столь высокой динамичностью их психичес­кого состояния, которое склонно обязательно проявляться в их совместном действии.

Психология масс имеет свой характер, как его имеет и психология народа. Однако в отличие от последнего характер массового поведения не несет на себе никакой печати индиви­дуальности в отличие от специфики в характере того или ино­го народа. Характер массовой психологии и поведения людей в высшей степени стандартизирован.

Массовая психология сохраняет свою способность проявле­ния и подчиненность своим универсальным механизмам поведе­ния и общения (заражения, подражания, внушения, моды и т. д.) вне зависимости от ее принадлежности к той или иной террито­рии, государству или народу. В этом одна из причин особой живучести массовой психологии

Вместе с тем, несмотря на все возможное многообразие проявлений массовой психологии, есть нечто общее во всем том, что принято относить к этому феномену.

Это общее связано как с характером массового психичес­кого состояния и поведения людей, со спецификой социально-психологических механизмов их массового действия и общения, так и с той ролью, которую совместная активность больших социальных общностей способна оказывать и оказывает на от­дельного индивида.

Очевидна, например, достаточно выраженная в явлениях массовой психологии тенденция к взаимному уподоблению, уни­фикации поведения людей, их деперсонификации, а соответственно и к снижению уровня индивидуального самосознания и ответственности

Так, в отличие от психологии народа, имеющего свое лицо и обладающего той или иной степенью индивидуальности, уни­кальности и неповторимости, массовая психология как специ­фическое явление представляет собой, как правило, некое неперсонифицированное образование

Массовая психология как психическое состояние и пове­дение многих людей под влиянием тех или иных обстоятельств несет на себе печать не столько субъективности, сколько ситуативности.

Специфика массовой психологии как продукта и прояв­ления аморфной общности людей состоит в способности после­дней растворять в себе всякое индивидуальное, личностное начало, если это не лидер массового политического или рели­гиозного движения, не идеолог и не символ или кумир массово­го поветрия, увлечения или моды

К числу уникальных особенностей массовой психологии следует отнести и ее безусловную податливость таким зако­номерностям и механизмам (заражение, подражание, мода), ко­торые ориентированы в своем воздействии скорее на чувства, эмоции и бессознательные реакции человека, чем на его разум, рассудок и сознание

Из этого же следует и свойственная массам предрасполо­женность к немедленному действию, которая связана как с их повышенной эмоциональностью, так и с неотделенностью их психического состояния от активных форм его проявления.

На эту особенность массовой психологии обращал вни­мание А И Герцен "Массы, — писал он, — полны тайных вле­чений, полны страстных порывов, у них мысль не разъединилась с фантазией, у них она не остается по нашему теорией, она у них тотчас переходит в действие" [19, с 60]

Названные выше общие особенности массовой психоло­гии очень сближают ее с одним из ее наиболее ярких проявле­ний — толпой.

Формы массовой психологии. Массовая психология имеет многообразные формы своего проявления Это могут быть массовые социокультурные, политические, религиозные, нацио­нальные или спортивные движения, массовые выступления тех или иных классов или профессиональных групп людей. Массовый характер могут носить и перемещения людей в пространстве, вызванные как природными (землетрясение, извержение вулкана потоп, ураган и т д.), так и социальными катаклизмами (война, голод, авария на атомной станции и т. д.) Массовыми могут быть и движения людей, побуждаемых теми или иными интересами материально-экономического характера (например, золотая лиxopaдка начала XX века в Америке) или вызванные целым комплексом социальных факторов: экономических, политических и духовных С этим связана, например, психология миграции. Печать массовой психологии всегда несет на себе и поведение людей в толпе Наконец, все более массовый характер приобретает психология как материального, так и духовного потребления, связанная с индустриализацией, стандартизацией, научно-техническим прогрес­сом и распространением влияния средств массовой информации.

Массовыми могут быть и различные формы досуга спортивные состязания и их созерцание, праздники и гуляния.

Разумеется, во всем многообразии проявлений массового состояния и поведения людей сказываются психологические осо­бенности, связанные с характером и условиями их активности.

Психология эмиграции, например, не тождественна пси­хологии политического или религиозного движения даже в тех случаях, когда она (т. е. эмиграция) вызвана политическими или религиозными мотивами и сопровождается соответствую­щими движениями.

