Жить по «Правилам», или Право на старописание

 

Мнения по поводу так и не состоявшейся реформы правописания разделились достаточно резко и по чрезвычайно простому признаку. Лингвисты в подавляющем своем большинстве были «за», нелингвисты – «против». Причем, когда речь шла об аргументах, казалось, что противоположные стороны просто не слышат друг друга, а говорят о совершенно разных вещах. Лингвисты большей частью приводили лингвистические аргументы в пользу изменения правописания, а нелингвисты просили или требовали, чтобы все оставили как есть. Иногда в грубой форме. Например, Татьяна Толстая в газете «Коммерсантъ» сказала буквально следующее: «Надо заколотить двери Академии наук, где заседают эти придурки, и попросить их заняться более полезным для народного хозяйства делом». Чем-то напоминает монолог Аркадия Райкина о балерине. Но главное, что на этом все – ответ оппонента не подразумевается, и дискуссия заканчивается.

Во мне же самом яростно боролись лингвист и обыватель (в последнем случае снова не имею в виду никакой отрицательной оценки, обычно сопутствующей этому слову), и мне самому интересно разобраться, почему они вступили в такой конфликт.

Итак, в начале третьего тысячелетия сложилась достаточно странная ситуация. С одной стороны, в печати прошла волна публикаций (в основном, критических) по поводу реформы русской орфографии. С другой стороны, осведомленные лица (например, члены Орфографической комиссии Российской академии наук и сотрудники Института русского языка РАН) утверждали, что никакой реформы нет. Просто, вместо «Правил русской орфографии и пунктуации» 1956 года (далее «Правила»), являвшихся своего рода законом в области правописания, но устаревших, в Институте русского языка под руководством В. В. Лопатина был разработан «Свод правил русского правописания. Орфография и пунктуация» (далее «Свод»). Стыдливое «своего рода закон» сказано выше по одной простой причине. Наше правописание регулировалось не только «Правилами», но и различными словарями, иногда противоречившими «основному закону». Можно попытаться провести юридическую аналогию с законом («Правила») и прецедентом (словари), но вряд ли это что-нибудь прояснит.

Новый «Свод» был призван сыграть роль нового закона. Он был одобрен Орфографической комиссией, однако так и не был утвержден и опубликован. Сложность ситуации усугублялась еще и тем, что появились словари, по крайней мере частично следующие «Своду», а не «Правилам», то есть проекту закона, а не действующему закону. Расхождение касалось в первую очередь слитного, дефисного и раздельного написания сложных слов. Так, например, прилагательное церковнославянский в полном соответствии с «Правилами» писалось во всех словарях слитно. Однако в некоторых новых словарях, подготовленных сотрудниками Института русского языка (см., например, Русский орфографический словарь под ред. В. В. Лопатина) оно пишется через дефис, что соответствует уже рекомендациям «Свода».

В результате дискуссии реформу (независимо от того, считать ли ее таковой или не считать) было принято не проводить, а «Свод» не публиковать. В 2006 году вместо «Свода» в свет вышли новые «Правила русской орфографии и пунктуации» под редакцией В. В. Лопатина, из которых исчезли все радикальные изменения.

 

А я попробую вернуться на несколько лет назад и нырнуть в эпицентр дискуссии. Итак, «Правила» 1956 года устарели, но формально их никто не отменял. Не утвержденный «Свод» содержит определенные изменения не только орфографических, но и пунктуационных норм. Считать ли их достаточно значительными, чтобы называть реформой, или нет, – вопрос, скорее, символический, ведь никакого строгого определения реформы не существует. Тем не менее, на мой профессиональный взгляд, это была именно реформа правописания (орфографии и пунктуации), и так я буду впредь ее именовать.

Что касается внезапной и бурной публичной дискуссии в печати, то вообще не понятно, чем она была вызвана и почему произошла. То ли это была случайная утечка информации, то ли кто-то сознательно, но не очень ловко пустил пробный шар, – не берусь судить.

Такова диспозиция. Каковы же ее оценка и возможные последствия? Прежде чем перейти к этой проблеме, оговорюсь, что я в минимальной степени буду говорить о конкретном языковом материале и собственно лингвистических аргументах, а также о научном качестве реформы. Меня же, как, наверное, и широкую аудиторию, в данном случае больше интересует психологическая проблема.

