Свободный человек(а ведь антропоцентризм — это центральность человека во Вселенной) способен творить как Добро, так и Зло. 4 страница

Что ж делать,

что багрянец вечерних облаков

на зеленоватом небе,

когда слева уж виден месяц

и космато-огромная звезда,

предвестница ночи —

быстро бледнеет,

тает

совсем на глазах?

Что путь по широкой дороге

между деревьев мимо мельниц,

бывших когда-то моими,

но промененных на запястья тебе,

где мы едем с тобой,

кончается там за поворотом

хотя б и приветливым

домом

совсем сейчас?

Что мои стихи,

дорогие мне,

так же как Каллимаху

и всякому другому великому,

куда я влагаю любовь и всю нежность,

и легкие от богов мысли,

отрада утр моих,

когда небо ясно

и в окна пахнет жасмином

завтра

забудутся, как и все?

Что перестану я видеть

твое лицо,

слышать твой голос?

Что выльется вино,

улетучатся ароматы

и сами дорогие ткани

истлеют

через столетья?

Разве меньше я стану любить

эти милые хрупкие вещи

за их тленность?

* * *

Как люблю я, вечные боги,

прекрасный мир!

Как люблю я солнце, тростники

и блеск зеленоватого моря

сквозь тонкие ветви акаций!

Как люблю я книги (моих друзей),

тишину одинокого жилища,

и вид из окна

на дальние дынные огороды!

Как люблю пестроту толпы на площади,

крики, пенье и солнце,

веселый смех мальчиков, играющих в мяч!

Возвращенье домой

после веселых прогулок,

поздно вечером,

при первых звездах,

мимо уже освещенных гостиниц

с уже далеким другом!

Как люблю я, вечные боги,

светлую печаль,

любовь до завтра,

смерть без сожаленья о жизни,

где все мило,

которую люблю я, клянусь Дионисом,

всею силою сердца

и милой плоти! ¹

1905-1908

¹ Вспомните рассуждение о смертности (эфемерности) человека из комментария к оде Китса. - А.П.

Α. Α. Блок [24]

* * *

Ревет ураган, Поет океан, Кружится снег, Мчится мгновенный век, Снится блаженный брег!

В темных расселинах ночи Прялка жужжит и поет. Пряха незримая в очи Смотрит и судьбы прядет.

Смотрит чертой огневою Рыцарю в очи закат, Да над судьбой роковою Звездные ночи горят.

Мира восторг беспредельный Сердцу певучему дан. В путь роковой и бесцельный Шумный зовет океан.

Сдайся мечте невозможной, Сбудется, что суждено. Сердцу закон непреложный — Радость — Страданье одно! ¹

Путь твой грядущий — скитанье, Шумный поет океан. Радость, о, Радость — Страданье — Боль неизведанных ран!

Всюду — беда и утраты, Что тебя ждет впереди? Ставь же свой парус косматый,

¹ Пример отождествления противоположностей — Радости и Страдания — в романтическом сознании (сравните с текстом В. Розанова о Достоевском). — А. П.

Меть свои крепкие латы Знаком креста на груди!

Ревет ураган, Поет океан, Кружится снег, Мчится мгновенный век, Снится блаженный брег!

* * * Свирель запела на мосту, И яблони в цвету. И ангел поднял в высоту Звезду зеленую одну, И стало дивно на мосту Смотреть в такую глубину, В такую высоту. Свирель поет: взошла звезда, Пастух, гони стада... И под мостом поет вода: Смотри, какие быстрины, Оставь заботы навсегда, Такой прозрачной глубины Не видел никогда... Смотри, какие быстрины, Когда ты видел эти сны?

Комментарий

Сравните это стихотворение с тем, что немецкий романтик Нова-лис пишет о поэзии: " Повествования без связи, но все же с ассоциациями, подобные снам. Стихи, благозвучные и полные прекрасных слов, но также без всякого смысла и связи — несколько понятных строф, не более, как если бы это были обломки самых различных вещей. Самое большее, на что способна истинная поэзия, — это иметь аллегорический общий смысл и производить косвенные воздействия подобно музыке..." [81, 136 ].

Ρ. Μ. Рильке [94, 323-324]

Ни разума, ни чувственного жара

Мы не отвергнем; оба эти дара

Умножим мы, творцы живых легенд.

