Дворянка Московской губернии 3 страница

– Довольно тонкое замечание для простого телеграфиста, – заметила Полина Андреевна.

– Это еще что. Вы бы послушали, как он рассказывает про этот самый Вуфер (так называется планета) – куда там Свифту вкупе с Жюль Верном! Какие живые детали! Какие технические подробности – заслушаешься. А язык! Он дает мне уроки вуферского языка. Я стал специально составлять глоссарий, чтобы его поймать. Что вы думаете? Он ни разу не ошибся, помнит все слова! И грамматика удивительно логична, гораздо стройнее, чем в любом из знакомых мне земных языков!

Лисицына сцепила руки – так ей было любопытно слушать про другую планету.

– А как он объясняет свое возвращение?

– Говорит, его сразу предупредили, что берут на время, погостить, и вернут обратно целым и невредимым. Еще он утверждает, что гостей с Земли на Вуфере перебывало немало, просто большинству стирают память, чтобы не создавать для них же самих трудностей при возвращении. А мой пациент попросил оставить ему все воспоминания, за что теперь и терпит. Кстати, напомните мне рассказать вам другой случай о причудах памяти…

Видно было, что Коровин сел на любимого конька и теперь остановится нескоро, да Полина Андреевна меньше всего хотела, чтобы он останавливался.

– Он говорит, что вуферяне наблюдают за жизнью на Земле уже очень давно, целые столетия.

– А почему не объявляются?

– С их точки зрения, мы пока еще слишком дики. Сначала мы должны решить собственные проблемы и перестать мучить друг друга. Лишь после этого мы созреем для междупланетарного общения. По их расчетам, это может произойти не ранее 2080 года, да и то в самом благоприятном случае.

– Ах, как нескоро, – огорчилась Лисицына. – Нам с вами не дожить.

Донат Саввич улыбнулся:

– Помилуйте, это же бред больной фантазии, хоть и очень складный. На самом деле никуда наш телеграфист не отлучался. Был на охоте с приятелями, подстрелил утку. Полез в камыши за трофеем, отсутствовал не долее пяти минут. Вернулся без утки и без ружья, вел себя очень странно и сразу принялся рассказывать про планету Вуфер. Прямо с болота его доставили в уездную больницу, а потом уже, много месяцев спустя, он попал ко мне. Бьюсь над ним, бьюсь. Тут главное в его логическом панцире дыру пробить, бред скомпрометировать. Пока не получается.

– Ах, как это интересно! – мечтательно вздохнула Полина Андреевна.

– Еще бы не интересно. – У доктора сейчас был вид коллекционера, гордо демонстрирующего главные сокровища своего собрания. – Телеграфист хоть ведет себя обычным образом (ну, не считая того, что днем спит, а ночи напролет на звезды смотрит). А вот помните, я говорил про маниака, который, подобно мне в юности, хочет жить вечно? Зовут его Веллер, коттедж номер девять. Он весь сосредоточен на собственном здоровье и долголетии. Этот, пожалуй, доживет и до 2080 года, когда к нам прилетят знакомиться с планеты Вуфер. Питается исключительно здоровой пищей, строго высчитывая ее химический состав. Живет в герметично запертом и стерилизованном помещении. Всегда в перчатках. Я и прислуга общаемся с ним только через марлевое окошко. В психиатрическую клинику Веллер попал после того, как добровольно подвергся операции по кастрированию – он уверяет, что каждое семяизвержение отнимает двухсуточную жизненную энергию, отчего мужчины живут в среднем на семь-восемь лет меньше, чем женщины.

– Но без свежего воздуха и моциона он долго не проживет!

