О старых и молодых бабенках 3 страница

То, что каждый имеет право учиться читать, портит надолго

не только писание, но и мысль.

Некогда дух был Богом, потом стал человеком, а ныне

становится он даже чернью.

Кто пишет кровью и притчами, тот хочет, чтобы его не

читали, а заучивали наизусть.

В горах кратчайший путь -- с вершины на вершину; но для

этого надо иметь длинные ноги. Притчи должны быть вершинами: и

те, к кому говорят они, -- большими и рослыми.

Воздух разреженный и чистый, опасность близкая и дух,

полный радостной злобы, -- все это хорошо идет одно к другому.

Я хочу, чтобы вокруг меня были кобольды, ибо мужествен я.

Мужество гонит призраки, само создает себе кобольдов --

мужество хочет смеяться.

Я не чувствую больше вместе с вами: эта туча, что я вижу

под собой, эта чернота и тяжесть, над которыми я смеюсь, --

такова ваша грозовая туча.

Вы смотрите вверх, когда вы стремитесь подняться. А я

смотрю вниз, ибо я поднялся.

Кто из вас может одновременно смеяться и быть высоко?

Кто поднимается на высочайшие горы, тот смеется над всякой

трагедией сцены и жизни.

Беззаботными, насмешливыми, сильными -- такими хочет

нас мудрость: она -- женщина и любит всегда только

воина.

Вы говорите мне: "жизнь тяжело нести". Но к чему была бы

вам ваша гордость поутру и ваша покорность вечером?

Жизнь тяжело нести; но не притворяйтесь же такими нежными!

Мы все прекрасные вьючные ослы и ослицы.

Что у нас общего с розовой почкой, которая дрожит, ибо

капля росы лежит у нее на теле?

Правда, мы любим жизнь, но не потому, что к жизни, а

потому, что к любви мы привыкли.

В любви всегда есть немного безумия. Но и в безумии всегда

есть немного разума.

И даже мне, расположенному к жизни, кажется, что мотыльки

и мыльные пузыри и те, кто похож на них среди людей, больше

всех знают о счастье.

Зреть, как порхают они, эти легкие вздорные ломкие бойкие

душеньки -- вот что пьянит Заратустру до песен и слез.

Я бы поверил только в такого Бога, который умел бы

танцевать.

И когда я увидел своего демона, я нашел его серьезным,

веским, глубоким и торжественным: это был дух тяжести,

благодаря ему все вещи падают на землю.

Убивают не гневом, а смехом. Вставайте, помогите нам убить

дух тяжести!

Я научился ходить; с тех пор я позволяю себе бегать. Я

научился летать; с тех пор я не жду толчка, чтобы сдвинуться с

места.

Теперь я легок, теперь я летаю, теперь я вижу себя под

собой, теперь Бог танцует во мне.

Так говорил Заратустра.

 

О дереве на горе

 

 

Заратустра заметил, что один юноша избегает его. И вот

однажды вечером, когда шел он один по горам, окружавшим город,

названный "Пестрая корова", он встретил этого юношу сидевшим на

земле, у дерева, и смотревшим усталым взором в долину.

Заратустра дотронулся до дерева, у которого сидел юноша, и

говорил так:

"Если б я захотел потрясти это дерево своими руками, я бы

не смог этого сделать.

Но ветер, невидимый нами, терзает и гнет его, куда он

хочет. Невидимые руки еще больше гнут и терзают нас".

Тогда юноша встал в смущении и сказал: "Я слышу

Заратустру, я только что думал о нем". Заратустра отвечал:

"Чего же ты пугаешься? С человеком происходит то же, что и

с деревом.

Чем больше стремится он вверх, к свету, тем глубже

впиваются корни его в землю, вниз, в мрак и глубину, -- ко

злу".

"Да, ко злу! -- воскликнул юноша. -- Как же возможно, что

ты открыл мою душу?"

Заратустра засмеялся и сказал: "Есть души, которых никогда

не откроют, разве что сперва выдумают их".

"Да, ко злу! -- воскликнул юноша еще раз.

