Дворянка Московской губернии 5 страница

А после о нехорошем чувстве Лисицына забыла, потому что обнаружила отличное место для перемены обличья, и, главное, всего в пяти минутах ходьбы от “Непорочной девы”.

На углу набережной стоял заколоченный павильон с вывеской “Святая вода. Автоматы”. Фасадом к променаду, тылом к глухому забору.

Полина Андреевна дощатую будку обошла, юркнула в щель, и – вот удача – дверь оказалась закрытой на самый что ни на есть простейший навесной замок. Предприимчивая дама немножко поковыряла в нем вязальной спицей (прости, Господи, и за это прегрешение), да и проскользнула внутрь.

Там вдоль стенок стояли громоздкие металлические ящики с краниками, а посередине было пусто. Сквозь щели между досками просачивался свет, доносились голоса гуляющей по набережной публики. В самом деле, место было просто замечательное.

Лисицына быстро сняла платье. Заколебалась, как быть с панталонами? Оставила – подрясник длинный, будет не видно, да и теплее. Ведь на дворе не июль.

Башмаки, хоть и мужеподобные, тупоносые, как полагалось по последней моде, все же были щеголеваты для послушника. Но Полина Андреевна припорошила их пылью и решила, что сойдет. Женщины в особенностях иноческой обуви не разбираются, а монахи – мужчины и, значит, на подобные мелочи ненаблюдательны, вряд ли обратят внимание.

Мешочек с вязаньем оставила на шее. Ну, как ожидать где придется или наблюдение вести? Вязанием многие из монахов утешаются – будет неподозрительно, а под перестук спиц лучше думается.

Сунула мешочек под одеяние, пусть висит.

Саквояж спрятала между автоматами. Недлинные волосы из-под шапки выпустила, одернула подрясник, пудру стерла рукавом.

В общем, вошла в павильон святой воды скромная молодая дама, а минут через десять вышел худенький рыжий монашек, совершенно непримечательный, если, конечно, не считать здоровенного синячины на левом профиле.

 

Сплошные загадки

 

Если до сего момента действия расследовательницы были еще более или менее понятны, то теперь, вздумайся кому-нибудь следить за Лисицыной со стороны, наблюдатель пришел бы в совершенное недоумение, так как логики в поведении паломницы не просматривалось решительно никакой.

Впрочем, во избежание двусмысленности, придется вновь привести именование героини нашего повествования в соответственность ее новому облику, как это уже было сделано однажды. Иначе не избежать двусмысленных фраз вроде “Полина Андреевна заглянула в братские кельи”, ибо, как известно, во внутренние монашеские покои вход женщинам строжайше воспрещен. Итак, мы последуем не за сестрой Пелагией и не за вдовой Лисицыной, а за неким послушником, который, повторяем, вел себя в этот день очень странно.

В протяжение двух или двух с половиной часов, начиная с полудня, юного инока можно было увидеть в самых разных частях города, в пределах собственно монастыря и даже – увы – в уже поминавшихся братских кельях. Судя по ленивой походке, слонялся он безо всякого дела, вроде как со скуки: тут постоит, послушает, там поглазеет. Несколько раз праздношатающегося отрока останавливали старшие монахи, а один раз даже мирохранители. Строго спрашивали, кто таков да откуда синяк – не от пьяного ли, не от рукосуйного ли дела. Юноша отвечал смиренно, тоненьким голоском, что звать его Пелагием, что прибыл он в Арарат со священного Валаама по малому послушанию, а синяк на личности оттого, что отец келарь за нерадивость поучил. Это разъяснение всех удовлетворяло, ибо суровый нрав отца келаря был известен и “поученные” – кто с синяком, кто с шишкой, кто с оттопыренным красным ухом – на улицах и в монастыре попадались нередко. Монашек кланялся и шел себе дальше.

Часам к трем пополудни Пелагий забрел за город и оказался подле Постной косы, напротив Окольнего острова. Место это в последние недели у паломников и местных жителей прослыло муторным, и оттого берег был совсем безлюден.

