Дворянка Московской губернии 7 страница

Потом, когда тропинка начала понемногу подниматься вверх, перестало хватать дыхания. В нарушение правильной методы, Полина Андреевна дышала уже и ртом, и носом, да не с четвертого шага на пятый, а как придется. Несколько раз споткнулась, еле удержалась на ногах.

Топот сапог понемногу приближался, и Лисицыной вспомнилось, что новейший олимпийский артикул предусматривает кроме спринтинга, то есть бега на малое расстояние, еще и стайеринг, соревнование на длинную дистанцию. Похоже было, что в стайеринге победа скорее досталась бы брату Ионе.

Туман растаял, да и рассвет потихоньку набирал силу, так что наконец стало видно, какую именно дистанцию предстоит одолеть. Слева, в версте, если не в полутора, сонно серел колокольнями город. Так далеко выбившейся из сил Полине Андреевне было нипочем не добежать, вся надежда, что повстречается кто-нибудь и спасет. А вдруг не повстречается?

Направо, не далее чем в трехстах шагах, на утесе белела одинокая башенка, по виду маяк. Должен же там кто-то быть!

Полубегом-полушагом, задыхаясь, она кинулась к узкому каменному строению. Надо бы крикнуть, позвать на помощь, но на это сил уже не было.

Лишь когда до маяка оставалось всего ничего, Лисицына увидела, что окошки крест-накрест заколочены, двор порос бурой травой, а изгородь наполовину завалилась.

Маяк был заброшенный, нежилой!

Она пробежала еще немножко – уже безо всякого смысла, просто с разгона. Споткнулась о кочку и упала прямо перед скособоченной створкой открытых ворот.

Подняться не хватило мочи, да и что толку? Вместо этого оперлась на локти, запрокинула голову и закричала. Не чтоб позвать на помощь (кто здесь услышит?), а от отчаяния. Вот она я, Господи, инокиня Пелагия, в миру Полина Лисицына. Пропадаю!

Выплеснув страх, повернулась навстречу приближающемуся топоту.

Капитан от погони не очень-то и запыхался, только физиономия еще красней сделалась.

Прижав к груди руки (получилось – будто молит о пощаде), Полина Андреевна проникновенно сказала:

– Брат Иона! Что я вам сделала? Я ваша сестра во Христе! Не губите живую душу!

Думала, не ответит.

Но монах остановился над лежащей, вытер рукавом лоб и пробасил:

– Свою душу погубил, что ж чужую жалеть?

Оглядевшись, поднял с обочины большой ребристый камень, занес над головой. Госпожа Лисицына зажмуриваться не стала, смотрела вверх. Не на своего убийцу – на небо. Оно было хмурое, строгое, но исполненное света.

– Эй, любезный! – послышался вдруг звонкий, спокойный голос.

Полина Андреевна, уже смирившаяся с тем, что ее рыжая голова сейчас разлетится на скорлупки, изумленно уставилась на Иону. Тот, по-прежнему держа над собой булыжник, повернулся в сторону маяка. И точно – голос донесся с той стороны.

Дверь башни, прежде затворенная, была нараспашку. На низком крылечке стоял барин в шелковом халате с кистями, в узорчатых персидских шлепанцах. Видно, прямо с постели.

Лисицына барина сразу узнала. Да и как не узнать! Разве забудешь это смелое лицо, эти синие глаза и золотую прядь, косо падающую на лоб?

Он, тот самый. Спаситель котят, смутитель женского спокойствия. Что за наваждение!

 

Искушение святой Пелагии

 

– Положи камешек, раб божий, – сказал писаный красавец, с интересом разглядывая дюжего монаха и лежащую у его ног молодую женщину. – И поди сюда, я надеру тебе уши, чтоб знал, как обращаться с дамами.

Он был просто великолепен, произнося эти дерзкие слова: худощавый, стройный, с насмешливой улыбкой на тонких губах. Давид, бросающий вызов Голиафу, – вот какое сравнение пришло в голову растерявшейся от быстроты событий госпоже Лисицыной.