Ты сказал истину, Заратустра. Я не верю больше в себя

самого, с тех пор как стремлюсь я вверх, и никто уже не верит в

меня, -- но как же случилось это?

Я меняюсь слишком быстро: мое сегодня опровергает мое

вчера. Я часто перепрыгиваю ступени, когда поднимаюсь, -- этого

не прощает мне ни одна ступень.

Когда я наверху, я нахожу себя всегда одиноким. Никто не

говорит со мною, холод одиночества заставляет меня дрожать.

Чего же хочу я на высоте?

Мое презрение и моя тоска растут одновременно; чем выше

поднимаюсь я, тем больше презираю я того, кто поднимается. Чего

же хочет он на высоте?

Как стыжусь я своего восхождения и спотыкания! Как

потешаюсь я над своим порывистым дыханием! Как ненавижу я

летающего! Как устал я на высоте!"

Тут юноша умолк. А Заратустра посмотрел на дерево, у

которого они стояли, и говорил так:

"Это дерево стоит одиноко здесь, на горе, оно выросло

высоко над человеком и животным.

И если бы оно захотело говорить, не нашлось бы никого, кто

бы мог понять его: так высоко выросло оно.

Теперь ждет оно и ждет, -- чего же ждет оно? Оно находится

слишком близко к облакам: оно ждет, вероятно, первой молнии?"

Когда Заратустра сказал это, юноша воскликнул в сильном

волнении: "Да, Заратустра, ты говоришь истину. Своей гибели

желал я, стремясь в высоту, и ты та молния, которой я ждал!

Взгляни, что я такое, с тех пор как ты явился к нам?

Зависть к тебе разрушила меня!" -- Так говорил юноша и

горько плакал. А Заратустра обнял его и увел с собою.

И когда они вместе прошли немного, Заратустра начал так

говорить;

-- Разрывается сердце мое. Больше, чем твои слова, твой

взор говорит мне об опасности, которой ты подвергаешься.

Ты еще не свободен, ты ищешь еще свободы. Бодрствующим

сделало тебя твое искание и лишило тебя сна.

В свободную высь стремишься ты, звезд жаждет твоя душа. Но

твои дурные инстинкты также жаждут свободы.

Твои дикие псы хотят на свободу; они лают от радости в

своем погребе, пока твой дух стремится отворить все темницы.

По-моему, ты еще заключенный в тюрьме, мечтающий о

свободе; ах, мудрой становится душа у таких заключенных, но

также лукавой и дурной.

Очиститься должен еще освободившийся дух. В нем еще много

от тюрьмы и от затхлости: чистым должен еще стать его взор.

Да, я знаю твою опасность. Но моей любовью и надеждой

заклинаю я тебя: не бросай своей любви и надежды!

Ты еще чувствуешь себя благородным, и благородным

чувствуют тебя также и другие, кто не любит тебя и посылает

вослед тебе злые взгляды. Знай, что у всех поперек дороги стоит

благородный.

Даже для добрых стоит благородный поперек дороги; и даже

когда они называют его добрым, этим хотят они устранить его с

дороги.

Новое хочет создать благородный, новую добродетель.

Старого хочет добрый и чтобы старое сохранилось.

Но не в том опасность для благородного, что он станет

добрым, а в том, что он станет наглым, будет насмешником и

разрушителем.

Ax, я знал благородных, потерявших свою высшую надежду. И

теперь клеветали они на все высшие надежды.

Теперь жили они, наглые, среди мимолетных удовольствий, и

едва ли цели их простирались дальше дня.

"Дух -- тоже сладострастие" -- так говорили они. Тогда

разбились крылья у духа их: теперь ползает он всюду и грязнит

все, что гложет.

Некогда мечтали они стать героями -- теперь они

сластолюбцы. Печаль и страх для них герой.

Но моей любовью и надеждой заклинаю я тебя: не отметай

героя в своей душе! Храни свято свою высшую надежду! --

Так говорил Заратустра.

 

О проповедниках смерти

 

 

Есть проповедники смерти; и земля полна теми, кому нужно

проповедовать отвращение к жизни.