– Не беспокойтесь, у Веллера все продумано. Во-первых, по составленному им чертежу в коттедже установлена сложная система вентиляции. Во-вторых, он с утра до вечера делает то гимнастику, то упражнения по глубокому дыханию, то обливается горячей и холодной водой – разумеется, дистиллированной. Час в день непременно гуляет на свежем воздухе, с невероятными предосторожностями. Земли ногами не касается, специально выучился ходить на ходулях, “чтоб не вдыхать почвенные миазмы”. Ходули стоят на крыльце, снаружи дома, поэтому Веллер до них иначе как в перчатках не дотрагивается. Гуляющий Веллер – это, скажу вам, картина! Приезжайте нарочно полюбоваться, между девятью и десятью часами утра. Затянут в клеенчатый костюм, на лице респираторная маска, и деревянными шестами по земле: бум, бум, бум. Прямо статуя Командора!

Доктор засмеялся, и Полина Андреевна охотно к нему присоединилась.

– А что вы хотели рассказать про причуды памяти? – спросила она, все еще улыбаясь. – Тоже что-нибудь смешное?

– Совсем напротив. Очень грустное. Есть у меня пациентка, которая каждое утро, просыпаясь, возвращается в один и тот же день, самый страшный день ее жизни, когда она получила известие о гибели мужа. Она тогда закричала, упала в обморок и пролежала в беспамятстве целую ночь. С тех пор каждое утро ей кажется, что она не проснулась, а очнулась после обморока и что страшное известие поступило лишь накануне вечером. Время для нее словно остановилось, боль потери совершенно не притупляется. Откроет утром глаза – и сразу крик, слезы, истерика… К ней приставлен специальный врач, который ее утешает, втолковывая, что несчастье произошло давно, семь лет назад. Сначала она, естественно, не верит. На доказательства и объяснения уходит вся первая половина дня. К обеденному времени больная дает себя убедить, понемногу успокаивается, начинает спрашивать, что же за эти семь лет произошло. Очень живо всем интересуется. К вечеру она уже совсем покойна и умиротворена. Ложится с улыбкой, спит сном младенца. А утром проснется – и все сначала: горе, рыдание, попытки суицида. Бьюсь, бьюсь, а ничего пока сделать не могу. Механизм психического шока еще слишком мало изучен, приходится идти на ощупь. Состоять при этой пациентке очень тяжело, ведь каждый день повторяется одно и то же. Врачи более двух-трех недель не выдерживают, приходится заменять…

Увидев, что у слушательницы на глазах слезы, Донат Саввич бодро сказал:

– Ну-ну. Не все мои пациенты несчастны. Есть один совершенно счастливый. Видите картину?

Доктор показал на уже поминавшегося осьминога, на которого Полина Андреевна во все продолжение беседы поглядывала частенько – было в этом полотне что-то особенное, нескоро и ненадолго отпускающее от себя взгляд.

– Творение кисти Конона Есихина. Слышали про такого?

– Нет. Поразительный дар!

– Есихин – гений, – кивнул Коровин. – Самый настоящий, беспримесный. Знаете, из тех художников, которые пишут, будто до них вовсе не существовало никакой живописи – ни Рафаэля, ни Гойи, ни Сезанна. Вообще никого – пока не народился на свет Конон Есихин, первый художник Земли, и не стал вытворять такое, что холст у него оживает прямо под кистью.

– Есихин? Нет, не знаю.

– Разумеется. Про Есихина мало кто знает – лишь немногие гурманы искусства, да и те уверены, что он давно умер. Потому что Конон Петрович – совершенный безумец, шестой год не выходит из коттеджа номер три, а перед тем еще лет десять просидел в обычном сумасшедшем доме, где идиоты-врачи, желая вернуть Есихина к “норме”, не давали ему ни красок, ни карандашей.

– В чем же состоит его безумие? – Полина Андреевна всё смотрела на осьминога, который чем дальше, тем больше месмеризировал ее своим странным холодным взглядом.