Однако, в отличие от библейского единоборства, камень был в руках не у прекрасного героя, а у великана. Издав глухое рычание, сей последний развернулся и метнул снаряд в невесть откуда взявшегося свидетеля.

Тяжелый камень наверняка сбил бы блондина с ног, но тот проворно отстранился, и булыжник ударил в створку открытой двери, расколов ее надвое, после чего упал на крыльцо, стукнулся одна за другой обо все три ступеньки и зарылся в грязь.

– Ах, ты так! Ну, гляди, долгополый.

Лицо рыцаря сделалось из насмешливого решительным, подбородок выпятился вперед, глаза блеснули сталью. Чудесный заступник бросился к монаху, принял изящную боксерскую стойку и обрушил на широченную морду капитана целый град точных, хрустких ударов, к сожалению, не произведших на Иону никакого впечатления.

Верзила отмахнулся от напористого противника, как от назойливой мухи, потом схватил его за плечи, приподнял и отшвырнул на добрых две сажени. Зрительница только ойкнула.

Блондин немедленно вскочил на ноги, сорвал с себя неуместный при подобном положении дел халат. Рубашки под халатом не было, так что взору Полины Андреевны открылись поджарый живот и мускулистая, поросшая золотистыми волосами грудь. Теперь боец стал еще больше похож на Давида.

Видимо, поняв, что голыми руками с этаким медведем ему не сладить, обитатель маяка повернулся вправо, влево – не сыщется ли поблизости какого-нибудь орудия. На удачу, подле сарая с провисшей дырявой крышей в траве валялась старая оглобля.

В два прыжка Давид подлетел к ней, схватил обеими руками и описал над головой свистящий круг. Кажется, шансы противоборцев уравнялись. Полина Андреевна воспряла духом, приподнялась с земли и вцепилась зубами в веревку. Скорее развязать руки, скорее прийти на помощь!

Голиаф оглобли нисколько не испугался – шел прямо на врага, сжав кулаки и наклонив голову. Когда импровизированная дубина обрушилась ему на темя, капитан и не подумал уклониться, лишь слегка покачнулся. Зато оглобля переломилась пополам, словно спичка.

Капитан снова схватил противника за плечи, разбежался и швырнул, но уже не на землю, а об стену маяка. Просто поразительно, как блондин от такого сотрясения не лишился чувств!

Шатаясь, он вскарабкался на крыльцо – хотел ретироваться в дом, где у него, вполне возможно, имелось какое-нибудь другое оружие защиты, более эффективное, чем трухлявая оглобля. Но Иона разгадал намерение красивого барина, с ревом ринулся вперед и настиг его.

Исход поединка сомнений уже не вызывал. Одной ручищей монах прижал бедного паладина к дверному стояку, а другую не спеша отвел назад и сжал в кулак, готовясь нанести сокрушительный и даже, вероятно, смертельный удар.

Тут госпожа Лисицына наконец справилась с путами. Вскочила на ноги и с пронзительным, высочайшей ноты визгом понеслась выручать своего защитника. С разбега прыгнула капитану на плечи, обхватила руками, да еще и укусила в шею, оказавшуюся соленой на вкус и жесткой, будто вяленая вобла.

Иона стряхнул невесомую даму с себя, как медведь собаку: резко дернул туловищем, и Полина Андреевна отлетела в сторону. Но от рывка капитан, стоявший на краю крылечка, утратил равновесие, покачнулся, “взмахнул обеими руками, и Давид не упустил выгодного, неповторимого случая – что было сил боднул детину лбом в подбородок.

Падение богатыря с, в общем-то, невеликой высоты смотрелось монументально, словно свержение Вандомской колонны (Полина Андреевна видела когда-то картинку, на которой парижские коммунары валят бонапартов столп). Брат Иона грохнулся спиной оземь, а затылком впечатался в тот самый бугристый камень, которым не так давно пытался воспользоваться как орудием убийства. Это соприкосновение сопровождалось ужасающим треском; великан остался недвижным, широко раскинув могучие руки.

– Спасибо Тебе, Господи, – с чувством прошептала госпожа Лисицына. – Это справедливо.

