О старых и молодых бабенках 5 страница. Иному не удается жизнь: ядовитый червь гложет ему сердце

Иному не удается жизнь: ядовитый червь гложет ему сердце.

Пусть же постарается он, чтобы тем лучше удалась ему смерть.

Иной не бывает никогда сладким: он гниет еще летом. Одна

трусость удерживает его на его суку.

Живут слишком многие, и слишком долго висят они на своих

сучьях. Пусть же придет буря и стряхнет с дерева все гнилое и

червивое!

О, если бы пришли проповедники скорой смерти! Они

были бы настоящей бурею и сотрясли бы деревья жизни! Но я слышу

только проповедь медленной смерти и терпения ко всему

"земному".

Ах, вы проповедуете терпение ко всему земному? Но это

земное слишком долго терпит вас, вы, злословцы!

Поистине, слишком рано умер тот иудей, которого чтут

проповедники медленной смерти; и для многих стало с тех пор

роковым, что умер он слишком рано.

Он знал только слезы и скорбь иудея, вместе с ненавистью

добрых и праведных -- этот иудей Иисус; тогда напала на него

тоска по смерти.

Зачем не остался он в пустыне и вдали от добрых и

праведных! Быть может, он научился бы жить и научился бы любить

землю -- и вместе с тем смеяться.

Верьте мне, братья мои! Он умер слишком рано; он сам

отрекся бы от своего учения, если бы он достиг моего возраста!

Достаточно благороден был он, чтобы отречься!

Но незрелым был он еще. Незрело любит юноша, и незрело

ненавидит он человека и землю. Еще связаны и тяжелы у него душа

и крылья мысли.

Но зрелый муж больше ребенок, чем юноша, и меньше скорби в

нем: лучше понимает он смерть и жизнь.

Свободный к смерти и свободный в смерти, он говорит

священное Нет, когда нет уже времени говорить Да: так понимает

он смерть и жизнь.

Да не будет ваша смерть хулою на человека и землю, друзья

мои: этого прошу я у меда вашей души.

В вашей смерти должны еще гореть ваш дух и ваша

добродетель, как вечерняя заря горит на земле, -- или смерть

плохо удалась вам.

Так хочу я сам умереть, чтобы вы, друзья, ради меня еще

больше любили землю; и в землю хочу я опять обратиться, чтобы

найти отдых у той, что меня родила.

Поистине, была цель у Заратустры, он бросил свой мяч;

теперь будьте вы, друзья, наследниками моей цели, для вас

закидываю я золотой мяч.

Больше всего люблю я смотреть на вас, друзья мои, когда вы

бросаете золотой мяч! Оттого я простыну еще немного на земле;

простите мне это!

Так говорил Заратустра.

 

О дарящей добродетели

 

 

 

 

Когда Заратустра простился с городом, который любило

сердце его и имя которого было "Пестрая корова", последовали за

ним многие, называвшие себя его учениками, и составили свиту

его. И так дошли они до перекрестка; тогда Заратустра сказал

им, что дальше он хочет идти один: ибо он любил ходить в

одиночестве. Но ученики его на прощанье подали ему посох, на

золотой ручке которого была змея, обвившаяся вокруг солнца.

Заратустра обрадовался посоху и оперся на него; потом он так

говорил к своим ученикам:

-- Скажите же мне: как достигло золото высшей ценности?

Тем, что оно необыкновенно и бесполезно, блестяще и кротко в

своем блеске; оно всегда дарит себя.

Только как символ высшей добродетели достигло золото

высшей ценности. Как золото, светится взор у дарящего. Блеск

золота заключает мир между луною и солнцем.

Необыкновенна и бесполезна высшая добродетель, блестяща и

кротка она в своем блеске: дарящая добродетель есть высшая

добродетель.

Поистине, я угадываю вас, ученики мои: вы стремитесь,

подобно мне, к дарящей добродетели. Что у вас общего с кошками

и волками?

Ваша жажда в том, чтобы самим стать жертвою и даянием;

потому вы и жаждете собрать все богатства в своей душе.

