Современные этические теории 3 страница

Когда мы говорим «хороший стул», «замечатель­ный пианист», «правильная дорога», то мы высказы­ваем ценностные суждения об относительной ценности предмета или явления, то есть о пригодности, о соот­ветствии определенной цели. Так, хороший стул — это такой, который наиболее пригоден к тому, чтобы сидеть на нем прочно, удобно, красиво, крепко и уме­ло сделанный, подходящий интерьеру и т. д. Замеча­тельный пианист —означает оценку степени умелости, талантливости, технических возможностей пианиста, его успеха у публики и т. д. Все эти характеристики, раскрывающие смысл нашего суждения, могут быть проверены путем их сопоставления с фактическим поло­жением дел.

Еще понятнее дело обстоит, когда люди говорят о правильности определенной дороги, имея в виду опре­деленную цель, — путь будет правильным относительно этой цели, что поддается верификации.

Получается, что «каждое суждение об относитель­ной ценности есть просто суждение о фактах, и его можно сформулировать так, что оно вообще переста­нет казаться суждением о ценности»*.

* Историко-философский ежегодник. М., 1989. С. 240.

 

Правильная дорога, правильный путь — это «путь, двигаясь по которому придете туда-то», а неправиль­ный — по которому туда не попадете.

В морали же ценностные суждения употребляются не в относительном, а в абсолютном смысле", то есть безотносительно к определенной конкретной цели, об­ладающей эмпирическими характеристиками и допус­кающей опытную проверку. Вместо суждений «хоро­ший теннисист» или «хороший бегун», которые оце­нивают определенные качества относительно конкрет­ной цели, здесь говорят «хороший человек», не имея в виду конкретной цели, а как бы апеллируя к абсолют­ному идеалу человека, которого не существует в эмпи­рическом мире и который именно поэтому допускает всяческие произвольные спекулятивные интерпретации.

«Правильный путь» в этическом, абсолютном смысле означает не что иное, как суждение «абсолютно пра­вильная дорога», то есть такая, увидев которую, каж­дый или пошел бы по ней, или чувствовал стыд, если бы не пошел. Все эти этические суждения высказыва­ются именно в абсолютном смысле, апеллируя именно к таким абсолютным целям, которые каждый должен признать и следовать им. Но очевидно, что это химе­ра, ибо никакое фактическое положение дел не обла­дает само по себе принудительной силой абсолютной ценности, некоей абсолютной истинностью и одинако­вой для всех убедительностью. Именно с такими хи­мерами имеют дело религия и этика, чьи суждения кажутся имеющими смысл лишь по аналогии с сужде­ниями об относительных ценностях. И если эти последние имеют фактическое основание, вследствие чего могут представлять интерес для науки, то этические и религиозные суждения не имеют такого смысла и оз­начают выхождение за пределы обладающего естествен­ным значением языка.

Вывод, который делает Витгенштейн, полностью соответствует неопозитивистской философии. «Этика, поскольку она проистекает из стремления сказать не­что об изначальном смысле жизни, об абсолютном до­бром и абсолютно ценном, не может быть наукой... Но она все же является свидетельством определенного стремления человеческого сознания, которое я лично не могу перестать глубоко уважать и которое никогда в жизни не стану осмеивать»*.

* Историко-философский ежегодник. С. 245.

 

Сфера моральных ценностей — это сфера «невыра­зимого», «мистического», очень важного для челове­ческой жизни, но располагающегося за пределами на­учного познания, вследствие чего научная этика не может быть нормативной, а нормативная этика не яв­ляется научной. Этика должна заниматься теоретичес­ким анализом, а не решением практических проблем, не имеющих научного решения. Моральные ценности, нормы, принципы, идеалы, необоснуемы научным спо­собом в принципе, ибо такова их природа; их можно принять или отвергнуть, но невозможно определить их истинность и предпочтительность одних другим.

Такая позиция была явно направлена против на­укообразного морализаторства, за объективность на­учного взгляда на мир, а значит, и за нейтральность в мировоззренческих, ценностных вопросах, терпимость к чужим взглядам, позициям, убеждениям. Она выра­жала точку зрения либерального индивидуализма, стре­мящегося с рационально-критических позиций сохра­нить за собой независимость в мировоззренческих и нравственных вопросах в условиях нарастания тенден­ций ко все более тотальному обобществлению жизни человека в XX в. Но эта практическая цель достига­лась именно за счет отказа от научного решения нравственных проблем и оборачивалась теоретическим обоснованием субъективизма и релятивизма в морали. Раз мораль — сфера мистического и невыразимого, то нет объективных критериев добра и зла, и каждый может жить, как ему нравится.