 

В течение последнего десятилетия двадцатого века пытались провести реформы орфографии и графики французы и немцы. И обе эти реформы, практически утвержденные, вызвали такую бурную реакцию в обществе, что их отменили или по крайней мере заморозили. Любая реформа правописания и графики оказывается сильным психологическим стрессом для общества. Страдают от нее в основном грамотные люди. Образованный человек пишет грамотно не потому, что он знает правила, а потому, что он помнит, как пишется то или иное слово. Грамотный человек пишет автоматически, не задумываясь, почему он пишет так, а не иначе. Он привык так писать. Огромную роль и при письме, и при чтении имеет так называемый графический облик слова. Если, скажем, законодательно заменить написание корова на карова, ничего смертельного не произойдет. Пошумят, поволнуются и будут жить дальше. Однако грамотный человек и читать, и писать станет чуть-чуть медленнее. При чтении его глаз будет спотыкаться на карове, а при письме ему придется на долю секунды задуматься, как с ней быть. Более того, если бы мы вдруг решили не писать, а произносить это слово как-то иначе, например курова или, на иностранный манер, кау (англ.) или ваш (фр.), опять же помучались бы и привыкли. Привыкаем же мы к реальным заимствованиям из иностранных языков. Однако, если таких одновременных гипотетических замен было бы побольше, выросли бы и проблемы. Говорить и понимать чужую речь мы стали бы медленнее.

Вернемся все же к письму. Быстро читающий человек не всегда даже проговаривает слова, которые он читает, он узнает слова, а не прочитывает их в строгой линейной последовательности. Иногда мы даже не замечаем опечаток, потому что узнаем слова сразу, по каким-то другим буквам. Например, слова в словосочетании (если оно, конечно, встречается в связном тексте)

 

крокодилы и гиппопотямы

 

я узнаю по первым буквам (вспомним лингвистический тест-анекдот из предыдущей главы) и могу не заметить не к месту появившейся буквы Я. Но если вдруг замечу, то, безусловно, заторможу на ней, а опечатка в первых буквах (например, прокодилы) просто помешает мне опознать слово. Тексты девятнадцатого века современный человек читает медленнее, даже если знает правила чтения всех исчезнувших букв. «Яти» и другие удаленные из алфавита буквы, по крайней мере поначалу, будут замедлять чтение.

Надо признать, что наибольший урон от реформы несут грамотные взрослые люди, а еще точнее, люди много пишущие и читающие. Они сильнее всех привыкли к существующему порядку, и им труднее перестраиваться. Из наиболее грамотных они в один миг становятся наиболее неграмотными (правда, только на определенное время). Кроме всего прочего, грамотность является одной из составляющих культуры, и ее утрата воспринимается культурными людьми болезненно.

Здесь возможны самые неожиданные потери. Так, например, исчезло из русского языка выражение «делать на ять». Или более личное: после реформы графики и орфографии по существу потеряла смысл строка из стихотворения Марины Цветаевой, посвященного Александру Блоку: «Имя твое – пять букв». С потерей «ера» на конце имя Блок сократилось до четырех букв, а строчка стала культурным или лингвистическим казусом.

С другой стороны, люди не слишком грамотные теряют от реформы значительно меньше, а дети, которые осваивают орфографию и пунктуацию, скорее, только выигрывают от более простых и логичных правил. Так, небезосновательно считается, что именно реформа орфографии и пунктуации позволила большевикам в кратчайшие сроки ликвидировать неграмотность. Спасибо реформаторам должны сказать и школьники всех последующих поколений. Им уже не нужно заучивать стихи со словами, в которых пишется «ять»: «Бедный бледный белый бес прибежал с обедом в лес…» Их мучения ограничиваются заучиванием канонической строки «уж замуж невтерпеж», что, согласитесь, значительно проще.

Таким образом, совершенно понятно, почему реакция в прессе на слухи о реформе была в подавляющем большинстве случаев негативна. Эта была нормальная реакция образованных людей. Интересно и то, что основной отпор вызвала замена буквы «ю» на букву «у» в словах парашют и брошюра (ср. парашут, брошура). Конечно, эта замена гораздо заметнее глазу, чем вариации с двумя или одним «н» и прочее. Также неприятно (подозреваю, что это самое подходящее слово, – почти физически неприятно) написание прилагательного розыскной через «а» – разыскной. Неприятие вызывают наименее системные, единичные, но раздражающие глаз замены. Большая заметность орфографических изменений по сравнению с пунктуационными привела к тому, что вместо реформы правописания (то есть орфографии и пунктуации) обсуждались фактически только орфографические изменения.