Кто избран в этом споре плоти с духом,

Начертит знак, хранимый чутким слухом:

Легка рука, отточен инструмент.

Малейшее так зорко подмечая,

Избранники следят, как часовая

Чуть дрогнет стрелка, — и поймут намек!

Они движеньем век ответить в силах

Порханию лимонниц легкокрылых

И чувствовать, что чувствует цветок.

Они ранимы, как и все созданья,

Но им дано (в величии избранья!)

Безмерной мощи выдержать напор.

Пусть слабые оплакивают кары,

Им внятны ритмов грозные удары.

Душа их тверже, чем твердыни гор.

Они стоят: пастух на горном кряже

Стоит, как бы дремотствуя на страже,

Но подойти — почуешь зоркий взгляд.

Как книга звезд ему всегда пророчит,

Так им безмолвный рост открыться хочет,

Светила, ночь и тайный звездопад.

В глубоком сне не прекращая бдений,

Из бытия, рыданий и видений

Они творят... И вот — поэт сражен,

И жизнь, и смерть коленопреклоненно

Он славит, и наклон его колена

Являет миру царственный закон.

Перевод Г. Ратгауза

623

Комментарий

В части 1 было сказано о том, как различны мировоззренческие основания античной и средневековой христианской культур: первая ориентирована на чувственно воспринимаемое, посюстороннее, вторая — на сверхчувственное, трансцендентное, умопостигаемое. Антропоцентрическую культуру эпохи Возрождения характеризуют как синтез или диалог античности и христианства [89, гл. 4]. Мыслители разных времен размышляют о противоречивости человеческой природы: отцы церкви пишут о противоборстве плоти и духа, французские драматурги эпохи классицизма — о конфликте долга и чувства, разума и страстей. Возможно ли примирить враждующие стороны, гармонизировать человеческую природу?

Особую остроту эта проблема обретает в антропоцентрической новоевропейской культуре, ведь человек — ее центр! Идеал романтиков — человек искусства, мастер, гений [89, гл. 6]. Руководящая идея романтизма — слияние противоположностей: чувственного и разумного, науки и искусства, поэзии и философии. Именно о единстве противоположностей ("разум" и "чувственный жар") и говорит поэт в самых первых строках стихотворения. Можно привести много примеров такого рода ([89, гл. 4] Петрарка, Вийон, Шекспир). Один из них — маленькое стихотворение русской поэтессы XX в. Новеллы Матвеевой:

С холодностью снегов мы чистоту связуем, Но жизненным теплом блудливость именуем Скажи: нельзя ли быть и чистым, и живым? Трагический исход неужто неминуем?

В. Φ. Ходасевич * ЗВЕЗДЫ

Вверху — грошовый дом свиданий.

Внизу — в грошовом "Казино"

Расселись зрители. Темно.

Пора щипков и ожиданий.

Тот захихикал, тот зевнул...

Но неудачник облыселый

Высоко палочкой взмахнул.

Открылись темные пределы,

И вот — сквозь дым табачных туч —

Прожектора зеленый луч.

На авансцене, в полумраке,

Раскрыв золотозубый рот,

Румяный хахаль в шапокляке ²

О звездах песенку поет.

И под двуспальные напевы

На полинялый небосвод

Ведут сомнительные девы

Свой непотребный хоровод.

Сквозь облака, по сферам райским

(Улыбочки туда-сюда)

С каким-то веером китайским

Плывет Полярная Звезда.

За ней вприпрыжку поспешая,

Та пожирней, та похудей,

Семь звезд — Медведица Большая —

Трясут четырнадцать грудей.

И, до последнего раздета,

Горя брильянтовой косой,

Вдруг жидколягая комета

Выносится перед толпой.

Глядят солдаты и портные

На рассусаленный сумбур,

¹ Владислав Фелицианович Ходасевич (1886-1939) — русский поэт и литературовед, один из наиболее ярких представителей "серебряного века" русской литературы. Стихотворение "Звезды" приведено по изданию: Ходасевич В. Стихотворения. — М, 1991. — С. 179-180. ² Шапокляк — складная шляпа-цилиндр на пружинах.

Играют сгустки жировые На бедрах Etoile d ¹amour ¹, Несутся звезды в пляске, в тряске, Звучит оркестр, поет дурак, Летят алмазные подвязки Из мрака в свет, из света в мрак. И заходя в дыру все ту же, И восходя на небосклон, — Так вот в какой постыдной луже Твой День Четвертый отражен!.. Не легкий труд, о Боже правый, Всю жизнь воссоздавать мечтой Твой мир, горящий звездной славой И первозданною красой.