Психология паники, порожденной стихийными, природны­ми катаклизмами, не тождественна психологии массового пси­хоза, вызванного реакцией зрителей и слушателей на выступления, например, рок-музыкантов и т. д.

Иными словами, в тех или иных проявлениях массовой пси­хологии всегда присутствуют в какой-то степени элементы их специфики, вызванные своеобразием предмета совместной де­ятельности, общения или поведения больших групп людей.

Так, если за психологией политического или религиозно­го движения стоит определенное умонастроение, связанное с готовностью к борьбе и конфронтацией с другими политичес­кими или религиозными предпочтениями людей, то за психоло­гией эмиграции стоит ориентация на изменение образа жизни и адаптацию к условиям иной, непривычной и чуждой социаль­ной среды.

Если психология паники является продуктом психологи­ческой неготовности людей к резкому изменению их жизнен­ной ситуации, то массовая же психология движения на поиски золота ("золотая лихорадка") — продукт внутренней готовно­сти к поиску удачи ценой любых испытаний.

Массовая психология многолика по своим проявлениям и не сводится к психологическому состоянию и поведению толпы.

Толпа — всего лишь наиболее яркое и концентрирован­ное проявление того, что свойственно большой массе людей: экзальтация, эмоциональный максимализм, внушаемость, го­товность к немедленному действию, завышенные ожидания, пре­клонение перед героем или кумиром и т. д.

В числе проявлений массовой психологии немало и таких движений, которые четко и однозначно идеологически и полити­чески ориентированы, а значит и поддаются контролю лидеров и соответствующих социальных институтов. Это религиозные и политические движения, связанные как с мировоззренческими установками, так и с особенностями социально-экономического положения больших групп людей (классов) в системе обществен­ного производства Это и различные молодежные движения, если они приобретают массовый характер

Массовая психология как предмет исследования Предме­том пристального и растущего внимания исследователей (со­циологов и социальных психологов) массовая психология становится во второй половине XIX — начале XX века, что было вызвано целой волной социально-психологических конфликтов, Движений и революций в Европе Вначале отдельные, а затем и многие социологи именно в этот период вынуждены были отойти от прежнего толкования общественной жизни, они все более склонялись к сознанию необходимости изучать исторические события, учитывая психологию массовых движений.

Одним из первых, кто раньше других обратил внимание на возрастающую мощь и силу массовых выступлений, был французский социолог и публицист Гюстав Лебон. Он говорил о крушении прежних устоев общества и о приходе новой "эры масс".

Г. Лебон склонен был даже несколько преувеличивать воз­можности влияния политической активности масс на власть. "Массы диктуют правительству его поведение, и именно к их желаниям — то оно и старается прислушаться. Не на совеща­ниях государей, а в душе толпы подготовляются теперь судь­бы наций" [20, с. 154].

Наиболее популярной у многих социологов того времени была трактовка любого массового движения как результата взаимодействия героя и толпы.

Если герой был носителем сознания, то масса или толпа способна была лишь не бессознательное, слепое и разрушитель­ное действие.

Несколько различались лишь представления о природе лидерского влияния на массы.

Г. Тард и Н. К. Михайловский считали, что важную роль во взаимодействии героя и толпы играет массовое подражание и магнетическая власть лидера над массой.

Г. Лебон же объяснял иррациональность массового по­ведения спецификой самого состояния и в целом психологии масс, огромной стихийной силой их влияния на отдельного индивида.

Психология толпы. Характерно и отождествление массо­вого поведения с поведением толпы как наиболее ярким прояв­лением психического состояния масс.

Г. Лебон предложил концепцию психологии толпы, соглас­но которой последняя представляется собой продукт и прояв­ление некой коллективной души.

В соответствии с законом "духовного единства толпы", сформулированным Г. Лебоном, индивид независимо от его об­раза жизни и рода занятий, если он оказался в толпе, вынужден думать, чувствовать и действовать совершенно иначе, чем если бы он думал и действовал сам по себе. Он теперь думает и дей­ствует так, как ему велит состояние "коллективной души" толпы.

Толпе, по мнению Г. Лебона, свойственны такие черты как: импульсивность, изменчивость, заразительность и раздражи­тельность, легковерие и податливость внушению, даже гипно­зу, преувеличенность и односторонность чувств, нетерпимость, авторитарность и консерватизм.