Послушник прошелся по косе, добрался до самого ее края, принялся скакать с камня на камень, удаляясь все дальше в сторону острова. С непонятной целью тыкал в воду подобранной где-то палкой. У одного из валунов долго сидел на корточках и шарил в холодной воде руками – будто рыбу ловил. Ничего не выловил, однако чему-то обрадовался и даже захлопал озябшими ладошами.

Вернулся к началу косы, где была привязана старая лодка, пристроился рядышком на камне и заработал вязальными спицами, то и дело поглядывая по сторонам.

Довольно скоро появился тот, кого отрок, по всей видимости, поджидал.

По тропинке, что вела к берегу от старой часовенки, шел монах довольно неблагостного вида: косматобородый, кустобровый, с большим мятым лицом и сизым пористым носом.

Пелагий вскочил ему навстречу, низко поклонился.

– А не вы ли и есть достопочтенный старец Клеопа?

– Ну я. – Монах хмуро покосился на паренька, зачерпнул широкой ладонью воды из озера, попил. – Тебе чего?

Он страдальчески выдохнул, обдав послушника кислым запахом перегара, стал доставать из кустов весла.

– Пришел молить вашего святого благословения, – тоненьким тенорком молвил Пелагий.

Брат Клеопа сначала удивился, однако по своему нынешнему состоянию души и тела был более склонен не к изумлению, а к раздражительности, поэтому замахнулся на мальчишку увесистым кулачиной.

– Шутки шутить? Я те дам благословение, щенок рыжий! Я те щас второй глаз подобью!

Монашек отбежал на несколько шагов, но не ушел.

– А я вам думал полтинничком поклониться, – сказал он и точно – достал из рукава серебряную монету, показал.

– Дай-ка.

Лодочник взял полтинник, погрыз желтыми прокопченными зубами, остался доволен.

– Ну чего тебе, говори. Послушник застенчиво пролепетал:

– Мечтание у меня. Хочу святым старцем стать.

– Старцем? Станешь, – пообещал подобревший от серебра Клеопа. – Лет через полета всенепременно станешь, куда денешься. Если, конечно, раньше не помрешь. А что до святости, то ты вон и так уже в подряснике, хоть и совсем цыпленок еще. Как тебя звать-то?

– Пелагием, святой отец.

Клеопа задумался, видно, припоминая святцы.

– В память святого Пелагия Лаодикийского, коий убедил жену свою благоверную почитать братскую любовь выше супружеской? Так ему сколько годов-то было, святому Пелагию, а ты еще и жизни не видал. Чего тебя, малоумка, в монахи понесло? Поживи, погреши вдосталь, а там и отмаливай, как мудрые делают. Вон в скиту, – кивнул он в сторону острова, – старец Израиль – обстоятельный мужчина. Погулял, курочек потоптал, а ныне схиигумен. И на земле хорошо пожил, и на небе, близ Отца и Сына, местечко себе уготовил. Вон как надо-то.

Карие глаза монашка так и загорелись.

– Ах, если б мне на святого старца хоть одним глазком взглянуть!

– Сиди, жди. Бывает, что на бережок выходит, только редко – уж силы не те. Видно, вознесется скоро.

Пелагий наклонился к лодочнику и прошептал:

– Мне бы вблизи, а? Свозили бы меня на остров, отче, а я бы век за вас Бога молил.

Клеопа слегка отпихнул мальчишку, отвязывая конец.

– Ишь чего захотел! За такое знаешь что?

– Совсем никак невозможно? – тихонечко спросил рыжеволосый и показал из белого кулачка уголок бумажки.

Брат Клеопа пригляделся – никак рублевик.

– Не полагается, – вздохнул он с сожалением. – Узнают – скудной не миновать. На неделю, а то и на две. Я на хлебе да воде сидеть не могу, от воды у меня башка пухнет.