Ненасытно стремится ваша душа к сокровищам и всему

драгоценному, ибо ненасытна ваша добродетель в желании дарить.

Вы принуждаете все вещи приблизиться к вам и войти в вас,

чтобы обратно изливались они из вашего родника, как дары вашей

любви.

Поистине, в грабителя всех ценностей должна обратиться

такая дарящая любовь; но здоровым и священным называю я это

себялюбие. --

Есть другое себялюбие, чересчур бедное и голодающее,

которое всегда хочет красть, -- себялюбие больных, больное

себялюбие.

Воровским глазом смотрит оно на все блестящее; алчностью

голода измеряет оно того, кто может богато есть; и всегда

ползает оно вокруг стола дарящих.

Болезнь и невидимое вырождение говорят в этой алчности; о

чахлом теле говорит воровская алчность этого эгоизма.

Скажите мне, братья мои: что считается у нас худым и

наихудшим? Не есть ли это вырождение? -- И мы угадываем

всегда вырождение там, где нет дарящей души.

Вверх идет наш путь, от рода к другому роду, более

высокому. Но ужасом является для нас вырождающееся чувство,

которое говорит: "все для меня".

Вверх летит наше чувство: ибо оно есть символ нашего тела,

символ возвышения. Символ этих возвышений суть имена

добродетелей.

Так проходит тело через историю, становящееся и борющееся.

А дух -- что он для тела? Глашатай его битв и побед,

товарищ и отголосок.

Символы все -- имена добра и зла: они ничего не выражают,

они только подмигивают. Безумец тот, кто требует знания от них.

Будьте внимательны, братья мои, к каждому часу, когда ваш

дух хочет говорить в символах: тогда зарождается ваша

добродетель,

Тогда возвысилось ваше тело и воскресло; своей отрадою

увлекает оно дух, так что он становится творцом, и ценителем, и

любящим, и благодетелем всех вещей.

Когда ваше сердце бьется широко и полно, как бурный поток,

который есть благо и опасность для живущих на берегу, -- тогда

зарождается ваша добродетель.

Когда вы возвысились над похвалою и порицанием и ваша

воля, как воля любящего, хочет приказывать всем вещам, -- тогда

зарождается ваша добродетель.

Когда вы презираете удобство и мягкое ложе и можете

ложиться недостаточно далеко от мягкотелых, -- тогда

зарождается ваша добродетель.

Когда вы хотите единой воли и эта обходимость всех нужд

называется у вас необходимостью, -- тогда зарождается ваша

добродетель.

Поистине, она есть новое добро и новое зло! Поистине, это

-- новое глубокое журчание и голос нового ключа!

Властью является эта новая добродетель; господствующей

мыслью является она и вокруг нее мудрая душа: золотое солнце и

вокруг него змея познания.

 

 

 

Здесь Заратустра умолк на минуту и с любовью смотрел на

своих учеников. Затем продолжал он так говорить -- и голос его

изменился:

-- Оставайтесь верны земле, братья мои, со всей властью

вашей добродетели! Пусть ваша дарящая любовь и ваше познание

служат смыслу земли! Об этом прошу и заклинаю я вас.

Не позволяйте вашей добродетели улетать от земного и

биться крыльями о вечные стены! Ах, всегда было так много

улетевшей добродетели!

Приводите, как я, улетевшую добродетель обратно к земле,

-- да, обратно к телу и жизни: чтобы дала она свой смысл земле,

смысл человеческий!

Сотни раз улетали и заблуждались до сих пор дух и

добродетель. Ах, в вашем теле и теперь еще живет весь этот

обман и заблуждение: плотью и волею сделались они.

Сотни раз делали попытку и заблуждались до сих пор как

дух, так и добродетель. Да, попыткою был человек. Ах, много

невежества и заблуждений сделались в нас плотью!

Не только разум тысячелетий -- также безумие их

прорывается в нас. Опасно быть наследником.

Еще боремся мы шаг за шагом с исполином случаем, и над

всем человечеством царила до сих пор еще бессмыслица,

безсмыслица.