Итак, психология человека, отторгающего реформу, абсолютно понятна. Но какие же аргументы приводились сторонами реформы?

 

Причины, почему следовало писать, а затем и утверждать новый «Свод», достаточно просты и очевидны. Во-первых, старые «Правила» устарели (то есть с тех пор произошли определенные изменения в русском языке, которые не могли быть учтены), во-вторых, они несовершенны (и неполны, и неточны). Отсюда те немногочисленные, но вечные, а точнее – хронические, проблемы орфографии: с написанием одного или двух «н» в причастиях и прилагательных и с раздельно-дефисно-слитным написанием наречий, частиц и пр. На этом месте спотыкаются даже вполне грамотные люди. Думаю, что против упорядочивания этой части было бы и меньше всего возражений, но как раз проблема слитно-раздельного написания наречий в новом «Своде» не решалась до конца, просто один список слов заменялся на другой.

Есть еще один аргумент: в русской орфографии часто нарушается системность, то есть, говоря более простым языком, для многих правил существуют исключения. Именно этим соображением и были вызваны новые написания парашюта, брошюры и прилагательного розыскной. Но именно эти соображения отказывается принимать грамотный носитель языка. Пусть три, пусть десять исключений, но он к ним привык, и принцип сохранения графического облика оказывается важнее принципа системности.

Следует оговорить то, что предлагаемая реформа не предусматривала радикальных изменений, что постоянно подчеркивали ее авторы. Кстати сказать, именно поэтому некоторые лингвисты считали ее явно недостаточной. По сравнению с послереволюционной реформой изменения были просто ничтожны. Любая реформа правописания – проблема одного (в широком смысле) поколения, то есть, как уже сказано, взрослых образованных людей. Предлагаемая же реформа – проблема, скорее, не поколения, а определенного, не слишком долгого периода времени, лет, скажем, десяти. Через десять лет даже «культурный» глаз перестанет вздрагивать и моргать на слове ПАРАШУТ.

Да, действительно, достаточно просто сто, а лучше тысячу раз написать БРОШУРА, БРОШУРА, БРОШУРА, БРОШУРА, БРОШУРА, БРОШУРА, БРОШУРА, БРОШУРА… Рука привыкнет, а глаз, прошу прощения за сленг, замылится. Языковая привычка вырабатывается именно так – писанием и чтением. И все-таки вопросы остаются. Почему именно в тот момент? Кто должен решать? Ради чего?

 

Время для реформы или, по крайней мере, для введения новых правил было в каком-то смысле подходящее. Это время больших перемен и потрясений вне языка. Следует напомнить, что послереволюционная реформа готовилась задолго до революции и совсем даже не большевиками, а крупнейшими российскими учеными. Созданную в 1904 году комиссию при Академии наук возглавлял, пусть формально, великий князь Константин Константинович, а ее Орфографическую подкомиссию – великий филолог Ф. Ф. Фортунатов. Проводить же реформу начало Временное правительство, а большевики окончательно утвердили декретами Народного комиссариата просвещения от 23 декабря 1917 года и Совета народных комиссаров от 10 октября 1918 года. Совпадение времени проведения реформы и революции, по-видимому, неслучайно. Именно на фоне революций и сопутствующих потрясений реформа оказалась не таким уж значительным событием (каким бы она, безусловно, была в стабильное время), и именно большевики имели политическую волю провести ее до конца. Осуществить подобную реформу в стабильном и демократическом обществе очень трудно. Общественность практически всегда против. О двух неудачных попытках во Франции и Германии я уже говорил. Нечто похожее пытались сделать и в Чехии, но о результатах говорить еще рано.

Для проведения реформы нестабильность нашего общества оказывается положительным фактором. Завтра уже будет поздно. Даже смена веков могла бы быть психологическим стимулом для внесения изменений в орфографию. Но, судя по реакции прессы, не стала.

Таким образом, удобный момент, похоже, отчасти упущен.