– А я слыхал, будто по нынешним временам никто из братии кроме вас на остров плавать все равно не насмелится. Не посадят вас в скудную, отче. Да и как узнают? Тут ведь нет никого.

И бумажку свою прямо в руку подпихивает, искуситель.

Взял Клеопа тинник, посмотрел на него, задумался.

Тут вдруг и вторая бумажка образовалась, словно сама по себе.

Рыжий бесенок ее насильно всунул в нерешительные пальцы лодочника.

– Одним глазочком, а?

Монах развернул обе кредитки, любовно погладил, тряхнул сивыми патлами.

– А у тебя двумя глазочками и не получится, гы-гы! – заржал Клеопа, очень довольный шуткой. – Где физию-то обустроил, а? С мастеровыми, поди, помахался? Тихий-тихий, а видно, что шельма. Из-за девок? Ох, ненадолго ты в послушниках, Пелагий. Выгонят. Скажи, с мастеровыми? Из-за девок?

– Из-за них, – потупив взор, сознался монашек.

– То-то. “Святым старцем стать хочу”, – передразнил Клеопа, пряча полтинник и бумажки в пояс. – И на остров-то, поди, из озорства восхотел? Не ври, правду говори!

– Так ведь любопытственно, – шмыгнул носом Пелагий, окончательно входя в роль.

– А денег-то откуда столько? Из пожертвований натырил?

– Нет, отче, что вы! У меня тятенька из купечества. Жалеет, присылает.

– Из купечества – это хорошо. За проказы в монастырь загнал? Ничего, раз жалеет, то смилостивится, обратно примет, ты жди. Ну вот что, Пелагий. – Лодочник оглядел пустынный берег, решился. – Вообще-то был случай в прошлом годе. Ободрал я себе всю десницу об морду отца Мартирия – зубья он, пес смердящий, под кулак выставил. Так руку разнесло – грести невмочь. Сторговался с Иезикилем-подметаль-щиком, чтоб пособил: я на одном весле, он на другом… Три дни так плавали. Эх, была не была. Увидят – скажу, снова рука заболела. Залезай!

А сам уж от исподнего полосу оторвал и на руку наматывает.

Сели на весла, поплыли.

– Только гляди у меня, – строго предупредил Клеопа. – Из лодки на остров ни ногой. Туда ступать одному мне дозволено. И слушай в оба уха, что старец изречет – у меня башка стала дырявая, а повторять он не станет. Иной раз, честно сказать, пока до отца эконома дойду, забываю. Тогда вру что на ум взбредет.

Пелагий, гребя, всё поглядывал через плечо на медленно подплывающий Окольний остров. Там было пусто, бездвижно: черные камни, блеклая серая трава, прямые сосны торчали на макушке холма, словно вставшие дыбом волосы.

Лодка ткнулась носом в песок. Брат Клеопа взял корзинку с провизией, соскочил на берег. Напарнику погрозил пальцем: тихо, мол, сиди.

Послушничек перевернулся на скамье, подпер руками подбородок, раскрыл глаза широко-широко – одним словом, приготовился.

И увидел, как один из черных валунов вдруг шевельнулся, будто разделившись на две части, большую и поменьше. Та, что поменьше, распрямилась и предстала глухим черным мешком, сверху остроконечным, снизу пошире.

Мешок медленно двинулся вниз, к полосе прибоя. Пелагий разглядел две руки, посох, белую схиигуменскую кайму вдоль облачения и под самой верхушкой куколя – череп со скрещенными костями. Рука отрока сама потянулась перекреститься.

Лодочник привычными движениями выложил на плоский камень привезенное: три малых хлеба, три глиняных крынки, мешочек соли. Потом подошел к старцу, ткнулся губами в желтую костлявую руку и был благословлен крестным знамением.