1925

Комментарий

Название произведения представляет собою своего рода каламбур (см. часть 1, подразд. 4.3.2; сравните также со стихотворениями И. Ир-теньева). Ведь звезды — это небесные светила, и вместе с тем звездами называют знаменитых актеров. Стихотворение построено на противопоставлении великолепия небесного мира убожеству жалкого представления в третьеразрядном театре (при том, что в обоих случаях речь идет о звездах), более того — на сопоставлении и противопоставлении мира горнего и дольного, небесного и земного. Таким образом, подобно сонету Ахматовой (см. далее), оно является иллюстрацией влияния платоновской философии (мир вещей и мир идей) на строй мысли последующих поколений. Одним из воплощений платонизма является и романтическое двоемирие (см. часть 1, эпилог) — разделение всего сущего на возвышенный мир мечты и убогий реальный мир.

Упомянутый в тексте День Четвертый — это четвертый день творения, в который Бог сотворил светила: "И сказал Бог: да будут светила на тверди небесной, для отделения дня от ночи, и для знамений, и времен, и дней, и годов; и да будут они светильниками на тверди небесной, чтобы светить на землю. И стало так... И увидел Бог, что это хорошо. И бьи вечер, и было утро: день четвертый" (Библия. Первая книга Моисеева. Бытие. Глава 1, 14-19).

¹ Etoile сГ amour (φρ.) — звезда любви.

Η. Заболоцкий ¹ НЕКРАСИВАЯ ДЕВОЧКА ² [90, ΙΙ]

Среди других играющих детей Она напоминает лягушонка. Заправлена в трусы худая рубашонка, Колечки рыжеватые кудрей Рассыпаны, рот длинен, зубки кривы, Черты лица остры и некрасивы. Двум мальчуганам, сверстникам ее, Отцы купили по велосипеду. Сегодня мальчики, не торопясь к обеду, Гоняют по двору, забывши про нее, Она ж за ними бегает по следу. Чужая радость так же, как своя, Томит ее и вон из сердца рвется, И девочка ликует и смеется, Охваченная счастьем бытия.

Ни тени зависти, ни умысла худого

Еще не знает это существо.

Ей все на свете так безмерно ново,

Так живо все, что для иных мертво!

И не хочу я думать, наблюдая,

Что будет день, когда она, рыдая,

Увидит с ужасом, что посреди подруг

Она всего лишь бедная дурнушка!

Мне верить хочется, что сердце не игрушка,

Сломать его едва ли можно вдруг!

Мне верить хочется, что чистый этот пламень,

Который в глубине ее горит,

Всю боль свою один переболит

И перетопит самый тяжкий камень!

И пусть черты ее нехороши

И нечем ей прельстить воображенье, —

¹ Николай Заболоцкий (1903-1958) — один из наиболее выдающихся русских поэтов XX в. ² Иллюстрация антитезы "красота как пропорциональность" и "красота как свет (Божественное присутствие)".

Младенческая грация души Уже сквозит в любом ее движенье. А если так, то что есть красота И почему ее обожествляют люди? Сосуд она, в котором пустота. Или огонь, мерцающий в сосуде?

1955

Стихотворение завершается вопросом о сущности красоты, причем два варианта ответа родственны тем даметрально противоположным концепциям прекрасного, которые принадлежат античности и Средневековью. Первая — красота как соразмерность, symmetria, соответствие частей и целого, вторая — красота как божественное присутствие (символ Бога — свет). В пределах первой прекрасное полагают пластически конкретным и присущим конечному, ограниченному объекту, в пределах второй — прекрасное полагают воплощением бесконечности, являющейся атрибутом Бога.

Эти два представления о прекрасном соотносятся между собой так же, как две стороны единой человеческой сущности, — пространственно ограниченное тело, которое может быть прекрасным, и образ Бога, душа, которй присуща бесконечность ¹ (см. часть 1, гл. 3).

¹ Еще Гераклит писал: "Границ души тебе не отыскать, по какому бы пути ты не пошел: столь глубока ее мера (возможен вариант перевода "объем" — в подлиннике стоит "логос") (Фрагменты ранних греческих философов. — М., 1989. — Ч. 1. — С. 231.)