 

Другой вопрос связан с механизмами проведения реформы и с тем, кто же окончательно решает, быть или не быть реформе. Кажется, что ответ прост, – решать должен народ, который на этом языке говорит. И тогда, судя по откликам на реформу, народ против. Но в этом есть и определенное лукавство. Ведь реакция прессы – это все-таки реакция образованного взрослого населения. А в поддержку реформы могли выступить как раз менее образованные люди и, конечно, школьники, которые, впрочем, при референдумах не имеют право голоса. С другой стороны, кажется не вполне разумным решать такие вопросы голосованием. Все-таки культурная и языковая норма, в том числе и орфографическая, вещь по определению консервативная, и отменять ее простым большинством голосов нельзя. Слишком легко и быстро тогда будет меняться наша культура. И не исключено, что, проводи мы референдумы по правописанию каждый день, по понедельникам мы должны будем писать корова, а по вторникам карова.

По-видимому, если говорить о серьезных изменениях, нельзя обойтись без серьезного общественного обсуждения, на котором естественному для образованной общественности орфографическому консерватизму должны противостоять лингвистические доводы, сформулированные абсолютно понятным для неспециалиста языком. Причем существенно даже не то, будет ли реакция общественности негативной (а она должна быть таковой), а то, насколько негативной она будет. И, следовательно, допустимо ли ею пренебречь. Подготовка реформы требует не только разработки теоретических постулатов, но и подготовки общественности к реформе. Фактически, мы приходим к тому, что называется новым русским словом пиар. Так вот, пока пиар реформы был крайне неудачным.

Но, в конце концов, несмотря на мои попытки сохранить объективность, придется честно сказать, как лично я отношусь к реформе неудавшейся или к реформе, возможной в будущем. Надеюсь, что борьба упомянутых в начале статьи лингвиста и обывателя внутри меня была корректной. Я уверен, что проведение подобной реформы, если она когда-нибудь состоится, ни для кого не будет катастрофой (просто в силу незначительности изменений). И все же…

Короче говоря, я за парашют. И, как говаривал герой одного фильма, делайте со мной, что хотите.

 

Размер имеет значение

 

Среди многих сегодняшних проблем, связанных с языком, эта кажется совсем маленькой, хотя речь и идет о большой букве (которую, впрочем, правильнее называть прописной).

Казалось бы, с ней все ясно. Когда речь заходит о том, зачем нам прописная буква, все сразу вспоминают, что она выделяет, вопервых, начало предложения, а вовторых, имена собственные. Однако в «Правилах русской орфографии и пунктуации» 1956 года прописной букве посвящено почти 20 параграфов. В новых «Правилах» 2006 года это проблема обсуждается почти в 50 параграфах, то есть в два с лишним раза больше. В любом случае сложились и некие неписаные правила, так что можно говорить о реальном бытовании прописной буквы в нашей жизни.

Действительно, две самые главные функции прописной буквы – это обозначение начала и выделение уникального объекта. Есть, впрочем, и еще одна: подчеркивание особого стиля, торжественности и исключительного уважения. Иногда эти функции реализуются одновременно.

Например, в русских поэтических текстах прописная буква обозначает не только начало предложения, но и начало каждой строки, а по сути тем самым подчеркивает, что этот текст принадлежит к особому высокому жанру. Многие современные поэты отказываются от этого правила, снижая пафос поэтического текста и переходя в регистр обыденности.

Стоит ли преследовать поэтов (пусть даже путем корректорской правки) за нарушение орфографии? Едва ли, ведь поэт – хозяин своего текста, и ради достижения художественного эффекта имеет право нарушать всяческие правила, в том числе и орфографические.

В советское время очень часто с прописной буквы писались слова Родина, Отечество, Партия, Победа, Май и т. д. Здесь, опять же, прописная буква выполняла сразу две функции: во-первых, выделение уникального явления (если Родина с прописной – то это СССР, если Партия с прописной – то это КПСС), а во-вторых, перевод текста в особый «патриотический» регистр. Написать Партию со строчной буквы являлось идеологической ошибкой. В таком написании, однако, была логическая неувязка: патриоту другой отчизны, желающему написать это слово по-русски, дозволялось писать его только со строчной буквы.^[40]

Интересно, что в тех же советских текстах произошла и обратная замена – прописной на строчную – в слове бог. Здесь уже прописная буква считалась идеологическим проступком, а Богу было отказано в уникальности и особом уважении.

Сегодня христианскому Богу – и даже шире, единому Богу – вернули право писаться с прописной. Однако и здесь не все просто. Представьте себе человека, верующего в единого Бога, но не отождествляющего его с христианским. Конечно, можно сказать, что единый Бог всегда один и тот же, – но это вопрос теологический, а не лингвистический. Вообще для религиозных и официальных политических текстов характерно тяготение к прописным буквам. В священных текстах с прописной буквы пишутся и Слово (то самое, которое было в начале), и Небо (или Небеса), и Крест Господень, и многое другое. А в официальных текстах с прописной буквы пишутся названия высших государственных должностей: Президент РФ, Генеральный Прокурор и т. д.