Пелагий сидел в лодке, весь съежившись. Череп с костями, конечно, смотрелся жутко, но хуже всего были дырки на закрытом лице, сквозь которые смотрели два блестящих глаза – прямо на послушника. Но и того безликому старцу Израилю показалось мало. С трудом ступая, он подошел к самой лодке, встал напротив оробевшего монашка и некоторое время разглядывал его в упор – должно быть, отвык видеть иных посланцев из внешнего мира кроме Клеопы.

Лодочник пояснил:

– Это я руку зашиб, одному не угрести. Схимник кивнул, по-прежнему глядя на новичка. Тогда Клеопа, кашлянув, спросил:

– Какое будет нынче речение?

Пелагию показалось, что черный человек вздрогнул, словно выйдя из задумчивости или оцепенения. Повернулся к монаху, и раздался низкий, сипловатый голос, очень ясно, с промежутками между словами, проговоривший:

– Ныне – отпущаеши – раба – твоего – смерть.

– Ох ты, Господи, – испугался чего-то Клеопа и суетливо закрестился. – Ну теперь жди…

Поспешно полез назад в лодку, толкнув ногой берег.

– Чего это, дяденька? – спросил отрок, оглядываясь на святого старца (тот опирался на посох, стоял неподвижно). – Это он что такое про смерть сказал, а?

– Леший тебе “дяденька”, – огрызнулся озабоченный чем-то Клеопа. – Налегай на весло-то, налегай! Вот те на, вот те и сплавали!

И только уже у самого ханаанского берега объяснил:

– Если сказано: “Ныне отпущаеши раба твоего” – стало быть, один из схимников преставился. Завтра на его место другого повезу. Заждался уж отец Иларий-то. Нынче же вечером отпоют его и в Прощальную часовню отведут, в одиночестве с миром прощаться – куколь зашивать, дырки в нем резать. А чуть свет повезу живого к мертвым… Эх, и что людям на свете не живется! – Клеопа покачал косматой башкой. – Но старец-то, Израиль-то, каков! Это он, считай, семерых уже пережил. Знать, богато нагрешил, не допускает пока к Себе Господь. Кто ж у них преставился-то? Старец Феогност или старец Давид? Как речено было, в точности?

– “Ныне отпущаеши раба твоего смерть”, – повторил Пелагий. – А “смерть”-то зачем прибавлена?

Клеопа шевелил губами, запоминая. На вопрос только плечами пожал: не нашенского ума дело.

Ну что еще рассказать о происшествиях этого дня?

Разве что про домик бакенщика, хотя это будет уж совсем непонятно.

Распрощавшись с лодочником, Пелагий обратно в город пошел не сразу, а сначала прогулялся бережком до одинокой бревенчатой избушки – той самой, недоброй, что уже не раз возникала в нашем повествовании. Идти от Постной косы было всего ничего: сотню шагов до Прощальной часовни, да потом еще шагов полтораста.

Послушник обошел неказистый домик кругом, заглянул внутрь через пыльное окошко. Щекой прижался к стеклу, стал водить пальцем по грубо накарябанному восьмиконечному кресту. Сказал одно-единственное слово: “Ага”.

Потом вдруг сел на корточки, принялся шарить руками в лебеде. Поднес к лицу какую-то мелкую штуковинку (свет осеннего дня уже мерк, и видно было неважно). Сказал второй раз: “Ага”.

Оттуда отрок что-то очень уж безбоязненно направился к заколоченной двери, подергал. Когда дверь хоть и со скрипом, но довольно легко отворилась, внимательно рассмотрел торчащие из створки гвозди. Сам себе кивнул.

Вошел внутрь. В полумраке было видно грубый стол, на нем – раскрытый гроб, крышка которого валялась на полу. Послушник пощупал домовину так и этак, зачем-то водрузил крышку на место и легонько прихлопнул сверху. Гроб закрылся наплотно, с хрустом.