Л. Витгенштейн ¹ ЛЕКЦИЯ ОБ ЭТИКЕ [37]

...трудность, на которую я хочу обратить ваше внимание, заключается в том, что, возможно, многие из вас пришли на эту мою лекцию с немного неверными ожиданиями. И для того, чтобы оправдать вас в этом пункте, я скажу несколько слов о причине, по которой я выбрал именно тот предмет, который я выбрал: когда ваш прежний секретарь оказал мне честь, попросив меня прочитать доклад вашему обществу, моей первой мыслью была та, что я непременно это сделаю, а второй мыслью — что если я хочу иметь возможность говорить с вами, я должен говорить о чем-то, что я очень сильно стремлюсь вам сообщить и что я не хотел бы злоупотреблять возможностью прочитать вам лекцию, скажем, о логике. Я назвал это злоупотреблением, ибо для того, чтобы объяснить вам некую научную материю, понадобился бы курс лекций, а не одночасовой доклад. Другой альтернативой было бы прочитать вам так называемую научно-популярную лекцию, то есть лекцию, которая заставила бы вас поверить в то, что вы понимаете вещи, которых вы на самом деле не понимаете, удовлетворить то, что, как мне кажется, является одним из самых больших желаний, страстной мечтой современного человека, а именно: удовлетворение поверхностной любознательности относительно новейших достижений науки. Я отверг эти альтернативы и решил поговорить с вами на тему, имеющую, как мне кажется, общую важность, надеясь, что это может помочь прояснить ваши мысли ¹^ об этом предмете (даже если вы будете совершенно не согласны с тем, что я скажу). Моя третья и последняя трудность — в том, что на самом деле сопровождает длинные философские лекции, а именно, что слушатель не в состоянии одновременно видеть путь, по которому он идет, и цель, к которой ведет его этот путь. Это то же самое, что сказать — либо кто-то думает: "Я понимаю все, что он говорит, но к чему же он в конце концов клонит?", либо он думает: "Я вижу, к чему он клонит, но как же он собирается туда добраться?". Все, что я могу сделать, это просить вас быть терпе-

¹ Людвиг Витгенштейн (1889-1951) — один из наиболее выдающихся философов XX в. Соотнесите его идеи с мыслью Паскаля о непостижимости Бога. Если Бог есть абсолютное добро, то оно тоже непостижимо, "трансцендентально", мистично, так же, как и красота. Витгенштейн пишет в "Логико-философском трактате" (1921): "Все, что можно сформулировать рационально, уводит от жизни... Линейное мышление односторонне и несет в себе неизбежность ложного итога".

ливыми и надеяться, что в конце концов вы сможете увидеть и дорогу, и то, куда она ведет.

Теперь я начну говорить о своей теме. Это, как вы знаете, этика, и я поведу объяснение с того термина, который профессор Мур дал в своей книге "Principia Ethica" ² ]Он говорит: "Этика является общим исследованием того, что такое добро". И вот я собираюсь использовать термин этика в несколько более широком смысле, в том смысле, который фактически, как я полагаю, включает в себя нечто, что является существенной частью предмета, который в целом называется Эстетикой. И для того, чтобы как можно яснее, так ясно, как только можно, понять, что, по моему мнению, является предметом Этики, я дам вам некоторое количество более или менее синонимичных выражений, которые могли бы служить основанием для более общего определения, и умножая которые я хочу произвести тот же эффект, который производил Гальтон, когда он собирал несколько фотографий разных лиц на одном снимке, с тем чтобы показать картину типичных особенностей, общих у каждого из них. И, показывая такое коллективное фото, я мог бы побудить вас увидеть, что представляет собой типичное, скажем, китайское лицо: так, если вы просмотрите ряд изображений, которые я покажу вам, то вы, я надеюсь, будете в состоянии увидеть характерные особенности, которые будут общими у всех них. Это и будут характерные особенности Этики. Теперь, вместо того чтобы сказать, что "Этика — это исследование того, что является добром", я бы сказал, что этика — это исследование того, что является ценностью, того, что действительно важно, или я бы мог сказать, это изучение значения жизни. Я полагаю, что если вы всмотритесь в эти фразы, то вы получите приблизительное представление о том, с чем имеет дело Этика. И вот первое, что обращает на себя внимание у всех этих высказываний, это то, что каждое из них фактически используется в двух совершенно различных смыслах. Я назову их тривиальным, или относительным, смыслом, с одной стороны, и этическим, или абсолютным, смыслом — с другой. Если, к примеру, я говорю, что это хороший стул, это означает, что стул служит определенной заранее цели и что слово "хороший" здесь имеет значение в той мере, в какой эта цель предварительно оговорена. Фактически слово "хороший" в относительном смысле просто означает — подходящий под заранее определенный образец. Так, когда мы говорим, что этот человек хороший пианист, мы имеем в виду, что он умеет хорошо исполнять пьесы определенной степени сложности с определенной степе-