Земля полна лишними, жизнь испорчена чрезмерным множеством

людей. О, если б можно было "вечной жизнью" сманить их из этой

жизни!

"Желтые" или "черные" -- так называют проповедников

смерти. Но я хочу показать их вам еще и в других красках.

Вот они ужасные, что носят в себе хищного зверя и не имеют

другого выбора, кроме как вожделение или самоумерщвление. Но и

вожделение их -- тоже самоумерщвление.

Они еще не стали людьми, эти ужасные; пусть же проповедуют

они отвращение к жизни и сами уходят!

Вот -- чахоточные душою: едва родились они, как уже

начинают умирать и жаждут учений усталости и отречения.

Они охотно желали бы быть мертвыми, и мы должны одобрить

их волю! Будем же остерегаться, чтобы не воскресить этих

мертвых и не повредить эти живые гробы!

Повстречается ли им больной, или старик, или труп, и

тотчас говорят они: "жизнь опровергнута!"

Но только они опровергнуты и их глаза, видящие только

одно лицо в существовании.

Погруженные в глубокое уныние и алчные до маленьких

случайностей, приносящих смерть, -- так ждут они, стиснув зубы.

Или же: они хватаются за сласти и смеются при этом своему

ребячеству; они висят на жизни, как на соломинке, и смеются,

что они еще висят на соломинке.

Их мудрость гласит: "Глупец тот, кто остается жить, и мы

настолько же глупы. Это и есть самое глупое в жизни!" --

"Жизнь есть только страдание" -- так говорят другие и не

лгут; так постарайтесь же, чтобы перестать вам

существовать! Так постарайтесь же, чтобы кончилась жизнь,

которая есть только страдание!

И да гласит правило вашей добродетели: "ты должен убить

самого себя! Ты должен сам себя украсть у себя!" --

"Сладострастие есть грех -- так говорят проповедующие

смерть, -- дайте нам идти стороною и не рожать детей!"

"Трудно рожать, -- говорят другие, -- к чему еще рожать?

Рождаются лишь несчастные!" И они также проповедники смерти.

"Нам нужна жалость, -- так говорят третьи. -- Возьмите,

что есть у меня! Возьмите меня самого! Тем меньше я буду связан

с жизнью!"

Если б они были совсем сострадательные, они отбили бы у

своих ближних охоту к жизни. Быть злым -- было бы их истинной

добротою.

Но они хотят освободиться от жизни; что им за дело, что

они еще крепче связывают других своими цепями и даяниями!

И даже вы, для которых жизнь есть суровый труд и

беспокойство, -- разве вы не очень утомлены жизнью? Разве вы

еще не созрели для проповеди смерти?

Все вы, для которых дорог суровый труд и все быстрое,

новое, неизвестное, -- вы чувствуете себя дурно; ваша

деятельность есть бегство и желание забыть самих себя.

Если бы вы больше верили в жизнь, вы бы меньше отдавались

мгновению. Но чтобы ждать, в вас нет достаточно содержания, --

и даже чтобы лениться!

Всюду раздается голос тех, кто проповедует смерть; и земля

полна теми, кому нужно проповедовать смерть.

Или "вечную жизнь" -- мне все равно, -- если только они не

замедлят отправиться туда!

Так говорил Заратустра.

 

О войне и воинах

 

 

Мы не хотим пощады от наших лучших врагов, а также от тех,

кого мы любим до глубины души. Позвольте же мне сказать вам

правду!

Братья мои по войне! Я люблю вас до глубины души; теперь и

прежде я был вашим равным. И я также ваш лучший враг. Позвольте

же мне сказать вам правду!

Я знаю о ненависти и зависти вашего сердца. Вы

недостаточно велики, чтобы не знать ненависти и зависти. Так

будьте же настолько велики, чтобы не стыдиться себя самих!

И если вы не можете быть подвижниками познания, то будьте

по крайней мере его ратниками. Они спутники и предвестники

этого подвижничества.