Юнец подошел к окну, где лежали два мешка с соломой. Зачем-то поставил их один на другой. Потом, озабоченно поглядывая на быстро тускнеющий свет в окне, встал на лавку и повел ладонью по гладко обтесанным бревнам стены. Начал сверху, под потолком, затем прошел следующий ряд, ниже, еще ниже. Закончив таинственные манипуляции у одной стены, перешел к следующей и занимался этим странным делом долго.

Когда стекло зарозовело последними отблесками заката, Пелагий в третий раз произнес свое “ага!” – теперь еще радостней и громче, чем прежде.

Вынул из-за пазухи вязальную спицу, поковырял ею в бревне, извлек пальцами нечто совсем уже крошечное, размером не более вишенки.

Долее этого в избушке задерживаться не стал.

Быстро зашагал по пустынной дорожке к Новому Арарату и полчаса спустя уже был на набережной, близ автоматов со святой водой.

Сначала прошелся мимо (людновато было), потом улучил момент и – шасть в щель меж павильоном и забором.

А еще минут через десять на променад вышла скромная молодая дама в черном богомольном платочке, завязанном прямо по глаза – предосторожность, пожалуй, излишняя, ибо по вечернему времени синяка все равно было бы не видно.

 

Кое-что проясняется

 

Вечером у себя в комнате Полина Андреевна написала письмо.

Владыке Митрофанию света, радости, силы.

Если Вы, отче, читаете это мое письмо, значит, меня постигла беда и я не получила возможности рассказать вам всё на словах. Хотя что такое “беда”? Может, то, что у людей принято называть “бедой”, на самом деле есть радость, потому что когда Господь призывает к Себе одного из нас, то что же в этом дурного? Даже если и не призывает, а подвергает какому-нибудь тяжкому испытанию, то и этому тоже печалиться нечего, ведь для того мы и рождены на свет – испытание пройти.

Ах, да что же это я Вам, пастырю, про очевидное проповедую! Простите меня, глупую.

А пуще того простите за мой обман, за своеволие и бегство. За то, что похитила все Ваши деньги, и за то, что часто раздражала Вас своим упрямством.

Ну вот, а теперь, когда Вы меня простили (да и как вам меня не простить, если со мной приключилась беда?), перехожу прямо к сути, ибо записать надо многое, а нынче ночью у меня еще дело. Но про дело – в самом конце. Сначала изложу всё по порядку, как Вы любите (то есть не “по-бабьи”, а “по-мужски”): что слышала от других; что видела собственными глазами; какие из всего этого делаю выводы.

Что слышала.

Черного Монаха на Ханаане по ночам видели уже многие. Одних Василиск пугает внезапным появлением, другие пугаются сами, завидев его издали, куда-то крадущегося или спешащего. Подобных историй я подслушала в городе и монастыре, наверное, с дюжину. Общее мнение среди монахов и местных жителей такое: с Василисковым скитом нечисто, ибо кто-то из схимников продал душу Врагу Человеков, отчего место это сделалось проклятым, так что надобно старцев оттуда вывезти, а Окольний остров объявить гиблым и выморочным, запретить там высаживаться и даже подплывать близко.

Скажу сразу, что всё сие – полнейшая чушь. Святой Василиск с небес не сходил, а безмятежно пребывает близ Престола Господня, где ему и надлежит. Ничего мистического в этой истории нет, а есть одно лишь злонамеренное надувательство. Ныне, к исходу второго дня пребывания на Ханаане, я совершенно убедилась, что явления Черного Монаха – не более чем ловкий, изобретательный спектакль.

Что видела.