Однако в ту же минуту устыдилась своей кровожадности. Подошла к лежащему, присела, подняла вялое веко – проверить, жив ли.

– Жив, – вздохнула она с облегчением. – Это же надо такой крепкий череп иметь!

Соратник по схватке спустился по ступенькам, сел на крыльцо, брезгливо посмотрел на разбитые костяшки пальцев.

– Да черт с ним. Хоть бы и сдох.

Не спеша, с интересом рассмотрел даму в перепачканном нижнем белье. Полина Андреевна покраснела, прикрыла ладонью свой постыдный синячище.

– А-а, вдова-невеста, – тем не менее узнал ее красавец. – Знал, что свидимся – и свиделись. Ну-ка, ну-ка. – Он отвел в сторону ее ладонь, присвистнул. – Какая у вас кожа нежная. Только упали, и сразу кровоподтек.

Осторожно (показалось даже – нежно) провел пальцем по синей коже. Госпожа Лисицына не отодвинулась. Объяснять, что синяк не свежий, а вчерашний, не стала.

Удивительный блондин смотрел прямо в глаза, его губы пытались раздвинуться в веселой улыбке, но не совсем успешно, потому что из угла рта стекали алые капли.

– Вы храбрая, я таких люблю.

– Повернитесь-ка, – тихо сказала Полина Андреевна, переводя взгляд с его лица на расцарапанное плечо. – Ну вот, у вас вся спина ободрана. Кровь. Нужно обмыть и перевязать.

Тут он засмеялся, уже не обращая внимания на разбитую губу. Щели меж белыми зубами тоже были красны от крови.

– Тоже еще сестра милосердия выискалась. На себя бы посмотрели.

Встал, одной рукой обнял даму за плечи, другой подхватил под колени, вскинул на руки и понес в дом. Полина Андреевна хотела воспротивиться, но после всех нервных и физических испытаний сил у нее совсем не осталось, а прижиматься к теплой, твердой груди решительного человека было покойно и отрадно. Только что, еще минуту назад, всё было плохо, просто ужасно, а теперь всё правильно и хорошо – примерно такое чувство владело сейчас госпожой Лисицыной. Можно больше ни о чем не думать, не волноваться. Есть некто, знающий, что нужно делать, готовый взять все решения на себя.

– Спасибо, – прошептала она, вспомнив, что еще не поблагодарила своего избавителя. – Вы спасли меня от верной смерти. Это настоящее чудо.

– Именно что чудо. – Красавец блондин осторожно положил ее на топчан, накрытый медвежьей шкурой. – Вам, сударыня, повезло. Я поселился здесь всего неделю назад. Маяк давно необитаем. Потому и запустение, уж не взыщите.

Он обвел рукой комнату, которая Полине Андреевне в ее нынешнем блаженном состоянии показалась необычайно романтичной. В половине единственного окна вместо отсутствующего стекла была вставлена свернутая бурка, зато через вторую половинку открывался превосходный вид на озеро и синеющий поодаль Окольний остров. Из обстановки в помещении имелись лишь колченогий стол, накрытый великолепной бархатной скатертью, мягкое турецкое кресло с грудой подушек и уже упоминавшийся топчан. В почерневшем от копоти камине постреливали не догоревшие за ночь поленья. Единственным украшением голых каменных стен был пестрый восточный ковер, на котором висели ружье, кинжал и длинный узорчатый чубук.

– Как же вы здесь живете один? Почему? – не вполне вежливо спросила спасенная. – Ах, простите, мы ведь не познакомились. Я – Полина Андреевна Лисицына, из Москвы.

– Николай Всеволодович, – поклонился хозяин, а фамилии не назвал. – Живу я здесь преотлично. Что же до причины… Тут людишек нет, только ветер и волны. Однако поговорим после. – Он налил в миску из самовара горячей воды, взял со стола чистый платок. – Сначала займемся вашими ранениями. Соблаговолите-ка приподнять рубашку.