Я вижу множество солдат: как хотел бы я видеть много

воинов! "Мундиром" называется то, что они носят; да не будет

мундиром то, что скрывают они под ним!

Будьте такими, чей взор всегда ищет врага -- своего

врага. И у некоторых из вас сквозит ненависть с первого

взгляда.

Своего врага ищите вы, свою войну ведите вы, войну за свои

мысли! И если ваша мысль не устоит, все-таки ваша честность

должна и над этим праздновать победу!

Любите мир как средство к новым войнам. И притом короткий

мир -- больше, чем долгий.

Я призываю вас не к работе, а к борьбе. Я призываю вас не

к миру, а к победе. Да будет труд ваш борьбой и мир ваш

победою!

Можно молчать и сидеть смирно, только когда есть стрелы и

лук; иначе болтают и бранятся. Да будет ваш мир победою!

Вы говорите, что благая цель освящает даже войну? Я же

говорю вам, что благо войны освящает всякую цель.

Война и мужество совершили больше великих дел, чем любовь

к ближнему. Не ваша жалость, а ваша храбрость спасала доселе

несчастных.

Что хорошо? спрашиваете вы. Хорошо быть храбрым.

Предоставьте маленьким девочкам говорить: "быть добрым -- вот

что мило и в то же время трогательно".

Вас называют бессердечными -- но ваше сердце неподдельно,

и я люблю стыдливость вашей сердечности. Вы стыдитесь прилива

ваших чувств, а другие стыдятся их отлива.

Вы безобразны? Ну, что ж, братья мои! Окутайте себя

возвышенным, этой мантией безобразного!

И когда ваша душа становится большой, она становится

высокомерной; и в вашей возвышенности есть злоба. Я знаю вас.

В злобе встречается высокомерный со слабым. Но они не

понимают друг друга. Я знаю вас.

Враги у вас должны быть только такие, которых бы вы

ненавидели, а не такие, чтобы их презирать. Надо, чтобы вы

гордились своим врагом: тогда успехи вашего врага будут и

вашими успехами.

Восстание -- это доблесть раба. Вашей доблестью да будет

повиновение! Само приказание ваше да будет повиновением!

Для хорошего воина "ты должен" звучит приятнее, чем "я

хочу". И все, что вы любите, вы должны сперва приказать себе.

Ваша любовь к жизни да будет любовью к вашей высшей

надежде -- а этой высшей надеждой пусть будет высшая мысль о

жизни!

Но ваша высшая мысль должна быть вам приказана мною -- и

она гласит: человек есть нечто, что должно превзойти.

Итак, живите своей жизнью повиновения и войны! Что пользы

в долгой жизни! Какой воин хочет, чтобы щадили его!

Я не щажу вас, я люблю вас всем сердцем, братья по войне!

--

Так говорил Заратустра.

 

О новом кумире

 

 

Кое-где существуют еще народы и стада, но не у нас, братья

мои; у нас есть государства.

Государство? Что это такое? Итак, слушайте меня, ибо

теперь я скажу вам свое слово о смерти народов.

Государством называется самое холодное из всех холодных

чудовищ. Холодно лжет оно; и эта ложь ползет из уст его: "Я,

государство, есмь народ".

Это -- ложь! Созидателями были те, кто создали народы и

дали им веру и любовь; так служили они жизни.

Разрушители -- это те, кто ставит ловушки для многих и

называет их государством: они навесили им меч и навязали им

сотни желаний.

Где еще существует народ, не понимает он государства и

ненавидит его, как дурной глаз и нарушение обычаев и прав.

Это знамение даю я вам: каждый народ говорит на своем

языке о добре и зле -- этого языка не понимает сосед. Свой язык

обрел он себе в обычаях и правах.

Но государство лжет на всех языках о добре и зле: и что

оно говорит, оно лжет -- и что есть у него, оно украло.

Все в нем поддельно: крадеными зубами кусает оно,

зубастое. Поддельна даже утроба его.

Смешение языков в добре и зле: это знамение даю я вам как

знамение государства. Поистине, волю к смерти означает это

знамение! Поистине, оно подмигивает проповедникам смерти!