Секрет “водохождения” раскрывается просто. Между четвертым и пятым камнями, что торчат из воды за концом Постной косы, я нащупала под водой обычную деревянную скамью. Она спрятана на мелководье, положенная боком. Если установить ее на окованные железом ножки, то доска приходится на дюйм ниже поверхности воды. Ночью, даже с малого расстояния, непременно покажется, что расхаживающий по этой скамье запросто гуляет по водам. Про “неземное сияние”, якобы окутывающее Василиска, достоверно ничего утверждать не могу, однако полагаю, что сильный электрический фонарь, если держать его за спиной и внезапно включить, даст примерно тот самый эффект: четко обрисует силуэт и разольется в темноте ярким рассеянным светом. На монахов, которые до смерти перепуганы “водохождением” и вряд ли когда-нибудь видели электрическое освещение, этот нехитрый трюк должен производить изрядное впечатление. Да, возможно, и не только на монахов, а на всякого человека с воображением либо склонностью к мистике. Представьте: ночь, луна, неестественно яркий свет, черная фигура без лица, парящая над водами. Я на суше-то ее встретила, и то вся поледенела! Нет, это я уже перескакиваю и получается “по-бабьи”. О своей встрече с “Василиском” я лучше потом напишу.

Теперь про известную вам из Алешиного письма избушку бакенщика, где погиб Феликс Станиславович и где лишились рассудка Алексей Степанович и Матвей Бенционович.

Там злоумышленник проделал трюк похитрей, чем на косе, но тоже обошлось без мистики.

Крест на стекле нацарапан обыкновенным железным гвоздем – я нашла его в траве под окном. Когда преступник среди ночи показал в окне схимнический колпак с дырками да заскрипел железом по стеклу, немудрено, что у бедной жены бакенщика с перепугу случился выкидыш.

А с Вашими посланцами злодей поступал так.

Прятался в темной комнате. Возможно, для отвлечения внимания ставил у окна чучело в остроконечном куколе – во всяком случае, я обнаружила там два мешка соломы, которым в избе быть незачем. Когда вошедший, заметив неподвижный силуэт, поворачивался в ту сторону всем телом, разбойник бил его сзади тяжелым по голове. Отсюда и “шишка на дюйм правее макушки”, про которую я вычитала в протоколе осмотра останков Феликса Станиславовича. И дело тут вовсе не в конвульсивных ударах об пол, как предположил делавший описание Матвей Бенционович. Сам Бердичевский, а ранее того несомненно и Ленточкин, прибежав в лечебницу, тоже имели на голове следы ушибов, чему доктор Коровин не придал особенного значения, ибо у обоих имелось на теле и множество иных повреждений: ссадины, царапины, синяки. Рассказывая о Бердичевском, доктор упомянул ободранные пальцы и сломанные ногти. Это и помогло мне восстановить картину злодейства.

Оглушив свою жертву, злоумышленник клал ее в гроб (там на столе гроб, сколоченный бакенщиком для себя, но оставшийся невостребованным, поскольку утопленника так и не нашли) и закрывал сверху крышкой. Я приложила ее на место и увидела, что гвоздевые отверстия расшатаны – кто-то уже выбивал крышку сильными ударами снизу. Полагаю, что это происходило дважды: сначала в гробу бился погребенный заживо Алеша, потом – Матвей Бенционович.

Любой, даже самый крепкий рассудок не выдержит подобного испытания – тут расчет преступника был верен. Да он еще и не удовлетворился сделанным, о чем скажу ниже.

Сначала про Лагранжа. С Феликсом Станиславовичем у нападавшего, видимо, вышла осечка. То ли голова у полицмейстера оказалась слишком крепкая, то ли еще что, но только сознания полковник не потерял и, очевидно, вступил со злодеем в единоборство. Тогда преступник убил его выстрелом в упор.

Да-да, Лагранж – не самоубийца, а невинно убиенный, что должно Вас порадовать. Вот чем объясняется странное расположение пулевого канала – снизу вверх и слева направо. Именно так прошла бы пуля, если бы кто-то, кого полковник, предположим, сжимал руками за плечи или за горло, выстрелил с правой руки, снизу.

Памятуя о том, что пули в трупе не обнаружено и, стало быть, она прошла навылет, я осмотрела верхушки стен и нашла то, что искала. Теперь у нас есть неопровержимое доказательство убийства.