– Пушкина помните? Про несовместность гения и злодейства? Пример Есихина доказывает, что они отличнейшим образом совместны. Конон Петрович – злодей нерефлектирующий, естественный. Увлеченность творчеством истребила в его душе все прочие чувства. Не сразу, постепенно. Единственное существо, которое Есихин любил, и любил страстно, была его дочь, тихая, славная девочка, рано лишившаяся матери и медленно угасавшая от чахотки. Месяцами он почти не отходил от ее ложа – разве что на час-другой в мастерскую, поработать над картиной. Наконец додумался перенести холст в детскую, чтобы вовсе не отлучаться. Не ел, не пил, не спал. Те, кто видел его в те дни, рассказывают, что вид Есихина был ужасен: всклокоченный, небритый, в перепачканной красками рубашке, он писал портрет своей дочери – зная, что этот портрет последний. Никого в комнату не пускал, всё сам: подаст девочке пить, или лекарство, или поесть, и снова хватается за кисть. Когда же у ребенка началась агония, Есихин впал в истинное исступление – но не от горя, а от восторга: так чудесно играли свет и тень на искаженном мукой исхудалом личике. Собравшиеся в соседней комнате слышали жалобные стоны из-за запертой двери. Умирающая плакала, просила воды, но тщетно – Есихин не мог оторваться от картины. Когда, наконец, выломали дверь, девочка уже скончалась, Есихин же на нее даже не смотрел – всё подправлял что-то на холсте. Дочь отвезли на кладбище, отца в сумасшедший дом. А картина, хоть и незаконченная, была выставлена на Парижском салоне под названием “La morte triomphante” (“Смерть-победительница” (фр.)) и получила там золотую медаль.

– Рассудок отца не вынес горя и воздвиг себе защиту в виде творчества, – так истолковала добросердечная Полина Андреевна услышанную историю.

– Вы полагаете? – Донат Саввич снял очки, протер, снова надел. – А я, изучая случай Есихина, привожу к выводу, что настоящий, исполинский гений без омертвения некоторых зон души созреть до конца не может. Истребив в себе, вместе с любовью к дочери, остатки человеческого, Конон Петрович полностью освободился для искусства. То, что он сейчас создает у себя в третьем коттедже, когда-нибудь станет украшением лучших галерей мира. И кто из благодарных потомков вспомнит тогда плачущую девочку, которая умерла, не утолив последней жажды? Я нисколько не сомневаюсь, что мою лечебницу, меня самого, да и остров Ханаан в грядущих поколениях будут помнить лишь из-за того, что здесь жил и творил гений. Кстати, хотите посмотреть на Есихина и его картины?

Госпожа Лисицына ответила не сразу и как-то не очень уверенно:

– Да… Наверное, хочу.

Подумала еще, кивнула сама себе и сказала уже тверже:

– Непременно хочу. Ведите.

 

Тепло, теплее, горячо!

 

Перед тем как отправиться с визитом к доктору Коровину, Лисицына зашла в гостиницу, где сменила легкую тальму на длинный черный плащ с капюшоном – очевидно, в предвидении вечернего похолодания. Однако солнце, хоть и неяркое, за день успело неплохо прогреть воздух, и для прогулки по территории клиники надевать плащ не понадобилось. Полина Андреевна ограничилась тем, что накинула на плечи шарф, Коровин же и вовсе остался как был, в жилете и сюртуке.

Коттедж номер три находился на самом краю поросшей соснами горки, которую Коровин взял в аренду у монастыря. Домик с гладко оштукатуренными белыми стенами показался Полине Андреевне ничем не примечательным, особенно по сравнению с прочими коттеджами, многие из которых поражали своей причудливостью.

– Тут всё волшебство внутри, – пояснил Донат Саввич. – Есихина внешний вид его жилища не занимает. Да и потом я ведь говорил, он и не выходит никогда.

Вошли без стука. Позднее стало ясно почему: художник все равно бы не услышал, а услышал бы, так не ответил.

Полина увидела, что коттедж представляет собой одно помещение с пятью большими окнами – по одному в каждой стене и еще одно па потолке. Никакой мебели и этой студии не наблюдалось. Вероятно, ел и спал Есихин прямо на полу.