Рождается слишком много людей: для лишних изобретено

государство!

Смотрите, как оно их привлекает к себе, это многое

множество! Как оно их душит, жует и пережевывает!

"На земле нет ничего больше меня: я упорядочивающий перст

Божий" -- так рычит чудовище. И не только длинноухие и

близорукие опускаются на колени!

Ах, даже вам, великие души, нашептывает оно свою мрачную

ложь! Ах, оно угадывает богатые сердца, охотно себя

расточающие!

Да, даже вас угадывает оно, вы, победители старого Бога!

Вы устали в борьбе, и теперь ваша усталость служит новому

кумиру!

Героев и честных людей хотел бы он уставить вокруг себя,

новый кумир! Оно любит греться в солнечном сиянии чистой

совести, -- холодное чудовище!

Все готов дать вам, если вы поклонитесь ему,

новый кумир: так покупает он себе блеск вашей добродетели и

взор ваших гордых очей.

Приманить хочет он вас, вы, многое множество! И вот

изобретена была адская штука, конь смерти, бряцающий сбруей

божеских почестей!

Да, изобретена была смерть для многих, но она прославляет

самое себя как жизнь: поистине, сердечная услуга всем

проповедникам смерти!

Государством зову я, где все вместе пьют яд, хорошие и

дурные; государством, где все теряют самих себя, хорошие и

дурные; государством, где медленное самоубийство всех --

называется -- "жизнь".

Посмотрите же на этих лишних людей! Они крадут

произведения изобретателей и сокровища мудрецов: культурой

называют они свою кражу -- и все обращается у них в болезнь и

беду!

Посмотрите же на этих лишних людей! Они всегда больны, они

выблевывают свою желчь и называют это газетой. Они проглатывают

друг друга и никогда не могут переварить себя.

Посмотрите же на этих лишних людей! Богатства приобретают

они и делаются от этого беднее. Власти хотят они, и прежде

всего рычага власти, много денег, -- эти немощные!

Посмотрите, как лезут они, эти проворные обезьяны! Они

лезут друг на друга и потому срываются в грязь и в пропасть.

Все они хотят достичь трона: безумие их в том -- будто

счастье восседало бы на троне! Часто грязь восседает на троне

-- а часто и трон на грязи.

По-моему, все они безумцы, карабкающиеся обезьяны и

находящиеся в бреду. По-моему, дурным запахом несет от их

кумира, холодного чудовища; по-моему, дурным запахом несет от

всех этих служителей кумира.

Братья мои, разве хотите вы задохнуться в чаду их пастей и

вожделений! Скорее разбейте окна и прыгайте вон!

Избегайте же дурного запаха! Сторонитесь идолопоклонства

лишних людей!

Избегайте же дурного запаха! Сторонитесь дыма этих

человеческих жертв!

Свободною стоит для великих душ и теперь еще земля.

Свободных много еще мест для одиноких и для тех, кто

одиночествует вдвоем, где веет благоухание тихих морей.

Еще свободной стоит для великих душ свободная жизнь.

Поистине, кто обладает малым, тот будет тем меньше обладаем:

хвала малой бедности!

Там, где кончается государство, и начинается человек, не

являющийся лишним: там начинается песнь необходимых, мелодия,

единожды существующая и невозвратная.

Туда, где кончается государство, -- туда смотрите,

братья мои! Разве вы не видите радугу и мосты, ведущие к

сверхчеловеку? --

Так говорил Заратустра.

 

О базарных мухах

 

 

Беги, мой друг, в свое уединение! Я вижу, ты оглушен шумом

великих людей и исколот жалами маленьких.

С достоинством умеют лес и скалы хранить молчание вместе с

тобою. Опять уподобься твоему любимому дереву с раскинутыми

ветвями: тихо, прислушиваясь, склонилось оно над морем.

Где кончается уединение, там начинается базар; и где

начинается базар, начинается и шум великих комедиантов, и

жужжанье ядовитых мух.

