Дурацкие потехи» при дворе Анны Иоанновны, или Возврат к старине

Российские самодержцы, занимавшие престол в период между кончиной Петра I (1725) и коронацией Екатерины II (1762), почти не оставили следа в истории отечественного светского призрения. В 1728 г. двор, словно демонстрируя возврат к прежнему допетров­скому укладу жизни, на некоторое время переезжает в Москву. Тогда же, по воле случая или по злому умыслу, пожар уничтожил Немец­кую слободу (1729) — источник пагубных, по убеждению москвичей, иноземных влияний. В 1730 г. на российский престол взошла пле­мянница Петра I Анна Иоанновна, и при дворе вновь появились ис­чезнувшие было шуты, сказочники-бахари и дуры. Испытывая особую страсть и любопытство к человеческой инакости, Анна Иоан­новна завела «дурацкие потехи». Как отмечает С. Ф. Платонов, «дво­рец был полон малоумными шутами и комичными уродами, которы­ми любила развлекаться императрица. Для шутовской свадьбы однажды был построен даже ледяной дом на Неве, освещенный из­нутри, и в нем был дан шумный праздник».

Любовь императрицы к «дурацким потехам», ее интерес к увечным и чудным людям понятны: калеки и юродивые сопро­вождали Анну Иоанновну на всех этапах ее жизни. Власти царица достигла «в зрелом возрасте, испытав до этого много горя, непри­ятностей и унижений. С детства нелюбимая матерью, она выросла на руках мамок, юродивых и святош, постоянно наполнявших дом царицы Прасковьи Федоровны». Взойдя на трон, Анна Иоанновна в петербургском европейском дворце воссоздала осо­бый дух своего детства и отрочества. По ее приказу в столицу сво­зили «старушек и вдовиц, «бахарок»-сказочниц и чесальщиц пяток на сон грядущий. <...> Шуты-дураки и дуры, уродливые карлы и карлицы, блаженные и расслабленные, убогие, немые и безногие составляли «комнату» императрицы». В день свадьбы (1710) дядя будущей императрицы — Петр I, зная при­страстия племянницы, сделал ей соответствующий подарок. На праздничный стол подали два огромных пирога, которые царь соб­ственноручно разрезал. «Из них выскочили две разряженные кар­лицы и на свадебном столе протанцевали менуэт. <...> Для увесе­ления публики со всей страны было свезено более семидесяти карликов и устроена шутовская свадьба двоих из них». «Все гости, в особенности царь, не могли навеселиться на ковер­канье и ужимки 72 уродцев, хохотали до упаду. У иного были ко­ротенькие ножки и высокий горб, у другого — большое брюхо, у третьего — ноги кривые и вывернутые, как у барсуковой собаки, или огромная голова, или кривой рот и длинные уши, или маленькие глазки и расплывшееся от жира лицо». Н. И. Косто­маров замечает: «Таких уродов нетрудно было достать, потому что при дворах особ царского рода и знатных господ было в обычае вместе с шутами держать карликов и карлиц».

Камер-юнкер Фридрих Берхгольц, встретив в царских покоях Измайловского дворца (1722) полуслепого и грязного бандуриста, пришел в изумление. Озадаченный немец записал в дневник: «Я еще больше удивился, увидев, что у них по комнатам разгулива­ет босиком какая-то старая, слепая, грязная, безобразная и глупая женщина. <...> Я никак не воображал, что герцогиня, которая так долго была в Германии и там жила сообразно своему званию, здесь может терпеть возле себя такую бабу».

Ярая противница реформ и ревнительница старины, Анна Иоан­новна попыталась вернуть ее дух. Требовательность же к исполне­нию дворянством государственного долга (в петровском его понима­нии) была не в чести — дворяне получили ряд льгот, включая освобождение своих детей от обязательного обучения и службы в ар­мии. Образованные люди перестали быть нужными государству.

Постатейная запись расходов, пошедших в 1734 г. на содержа­ние двора, представляет собой любопытный документ, во всех ню­ансах отразивший монаршие устремления и приоритеты.

«Потрачено на содержание:

императорской конюшни – 100 000 руб.

двора – 260 000 руб.

двух Академий (наук и адмиралтейской) – 47 371 руб.