Да послужат ваш дух и ваша добродетель, братья мои, смыслу

земли: ценность всех вещей да будет вновь установлена вами!

Поэтому вы должны быть борющимися! Поэтому вы должны быть

созидающими!

Познавая, очищается тело; делая попытку к познанию, оно

возвышается; для познающего священны все побуждения; душа того,

кто возвысился, становится радостной.

Врач, исцелись сам, и ты исцелишь также и своего больного.

Было бы лучшей помощью для него, чтобы увидел он своими глазами

того, кто сам себя исцеляет.

Есть тысячи троп, по которым еще никогда не ходили, тысячи

здоровий и скрытых островов жизни. Все еще не исчерпаны и не

открыты человек и земля человека.

Бодрствуйте и прислушивайтесь, вы, одинокие! Неслышными

взмахами крыл веют из будущего ветры; и до тонких ушей доходит

благая весть.

Вы, сегодня еще одинокие, вы, живущие вдали, вы будете

некогда народом: от вас, избравших самих себя, должен произойти

народ избранный и от него -- сверхчеловек.

Поистине, местом выздоровления должна еще стать земля! И

уже веет вокруг нее новым благоуханием, приносящим исцеление,

-- и новой надеждой!

 

 

 

Сказав эти слова, Заратустра умолк, как тот, кто не сказал

еще своего последнего слова; долго в нерешимости держал он

посох в руке. Наконец так заговорил он -- и голос его

изменился:

-- Ученики мои, теперь ухожу я один! Уходите теперь и вы,

и тоже одни! Так хочу я.

Поистине, я советую вам: уходите от меня и защищайтесь от

Заратустры! А еще лучше: стыдитесь его! Быть может, он обманул

вас.

Человек познания должен не только любить своих врагов, но

уметь ненавидеть даже своих друзей.

Плохо отплачивает тот учителю, кто навсегда остается

только учеником. И почему не хотите вы ощипать венок мой?

Вы уважаете меня; но что будет, если когда-нибудь падет

уважение ваше? Берегитесь, чтобы статуя не убила вас!

Вы говорите, что верите в Заратустру? Но что толку в

Заратустре! Вы -- верующие в меня; но что толку во всех

верующих!

Вы еще не искали себя, когда нашли меня. Так поступают все

верующие; потому-то всякая вера так мало значит.

Теперь я велю вам потерять меня и найти себя; и только

когда вы все отречетесь от меня, я вернусь к вам.

Поистине, другими глазами, братья мои, я буду тогда искать

утерянных мною; другою любовью я буду тогда любить вас.

И некогда вы должны будете еще стать моими друзьями и

детьми единой надежды; тогда я захочу в третий раз быть среди

нас, чтобы отпраздновать с вами великий полдень.

Великий полдень -- когда человек стоит посреди своего пути

между животным и сверхчеловеком и празднует свой путь к закату

как свою высшую надежду: ибо это есть путь к новому утру.

И тогда заходящий сам благословит себя за то, что был он

переходящий; и солнце его познания будет стоять у него на

полдне.

" Умерли все боги; теперь мы хотим, чтобы жил

сверхчеловек " -- такова должна быть в великий полдень наша

последняя воля! --

Так говорил Заратустра.

 

 

* ЧАСТЬ ВТОРАЯ *

 

 

-- и только когда вы все отречетесь от меня,

я вернусь к вам.

Поистине, другими глазами, братья мои,

я буду тогда искать утерянных мною; другою любовью

я буду тогда любить вас.

 

Заратустра, о дарящей добродетели

 

 

Ребенок с зеркалом

 

 

После этого Заратустра опять возвратился в горы, в

уединение своей пещеры, и избегал людей, ожидая, подобно

сеятелю, посеявшему свое семя. Но душа его была полна

нетерпения и тоски по тем, кого он любил: ибо еще многое он

имел дать им. А это особенно трудно: из любви сжимать отверстую

руку и, как дарящий, хранить стыдливость.

Так проходили у одинокого месяцы и годы; но мудрость его

росла и причиняла ему страдание своей полнотою.