В мире самые лучшие вещи ничего еще не стоят, если никто

не представляет их; великими людьми называет народ этих

представителей.

Плохо понимает народ великое, т. е. творящее. Но любит он

всех представителей и актеров великого.

Вокруг изобретателей новых ценностей вращается мир --

незримо вращается он. Но вокруг комедиантов вращается народ и

слава -- таков порядок мира.

У комедианта есть дух, но мало совести духа. Всегда верит

он в то, чем он заставляет верить сильнее всего, -- верить в

себя самого!

Завтра у него новая вера, а послезавтра -- еще более

новая. Чувства его быстры, как народ, и настроения переменчивы.

Опрокинуть -- называется у него: доказать. Сделать

сумасшедшим -- называется у него: убедить. А кровь для него

лучшее из всех оснований.

Истину, проскальзывающую только в тонкие уши, называет он

ложью и ничем. Поистине, он верит только в таких богов, которые

производят в мире много шума!

Базар полон праздничными скоморохами -- и народ хвалится

своими великими людьми! Для него они -- господа минуты.

Но минута настойчиво торопит их: оттого и они торопят

тебя. И от тебя хотят они услышать Да или Нет. Горе, ты хочешь

сесть между двух стульев?

Не завидуй этим безусловным, настойчиво торопящим, ты,

любитель истины! Никогда еще истина не повисала на руке

безусловного.

От этих стремительных удались в безопасность: лишь на

базаре нападают с вопросом: да или нет?

Медленно течет жизнь всех глубоких родников: долго должны

они ждать, прежде чем узнают, что упало в их глубину.

В сторону от базара и славы уходит все великое: в стороне

от базара и славы жили издавна изобретатели новых ценностей.

Беги, мой друг, в свое уединение: я вижу тебя искусанным

ядовитыми мухами. Беги туда, где веет суровый, свежий воздух!

Беги в свое уединение! Ты жил слишком близко к маленьким,

жалким людям. Беги от их невидимого мщения! В отношении тебя

они только мщение.

Не поднимай руки против них! Они -- бесчисленны, и не твое

назначение быть махалкой от мух.

Бесчисленны эти маленькие, жалкие люди; и не одному уже

гордому зданию дождевые капли и плевелы послужили к гибели.

Ты не камень, но ты стал уже впалым от множества капель.

Ты будешь еще изломан и растрескаешься от множества капель.

Усталым вижу я тебя от ядовитых мух, исцарапанным в кровь

вижу я тебя в сотнях мест; и твоя гордость не хочет даже

возмущаться.

Крови твоей хотели бы они при всей невинности, крови

жаждут их бескровные души -- и потому они кусают со всей

невинностью.

Но ты глубокий, ты страдаешь слишком глубоко даже от малых

ран; и прежде чем ты излечивался, такой же ядовитый червь уже

полз по твоей руке.

Ты кажешься мне слишком гордым, чтобы убивать этих

лакомок. Но берегись, чтобы не стало твоим назначением выносить

их ядовитое насилие!

Они жужжат вокруг тебя со своей похвалой: навязчивость --

их похвала. Они хотят близости твоей кожи и твоей крови.

Они льстят тебе, как богу или дьяволу; они визжат перед

тобою, как перед богом или дьяволом. Ну что ж! Они -- льстецы и

визгуны, и ничего более.

Также бывают они часто любезны с тобою. Но это всегда было

хитростью трусливых. Да, трусы хитры!

Они много думают о тебе своей узкой душою --

подозрительным кажешься ты им всегда! Все, о чем много думают,

становится подозрительным.

Они наказывают тебя за все твои добродетели. Они вполне

прощают тебе только -- твои ошибки.

Потому что ты кроток и справедлив, ты говоришь: "Невиновны

они в своем маленьком существовании". Но их узкая душа думает:

"Виновно всякое великое существование".

Даже когда ты снисходителен к ним, они все-таки чувствуют,

что ты презираешь их; и они возвращают тебе твое благодеяние

скрытыми злодеяниями.