Впрочем, убранство гостья разглядеть толком не успела – до того поразили ее стены и потолок этого диковинного жилища.

Все внутренние поверхности за исключением пола и окон были обтянуты холстом, почти сплошь расписанным масляными красками. Потолок представлял собой картину ночного неба, такую точную и убедительную, что если б не квадрат стекла, в котором виднелись чуть подкрашенные закатом облака, легко было впасть в заблуждение и вообразить, что крыша вовсе отсутствует. Одна из стен, северная, изображала сосновую рощу; другая, восточная, – пологий спуск к речке и фермам; западная – лужайку и два соседних коттеджа; южная – кусты. Нетрудно было заметить, что художник с поразительной достоверностью воспроизвел пейзажи за окном. Только у Есихина они получились куда более сочными и емкими, различимые за стеклами подлинники выглядели бледными копиями нарисованных ландшафтов.

– У него сейчас период увлечения пейзажами, – вполголоса пояснил Донат Саввич, показывая на художника, который стоял у восточной стены, спиной к вошедшим, и сосредоточенно водил маленькой кисточкой, ни разу даже не оглянувшись. – Сейчас он пишет цикл “Времена суток”. Видите: тут рассвет, тут утро, тут день, тут вечер, а на потолке ночь. Главное – вовремя менять холсты, а то он начинает писать новую картину прямо поверх старой. У меня за эти годы собралась изрядная коллекция – когда-нибудь окуплю все расходы по клинике, – пошутил Коровин. – Ну, не я, так мои наследники.

Лисицына осторожно подошла к гению, работавшему у “вечерней” стены, сбоку, чтобы получше его разглядеть.

Увидела худой, беспрестанно гримасничающий профиль, свисающие на лоб полуседые, грязные волосы, засаленную блузу, повисшую с вялой губы нитку слюны.

Сама картина при ближайшем рассмотрении произвела на зрительницу такое же неприятное, хоть и безусловно сильное впечатление. Вне всякого сомнения она была гениальна: зажженные окна двух нарисованных коттеджей, луна над их крышами, темные силуэты сосен дышали тайной, жутью, умиранием – это был не просто вечер, а некий всеобъемлющий Вечер, предвестье вечного мрака и безмолвия.

– Почему это в искусстве неприятное и безобразное потрясает больше, чем красивое и радующее взгляд? – содрогнулась Полина Андреевна. – В природе такого никогда не случается, там тоже есть отвратительное, но оно создано лишь служить фоном Прекрасному.

Вы говорите про создание Творца Небесного, а искусство – произведение творцов земных, – ответил доктор, следя за движениями кисти. – Вот вам лишнее подтверждение того, что люди искусства ведут родословие от мятежного ангела Сатаны. Конон Петрович! – вдруг повысил он голос, стукнув живописца по плечу. – Что это вы изобразили?

Лисицына увидела, что чуть в стороне от одного из коттеджей, вровень с крышей, нарисовано нечто странное: неестественно вытянутая фигура в островерхом черном балахоне, на длинных и тонких, будто паучьих ножках. Молодая дама непроизвольно выглянула в окно, но ничего похожего там не увидела.

– Это монах, – сказала Полина Андреевна самым что ни на есть наивным голосом. – Только какой-то странный.

– И не просто монах, а Черный Монах, главная ханаанская достопримечательность, – кивнул Донат Саввич. – Вы, верно, о нем уже слышали. Я одного не пойму… – Он еще раз стукнул художника по плечу, уже сильнее. – Конон Петрович!

Тот и не подумал оборачиваться, а госпожа Лисицына внутренне вся подобралась. Удачное стечение обстоятельств, кажется, могло облегчить ей поставленную задачу. Тепло, очень тепло!

– Черный Монах? – переспросила она. – Это призрак Василиска, который якобы бродит по воде и всех пугает?

Коровин нахмурился, начиная сердиться на упрямого живописца.