Эти тексты, как и поэтические, имеют свои особенности, складывавшиеся в течение длительного времени. Но когда эти особенности переносятся в корпоративную практику, это выглядит нелепо. Чрезмерная торжественность и почитание исходят от Генерального Директора с его двумя прописными буквами – ведь даже президент РФ и небеса в обычном тексте мы пишем со строчной.

Можно вспомнить и еще об одном примере избыточной вежливости. В рекламных текстах или на корпоративных сайтах очень часто можно увидеть местоимения Вы и Ваш, написанные с прописной буквы. Они обращены к читателю и, повидимому, по замыслу авторов, подчеркивают то самое исключительное уважение и одновременно уникальность адресата. В действительности же здесь демонстрируется только неграмотность, поскольку грубо нарушаются сразу два правила написания вежливого Вы. Оно используется как форма вежливости, во-первых, только при обращении к одному конкретному лицу, а во-вторых, только в личных письмах или официальных документах. Очевидно, что рекламные тексты и сайты не относятся к этим жанрам и адресованы большому количеству людей (чем больше, тем лучше). И Вы, обращенное ко мне с рекламного щита или с компьютерного монитора, кажется больше лицемерием, чем вежливостью. Кстати, такой же эффект вызывают массовые рекламные рассылки, стилизованные под личные письма.

Особую область, своего рода заповедник, где не действуют обычные правила, представляет собой интернет-пространство. Правда, в отличие от высокого стиля поэтической, религиозной или официальной речи, здесь уместнее говорить о сниженности стиля. Прописная буква выделяет в интернете любые фрагменты текста и соответствует различным интонационным выделениям в устной речи, в том числе и громкости. Иногда целые тексты пишутся прописными буквами, с помощью которых пишущий пытается как бы «перекричать» собеседника.

А раз уж разговор зашел об интернете, нельзя не обсудить написание самого этого слова. Только появившись в русском языке, оно писалось с прописной буквы и не склонялось, что порой случается с еще не освоенными заимствованными словами. Сейчас же это слово настолько привычно и освоено, что его, безусловно, нужно склонять. Само же явление теперь не более уникально, чем телевидение или радио, и потому, на мой взгляд, давно пора перейти к строчной букве. Что я и делаю, постоянно борясь с мешающим мне спелчекером.

Обсудив разнообразные случаи, я все же попытаюсь дать один общий совет. Не стоит злоупотреблять прописной буквой! Она, как сильное оружие, должна использоваться вовремя и по делу. А чрезмерный пафос или избыточная вежливость порой производят эффект противоположный ожидаемому.

 

Опечатки с моралью

 

В течение 2006 года со мной произошло несколько курьезных случаев. В своей речи и в своих текстах я допустил несколько не то чтобы ошибок, а скорее неточностей, и был немедленно и безжалостно поправлен.

Начну непосредственно с газеты «Ведомости», в которой я вел колонку о русском языке. В статье об электронном этикете я использовал жаргонный глагол банить. Однако на пути в печать с этим словом произошли некоторые изменения. Кто-то исправил его на более знакомое бранить, решив по-видимому, что я просто пропустил одну букву. В результате вместо словосочетания банить мат (т. е. налагать запрет на появление мата) возникло бранить мат, что не то что бы абсолютно бессмысленно, но значит нечто совсем другое. Честно говоря, я бы этого не заметил, поскольку свои статьи в газете не перечитывал. Но на эту ошибку мне было любезно указано в отзывах читателей к интернет-версии, которые, напротив, я всегда с интересом – а часто и с благодарностью – читал. Естественно, встал вопрос, кто виноват. Корректор? Редактор? Да нет, автор, ибо не следует лингвисту, использовать в статье профессионализмы, которые еще только входят в русский язык.

Поразмыслив, однако, я пришел к выводу, что, кто бы ни был виноват, все к лучшему – этот казус прекрасно иллюстрирует основную идею моей колонки: русский язык изменяется так быстро, что уже не столько объединяет нас, сколько разъединяет, рассаживает по вагонам, которые движутся по разным путям и в разных направлениях. Впрочем, перед написанием следующей статьи я благоразумно заручился обещанием редактора, что править меня без моего ведома больше не будут.