Поднимать рубашку Полина Андреевна, конечно, отказалась, но промыть лицо, ссадины на локтях и даже стертые веревкой щиколотки позволила. Брат милосердия из Николая Всеволодовича был не очень умелый, но старательный. Глядя, как осторожно он снимает с ее ноги мокрый башмак, госпожа Лисицына растроганно захлопала ресницами и не обиделась на врачевателя за то, что он при этом больно нажимает пальцем на ушибленную косточку.

– Я не могу даже выразить, насколько я вам признательна. А более всего за то, что вы не раздумывая и ни в чем не разбираясь бросились выручать совершенно незнакомого человека.

– Ерунда, – махнул рукой хозяин, промывая царапину на лодыжке. – Тут и говорить не о чем.

И видно было, что не рисуется – действительно не придает своему замечательному деянию никакого значения. Просто поступил естественным для себя образом, как тогда, с котенком. Это пленяло больше всего.

Полина Андреевна старалась не поворачиваться к герою обезображенной половиной лица и потому была вынуждена смотреть на него все время искоса.

Ах, до чего же он ей нравился! Если бы, пользуясь интимностью создавшейся ситуации, Николай Всеволодович позволил себе хоть один игривый взгляд, хоть одно нескромное пожатие, госпожа Лисицына немедленно бы вспомнила о бдительности и долге, но заботы хозяина были неподдельно братскими, и сердце упустило момент занять оборону.

Когда Полина Андреевна спохватилась, что смотрит на Николая Всеволодовича не совсем таким взглядом, как следовало бы, и перепугалась, было уже поздно: сердце колотилось много быстрей положенного, а от прикосновения пальцев импровизированного лекаря по телу растекалась опасная истома.

Самое время было помолиться Господу об укреплении духа и преодолении искушения, но в комнате не оказалось ни иконы, ни самого маленького образка.

– Ну вот, – удовлетворенно кивнул Николай Всеволодович. – По крайней мере воспаления не будет. А теперь вы.

И повернулся к лежащей даме своей голой исцарапанной спиной.

Начались испытания еще худшие. Сев на топчане, Полина Андреевна стала протирать белую кожу своего спасителя, едва сдерживаясь, чтобы не погладить ее ладонью.

Особенно нехороши были то и дело возникавшие паузы. За годы монашества она и запамятовала, что они опасней всего, такие перерывы в разговоре. Сразу слышно собственное учащенное дыхание, и в висках начинает стучать.

Полина Андреевна вдруг застеснялась своей неодетости, оглянулась по сторонам – что бы такое накинуть. Не нашла.

– Холодно? – спросил Николай Всеволодович не поворачиваясь. – А вы набросьте бурку, больше все равно ничего нет.

Госпожа Лисицына подошла по холодному полу к окну, закуталась в тяжелую пахучую овчину. Стало немного поспокойней, и ветер из дыры приятно остужал раскрасневшееся лицо.

Вдали, у основания Постной косы, стояла кучка монахов, чего-то ждали. Потом дверь Прощальной часовни отворилась, вышел человек без лица, в черном, заостренном кверху одеянии. Собравшиеся поклонились ему в пояс. Он перекрестил их, направился к берегу. Только теперь Полина Андреевна заметила лодку с гребцом. Черный человек сел на нос, спиной к Ханаану, и челн поплыл к Окольнему острову. Там, у самой воды, встречали еще двое таких же безлицых, в схимнических куколях.

– Брат Клеопа везет в скит нового схимника, – сказала Лисицына подошедшему Николаю Всеволодовичу, щурясь (футляр с очками так и остался на полу заколоченного павильона, вместе с платьем). – Зовут его отец Иларий. Торопится покинуть земную юдоль. Ученый человек, много лет изучал богословие, а главного про Бога не понял. Господу от нас не смерть, а жизнь нужна…

– Весьма своевременная ремарка, – шепнул ей в самое ухо Николай Всеволодович, а потом внезапно взял за плечи и развернул к себе.

Спросил насмешливо, глядя сверху вниз:

– Так чья вы вдова и чья невеста?

Не дожидаясь ответа, обнял и поцеловал в губы.