Но в одно утро проснулся он еще задолго до зари, долго

припоминал что-то, сидя на своем ложе, и наконец заговорил в

своем сердце:

"Что же так напугало меня во сне, что я проснулся? Разве

не ребенок подходил ко мне, несший зеркало?

"О Заратустра, -- сказал мне ребенок, -- посмотри на себя

в зеркале!"

Посмотрев в зеркало, я вскрикнул, и сердце мое

содрогнулось: ибо не себя увидел я в нем, а рожу дьявола и

язвительную усмешку его.

Поистине, слишком хорошо понимаю я знамение снов и

предостережение их: мое учение в опасности, сорная трава

хочет называться пшеницею!

Мои враги стали сильны и исказили образ моего учения, так

что мои возлюбленные должны стыдиться даров, что дал я им.

Утеряны для меня мои друзья; настал мой час искать

утерянных мною!"

С этими словами Заратустра вскочил с ложа, но не как

испуганный, ищущий воздуха, а скорее как пророк и песнопевец,

на которого снизошел дух. С удивлением смотрели на него его

орел и его змея: ибо, подобно утренней заре, грядущее счастье

легло на лицо его.

Что же случилось со мной, звери мои? -- сказал Заратустра.

-- Разве я не преобразился? Разве не пришло ко мне блаженство,

как бурный вихрь?

Безумно мое счастье, и, безумное, будет оно говорить;

слишком оно еще юно -- будьте же снисходительны к нему!

Я ранен своим счастьем, все страдающие должны быть моими

врачами!

К моим друзьям могу я вновь спуститься, а также к моим

врагам! Заратустра вновь может говорить, и дарить, и расточать

свою любовь любимым.

Моя нетерпеливая любовь изливается через край в бурных

потоках, бежит с высот в долины, на восток и на запад. С

молчаливых гор и грозовых туч страдания с шумом спускается моя

душа в долины.

Слишком долго тосковал я и смотрел вдаль. Слишком долго

принадлежал я одиночеству -- так разучился я молчанию.

Я всецело сделался устами и шумом ручья, ниспадающего с

высоких скал; вниз, в долины, хочу я низринуть мою речь.

И пусть низринется поток моей любви туда, где нет пути!

Как не найти потоку в конце концов дороги к морю!

Правда, есть озеро во мне, отшельническое, себе довлеющее;

но поток моей любви мчит его с собою вниз -- к морю!

Новыми путями иду я, новая речь приходит ко мне; устал я,

подобно всем созидающим, от старых щелкающих языков. Не хочет

мой дух больше ходить на истоптанных подошвах.

Слишком медленно течет для меня всякая речь -- в твою

колесницу я прыгаю, буря! И даже тебя я хочу хлестать своей

злобою!

Как крик и как ликование, хочу я мчаться по дальним морям,

пока не найду я блаженных островов, где замешкались мои друзья,

--

И мои враги между ними! Как люблю я теперь каждого, к кому

могу я говорить! Даже мои враги принадлежат к моему блаженству.

И когда я хочу сесть на своего самого дикого коня, мое

копье помогает мне всего лучше: оно во всякое время готовый

слуга моей ноги --

Копье, что бросаю я в моих врагов! Как благодарю я моих

врагов, что я могу наконец метнуть его!

Слишком велико было напряжение моей тучи; среди хохота

молний хочу я градом осыпать долины.

Грозно будет тогда вздыматься моя грудь; грозно, по горам

взбушует буря ее -- так придет для нее облегчение.

Поистине, как буря, грядет мое счастье и моя свобода! Но

мои враги должны думать, что злой дух неистовствует над

их головами.

Даже вы, друзья мои, испугаетесь моей дикой мудрости и,

быть может, убежите от нее вместе с моими врагами.

Ах, если бы сумел я пастушеской свирелью обратно привлечь

вас! Ах, если бы моя львица мудрость научилась нежно рычать!

Многому уже учились мы вместе!