Психология индивида в толпе. В толпе, таким образом, сознательная личность исчезает, при этом чувства и мысли всех участвующих в толпе приобретают одно и тоже направление.

Чувство ответственности, сдерживающее отдельного ин­дивида, совершенно исчезает в толпе. Индивид в толпе приобре­тает, благодаря только ее численности, сознание непреодолимой силы и это сознание позволят ему поддаваться таким инстинк­там, которым он никогда бы не дал волю, будь он один. В толпе же он не склонен к обузданию этих инстинктов, потому что тол­па анонимна.

Аналогичные наблюдения и описания психологических особенностей поведения толпы и самочувствия отдельного ин­дивида в толпе можно было встретить и у многих отечествен­ных социальных психологов конца XIX — начала XX века.

Это нашло отражение, как уже указывалось ранее, преж­де всего в концепции героев и толпы Н. К. Михайловского и в исследованиях В. М. Бехтеревым явлений массового внушения и общественного настроения.

О силе психологического влияния массы на отдельного ин­дивида немало сказано было и русскими писателями (А. Тол­стым, М. Горьким, И. Буниным, В. Гаршиным и др.).

Ощущение вовлеченности в массовое действие, соприча­стности и принадлежности к нему отдельного индивида, ока­завшегося его участником, очень живо передано, например, В. М. Гаршиным.

"Люди шли быстрее и быстрее, шаг становился больше, походка свободнее и тверже. Мне не нужно было приноравли­ваться к общему такту: усталость прошла, точно крылья вы­росли и несли вперед, где гремела уже музыка и раздавалось громкое "ура". Не помню улиц, по которым мы шли, не по­мню, был ли народ на этих улицах, смотрел ли на нас, помню только волнение, охватившее душу вместе с сознанием страш­ной силы массы, к которой принадлежал и которая увлекала меня. Чувствовалось, что для этой массы нет ничего невозмож­ного, что поток, с которым вместе я стремился и которого часть я составлял, не мог знать препятствий, что он все сломит, все исковеркает и уничтожит" [21, с. 170—171].

Феномен толпы не только на рубеже веков, но и во вто­рой половине XX века продолжал и продолжает привлекать к себе внимание исследователей — психологов, социологов и ис­ториков [22].

Толпа, по мнению Б. Ф. Поршнева, это иногда совершен­но случайное множество людей. Между ними может не быть никаких внутренних связей, и они становятся общностью лишь в той мере, в какой охвачены одинаковой негативной, разру­шительной эмоцией по отношению к каким-либо лицам, уста­новлениям, событиям. Словом толпу подчас делает общностью только то, что она "против", что она против "них". Несомнен­но, что это самая печальная и самая низшая, можно сказать, всего лишь исходная форма социально-психической общности [23, с. 93—94].

Однако в качестве объекта, захватившего воображение многих исследователей с наибольшей силой, она, т. е. массовая психология как толпа, была лишь в конце XIX — начале XX века главным предметом внимания.

Природа интереса исследователей к массовой психологии и различия в ее оценке. Интерес социологов, психологов и политологов к массовой психологии как и их оценка данного яв­ления не были однозначными.

Для многих буржуазных социологов конца XIX — начала XX века массовые, особенно революционные, движения несли в себе угрозу сложившейся системе социальных и политичес­ких отношений. Напуганные ростом массовых политических движений в Англии, Франции, Германии, а несколько позже и в России буржуазные социологи этих стран выступили с теория­ми о примитивном и даже патологическом уровне всякой тол­пы и массы. Нельзя отрицать и того факта, что не только толпа, но нередко и организованное массовое (политическое или ре­лигиозное) движение не исключало деструктивных по отноше­нию к личности и разрушительных по отношению к ранее сложившимся социальным традициям и устоям последствий.

Но нельзя также забывать и того, что идеологи и лидеры этих массовых движений давали прямо диаметрально противо­положную оценку этим явлениям как источникам прогресса и обновления.

Более того, комплиментарная позиция оценки массовой пси­хологии уходит своими корнями даже в античную философию.

Марксистский подход к массовой психологии. Естествен­но и то, что для представителей марксистской линии в социо­логии и политологии массовые движения, особенно если это касалось выступлений "низов", расценивались как показатель зрелого политического сознания и прогресса. Именно такую трактовку массовых движений, связанных с классовой борь­бой, давали Маркс, Энгельс, Плеханов, Ленин, А. Грамши, А. Лабриола и др.