В этот миг Полине Андреевне почему-то вспомнилась страшная картина, виденная очень давно, еще в детстве. Ехала маленькая Полинька с родителями в гости, в соседнее именье. Мчались быстро, с ветерком, по заснеженной Москве-реке. Впереди катили сани с подарками (дело было на Святки). Вдруг раздался сухой треск, на гладкой белой поверхности проступила черная трещина, и неодолимая сила потянула туда упряжку – сначала сани с кучером, потом всхрапывающую, бьющую передними копытами лошадь…

Тот самый, навсегда врезавшийся в память треск послышался Полине Андреевне и теперь. Снова увиделось, как воочию: из-под чистого, белого подступает темное, страшное, обжигающее и разливается все шире, шире.

Затрепетав, она уперлась руками в грудь соблазнителя, взмолилась:

– Николай Всеволодович, милый, сжальтесь… Не мучайте меня! Нельзя мне этого. Никак нельзя!

И так искренне, по-детски безыскусно это было сказано, что сладчайший искуситель объятья расцепил, сделал шаг назад, шутливо поклонился.

– Уважаю вашу преданность жениху и более не смею на нее покушаться.

Вот теперь Полина Андреевна его поцеловала, но не в губы – в щеку. Всхлипнула:

– Спасибо, спасибо… За… за милосердие. Николай Всеволодович сокрушенно вздохнул.

– Да, жертва с моей стороны велика, ибо вы, сударыня, необыкновенно соблазнительны, особенно с этим вашим синяком. – Он улыбнулся, заметив, что дама поспешно повернула голову вбок и скосила на него глаза. – Однако в благодарность за мою героическую сдержанность по крайней мере скажите, кто сей счастливец. Кому вы храните столь непреклонную верность, невзирая на уединенность места, чувство искренней благодарности, о котором вы поминали, и, прошу прощения, вашу опытность – ведь вы не барышня?

Несмотря на легкость тона, чувствовалось, что самолюбие прекрасного блондина задето. Поэтому – и еще потому, что в этакую минуту не хотелось лгать – Полина Андреевна призналась:

– Мой жених – Он.

А когда Николай Всеволодович недоуменно приподнял брови, пояснила:

– Иисус. Вы видели меня в мирском платье, но я монахиня, Его невеста.

Она ждала чего угодно, но только не того, что последовало.

Лицо красавца, до сего момента спокойное и насмешливое, вдруг исказилось: глаза вспыхнули, ресницы затрепетали, на скулах проступили розовые пятна.

– Монахиня?! – вскричал он. – Христова невеста?

Алый язык возбужденно облизнул верхнюю губу. Издав диковинный, зловещий смешок, преобразившийся Николай Всеволодович придвинулся вплотную.

– Кому угодно уступил бы, пускай. Но только не Ему! Ну-ка, поглядим! Я-то сумел бы защитить свою невесту, а вот сумеет ли Он?

И уже безо всякой нежности, с одной только грубой страстью накинулся на опешившую даму. Разорвал на груди рубашку, стал покрывать лобзаньями шею, плечи, грудь. Предательница-бурка немедленно сползла на пол.

– Что вы делаете? – в ужасе закричала госпожа Лисицына, запрокидывая голову. – Ведь это злодейство!

– Обожаю злодейства! – проурчал святотатец, гладя ее по спине и бокам. – Это мое ремесло! – Он снова хохотнул. – Позвольте представиться: Ново-Араратский Сатана! Я прислан сюда взболтать этот тихий омут, повыпускать из него чертей, которые водятся здесь в изобилии!

Собственная шутка Николаю Всеволодовичу очень понравилась. Он зашелся в приступе судорожного, маниакального смеха, а Полина Андреевна вздрогнула, осененная новой догадкой.

Ведь что такое вся эта история с воскресшим Василиском? Чудовищный, кощунственный розыгрыш для впечатлительных дурачков! Женщине подобное лицедейство, рассчитанное на постороннюю публику, не свойственно. Женщине всегда нужен кто-то вполне определенный, кто-то конкретный, а не случайные зрители или случайные жертвы. Тут чувствуется истинно мужская безличностная жестокость, игра извращенного мужского честолюбия. А сколько нужно ловкости и изобретательности, чтобы устроить комедию с призраками и водохождением! Нет, “императрица Ханаанская” и ее тугодумный раб здесь ни при чем.