Пуля, которую я извлекла из бревна, не 45-го калибра, как в “смит-вессоне” полицмейстера, а 38-го и выпущена из револьвера системы “кольт”, что я сверила по своему баллистическому учебнику. После убийства преступник выпалил из оружия своей жертвы на воздух и вложил “смит-вессон” в руку полковника, имитируя самоубийство.

Теперь возвращаюсь к нашим друзьям, которых злодей не убил, а свел с ума, что, пожалуй, еще ужасней. Если б Вы только видели, в какую насмешку над человеком превратился насмешливый Алексей Степанович; как мало ума осталось в умнейшем Матвее Бенционовиче! Грех такое говорить, но мне, наверное, менее мучительно было бы видеть их бездыханными…

Отвратительней всего в лже-Василиске то, что он не удовлетворился своей расправой и не оставил несчастных безумцев в покое.

Из смутных слов Алеши Ленточкина можно заключить, что “фантом” продолжает являться к нему и ныне. Что же до Бердичевского, то я сама стала свидетельницей и даже жертвой очередной попытки преступника окончательно растоптать в душе Матвея Бенционовича еще тлеющую искру рассудка.

Вчера ночью я видела Черного Монаха собственными глазами. Ах, как же это было страшно! Он явился, разумеется, не для того, чтобы пугать меня – ему был нужен Бердичевский. Оглушив меня ударом по голове (чувствуется сноровка), злодей скрылся неузнанным. И все же именно это столкновение вправило мне мозги, и я принялась искать не дьявола, но человека, хоть и не столь отличного от Нечистого.

Я не сразу догадалась, чем он нанес удар, находясь на довольно значительном от меня расстоянии. А потом вспомнила одну историю, рассказанную мне доктором, и некую картину, нарисованную здешним художником (вот с кем бы Вам потолковать, вот кого бы вразумить!), и сразу всё поняла.

“Василиск” ударил меня ходулей – такой, какие на ярмарке бывают. Сейчас долго и ни к чему объяснять, откуда в лечебнице взялись ярмарочные ходули, но ясно одно: преступник использовал их, чтобы заглянуть в окно второго этажа, где ранее содержался Бердичевский – всё с той же целью: запугать, добить. Однако вчера ночью Матвея Бенционовича переместили со второго этажа на первый, а Василиск всё равно прихватил с собой ходули. Получается, что Черный Монах про перемещение не знал? Тогда какая же он сверхъестественная сила?

И теперь выводы.

Кто скрывается под личиной разгневанного Василиска, мне неизвестно, однако предположение относительно цели его злых деяний у меня имеется.

Этот человек (именно человек, а не существо из иного мира) хочет упразднить Василисков скит и почти преуспел в своем намерении.

Зачем? Вот самый главный вопрос, и ответа на него у меня пока нет, есть лишь едва намеченные версии. Некоторые из них покажутся вам совсем невероятными, но, быть может, и они пригодятся, если Вам придется доканчивать дело без меня.

Начну с самого настоятеля отца Виталия. Скит ему – досадная помеха, ибо в экономическом смысле утратил свое назначение (уж простите, что я пишу в этаких терминах, но полагаю, что примерно так рассуждает сам архимандрит), а в смысле честолюбия, которого у высокопреподобного более чем довольно, скит даже мешает, затеняя свершения ново-араратского правителя, в самом деле весьма значительные. Прибыль от четок, на которую ранее существовала братия, нынче смехотворна и не может идти ни в какое сравнение с прочими источниками дохода. Главной приманкой для богомольцев скит тоже быть перестал, ибо состоятельные паломники, каких привечает отец Виталий, более ценят здоровый воздух, целебные воды и живописные лодочные катания. По мнению архимандрита, Окольний и его святые насельники лишь смущают умы братии, отвлекают ее от деятельного труда и косвенно подрывают авторитет настоятельской власти, ежечасно напоминая о том, что есть и иная Власть, несравненно выше архимандритовой. Виталий нравом крут, даже жесток. До какой степени простирается его власто и честолюбие – Бог весть.