Особенно очевиден интерес В. И. Ленина к психологии мас­совых политических движений. В его работах дан разносторон­ний анализ психологии революционного движения масс России начала XX века.

В. И. Ленин внимательно следил за приливами и отлива­ми политического настроения масс в период первой русской ре­волюции и после ее поражения, наблюдал за развитием революционных настроений в Европе и России, вызванных вой­ной и революционной ситуацией.

Интерес В. И. Ленина к политическому сознанию "низов" не был случайным. Он обусловливался не только теоретичес­ким признанием народных масс движущей силой историческо­го развития, но и той эпохой, которая показала действительную политическую энергию массовых движений.

Внимание В. И. Ленина к массовой психологии объясня­лось, наконец, и его политической установкой на подготовку к свершению социалистической революции, которая могла быть осуществлена только при условии формирования соответству­ющего политического настроения масс. В. И. Ленин не ошибся в том, что увидел в массах огромную и решающую политичес­кую силу, которая обеспечила победу в октябре 1917 года и последующие успехи в строительстве социализма.

Противоречивый эффект массовой психологии. Известно вместе с тем и то, что как первые же годы после октября 1917 так и последующие годы тоталитарного режима и массовых репрессий показали изнанку массовой психологии, способной проявлять себя не только как сила социального обновления, но и подавления личности, если последняя оказывалась яркой и са­мостоятельной индивидуальностью, не желавшей идти на по­воду любого мнения большинства.

На эту опасность обратили внимание уже в 1917 году рус­ские писатели Горький и Бунин. Горький говорил о том, что "лю­бимым героем русской жизни и литературы является несчастный и жалкий неудачник, герои — не удаются у нас: народ любит арестантов, когда их гонят на каторгу, и очень охотно помогает сильному человеку своей среды надеть халат и кандалы преступ­ника" [24, с. 116]. И там же: "Сильного не любят на Руси, и отча­сти поэтому сильный человек не живуч у нас".

Аномальные черты массовой психологии, особенно выпук­ло проявляются, по мнению И. Бунина, в периоды революцион­ных перемен и потрясений. "Одна из самых отличительных черт революций, — писал он, — бешеная жажда игры, лицедейства, позы, балагана. В человеке просыпается обезьяна" [25, с. 270].

Об опасности использования лишь разрушительной силы массовой психологии, не возвышенной до необходимого уров­ня культуры и готовности к осуществлению идеалов демокра­тии и социализма, предупреждали в свое время Г. В. Плеханов и Н. А. Бердяев.

 

Психология эмиграции

 

Эмиграция как социально-психологическая общность и предмет исследования. Наряду с такими явлениями социальной психологии общности, которые представлены психологией на­родов или массовой психологией, психологией исторического вре­мени (дух времени, настроение эпохи), значительный интерес вызывают сегодня психологические особенности эмиграции.

Последняя есть психологическая общность людей, кото­рые, по собственной воле или в силу обстоятельств, оказались за рубежом страны своего изначального проживания.

С изучением этого явления связано развитие целого направ­ления в социальной психологии — психологии эмиграции [26].

"Психология эмиграции, как ее определяет Н. С. Хрусталева в качестве научной дисциплины, — это раздел психологической науки, изучающий механизмы интеграции и социально-психологи­ческой адаптации, а также индивидуальную типологию и личност­ные особенности человека в чужой языковой и социокультурной среде" [26, с. 12].

Психология эмиграции и миграции (исторический аспект). Эмиграция является частным случаем более широкого явления миграции, т. е. вынужденного или добровольного перемещения больших масс людей в пространстве. В этом смысле можно ска­зать, что предпосылки психологии эмиграции корнями уходят в историю далекого прошлого человека.

Б. Ф. Поршнев, например, связывал в свое время явление многоязычия, которое произошло из изначально единого "пра­языка" (равно как и разбегание человечества по планете из пер­воначального ареала обитания) с психологией миграционных процессов на заре человеческой истории [27].

В основе психологического механизма как образования многоязычия, так и разбегания человека по земному шару ле­жит, по его мнению, социально-психологический механизм кон­трсуггестии, т. е. сопротивления индивида психологическому, суггестивному давлению, которое на него оказывала своими стандартами и авторитетами первобытная община.