Такой вывод хотя никогда не делался философами-«аналитиками», но он неизбежно вытекал из их теоре­тических представлений.

Либерализм всей метаэтики заключался в ее стрем­лении к преодолению спекулятивной, метафизической методологии и рационалистической философской тра­диции, сущностью которой было подчинение отдель­ного индивида как части господству «всеобщего» — «природе человека», «воле», «Разуму», «идее», «ра­зумной и планомерной организации общественной жиз­ни». Личная независимость, самостоятельность и сво­бода моральных ориентации — вот единственные аб­солютные ценности, понятные и самоочевидные каж­дому человеку, которые должна защищать и научная этика. Метаэтику в этом плане можно назвать этикой индивидуального разума, предохраняющего человека как от иллюзорных надежд, так и от отчаяния.

Однако универсальная природа интеллекта, кото­рый, как и язык, не может быть индивидуальным, как и стремление добраться до первичных оснований че­ловеческого бытия, стимулировала мощные тенденции в философско-этической мысли XX в., связанные со стремлением окончательно дискредитировать разум и способность человека и общества к сознательному со­вершенствованию. Этому, казалось, способствовали сам ход общественного развития, продемонстрировавшего со всей очевидностью окончательное торжество и одновременно бессилие разума и науки. Овладение человечеством при помощи науки силами природы и общественного развития обернулось самоистребитель­ными мировыми войнами, созданием на огромных тер­риториях тоталитарных, деспотических режимов, явным или неявным наступлением на человеческую сво­боду и достоинство, разгулом потребительства и без­духовности, нищеты, бедности и жестокости, все боль­шим отчуждением человека от общества.

Все это способствовало нарастанию иррационалистических тенденций в философии, заложенных еще Шопенгауэром и Ницше, продолженных в психологи­ческой концепции человека 3. Фрейда и в философии экзистенциализма. При этом не следует понимать дело так, что большинство философов XX в. были мисти­ками, презирающими рациональную логику и методо­логию познания. Нет, многие из них, как, например, Фрейд, были рационально мыслящими учеными, стре­мившимися к поиску объективной истины.

Особенностью XX в. стало то, что он впервые поро­дил иррационализм, опирающийся не только на не­удачи разума, но и на его успехи. Так, натиск эти­ческого иррационализма в XX в. был естественной реакцией на неудачи разума — «подлинно научной» марксистской этики с ее классовой сущностью мора­ли, «научного натурализма» эволюционной этики, при­водящей к социал-дарвинистским выводам, сознатель­ного самоограничения метаэтики в вопросах научного обоснования гуманистических идей, не говоря уже о разновидностях теорий «разумного эгоизма» в форме утилитаризма, прагматизма и т. п., конформистских доктринах, научающих человека не величию духа и нравственному достоинству, а умению рассчитывать и приспосабливаться.

Однако не в меньшей мере этический иррационализм обязан своей популярностью успехам разума и науки, которые явственно продемонстрировали и доказали бес­человечность мира и жестокость истории, обнаружили тщетность человеческих надежд на возможность разум­ного и справедливого переустройства жизни.

Это уже своего рода «новый иррационализм» в эти­ке, который состоит не просто в отказе от рациональ­ной, научной методологии или ограничении возмож­ностей разума в познании и обосновании морали, а часто даже вовсе не в этом, а в принципиальной уста­новке, что по объективным законам моральное бытие человека невозможно, что мораль вообще относится к сфере запредельного бытия, что она черпает свою силу и содержание из глубин иррационального. При таком понимании этического иррационализма к нему необхо­димо отнести не только развивающуюся в русле «фи­лософии науки» метаэтику, но даже и «рационалиста» Канта, впервые осознавшего, что разум и наука не все­сильны, что существуют объективно невозможные вещи, практически неразрешимые задачи и неопреде­ленные жизненные ситуации, когда в дело вступают другие способы ориентации в мире.

Наиболее весомый вклад в пересмотр воззрений на природу человека как рационально действующего су­щества внес 3. Фрейд, за которым долгое время тя­нулся шлейф репутации сексуально озабоченного иррационалиста-мифотворца, создавшего концепцию человека и морали на основе абсолютного господства инстинктов сексуальности и агрессивности.

В действительности он стремился понять подлин­ную природу человеческого поведения, преодолевая с помощью беспристрастной науки иллюзии человека о самом себе, проникая в самые интимные мотивы, по­буждения и переживания человека, раскрывая содер­жание противоречий и конфликтов в самом человеке и его столкновении с действительностью. С помощью методов научного, психологического анализа ему уда­лось с экспериментальной достоверностью продемон­стрировать, что сознательные побуждения человека представляют вторичную рационализацию более глу­бинных мотивов, над которыми сам человек не влас­тен и источник которых не осознает. В столкновении сознательности и ее подлинных иррациональных ос­нований Фрейд увидел источник всех иллюзий, болез­ней и вообще всех несчастий человека, преодоление которых невозможно, но возможно некоторое облегче­ние посредством применения психоанализа, разъясня­ющего сознанию его подлинное содержание и смягча­ющего напряжение от их столкновения.