– Не только пугает. Он еще повадился поставлять мне новых пациентов. Еще теплее!

– Конон Петрович, я обращаюсь к вам. И если задал вопрос, то без ответа не уйду, – строго сказал доктор. – Вы изобразили здесь Василиска? Кто вам про него рассказал? Ведь вы ни с кем кроме меня не разговариваете. Откуда вы про него знаете?

Не повернувшись, Есихин буркнул:

– Я знаю только то, что видят мои глаза.

Чуть коснулся кисточкой черной фигуры, и Полине Андреевне показалось, что та покачнулась, будто бы с трудом сохраняя равновесие под напором ветра.

– Новые пациенты? – покосилась на Коровина гостья. – Должно быть, тоже интересные?

– Да, но очень тяжелые. Особенно один, совсем еще мальчик. Сидит в оранжерее наг яко прародитель Адам, поэтому показать вам его не осмелюсь. Быстро прогрессирующий травматический идиотизм – сгорает прямо на глазах. Никого к себе не подпускает, пищи от санитаров не берет. Ест что растет на деревьях, но долго ли протянешь на бананах с ананасами? Еще неделя, много две, и умрет – если только я не придумаю метод лечения. Увы, пока ничего не выходит.

– А второй? – спросила любопытная дама. – Тоже идиотизм?

– Нет, энтропоз. Это очень редкое заболевание, близкое к автоизму, но не врожденное, а приобретенное. Способ лечения науке пока неизвестен. А был умнейший человек, я еще застал его в полном разуме… Увы, в один день – вернее, в одну ночь – превратился в руину.

Горячо! Ах, как удачно всё складывалось!

Госпожа Лисицына ахнула:

– За одну ночь из умнейшего человека в руину? Что же с ним стряслось?

 

Бедняжка Бердичевский

 

– Этот человек стал жертвой шокогенной галлюцинации, спровоцированной предшествующими событиями и общей болезненной восприимчивостью натуры. В первый период пациент много и исступленно говорил, поэтому природа видения мне более или менее известна. Бердичевского (так зовут этого человека) зачем-то понесло среди ночи в один заброшенный дом, где недавно случилось несчастье. На людей с обостренной впечатлительностью подобные места действуют особенным образом. Не буду пересказывать вам фантастические подробности репутации того дома, они не столь существенны. Но содержание галлюцинации весьма характерно: Бердичевскому явился Василиск, после чего галлюцинант увидел себя заживо заколоченным в гроб. Классический случай наложения предпубертатного мистического психоза, широко распространенного даже у очень образованных людей, на депрессию танатофобного свойства. Толчком к бредовому видению, вероятно, послужили какие-то действительные происшествия. Там, в избушке, и в самом деле на столе был гроб, сколоченный прежним обитателем для себя, но оставшийся неиспользованным. Сочетание темноты, скрипов, движения теней с этим шокирующим предметом – вот что повергло Бердичевского в состояние раптуса.

Эту мудреную, изобилующую диковинными терминами лекцию госпожа Лисицына прослушала с чрезвычайным вниманием. Художник же продолжал трудиться над своим полотном и ни малейшего интереса к рассказу не проявлял – да вряд ли вообще его слышал.

– Что ж, увидел в темной комнате пустой гроб и сразу тронулся рассудком? – недоверчиво спросила Полина Андреевна.

– Трудно сказать, что там на самом деле произошло. Вне всякого сомнения, у Бердичевского приключилось нечто вроде эпилептического припадка. Должно быть, он катался по полу, бился об углы и предметы утвари, корчился в судорогах. Руки у него были ободраны, сорваны ногти, пальцы сплошь в занозах, на затылке шишка, растянуты связки на левом голеностопе, да и обмочился, что тоже характерно для эпилептоидного взрыва.

Не в силах справиться с волнением, слушательница попросила:

– Идемте на воздух. Эти стены отчего-то на меня давят…

– Так этот несчастный совершенно безумен? – тихо спросила она, выйдя из коттеджа.