Моя дикая мудрость зачала на одиноких горах; на жестких

камнях родила она юное, меньшее из чад своих.

Теперь, безумная, бегает она по суровой пустыне и ищет,

все ищет мягкого дерну -- моя старая дикая мудрость!

На мягкий дерн ваших сердец, друзья мои! -- на вашу любовь

хотела бы она уложить свое возлюбленное чадо! --

Так говорил Заратустра.

 

На блаженных островах

 

 

Плоды падают со смоковниц, они сочны и сладки; и пока они

падают, сдирается красная кожица их. Я северный ветер для

спелых плодов.

Так, подобно плодам смоковницы, падают к вам эти

наставления, друзья мои; теперь пейте их сок и ешьте их сладкое

мясо! Осень вокруг нас, и чистое небо, и время после полудня.

Посмотрите, какое обилие вокруг нас! И среди этого

преизбытка хорошо смотреть на дальние моря.

Некогда говорили: Бог, -- когда смотрели на дальние моря;

но теперь учил я вас говорить: сверхчеловек.

Бог есть предположение, но я хочу, чтобы ваше

предположение простиралось не дальше, чем ваша созидающая воля.

Могли бы вы создать Бога? -- Так не говорите же мне

о всяких богах! Но вы несомненно могли бы создать

сверхчеловека.

Быть может, не вы сами, братья мои! Но вы могли бы

пересоздать себя в отцов и предков сверхчеловека; и пусть это

будет вашим лучшим созданием!

Бог есть предположение; но я хочу, чтобы ваше

предположение было ограничено рамками мыслимого.

Могли бы вы мыслить Бога? -- Но пусть это означает

для вас волю к истине, чтобы все превратилось в человечески

мыслимое, человечески видимое, человечески чувствуемое! Ваши

собственные чувства должны вы продумать до конца!

И то, что называли вы миром, должно сперва быть создано

вами: ваш разум, ваш образ, ваша воля, ваша любовь должны стать

им! И поистине, для вашего блаженства, вы, познающие!

И как могли бы вы выносить жизнь без этой надежды, вы,

познающие? Вы не должны быть единородны с непостижимым и

неразумным.

Но я хочу совсем открыть вам свое сердце, друзья мои:

если бы существовали боги, как удержался бы я, чтобы не

быть богом! Следовательно, нет богов.

Правда, я сделал этот вывод; но теперь он выводит меня.

Бог есть предположение; но кто испил бы всю муку этого

предположения и не умер бы? Неужели нужно у созидающего отнять

его веру и у орла его парение в доступной орлам высоте?

Бог есть мысль, которая делает все прямое кривым и все,

что стоит, вращающимся. Как? Время исчезло бы, и все преходящее

оказалось бы только ложью?

Мыслить подобное -- это вихрь и вертячка для костей

человеческих и тошнота для желудка; поистине, предположить

нечто подобное называю я болезнью верчения.

Злым и враждебным человеку называю я все это учение о

едином, полном, неподвижном, сытом и непреходящем!

Все непреходящее есть только символ! И поэты слишком много

лгут. --

Но о времени и становлении должны говорить лучшие символы:

хвалой должны они быть и оправданием всего, что преходит!

Созидать -- это великое избавление от страдания и

облегчение жизни. Но чтобы быть созидающим, надо подвергнуться

страданиям и многим превращениям.

Да, много горького умирания должно быть в вашей жизни, вы,

созидающие. Так будьте вы ходатаями и оправдателями всего, что

преходит.

Чтобы сам созидающий стал новорожденным, -- для этого

должен он хотеть быть роженицей и пережить родильные муки.

Поистине, через сотни душ шел я своею дорогою, через сотни

колыбелей и родильных мук. Уже много раз я прощался, я знаю

последние, разбивающие сердце часы.

Но так хочет моя созидающая воля, моя судьба. Или, говоря

вам откровеннее: такой именно судьбы -- водит моя воля.

Все чувствующее страдает во мне и находится в темнице; но

моя воля всегда приходит ко мне как освободительница и вестница

радости.