нью ловкости. И точно так же, если я говорю, что для меня важно не простудиться, я имею в виду, что простуда производит определенное, поддающееся описанию расстройство в моей жизни, а если я говорю, что это правильная дорога, то я имею в виду, что это правильная дорога относительно определенной цели. Использование этих выражений таким путем не представляет сложной или глубокой проблемы. Предположим, что я умею играть в теннис, и один из вас увидел меня играющим и сказал: "Ну, ты играешь довольно плохо", и, предположим, я ответил: "Я знаю, что играю плохо, но я и не хочу играть лучше". В этом случае любой человек может на это сказать: "А, тогда все в порядке". Но представим, что я сказал одному из вас нелепую ложь и он приходит ко мне и говорит: "Ты ведешь себя, как скотина", и тогда я бы сказал: "Но я и не хочу вести себя сколько-нибудь лучше". Могли бы кто-нибудь другой на это ответить: "А, ну тогда все в порядке"? Конечно, нет. Он бы сказал: "Но ты д о л ж е н хотеть вести себя лучше" (сравните это с высказыванием Канта, приведенным в качестве эпиграфа к гл. 4. — А. П.). Здесь вы имеете абсолютное суждение о ценности, в то время как первый случай был примером относительного суждения. Сущность этого различия кажется в точности следующей: каждое суждение, имеющее относительную ценность, является всего лишь утверждением о фактах и может быть поэтому приведено в такую форму, что потеряет свойство, присущее суждениям о ценностях. Вместо того, чтобы сказать: "Это правильная дорога в Гранчестер", я мог бы с тем же успехом сказать: "Это правильная дорога, по которой вы должны идти, если вы хотите добраться до Гранчестера в кратчайшее время". "Этот человек хороший бегун" просто означает, что он пробегает определенное количество миль за определенное количество минут и т. д. И вот на чем я хочу настаивать, так это на том, что хотя все суждения, имеющие относительную ценность, могут быть представлены, как всего лишь суждения о фактах, при этом ни одно суждение о факте не может быть суждением, имеющим абсолютную ценность. Позвольте мне объяснить это. Предположим, что один из вас — некое всеведущее лицо ³⁾ и тем самым знает обо всех движениях всех тел в мире, живых или мертвых, и что он знает обо всех состояниях ума всех человеческих существ, которые когда-либо жили на свете, и, предположим, этот человек написал обо всем, что он знает, большую книгу, тогда эта книга содержала бы в себе описание всего мира ⁴⁾; и что я хочу сказать: эта книга не содержала бы ничего, что мы могли бы назвать этически-