Близка к этому и психология эмиграции. В исследовании Н. С. Хрусталевой, которая в течение ряда лет изучала дина­мику эмиграционных потоков из России, бывшего Советского Союза и Российской Федерации, отчетливо прослеживается социально-психологический механизм эмиграционного процесса применительно к четырем различным по времени потокам или волнам — в 20-е, 40-е, 70-е и конец 80 — начало 90-х годов.

Ею исследованы пространственные зоны локализации эмиг­рантских потоков, их мотивация и причины. На основе много­летнего анализа большого и уникального эмпирического материала Н. С. Хрусталева указывает на две основные осо­бенности 4-й волны российской эмиграции — ее расположение в локальных зонах (Германия, Израиль, США) и пестроту этни­ческого состава (евреи, немцы, русские, украинцы, народы Кав­каза, Прибалтики, Средней Азии) в отличие от ее первых волн, представленных главным образом русской эмиграцией.

Психологические особенности адаптации российских эмиг­рантов 4-й волны. Концепция психологической адаптации эмиг­рантов включает в себя характеристику особенностей психологической адаптации эмигрантов 4-й волны, фаз психо­логической адаптации, факторов и форм психологической за­щиты и преодоления стрессов.

Так, характеризуя психологические особенности адапта­ции эмигрантов 4-й волны, прежде всего ее большую успешность в сравнении с предшествующими тремя волнами, Н. С. Хруста-лева вполне обоснованно указывает на ее добровольный харак­тер, более широкие правовые возможности выбора страны проживания, возможность сохранения и поддержания более тес­ных связей и контактов со своей бывшей Родиной и др.

Процесс и проблемы психологической адаптации эмигран­тов. Психологическая адаптация эмигрантов как процесс вклю­чает в себя такие фазы психологической адаптации, как эйфорическая, туристическая, ориентационная (в свою очередь, предполагающие четыре адаптационных типа), депрессивная и деятельная [26, с. 26—27].

Адаптация порождает процесс и проблемы деформации личности в условиях эмиграции: маргинальности, общения, ал­коголизма, разводов, суицидальных форм поведения эмигрантов. Вместе с тем это не исключает и возможности эффективного ис­пользования агрессии эмигрантов для ускорения их адаптации.

Рассматривая социально-психологические и личностные проблемы эмигрантов в зависимости от их половых и нейроди-намических различий, Н. С. Хрусталева дает яркую и во мно­гом драматическую картину тех психологических проблем, с которыми впервые сталкивается женщина, проживающая, на­пример, в Германии. Еще более противоречиво и трудно идет процесс адаптации лиц пожилого и старческого возраста. Од­нако особенно острой и во многом неожиданной для родителей оказывается психологическая ситуация их конфликта с деть­ми в условиях их адаптации к новой среде.

Мотивация эмиграции. Многое для понимания природы эмиграции дают результаты исследования мотивации выезда из бывшего СССР. В качестве мотивов эмиграции, по данным Н. С. Хрусталевой, являются следующие:

— отсутствие будущего для детей — 71%;

— кризис власти — 61%;

— возросшая преступность — 57%;

— "все поехали", и мы поехали — 57%;

— отсутствие информации о реальной жизни эмигрантов на Западе — 51%;

— неблагоприятные материальные условия — 4% [26, с. 21—22].

За мотивом "отсутствие будущего для детей", при ста­тистической незначимости фактора материального неблагопо­лучия, нетрудно увидеть доминирование и негативные следствия духовно-нравственного вакуума или нездоровой со­циально-психологической атмосферы в обществе. С этим же четко коррелирует и социально-психологическая и правовая не­стабильность ("кризис власти" и "возросшая преступность").

Социально-психологические проблемы "адаптированного эмигранта". Вместе с тем и сама эмиграция не снимает этих проблем, не гарантирует оптимизма и радостных перспектив для большинства эмигрантов. Одной из особенностей 4-й вол­ны эмиграции является противоречие между относительным благополучием самого процесса адаптации, с одной стороны, и пессимистическим восприятием и прогнозами эмигрантов на будущее — с другой. Это противоречие между субъективной удовлетворенностью своей эмиграцией и низким уровнем ин­теграции в новой среде. Это особенно ощутимо для эмигран­тов в немецком обществе с очень высоким уровнем его внутренней, психологической герметичности.