– Так это всё вы? – задохнулась Полина Андреевна. – Вы…?! Какая ужасная, безжалостная шутка! Сколько зла вы сотворили, сколько людей погубили! И всё это просто так, от скуки? Вы и впрямь Сатана!

Правая щека Николая Всеволодовича задергалась в нервном тике – лицо будто отплясывало какой-то дьявольский канкан.

– Да, да, я Сатана! – прошептали тонкие алые губы. – Отдай себя Сатане, Христова невеста!

Легко поднял женщину на руки, бросил на медвежью шкуру, сам навалился сверху. Полина Андреевна подняла руку, чтобы вцепиться насильнику ногтями в глаза, и вдруг почувствовала, что не сможет – это было стыднее и хуже всего.

Дай мне силу, взмолилась она своей покровительнице, святой Пелагии. Благородная римлянка, просватанная за императорского сына, предпочла лютую смерть грехопадению с красавцем язычником. Но лучше уж биться в раскаленном медном быке, чем позорно обессилеть в объятьях соблазнителя!

– Прости, прости, спаси, – лепетала бедная госпожа Лисицына, винясь перед Вечным Суженым за проклятую женскую слабость.

– Охотно! – хмыкнул Николай Всеволодович, разрывая на ней панталоны.

Но оказалось, что и Небесный Жених умеет оберегать честь Своей нареченной.

Когда Полине Андреевне казалось, что всё пропало и спасенья нет, снаружи донесся громкий голос:

– Э-эй, Чайльд-Гарольд! Вы тут от холода не околели? Вон и дверь у вас расколота. Я вам плед привез и корзину от мэтра Армана с завтраком! Эй, господин Терпсихоров, вы что, еще спите?

Николая Всеволодовича с его жертвы словно ураганом сбросило.

Лицо хозяина башни опять, уже во второй раз, изменилось почти до неузнаваемости – из демонического стало перепуганным, как у нашкодившего мальчишки.

– Ай-ай! Донат Саввич! – причитал удивительный богоборец, натягивая халат. – Ну, будет мне на орехи!

 

Интересные люди – 2

 

Еще не поверив в чудо, Полина Андреевна быстро поднялась, кое-как запахнула на себе лоскуты разорванного белья и бросилась к двери.

У кривой изгороди стоял доктор Коровин, привязывая к столбу ворот уздечку крепкого пони, запряженного в двухместную английскую коляску. Донат Саввич был в соломенном канотье с черной лентой, светлом пальто. Взяв из коляски большой сверток и корзину, обернулся, но растерзанную даму (впрочем, инстинктивно отпрянувшую вглубь дома) пока еще не заметил – уставился на лежащего в беспамятстве брата Иону.

– Монаха напоили? – покачал головой доктор. – Всё кощунствуете? Прямо скажем, невелико святотатство, до настоящего Ставрогина вам пока далеко. Право, господин Терпсихоров, бросили бы вы эту роль, она вам совсем…

Тут Коровин разглядел высовывающуюся из-за выступа женщину в неглиже и не договорил. Сначала захлопал глазами, потом нахмурился.

– Ага, – сказал он сурово. – Даже так. Этого следовало ожидать. Ну конечно, ведь Ставрогин большой ходок. Доброе утро, сударыня. Боюсь, мне придется вам кое-что объяснить…

Эти слова Донат Саввич произносил, уже поднимаясь на крыльцо, – и снова не договорил, потому что узнал свою позавчерашнюю гостью.

– Полина Андреевна, вы? – остолбенел доктор. – Вот уж не… Господи, что это с вами? Что он с вами сделал?!

Окинув взглядом избитое лицо и жалкий наряд дамы, Коровин ринулся в комнату. Корзину и плед отшвырнул в сторону, схватил Николая Всеволодовича за плечи и так тряхнул, что у того замоталась голова.

– А это, батенька, уже гнусность! Да-с! Вы перешли все границы! Разорванная рубашка – понятно. Соблазнитель, африканская страсть и всё такое, но зачем женщину по лицу бить? Вы не гениальный актер, вы просто мерзавец, вот что я вам скажу!