– Кто, художник?

– Нет… Бердичевский. Донат Саввич развел руками:

– Видите ли, при энтропозе человек день ото дня все больше уходит в себя, постепенно перестает откликаться на происходящее вокруг. Другое название болезни – петроз, поскольку больной мало-помалу словно превращается в камень. У Бердичевского вследствие потрясения произошел полнейший распад личности. А хуже всего то, что у него продолжаются ночные галлюцинации. Один оставаться он боится, я поселил его в седьмой коттедж, где живет еще один любопытнейший пациент, по роду занятий ученый-физик. Зовут его Сергей Николаевич Лямпе. Человек он добрый, прямо ангел, и потому против сожительства не возражает. Они отлично поладили друг с другом. Лямпе ставит над Бердичевским какие-то мудреные эксперименты, впрочем, совершенно безвредные, и оба довольны. Полина Андреевна сделала вид, что ее прихотливое внимание переключилось с Бердичевского на сумасшедшего физика:

– Любопытнейший пациент? Ой, расскажите!

Они вышли на лужайку и остановились. Свет дня почти померк, в коттеджах и лечебных постройках кое-где уже горели огни.

– Сергей Николаевич Лямпе, скорее всего, тоже гений, как Есихин. Но беда в том, что Есихину не нужно доказывать свою гениальность на словах – написал картину, и всё понятно. Лямпе же ученый, причем занимающийся странными, граничащими с шарлатанством исследованиями. Тут без убедительных и, желательно, даже красноречивых, объяснений обойтись никак нельзя. Но беда в том, что Сергей Николаевич страдает тяжелейшим расстройством дискурсивности.

– Чем-чем? – не поняла Лисицына.

– Нарушением связной речи. Попросту говоря, слова у него не поспевают за мыслями. Что он говорит, понять почти невозможно. Даже я в девяти случаях из десяти не догадываюсь, что именно он хочет сказать. Ну, а другие люди и вовсе почитают его идиотом. Но Лямпе очень даже не идиот. Он закончил гимназию с золотой медалью, в университетском выпуске был первым. Только учился не как все, а особенным образом: все экзамены сдавал письменно, для него сделали исключение.

– А в чем его гениальность? – осторожно вела свою линию Полина Андреевна. – Что за опыты он ставит над этим, как его, Богуславским?

– Бердичевским, – поправил доктор. – Если Есихин гений зла, то Лямпе вне всякого сомнения гений добра. У него теория, что все вокруг пронизано некими невидимыми глазу лучами и каждый человек тоже источает эманацию разных цветов и оттенков. Сергей Николаевич потратил много лет на изобретение прибора, который был бы способен различать и анализировать эту ауру.

– И что это за аура? – спросила Лисицына, пока не решаясь вновь повернуть разговор на Бердичевского.

– Более всего Сергея Николаевича занимает эманация нравственности. – Коровин улыбнулся, но не насмешливо, скорее благодушно. – Какие-то драгоценные оранжевые лучи, по которым можно распознать душевное благородство и добросердечие. Лямпе уверяет, что если научиться видеть такую эманацию, то злым людям на свете не будет никакого ходу и у них не останется иного пути, кроме как развивать в себе излучение оранжевого спектра.

– Это совершенно исключительный человек! – решительно объявила посетительница. – Я во что бы то ни стало должна его увидеть. Пусть изучит меня на предмет оранжевой эманации!

Доктор достал из кармашка часы.

– Ну, изучать вас, положим, Лямпе не станет. Во-первых, не слишком жалует женщин, а во-вторых, у него строгое расписание. Сейчас, если не ошибаюсь, время опытов. Хотите посмотреть? Тем более это совсем рядом. Вон он, седьмой коттедж.

– Очень хочу!

– Хорошо, выполню вашу просьбу. А вы потом выполните мою, уговор?