Каково же было мое удивление, когда в читательских отзывах к следующей статье мне снова указали на ошибку, которой я не совершал. А именно – что слово офлайн (так было напечатано) пишется с двумя «ф» (как, собственно, и было написано в сданном мною тексте). Здесь, впрочем, не все так ясно. Я в этом случае руководствовался существующей практикой написания. Что подтвердили и мои внимательные читатели. Аргумент заслуживает того, чтобы быть приведенным в газете. Один из комментаторов не поленился залезть в Яндекс и привел следующую статистику: «офлайн – 341520 оффлайн – 1833862» (имеется в виду количество страниц). Это вполне объяснимо, поскольку в английском языке, откуда слово заимствовано, оно пишется через два «f». Однако, и мой злокозненный правщик (скорее всего, это был корректор) руководствовался вполне здравыми соображениями. В русский язык уже вошли офсет и офсайд, восходящие к тому же самому английскому off. Кроме того, существует малоизвестное правило, которое, несколько огрубляя, можно передать так: в заимствованных словах из удвоенных согласных перед согласной и на конце слова в русском языке на письме сохраняется только одна буква. Так, фамилии известных философов Wittgenstein и Russell порусски записываются как Витгенштейн и Рассел. Последнее время этим правилом все чаще пренебрегают, в результате чего появляются расселлы, оффшоры и оффлайны. Вброшенное в интернете слово, например, в неправильном написании, тут же подхватывается тысячами.

Снова я получил замечательный пример, демонстрирующий скорость изменений в русском языке. На как будто бы простой орфографический вопрос нет такого же простого и однозначного ответа. По-видимому, опять виноватым остался автор, пойдя на поводу у интернет-масс, а не следуя правилам русской орфографии.

Очередное мое «исправление» состоялось на радио. С понедельника по четверг по одной из программ передавали запись моих лингвистических лекций, а в пятницу я пришел на прямой эфир, чтобы ответить на вопросы слушателей. В одном из ответов я произнес что-то вроде «последствия от этого…», на что немедленно последовал звонок в студию, где мне указали на неправильность моей фразы и предложили отказаться от употребления предлога – «последствия этого…». Я попытался отговориться тем, что в спонтанной речи главное – ее спонтанность, а не правильность. Слушатель вежливо прервал меня и потребовал точного ответа, правильно это или неправильно. Сдерживая легкое раздражение, я поблагодарил слушателя и признал свою ошибку. В душе, однако, я продолжаю считать, что так все же сказать можно или, по крайней мере, так говорят. Жалко, под рукой не было Яндекса. И все же очная ставка с еще одним «языковым пуристом» закончилась не в мою пользу.

Казалось бы, все эти случаи наводят на грустные мысли. Однако нам предстоит хэппиэнд. После всех изложенных событий я принимал участие в круглом столе, где обсуждалась предполагаемая гибель русского языка. Разброс мнений был весьма значителен: от «неотвратимо гибнет» до «с русским языком все в полном порядке». Конечно, я не считаю, что с русским языком все в полном порядке, и приведенные случаи как раз свидетельствуют об этом. Слишком много сейчас возникает вопросов, на которые лингвисты (и корректоры, и редакторы) не могут дать четкого ответа. Язык изменяется так быстро, что специалисты не поспевают за ним, и тем самым отчасти теряется, расползается понятие нормы. Колебания нормы существуют всегда, просто сейчас их слишком много. Однако все это ни в коей мере не свидетельствует о гибели языка. Представьте себе акселерата, который слишком быстро растет, и его маму, которая в ужасе убеждает врачей, что он гибнет. Такая позиция относительно языка кажется смешной и даже абсурдной. Я бы описал ситуацию несколько иначе. Очень быстро меняется окружающий нас мир (в социальном, культурном и технологическом отношениях). Следом за ним, не всегда успевая, меняется и наш язык. Как раз не будь этих изменений, можно было бы говорить о том, что язык мертв: ведь на нем нельзя было бы говорить об изменяющемся мире. Наконец, следом за языком поспешаем отдельные и конкретные мы. Нас разделяет очень многое: понимание или непонимание новых слов, любовь или нелюбовь к словотворчеству, знание или незнание правил орфографии… Зато объединяет неугасающий, временами яростный интерес к родному языку. Мы все время хотим точно знать – КАК ПРАВИЛЬНО?