Медицинской канцелярии – 16 006 руб.

геодезистов и школьных учителей - 4 500 руб.

арестантов и ссыльных кормовых – 1 746 руб.

придворную прислугу, певчих, нищих и на отопление богаделен – 4876 руб.

Казенных денег на жалованье школьным учителям выделялось немногим более чем на прокорм преступников: то ли арестанты на Руси перевелись, то ли учителя стоили дешево. Расходы на крайне недорогое отопление богаделен, милостыню нищим вкупе с содер­жанием почти даровой прислуги сопоставимы с затратами на обес­печение двух уникальных научных заведений Российской импе­рии, в то же время годовое содержание конюшни превысило рас­ходы на образование, науку и благотворительность, вместе взятые. В понимании задач и масштаба социальной помощи Российское государство середины XVIII столетия далеко отошло от евангельского идеала христианского подвижничества, от заветов князя Владимира и Феодосия Печерского, но столь же далеко находи­лось оно и от современных ему, т. е. присущих второму периоду, западноевропейских моделей светского призрения.

В годы правления Анны Иоанновны голод, опустошительные эпидемии и нищенство приобрели угрожающие размеры. С. М. Соло­вьев пишет: «В 1733 г., принимая снова меры против бродяжничест­ва, вспомнили указы Петра Великого, который, вооружаясь против способных к работе тунеядцев, приказывал в то же время строить бо­гадельни для неспособных работать: Сенат приказал построить в Пе­тербурге 17 богаделен при церквях, так чтобы с прежде существовав­шими было 20; в них должно было давать приют четыремстам человекам мужеского и женского пола, помещая по 20 человек в каж­дую богадельню. В 1734 г. голод увеличивал число нищих, и потому разрешено было подавать милостыню. <...> В 1736 г. правительство должно было признаться, что указы против бродяг недействительны; как в Петербурге, так и во всех других городах число нищих увели­чивалось. <...> В начале 1740 г. опять именной указ, что бродящих нищих людей многое число, а в средине года другой с тою же жало­бою. <„.> Нужно было принимать меры против народного бедст­вия — повальных болезней. Здесь средства государства были также недостаточны. <...> В 1737 г. Главная полицмейстерская канцелярия представила в Медицинскую канцелярию, что в Пскове в одну неде­лю заболело головною болезнью 355 человек, из которых умерло 8, болезнь все усиливается, а в городе лекарей нет. Медицинская канце­лярия донесла императрице, что у нее лишних докторов и лекарей нет; есть штадт-физикус с лекарем, но и те нужны в Петербурге; в Москве при ратуше есть лекарь...».

Ростки государственной социальной политики, вызванные к жизни Петровскими реформами, в годы бироновщины зачахли. Власти, ранее запретившие личную помощь нищим и калекам и заявившие об учреждении соответствующих официальных служб и заведений, не стали эти службы развивать и поддерживать. Бо­лее того, государственная установка на искоренение бродяжниче­ства и нищенства формально объясняла нецелесообразность государственной заботы о приютах и богадельнях: раз исчезнут нищие, незачем держать богоугодные заведения.

Обнищавшее и постоянно обираемое императрицей и ее фаво­ритами население не имело возможности помогать страждущим. Государство же, взяв курс на возврат к старине, ограничилось пре­кращением исполнения ранее принятых на себя обязательств по организации светского призрения.

Духовенству указ 1730 г. предписал строжайшим образом со­блюдать церковные обряды, осудив ранее проводимые реформы. Для обучения детей духовенства создается особая образовательная система: семинарии и низшие школы при местных церквях.

Итак, прошедшее после смерти реформатора сорокалетие мож­но оценить как печальное для дела развития светской благотвори­тельности. Все задуманные государем преобразования остались на бумаге, правительство о них забыло, а россиянам — как «почве», так и «цивилизации» — петровские эксперименты по искоренению традиционных форм милосердия и насаждению регламентирован­ного попечения убогих и калек изначально представлялись козня­ми антихриста. Первая попытка переноса западных моде­лей светской благотворительности на отечественную почву завершилась полным крахом. Падение официального интереса к подготовке специалистов остудило и без того нежаркий пыл соотечественников к образованию, о детях-инвалидах вспоми­нать ни у общества, ни у государства повода не находилось.