Другая вероятность – заговор среди монахов, недовольных хозяйственной истовостью Виталия в ущерб духовному служению и душеспасению. То, что у высокопреподобного среди старшей братии есть негласная партия противников (для краткости назову их “мистиками”), не вызывает сомнений. Возможно, некоторые из “мистиков” задумали распугать паломников и подорвать авторитетность Виталия перед иерархами – к примеру, перед Вами. Тогда, возможно, лицедейство с Черным Монахом призвано избавить Новый Арарат от суеты и многолюдства. Известно, до какого коварства и даже изуверства может дойти превратно истолкованное благочестие – история религии изобилует подобными грустными примерами. Возможно также, что виновником является один из схимников, обитающих на острове. Зачем и почему, не берусь даже предполагать, ибо пока про жизнь святых старцев почти ничего не знаю. Однако все смутные события так или иначе связаны именно со скитом и вращаются вокруг него. Значит, нужно заниматься и этой версией. Я была сегодня на Окольнем (да-да, не сердитесь), и схиигумен Израиль загадал загадку, смысл которой мне неясен. Надо будет наведаться туда еще.

Теперь два вероятия совсем иного, нецерковного направления.

Любопытный тип – доктор Донат Саввич Коровин, владелец и управитель лечебницы. Этот миллионщик-филантроп очень уж непрост, охоч до всяких игр и опытов над живыми людьми. С него, пожалуй, сталось бы затеять этакую мистификацию в каких-нибудь исследовательских видах: скажем, изучить воздействие мистического потрясения на разные типажи психики или еще нечто в этом роде. А после статью в каком-нибудь “Гейдельбергском психиатрическом ежегоднике” напечатает, дабы поддержать репутацию светила – на мой непросвещенный взгляд, не больно-то заслуженную (лечит-лечит своих пациентов, да что-то никак не вылечит).

И, наконец, в “Василиска” может играться кто-то из коровинских пациентов. Люди это всё неординарные, содержатся вольно. Их всего двадцать восемь (ныне с Алексеем Степановичем и Матвеем Бенционовичем тридцать), и я видела всего нескольких. Надо бы их изучить повнимательнее, только не знаю, как к сему подступиться. Я с Донатом Саввичем в ссоре, которую сама же и устроила. Но трудность не в том – помириться было бы нетрудно. До тех пор, пока у меня с лица последствия знакомства с Черным Монахом не сойдут, на глаза Коровину мне лучше не показываться. Для него я – обычная хорошенькая женщина (вероятно, на здешнем безрыбье), а какая может быть хорошесть, если пол-лица заплыло. Мужчины так уж устроены, что с уродкой и разговаривать не станут.

Так и вижу, как в этом месте на Вашем лице возникла ироническая улыбка. Не буду лукавить, все равно Вы видите меня насквозь. Да, мне неприятна мысль, что Донат Саввич, глядевший на Полину Андреевну Лисицыну особенным образом и расточавший ей комплименты, увидит ее в таком безобразии. Грешна, суетна, каюсь.

Вот дописываю последние строчки и ухожу.

Ночь сегодня какая нужно – лунная. Именно в такие “Василиск” и появляется у Постной косы. План мой прост: затаюсь на берегу и попробую выследить мистификатора.

Если прогуляюсь впустую, с завтрашнего дня займусь схиигуменом и Окольним островом.

Ну а коли случится так, что прогулка закончится вышеупомянутой бедой, уповаю лишь на то, что к Вашему преосвященству попадет это мое послание.

Ваша любящая дочь Пелагия.

 

Страшное видение

 

Дописав письмо, Полина Андреевна посмотрела в окно и озабоченно нахмурилась. Небо, еще недавно ясное, сплошь залитое равнодушным лунным сияньем, меняло цвет: северный ветер натягивал от горизонта к середине черный занавес облаков, укрывая ими бездонную звездную сферу. Нужно было спешить.