Блондин, которого Донат Саввич назвал Терпсихоровым, жалобно воскликнул:

– Клянусь, я не бил!

– Молчите, негодяй! – прикрикнул на него Коровин. – С вами я решу после.

Сам же кинулся к Полине Андреевне, которая из этого странного диалога поняла только одно: как ни был страшен Николай Всеволодович, а владелец клиники, видно, еще страшней. Иначе с чего бы Ново-Араратский Сатана так его испугался?

– Ба, плохо дело, – вздохнул доктор, видя, что дама затравленно от него пятится. – Ну что вы, милая Полина Андреевна, это же я, Коровин. Неужто вы меня не узнаете? Не хватало мне еще одной пациентки! Позвольте, я накину на вас вот это.

Он поднял с пола плед, бережно укутал в него госпожу Лисицыну, и та вдруг разрыдалась.

– Ах, Терпсихоров, Терпсихоров, что же вы натворили, – приговаривал Донат Саввич, поглаживая плачущую женщину по рыжим волосам. – Ничего, милая, ничего. Клянусь, я оторву ему голову и поднесу вам на блюде. А вас сейчас отвезу к себе, напою тонизирующим отваром, сделаю успокаивающий укольчик…

– Не надо укольчик, – всхлипнула Полина Андреевна. – Лучше отвезите меня в пансион.

Коровин покачал головой. С ласковой укоризной, как неразумному дитяте, сказал:

– В таком виде? И слушать не стану. Надо вас осмотреть. Вдруг где перелом или ушиб? А если, не дай Бог, сотрясение мозга? Нет уж, милая, я клятву Гиппократа давал. Едем-едем. Где ваше платье?

Он посмотрел вокруг, даже под топчан заглянул. Лисицына молчала, обмякший, несчастный Николай Всеволодович тоже.

– Ну ладно, к черту платье. Найдем там для вас что-нибудь.

Полуобнял Полину Андреевну за плечи, повел к выходу. Сил сопротивляться у нее не было, да и потом, в самом деле, не появляться же в городе в этаком дезабилье?

Донат Саввич почему-то начал с извинений. Пустив лошадку легкой рысью, виновато сказал:

– Ужасное происшествие. Даже не знаю, как оправдываться. Ничего подобного у меня никогда еще не случалось. Разумеется, вы вправе жаловаться властям, подать на меня в суд и прочее. Для моей клиники это чревато неприятностями, возможно, даже закрытием, но mea culpa (моя вина (лат.)), так что мне и ответ нести.

– Вы-то здесь при чем? – удивилась Полина Андреевна, подбирая мерзнущие ноги – башмаки остались на маяке, да что от них толку, сырых и размокших. – Почему вы должны отвечать за преступления этого человека?

Она уже собиралась открыть доктору всю правду про Черного Монаха, но не успела – Коровин сердито взмахнул рукой и заговорил быстро, взволнованно:

– Потому что Терпсихоров – мой пациент и предстать перед судом не может. Он находится на моем попечении и моей ответственности. Ах, как же я мог так ошибиться в диагнозе! Это совершенно непростительно! Упустить латентную агрессивность, да еще какую! С кулаками на женщину – это просто скандал! В любом случае, отправляю его обратно в Петербург. В моей клинике буйным не место!

– Кто ваш пациент? – не поверила своим ушам Лисицына. – Николай Всеволодович? Доктор горько усмехнулся.

– Он так вам представился – Николай Всеволодович? Ну разумеется! Ох, дознаюсь я, кто ему эту пакость подсунул!

– Какую пакость? – совсем растерялась Полина Андреевна.