ми суждениями или чем-то, логически обозначающим такое суждение ⁵⁾. Она могла бы, конечно, содержать все относительные суждения о ценности и все истинные предложения науки и фактически все истинные предложения, которые могли бы быть вообще сказаны. Но все факты, описывающие мир как он есть, стоят на одном уровне и подобным же образом на одном уровне стоят все предложения. Там нет предложений, которые в каком-то абсолютном смысле являются в наибольшей степени важными или тривиальными. Теперь некоторые из вас согласятся с этим и вспомнят слова Гамлета "Nothing is either good or bad, but thinking makes it so" (Ничто не является хорошим или плохим само по себе, но размышление делает его таковым). Но это опять могло бы привести к непониманию. Слова Гамлета подразумевают, что хотя добро и зло не являются свойствами внешнего мира, но они определяют состояние нашего ума. Я же подразумеваю, что в той мере, в какой мы имеем в виду факты, поддающиеся нашему описанию, они не являются в этическом смысле хорошими или плохими. Если, к примеру, в нашей мировой книге мы читаем описание убийства со всеми его деталями, физическими и психологическими, то описание этих фактов не будет содержать ничего, что бы мы могли назвать предложениями Этики. Убийство будет находиться на том же уровне, что и всякое другое событие, например падение камня. Конечно, чтение этого описания может нам доставить боль или гнев, или любую другую эмоцию, либо мы можем прочитать там о боли или гневе, причиненных этим убийством другим людям, когда они слышали о нем. Но это будут просто факты, но не Этика (ср. с максимой Паскаля: "Я потратил много времени на изучение физики и математики, но потерял к ним вкус — так мало они дают знания". — А. П.). И вот я должен сказать, что если я размышляю о том, чем бы должна была быть этика, если бы вообще была такая наука, то результат кажется мне совершенно очевидным, а именно, что ничего из того, о чем мы могли бы подумать или сказать, не могло бы быть ею. Что мы не можем написать научную книгу, предмет которой мог бы быть существенно выше всех других предметов и материй. Я могу лишь описать метафорически свое ощущение от этого: если человек мог бы написать книгу об этике, которая была бы действительно книгой об Этике, то эта книга подобно взрыву разрушила бы все остальные книги мира. Наши слова, использующиеся так, как мы их используем в науке, суть бренные сосуды, способные лишь к тому, чтобы содержать и выражать значение и смысл, естественные значение и смысл. Эти-

ка, если она вообще является чем-то, есть нечто сверхъестественное, а наши слова могут лишь выражать факты. (Опять можно вспомнить Паскаля: "...из всех тел и умов, взятых вместе, не удалось бы извлечь ни единого порыва истинного милосердия — это относится к области сверхъестественного". — А. П.) Это подобно тому, как если чайная чашка будет содержать лишь чайную чашку воды, а я бы вылил из нее галлон ^{6 1}. Я сказал, что в той же мере, что и факты, предложения, выражающие факты, содержат только относительную ценность и относительное добро, правильность и т. д. И позвольте мне, прежде чем я продолжу, проиллюстрировать это более точным примером. Правильная дорога — это дорога, которая ведет к заранее определенной цели; всем нам совершенно ясно, что нет такого смысла, в котором можно говорить о правильной дороге в стороне от этой заранее определенной цели. Теперь давайте посмотрим, что бы могло предположительно означать выражение "абсолютно правильная дорога". Я думаю, что это была бы такая дорога, по которой каждый, видя ее с логической необходимостью, должен был бы идти, или по которой было бы постыдно не идти. И сходным образом абсолютное добро, если есть соответствующее этому и поддающееся описанию положение дел, это такое добро, которое все как один, независимо от вкусов и склонностей, должны были бы совершать или ощущать грехом не совершать. И я хочу сказать, что такое положение вещей — это химера. Никакое положение вещей не имеет само по себе того, что я бы назвал принудительной силой абсолютного судьи. Тогда что же у всех нас содержится в сознании, что мы пытаемся выразить, когда используем такие выражения, как "абсолютное добро", "абсолютная ценность" и т. д.? И вот для того, чтобы попытаться прояснить для себя самого эти мысли, я припомнил бы случаи, в которых я с определенностью использовал эти выражения, и тогда я окажусь в ситуации, подобной той, в которой оказались бы вы, если бы, например, я читал вам лекцию о психологии удовольствия; что бы вы попытались сделать, как не вспомнили бы те типичные ситуации, в которых вы всегда ощущаете удовольствие. Ибо, перенося эту ситуацию в сознание, все, что я могу сказать вам, стало бы в этом случае конкретным и проверяемым. Например, кто-нибудь выбрал бы при этом в качестве опорного примера ситуацию, в которой он предпринимает прогулку в прекрасный летний день. Теперь в такой ситуации окажусь я, если захочу зафиксировать свое сознание на том, что я обозначаю как абсолютную, или этическую, ценность. И вот в моем случае всегда происходит так, что