Твоя гордость без слов всегда противоречит их вкусу; они

громко радуются, когда ты бываешь достаточно скромен, чтобы

быть тщеславным.

То, что мы узнаем в человеке, воспламеняем мы в нем.

Остерегайся же маленьких людей!

Перед тобою чувствуют они себя маленькими, и их низость

тлеет и разгорается против тебя в невидимое мщение.

Разве ты не замечал, как часто умолкали они, когда ты

подходил к ним, и как сила их покидала их, как дым покидает

угасающий огонь?

Да, мой друг, укором совести являешься ты для своих

ближних: ибо они недостойны тебя. И они ненавидят тебя и охотно

сосали бы твою кровь.

Твои ближние будут всегда ядовитыми мухами; то, что есть в

тебе великого, -- должно делать их еще более ядовитыми и еще

более похожими на мух.

Беги, мой друг, в свое уединение, туда, где веет суровый,

свежий воздух! Не твое назначение быть махалкой от мух. --

Так говорил Заратустра.

 

О целомудрии

 

 

Я люблю лес. В городах трудно жить: там слишком много

похотливых людей.

Не лучше ли попасть в руки убийцы, чем в мечты похотливой

женщины?

И посмотрите на этих мужчин: их глаза говорят -- они не

знают ничего лучшего на земле, как лежать с женщиной.

Грязь на дне их души; и горе, если у грязи их есть еще

дух!

О, если бы вы совершенны были, по крайней мере как звери!

Но зверям принадлежит невинность.

Разве я советую вам убивать свои чувства? Я советую вам

невинность чувств.

Разве целомудрие я советую вам? У иных целомудрие есть

добродетель, но у многих почти что порок.

Они, быть может, воздерживаются -- но сука-чувственность

проглядывает с завистью во всем, что они делают.

Даже до высот их добродетели и вплоть до сурового духа их

следует за ними это животное и его смута.

И как ловко умеет сука-чувственность молить о куске духа,

когда ей отказывают в куске тела!

Вы любите трагедии и все, что раздирает сердце? Но я

отношусь недоверчиво к вашей суке.

У вас слишком жестокие глаза, и вы похотливо смотрите на

страдающих. Не переоделось ли только ваше сладострастие и

теперь называется состраданием!

И это знамение даю я вам: многие желавшие изгнать своего

дьявола сами вошли при этом в свиней.

Кому тягостно целомудрие, тому надо его отсоветовать:

чтобы не сделалось оно путем в преисподнюю, т. е. грязью и

похотью души.

Разве я говорю о грязных вещах? По-моему, это не есть еще

худшее.

Познающий не любит погружаться в воду истины не тогда,

когда она грязна, но когда она мелкая.

Поистине, есть целомудренные до глубины души: они более

кротки сердцем, они смеются охотнее и больше, чем вы.

Они смеются также и над целомудрием и спрашивают: "Что

такое целомудрие?

Целомудрие не есть ли безумие? Но это безумие пришло к

нам, а не мы к нему.

Мы предложили этому гостю приют и сердце: теперь он живет

у нас -- пусть остается, сколько хочет!"

Так говорил Заратустра.

 

О друге

 

 

"Всегда быть одному слишком много для меня" -- так думает

отшельник. "Всегда один и один -- это дает со временем двух".

Я и меня всегда слишком усердствуют в

разговоре; как вынести это, если бы не было друга?

Всегда для отшельника друг является третьим: третий -- это

пробка, мешающая разговору двух опуститься в бездонную глубь.

Ах, существует слишком много бездонных глубин для всех

отшельников! Поэтому так страстно жаждут они друга и высоты

его.

Наша вера в других выдает, где мы охотно хотели бы верить

в самих себя. Наша тоска по другу является нашим предателем.

И часто с помощью любви хотят лишь перескочить через

зависть. Часто нападают и создают себе врагов, чтобы скрыть,

что и на тебя могут напасть.

"Будь хотя бы моим врагом!" -- так говорит истинное

почитание, которое не осмеливается просить о дружбе.

Если ты хочешь иметь друга, ты должен вести войну за него;