Воля освобождает: таково истинное учение о воле и свободе

-- ему учит вас Заратустра.

Не хотеть больше, не ценить больше и не созидать больше!

ах, пусть эта великая усталость навсегда останется от меня

далекой!

Даже в познании чувствую я только радость рождения и

радость становления моей воли; и если есть невинность в моем

познании, то потому, что есть в нем воля к рождению.

Прочь от Бога и богов тянула меня эта воля; и что осталось

бы созидать, если бы боги -- существовали!

Но всегда к человеку влечет меня сызнова пламенная воля

моя к созиданию; так устремляется молот на камень.

Ах, люди, в камне дремлет для меня образ, образ моих

образов! Ах, он должен дремать в самом твердом, самом

безобразном камне!

Теперь дико устремляется мой молот на свою тюрьму. От

камня летят куски; какое мне дело до этого?

Завершить хочу я этот образ: ибо тень подошла ко мне --

самая молчаливая, самая легкая приблизилась ко мне!

Красота сверхчеловека приблизилась ко мне, как тень. Ах,

братья мои! Что мне теперь -- до богов!

Так говорил Заратустра.

 

О сострадательных

 

 

Друзья мои! до вашего друга дошли насмешливые слова:

"Посмотрите только на Заратустру! Разве не ходит он среди нас,

как среди зверей?"

Но было бы лучше так сказать: "Познающий ходит среди

людей, как среди зверей".

Но сам человек называется у познающего: зверь, имеющий

красные щеки.

Откуда у него это имя? Не потому ли, что слишком часто

должен был он стыдиться?

О, друзья мои! Так говорит познающий: стыд, стыд, стыд --

вот история человека!

И потому благородный предписывает себе не стыдить других:

стыд предписывает он себе перед всяким страдающим.

Поистине, не люблю я сострадательных, блаженных в своем

сострадании: слишком лишены они стыда.

Если должен я быть сострадательным, все-таки не хочу я

называться им; и если я сострадателен, то только издали.

Я люблю скрывать свое лицо и убегаю, прежде чем узнан я;

так советую я делать и вам, друзья мои!

Пусть моя судьба ведет меня дорогою тех, кто, как вы,

всегда свободны от сострадания и с кем я вправе делить

надежду, пиршество и мед!

Поистине, я делал и то и другое для всех, кто страдает; но

мне казалось всегда, что лучше я делал, когда учился больше

радоваться.

С тех пор как существуют люди, человек слишком мало

радовался; лишь это, братья мои, наш первородный грех!

И когда мы научимся лучше радоваться, тогда мы тем лучше

разучимся причинять другим горе и выдумывать его.

Поэтому умываю я руку, помогавшую страдающему, поэтому

вытираю я также и душу.

Ибо когда я видел страдающего страдающим, я стыдился его

из-за стыда его; и когда я помогал ему, я прохаживался

безжалостно по гордости его.

Большие одолжения порождают не благодарных, а мстительных;

и если маленькое благодеяние не забывается, оно обращается в

гложущего червя.

"Будьте чопорны, когда принимаете что-нибудь!

Вознаграждайте дарящего самим фактом того, что вы принимаете!"

-- так советую я тем, кому нечем отдарить.

Но я из тех, кто дарит: я люблю дарить как друг --

друзьям. Но пусть чужие и бедные сами срывают плоды с моего

дерева; это менее стыдит их.

Но нищих надо бы совсем уничтожить! Поистине, сердишься,

что даешь им, и сердишься, что не даешь им.

И заодно с ними грешников и угрызения совести! Верьте мне,

друзья мои: угрызения совести учат грызть.

Но хуже всего мелкие мысли. Поистине, лучше уж совершить

злое, чем подумать мелкое!

Хотя вы говорите: "Радость мелкой злобы бережет нас от

крупного злого дела", но здесь не следует быть бережливым.

Злое дело похоже на нарыв: оно зудит, и чешется, и

нарывает, -- оно говорит откровенно.

"Гляди, я -- болезнь" -- так говорит злое дело; в этом

откровенность его.