Глаза Коровина хитро блеснули.

– Какую?

– После скажу, – засмеялся Донат Саввич. – Не пугайтесь, ничего страшного от вас я не потребую.

Они уже подходили к славному двухэтажному домику альпийского стиля – бревенчатому, с широкой лестницей и резной трубой на покатой крыше.

На двери не было ни молотка, ни звонка, ни колокольчика. Страннее же всего Полине Андреевне показалось отсутствие ручки – непонятно было, как такую дверь открывают.

Доктор пояснил:

– Сергей Николаевич живет по принципу “Чужих мне не надо, а своим всегда рад”. То есть незнакомый человек сюда нипочем не достучится, зато свои, кто знает секрет, могут входить запросто, без предупреждения.

Он нажал сбоку неприметную кнопку, и дверь пружинисто отъехала в сторону.

– Какая прелесть! – восхитилась госпожа Лисицына, входя в переднюю.

– Налево вход в спальню, направо в лабораторию. Лестница ведет на второй этаж, там обсерватория, где временно поселилась жертва мистики, господин Бердичевский. Нам, стало быть, направо.

Освещение в лаборатории было необычное: у стены, где находился стол, сплошь уставленный сложными приборами непонятного назначения, горел ярчайший электрический свет, однако длинный металлический колпак не давал ему рассеяться, так что все прочие участки довольно обширного помещения тонули в густой тени.

Беспорядок в комнате царил такой, словно он не образовался сам собой, а был устроен нарочно. На полу валялись книги, склянки, клочки бумаги, несколько квадратов старательно вынутого дерна, какие-то камни. Сам физик, маленький человечек с всклокоченными волосами, сидел у лампы на стуле, единственное кресло было занято большим ворохом тряпья, так что вошедшим пристроиться было решительно негде.

– Да-да, – сказал Лямпе вместо приветствия, оглянувшись. – Зачем?

Посмотрел на незнакомую даму, поморщился. Повторил:

– Зачем?

Коровин подвел спутницу ближе.

– Вот, госпожа Лисицына выразила желание с вами познакомиться. Хотела бы знать спектр своей эманации. Взгляните на нее через ваши замечательные очки. Ну как обнаружите оранжевое излучение?

Физик забубнил нечто невразумительное, но явно сердитое:

– У них никакого. Только из утробы. Репродукционные автоматы. Мозгов нет. Малиновые, малиновые, малиновые. Все мозги достались одной, Маше.

– Маше? Какой Маше? – спросила напряженно вслушивавшаяся Полина Андреевна.

Лямпе отмахнулся от нее и принялся наскакивать на Коровина:

– Оранжевые потом. Не до них. Эманация смерти, я говорил. И Маша с Тото! Только хуже! В тысячу раз! Ах, ну почему, почему!

– Да-да, – ласково, как ребенку, покивал ему Донат Саввич. – Ваша новая эманация. Чем, интересно, вам прежняя была нехороша? По крайней мере, вы так не возбуждались. Вы мне уже рассказывали про эманацию смерти, я помню. Надеюсь, вы тоже помните – чем тогда закончилось.

Человечек сразу умолк и шарахнулся от доктора в сторону. Сам себе зажал ладонью рот.

– Ну вот, так-то лучше, – сказал Коровин. – Как идут опыты над вашим верным Санчо Пансой? Где он, кстати? Наверху?

Поняв, что речь идет о Бердичевском, Полина Андреевна затаила дыхание.

– Я здесь, – раздался из полумрака хорошо знакомый ей голос Матвея Бенционовича, только какой-то странно вялый.