представление одного специфического переживания служит как бы в качестве переживания par exelence ⁷⁾, и в этом причина, по которой я, говоря с вами, использую это переживание в качестве своего первого и главного примера (как я сказал раньше, это совершенно индивидуальное дело, и другие найдут другие примеры, более точные). Я опишу это переживание, с тем чтобы, если возможно, побудить вас вспомнить такое же или подобное переживание так, чтобы мы могли иметь общую почву для нашего исследования. Я полагаю, что лучший способ описания этого — сказать, что оно имеет место, когда я удивляюсь тому, что мир существует. И в этом случае я склонен использовать такие фразы: "Как странно, что все существуют" или "Как странно, что мир существует". Я обращу ваше внимание и на другое переживание, которое мне знакомо и которое может быть знакомо всем остальным: это то, что можно было бы назвать чувством абсолютной безопасности. Я имею в виду состояние сознания, в котором некто будет склонен сказать: "Я в безопасности, ничто не может мне повредить, что бы ни случилось". И вот позвольте мне рассмотреть эти переживания, ибо, как я полагаю, они представляют собой те самые характерные особенности, которые мы пытаемся прояснить. И тогда первое, что я хочу сказать, это то, что словесное выражение, которое мы даем этим переживаниям, есть бессмыслица ⁸*. Если я говорю: "Я удивляюсь тому, что мир существует", то я злоупотребляю языком. Позвольте мне объяснить это: можно сказать в совершенно ясном и хорошем смысле, что я удивлен чем-то случившимся; мы все понимаем, что значит, если я говорю, что я поражен размером собаки, которая больше любой другой, какую я когда-либо видел до этого, или удивляюсь любой другой вещи, которая в обычном смысле слова является экстраординарной. В каждом таком случае я удивляюсь чему-то имеющему место в конкретном случае, тому, что я мог бы представить в принципе, если бы оно и не имело места. Я удивился размеру собаки, потому что я могу представить собаку другого, а именно обычного размера, которой я бы не удивился. Сказать: "Я удивляюсь тому-то и тому-то, что существует" имеет смысл только в том случае, если я могу представить это не существующее. В этом смысле кто-то может удивляться тому, что еще существует некий дом, в то время как он видит его и при этом не был в нем на протяжении долгого времени и уже вообразил, что он разрушен. Но бессмысленно говорить, что я удивляюсь существованию мира, ибо я не могу вообразить его несуществующим. Я мог бы, конечно, удивляться миру вокруг меня, тако-

му, как он есть. Если, например, я ощутил это переживание, глядя на голубое небо, я мог бы удивляться небу, которое является голубым в противоположность тому моменту, когда оно было в тучах. Но это не то, что я имею в виду. Я удивляюсь небу, каким бы оно ни было. Кто-то испытает соблазн сказать, что то, чему я удивляюсь, есть тавтология, а именно небо, которое либо является, либо не является голубым. Но ведь совершенно бессмысленно говорить, что кто-то удивляется тавтологии ^{9 1}. То же самое относится к другому переживанию, которое я отметил, к переживанию абсолютной безопасности. Все мы знаем, что означает в обычной жизни пребывать в состоянии безопасности. Я в безопасности в своей комнате, когда меня не может задавить омнибус. Я в безопасности, если у меня уже была простуда и я не могу получить ее вновь. Быть в безопасности по существу означает физическую невозможность того, что определенная вещь случится со мной, и поэтому бессмысленно говорить, что я в безопасности, что бы ни случилось. Это вновь неправильное употребление слова "безопасность", подобно тому, как в других примерах были неправильно употреблены слова "существование" и "удивление". Теперь я хочу внушить вам мысль, что определенными характерными чертами неправильного употребления языка проникнуты все этические и религиозные выражения. Все эти выражения кажутся на первый взгляд просто сравнениями. Так кажется, что когда мы используем слово правильный в этическом смысле, хотя то, что мы при этом имеем в виду, не является правильным в тривиальном смысле, то это употребление представляется просто аналогией. И когда мы говорим: "Это хороший парень", хотя слово "хороший" здесь не означает того, что оно означает в предложении "Это хороший футболист", это употребление представляется чем-то аналогичным. И когда мы говорим: "Жизнь этого человека была ценной", мы не имеем в виду того смысла, в котором употребляем это слово, когда говорим о ценном ювелирном изделии, но это употребление представляется чем-то аналогичным. И вот все религиозные термины кажутся в этом смысле употребляющимися как аналогии. Ибо когда мы говорим о Боге, что он видит все, и когда мы становимся на колени и молимся, все наши слова и действия кажутся частью большой и развитой аллегории, которая представляет Его человеческим существом, наделенным большой властью, чьей благосклонности мы пытаемся добиться и т. д. и т. д. Но эти аллегории также описываются переживаниями, о которых я говорил. В первом из них, ибо первое из них это, я полагаю, то, к чему люди точно обраща-