Но мелкая мысль похожа на грибок: он и ползет, и прячется,

и нигде не хочет быть, пока все тело не будет вялым и дряблым

от маленьких грибков.

Но тому, кто одержим чертом, я так говорю на ухо: "Лучше,

чтобы ты вырастил своего черта! Даже для тебя существует еще

путь величия!" --

Ах, братья мои! О каждом знают слишком много! И многие

делаются для нас прозрачными, но от этого мы не можем еще

пройти сквозь них.

Трудно жить с людьми, ибо так трудно хранить молчание.

И не к тому, кто противен нам, бываем мы больше всего

несправедливы, а к тому, до кого нам нет никакого дела.

Но если есть у тебя страдающий друг, то будь для страдания

его местом отдохновения, но также и жестким ложем, походной

кроватью: так будешь ты ему наиболее полезен.

И если друг делает тебе что-нибудь дурное, говори ему: "Я

прощаю тебе, что ты мне сделал; но если бы ты сделал это себе,

-- как мог бы я это простить!"

Так говорит всякая великая любовь: она преодолевает даже

прощение и жалость.

Надо сдерживать свое сердце; стоит только распустить его,

и как быстро каждый теряет голову!

Ах, где в мире совершалось больше безумия, как не среди

сострадательных? И что в мире причиняло больше страдания, как

не безумие сострадательных?

Горе всем любящим, у которых нет более высокой вершины,

чем сострадание их!

Так говорил однажды мне дьявол: "Даже у Бога есть свой ад

-- это любовь его к людям".

И недавно я слышал, как говорил он такие слова: "Бог

мертв; из-за сострадания своего к людям умер Бог". --

Итак, я предостерегаю вас от сострадания: оттуда

приближается к людям тяжелая туча! Поистине, я знаю толк в

приметах грозы!

Запомните также и эти слова: всякая великая любовь выше

всего своего сострадания: ибо то, что она любит, она еще хочет

-- создать!

"Себя самого приношу я в жертву любви своей и ближнего

своего, подобно себе " -- так надо говорить всем созидающим.

Но все созидающие тверды.

Так говорил Заратустра.

 

О священниках

 

 

И однажды Заратустра подал знак своим ученикам и говорил

им эти слова:

"Вот -- священники; и хотя они также мои враги, но вы

проходите мимо них молча, с опущенными мечами!

Также и между ними есть герои; многие из них слишком

страдали; поэтому они хотят заставить других страдать.

Они -- злые враги: нет ничего мстительнее смирения их. И

легко оскверняется тот, кто нападает на них.

Но моя кровь родственна их крови, и я хочу, чтобы моя

кровь была почтена в их крови". --

И когда прошли они мимо, напала скорбь на Заратустру; но

недолго боролся он со своею скорбью, затем начал он так

говорить:

Жаль мне этих священников. Они мне противны; но для меня

они еще наименьшее зло, с тех пор как живу я среди людей.

Я страдаю и страдал с ними: для меня они -- пленники и

клейменые. Тот, кого называют они избавителем, заковал их в

оковы:

В оковы ложных ценностей и слов безумия! Ах, если бы кто

избавил их от их избавителя!

К острову думали они некогда пристать, когда море бросало

их во все стороны; но он оказался спящим чудовищем!

Ложные ценности и слова безумия -- это худшие чудовища для

смертных, -- долго дремлет и ждет в них судьба.

Но наконец она пробуждается, выслеживает, пожирает и

проглатывает все, что строило на ней жилище себе.

О, посмотрите же на эти жилища, что построили себе эти

священники! Церквами называют они свои благоухающие пещеры.

О, этот поддельный свет, этот спертый воздух! Здесь душа

не смеет взлететь на высоту свою!

Ибо так велит их вера: "На коленях взбирайтесь по

лестнице, вы, грешники!"

Поистине, предпочитаю я видеть бесстыдного, чем

перекошенные глаза стыда и благоговения их!

Кто же создал себе эти пещеры и лестницы покаяния? Не были

ли ими те, кто хотели спрятаться и стыдились ясного неба?