То, что Лисицына приняла за ворох старого тряпья, сваленного в кресло, шевельнулось и произнесло далее:

– Здравствуйте, сударь. Здравствуйте, сударыня. Можете ли вы простить меня за то, что я не поздоровался раньше? Я не думал, что мое скромное присутствие может иметь для кого-то значение. Вы, сударь, сказали “Санчо Панса”. Это из романа испанского писателя Мигуэля Сервантеса. Вы имели в виду меня. Ради Бога простите, что я не встаю. Совершенно нет сил. Я знаю, как это неучтиво, особенно перед дамой. Извините, извините. Мне нет прощения…

Матвей Бенционович еще довольно долго извинялся все тем же жалким, потерянным тоном, какого Полина Андреевна никогда прежде у него не слышала. Она порывисто повернула колпак лампы, чтобы сидящий попал в освещенный круг, и охнула.

О, как страшно изменился остроглазый, энергичный товарищ губернского прокурора! Казалось, в его теле не осталось ни единой кости – он был сгорблен, плечи обвисли, руки безвольно лежали на коленях. Часто моргающие глаза смотрели безо всякого выражения, а губы все шевелились, шевелились, лепеча бесчисленные, постепенно затухающие извинения.

– Господи, что с вами стряслось! – в ужасе вскричала Лисицына, забыв обо всех своих хитроумных планах.

Идя и седьмой коттедж, Полина Андреевна была готова к тому, что Матвей Бенционович, которому и раньше доводилось видеть ее в обличье “московской дворянки”, узнает старую знакомую, и придумала на этот случай правдоподобное объяснение, но теперь стало ясно, что опасения на сей счет напрасны. Бердичевский медленно перевел взгляд на молодую даму, прищурился и вежливо сказал:

– Со мной стряслась очень неприятная вещь. Я сошел с ума. Извините, но с этим ничего нельзя поделать. Мне, право, ужасно стыдно. Извините, ради Бога…

Коровин подошел к больному, взял безвольную руку за запястье, пощупал пульс.

– Это я, доктор Коровин. Вы не могли меня забыть, мы виделись только нынче утром.

– Теперь я вспомнил, – медленно, как болванчик, покивал Бердичевский. – Вы начальник этого заведения. Извините, что сразу вас не узнал. Я не хотел вас обидеть. Я никого не хотел обидеть. Никогда. Простите меня, если можете.

– Прощаю, – быстро перебил его Донат Саввич и, полуобернувшись, пояснил спутнице. – Если его не останавливать, он будет извиняться часами. Какие-то неиссякаемые бездны вселенской виноватости, – Наклонился к пациенту, приподнял ему пальцами веко. – М-да. Опять скверно спали. Что, снова ВАСИЛИСК?

Матвей Бенционович, не шевелясь и даже не попытавшись закрыть оттопыренное веко, заплакал – тихо, жалостно, безутешно.

– Да. Он заглядывал ко мне в окно, стучал и грозил. Он приходит красть мой разум. У меня и так почти ничего не осталось, а он всё ходит, ходит…

– Сначала я разместил его вон на том диване, – показал Коровин в темный угол. – Но ночью в окно господину Бердичевскому повадился стучать Черный Монах. Тогда я велел стелить наверху, в обсерватории. Две ночи прошли спокойно, а теперь, видите, у Василиска выросли крылья, уже и второй этаж ему нипочем.

– Да, – всхлипнул товарищ прокурора. – Ему все равно. Я закричал формулу, и он отодвинулся, растаял.

– Все ту же? “Верую, Господи”?

– Да.

– Ну вот, видите, вам нечего бояться. Это Василиск боится вашей магической формулы.

Бердичевский дрожащим голосом прошептал:

– Ночью он придет снова. Украдет последнее. И тогда я забуду, кто я. Я превращусь в животное. Это доставит вам массу неудобств, ведь вы не ветеринар, вы не лечите животных. Я заранее прошу меня извинить…

– М-да, – вздохнул Донат Саввич, обескураженно потирая подбородок. – Можно, конечно, дать на ночь морфеогенум, но неизвестно, что ему привидится во сне. Возможно, что-нибудь и похуже… Что же делать?

Сердце Полины Андреевны разрывалось от сочувствия к больному, но как ему помочь, она не знала.