 

Психология малой группы

 

Понятие малой группы. Под малой группой следует пони­мать немногочисленную общность людей, которые находятся друг с другом в самом непосредственном (лицом к лицу) пси­хологическом контакте.

Попытки содержательно уточнить сам характер отноше­ний, складывающихся в рамках малой группы в качестве ее фундаментального признака, представляются нам достаточно спорными. Вряд ли, например, можно целиком согласиться с тем, что "основополагающим качеством" малой группы является то, что общественные отношения в ней выступают в "форме непосредственных личных контактов" [28, с. 190].

Во-первых, малая группа может быть носителем сугубо межличностных отношений по содержанию, а не формой про­явления каких-либо общественных отношений. Таковы, напри­мер, отношения подлинной любви и дружбы.

Во-вторых, малая группа может быть носителем и сугубо безличных — деловых, функционально-ролевых отношений, не имеющих ничего общего не только с любовью и дружбой, но даже и с феноменологией личностного отношения друг к другу.

Не признавать этот факт можно, лишь романтизируя все возможные формы непосредственного психологического кон­такта между людьми, которые оказались в ситуации вынуж­денного взаимодействия друг с другом в силу тех или иных обстоятельств места и времени.

Иными словами, непосредственный контакт между людь­ми, даже если он носит и длительный характер, еще не дает оснований для его рассмотрения в терминах личных, личност­ных или межличностных отношений.

Межличностные отношения могут иметь место и без не­посредственного контакта лицом к лицу. Равно как и непос­редственный контакт еще не равнозначен межличностному или, что то же самое, личностно-опосредованному отношению од­ного человека к другому. Последнее предполагает отношение к другому прежде всего как к личности, а не только или хотя бы не столько как средству решения своих проблем.

Из этого, конечно, не следует и то, что межличностные отношения в малой группе не могут быть проявлением дело­вых, партнерских, функционально-ролевых общественных от­ношений (экономических, политических, правовых и др.).

Иначе говоря, определение феноменологии малой группы не должно содержать в себе ничего другого, кроме указания на факт ее малочисленности и наличие непосредственного (лицом к лицу) психологического контакта между взаимодействую­щими в ее рамках индивидами. Все попытки указания на до­полнительные качественные или структурные особенности такой группы будут с неизбежностью уводить нас в сторону уже другого вопроса, а именно о структуре, типологии, видо­вых особенностях проявления малой группы.

Структура и проявления малой группы. Традиционным яв­ляется вопрос о количественных границах членства в малой группе. Спорным оказывается уже определение нижней грани­цы численности членов малой группы. На наш взгляд, такой границей является уже диада. Предложение в качестве такой границы триады [28, с. 190—191] не представляется убедительным Обычное выражение: "в диаде не опосредована совмест­ная деятельность" не выдерживает критики по уже приведенным выше соображениям. Отношения и в диаде могут нести на себе печать опосредованности как личностными отношениями, если они носят деловой характер, так и, наоборот, деловыми инте­ресами, если они по характеру межличностны.

Верхняя граница малой группы обычно фиксируется чис­ленностью — 12 или 14 ее членов.

Структурная характеристика малой группы, как прави­ло, предполагает статусную дифференциацию тех или иных видов членства. Это обычно различие, проводимое между ве­дущими и ведомыми, активом и пассивом, лидерством и оппо­зицией по отношению к нему. Поддается классификации и типология лидерства в группе, наряду с которым принято раз­личать статус звезды и позицию доминирующего членства» Пассив группы и ведомые также разделяются на изолирован­ных, не включенных и отверженных. К структурной характе­ристике малой группы относятся и схемы распределения: деловых и межличностных коммуникаций, лидеров и ведомых, статусов, ролей и дистанций между членами и др.

В настоящее время насчитывается более 50 оснований для классификации малых групп по таким критериям, как: время существования, степень тесноты контактов, специфики целей, особенности демографических признаков, возраст, пол, профес­сия и т. д. [28, с. 191].

Малая группа как предмет социально-психологического исследования. Феномен малой группы, введенный в научный оборот американскими социологами Ч. Кули и Дж. Мидом, стал и предметом социальной психологии (Хоманс, Мертон, Бейлс, Хэйр и др.).