– Видите ли, Лаэрт Терпсихоров (это, разумеется, сценический псевдоним) – один из моих самых занятных пациентов. Он был актером – гениальным, что называется, от Бога. Играя в спектакле, совершенно перевоплощался в персонажа. Публика и критики были в восторге. Известно, что самые лучшие из актеров – те, у кого ослаблена индивидуальность, кому собственное “я” не мешает мимикрировать к каждой новой роли. Так вот у Терпсихорова собственное “я” вообще отсутствует. Если оставить его без ролей, он будет с утра до вечера лежать на диване и смотреть в потолок, как, знаете, марионетка лежит в сундуке у кукольника. Но стоит ему войти в роль, и он оживает, заряжается жизнью и энергией. Женщины влюблялись в Терпсихорова до безумия, до исступления. Он был трижды женат, и всякий раз брак продолжался несколько недель, самое большее пару месяцев. Потом очередная жена понимала, что ее избранник – ноль, ничтожество, и полюбила она не Лаэрта Терпсихорова, а литературного героя. Дело в том, что из-за патологического недоразвития личности этот актер так вживался в каждую очередную роль, что не расставался с нею и в повседневной жизни, додумывая за автора, импровизируя, изобретая новые ситуации и реплики. И так до тех пор, пока ему не дадут разучивать следующую пьесу. Поэтому первая его жена выходила за Чацкого, а потом вдруг сделалась подругой жизни Хлестакова. Вторая потеряла голову от Сирано де Бержерака, а вскоре попала к Скупому Рыцарю. Третья влюбилась в меланхоличного Принца Датского, а он возьми да превратись в хлыщеватого графа Альмавиву. После третьего развода Терпсихоров ко мне и обратился. Он очень любил свою последнюю жену и от отчаяния был на грани самоубийства. Говорил: “Я брошу театр, только спасите меня, помогите стать самим собой!”

– И что же, не вышло? – спросила Полина Андреевна, увлеченная странной историей.

– Отчего же, вышло. Настоящий, беспримесный Терпсихоров – тень человека. С утра до вечера пребывает в пассивности, хандре и глубоко несчастен. На Счастье, мне в руки попала одна переводная книжка, сборник рассказов, где описан сходный случай. Там же предложен и рецепт – разумеется, в шутку, но идея показалась мне продуктивной.

– А что за идея?

– С психиатрической точки зрения совершенно здравая: не всегда нужно распрямлять искривление психики – это может растоптать индивидуальность. Нужно из слабости сделать силу. Ведь любая вмятина, если повернуть ее на 180 градусов, превращается в возвышенность. Раз человек не может без лицедейства и живет полнокровной жизнью, только играя какую-то роль, надо обеспечить его постоянным репертуаром. И роли подбирать сплошь такие, в которых блистают лучшие, возвышеннейшие качества человеческой души. Никаких Хлестаковых, Скупых Рыцарей или, упаси Боже, Ричардов Третьих.

– Так “Николай Всеволодович” – это Николай Всеволодович Ставрогин, из романа “Бесы”? – ахнула госпожа Лисицына. – Но зачем вы выбрали для вашего пациента такую опасную роль?

– Вовсе я ее не выбирал! – досадливо воскликнул доктор. – Я очень тщательно слежу за его чтением, я знаю, какая роль может его увлечь, и потому уже год единственная книга, которую ему дозволялось читать, – роман того же господина Достоевского “Идиот”. Из всех персонажей романа под амплуа Терпсихорова подходит только князь Мышкин. И Лаэрту роль пришлась по вкусу. Он превратился в тишайшего, совестливейшего Льва Николаевича Мышкина, лучшего из обитателей Земли. Всё шло прекрасно до тех пор, пока какой-то безобразник не подсунул ему “Бесов”, а я просмотрел. Ну, конечно, Ставрогин много авантажней князя Мышкина, вот Терпсихоров и сменил репертуар. Байронизм, богоборчество, поэтизация Зла в драматическом смысле куда привлекательней вялого христианского всепонимания и всепрощения. Когда я спохватился, поздно было – Лаэрт уже переродился, пришлось приспосабливаться. На время кризиса отселил его подальше от остальных пациентов, стал подбирать какое-нибудь чтение поярче “Бесов”. Надо сказать, это весьма непростая задача. Но я не предполагал, что Ставрогин может быть настолько опасен, и недооценил творческую фантазию Лаэрта. И все же Ставрогин, избивающий женщин, – это что-то слишком уж смелая трактовка образа. Все-таки аристократ.