Установка на исследование малой группы, ее структуры, взаимоотношений между лидером и другими членами группы, на изучение социальной дистанции между членами, социальных стереотипов восприятия, предрассудков и ценностей, стандар­тов и норм группового поведения, функций и ролей личности в группе и многих других вопросов оказала, несомненно, боль­шое положительное влияние на развитие не только социологи­ческой, но и социально-психологической мысли, привела к накоплению большого и интересного фактического материала и заслуживающим внимания выводам.

Малая группа как в зарубежной, так со временем и оте­чественной социологии и социальной психологии стала одной из отправных методологических посылок и универсальных мо­делей исследования ее качественно многообразных проявлений (в том числе и первичного коллектива).

Вместе с тем в силу специфики профессионального подхо­да социологическое видение малой группы несколько отличает­ся от социально-психологического. В социологии нередко абсолютизируется влияние малой группы на индивида при одно­временной недооценке других воздействий. Так, например, по мнению американского социального психолога А. Хэйра, все влияния социальной среды на человека обязательно опосредова­ны через психологическую структуру малой группы, которая выступает в таком случае в качестве фильтра и аккумулятора всех воздействий социальной среды на индивида [29, с. 8—9].

При таком подходе упускается из виду возможность пря­мого, не опосредованного влиянием малой группы, воздействия на индивида традиций, настроений, ценностей и норм поведе­ния как больших социальных групп, так и средств массовых коммуникаций.

Вообще специфика социально-психологического подхода к феномену малой группы в отличие от социологического со­стоит во внимании исследователей прежде всего к социально-психологическим элементам и механизмам ее жизнедеятельности в отличие от того случая, когда последняя (т. е. группа) рас­сматривается в контексте социальных макроусловий своего су­ществования.

Вместе с тем необходимо учитывать универсальный ха­рактер феномена малой группы, возможность ее рассмотрения в поле не только социологического или социально-психологи­ческого, но и других подходов (экономического или правового, педагогического, политического или культурологического). А из этого следует известная трудность вычленения абсолютно специфического и отличного от всех других подходов виде­ния феноменологии данной группы.

В конечном итоге эта специфика может быть сведена лишь к различию тех контекстов, применительно к которым иссле­дуется феномен малой группы.

Однако именно социальной психологии важнее всего не внешний по отношению к группе контекст, а ее внутренняя структура и социально-психологические механизмы функцио­нирования последней. А это делает наиболее актуальными про­блемы типологии лидерства в их связи с руководством и менеджментом, вопросы внутренней информационно-психоло­гической коммуникации и психологического взаимовлияния ее членов друг на друга, соотношения институциональных и не­институциональных, деловых и межличностных, безлично-фун­кциональных и личностно-опосредованных механизмов и способов внутригруппового взаимодействия.

Исследования особенностей различных малых групп — се­мьи или трудового коллектива, студенческой группы или мик­росреды научного сообщества убедительно показывают возрастающую значимость прежде всего социально-психоло­гических факторов. Именно они определяют во многом эффек­тивность жизнедеятельности, таких, например, коллективов, как научный, где особенно актуальна социально-психологичес­кая культура его членов и лидеров, их готовность к адекват­ному восприятию и пониманию друг друга, глубина и полнота из профессионального общения и как интегральный показатель всего этого благоприятный морально-психологический климат всей микросреды жизнедеятельности ученых [30].

Вместе с тем в рамках тех или иных микрогрупп или кол­лективов наряду с общими могут проявляться и достаточно спе­цифические тенденции и закономерности, обусловленные самим характером таких микрообщностей людей, в которых наряду с социальными могут быть высокозначимыми и биосоциальные, видовые и родовые условия.

 

Психология брака и семьи

 

Любовь, брак и семья как социально-психологическое яв­ление. В качестве предмета изучения социальной психологии брак и семья выступают в той мере, в какой они представляют собой специфическое явление как человеческой микрообщнос­ти, так и результат и проявление непосредственного межлич­ностного общения лицом к лицу.

Любовь как предпосылка брака является продуктом взаим­ного интереса и эмоционального влечения индивидов друг к дру­гу. В ее основе лежит сексуальное влечение. Но как глубокое чувство и продукт избирательного, индивидуального отношения друг к другу она возникла не