В отличие от метафизических философов, подбира­ющихся к пониманию обусловленности содержания сознания более фундаментальными факторами, неже­ли эмпирическая реальность, пользующихся спекуля­тивными и произвольными построениями вроде божественной благодати, Чистого и Практического Ра­зума, Мировой воли, Абсолютной идеи, Воли к жизни или Воли к власти, Фрейд опирался на результаты своей психотерапевтической практики, приведшей его к определенному выводу. Анализируя клинические случаи проявления неврозов, фобий, перверзий, стал­киваясь со скрытым смыслом оговорок, описок, сно­видений, с фактами ослабления болезненных симпто­мов в результате аналитических бесед с больными, испытывающими своеобразный катарсис, очищение от говорения, снятия внутреннего напряжения, он заклю­чил, что в психике человека присутствует неосознавае­мая энергетическая сила, которая давит на психику из­нутри, обусловливает ее переживания и их осознание.

Наиболее явственными доказательствами этого мож­но считать факты постгипнотического внушения, ког­да человек, обладающий всей полнотой сознательной ориентации, тем не менее совершает внушенные ему нелепые, а потому немотивированные поступки с по­следующей попыткой их рациональной мотивации.

Таким способом Фрейд пришел к открытию в при­роде человека энергичного бессознательного начала, имеющего иррациональный характер и обусловливаю­щего всю структуру человеческой психики, содержа­ние сознания и всех форм культурной деятельности, включая религию и мораль.

Иррациональный характер бессознательного Фрейд объяснял господством в психической энергии страст­ного инстинктивного стремления жизни к немедленно­му, не считающемуся ни с какими обстоятельствами, удовлетворению. Бессознательное движет поэтому все­ми побуждениями и действиями живого существа, пред­ставляет базовый, первичный уровень психической жизни и по своему существу аморально и иррацио­нально. Бессознательное роднит психику человека с психикой животного, указывает на единство органи­ческой жизни и на животное начало в человеке. Его содержанием является присущее всему живому стрем­ление к самосохранению — индивидуальному и родо­вому. Оба этих стремления находят полноту своего выражения в сексуальном инстинкте, в котором сов­падают стремление к продолжению рода и сильней­шее удовольствие. Поэтому первоначальный уровень психической жизни, по Фрейду, подчиняется принци­пу удовольствия, а сущностью бессознательного явля­ется либидо, сильнейшее сексуальное влечение, стрем­ление к удовольствию и избавлению от страдания, при­чиняемого напряжением неразрядившейся психической энергии.

Позднее, наблюдая присущие социальной жизни конфликты, столкновения и войны, Фрейд добавил к составляющим содержание бессознательного эротичес­ким, либидонозным инстинктам, направленным на со­хранение жизни, инстинкты разрушения и смерти, стре­мящиеся вернуть материю в неорганическое состояние. Оставив язык ученого, он заговорил как настоящий метафизик мифологическим наречием, объявив сущ­ностью бессознательного Эрос и Тантос.

Но каким образом из бессознательного возникает сознательное?

Оно не возникает там, где жизненные стремления находят свое удовлетворение на первоначальном уровне психики живого существа, где инстинкт находит пути непосредственного удовлетворения, а психическая энер­гия бессознательного — временную разрядку и успоко­ение.

Но если под воздействием социальных условий ин­стинктивные стремления блокируются, сталкиваясь с реальностью, психическая энергия бессознательного не может разрядиться вовне и оборачивается внутрь пси­хики, начинает искать обходные пути, компенсирую­щие невозможность немедленного удовлетворения. Именно из этого столкновения принципа удовольствия с принципом реальности возникает необходимость в опосредовании удовлетворения инстинктивных стрем­лений, в учете реальных обстоятельств и условий и тем самым в усложнении психической и реальной дея­тельности человека. Из энергии бессознательного, вы­нужденного искать окольные дороги к удовлетворе­нию, рождается способность к осознанию своих желаний и переживаний и соотнесение их с реальностью, способность рассчитывать и корректировать свое пред­метное сознание и поведение, то есть из бессознатель­ного возникает сознательное, соотносящее свое «я» с реальностью.

Обозначив бессознательное термином «оно», а со­знательное — «я», Фрейд считает первое подлинным источником всей психической и духовной жизни, а второе — проявлением дифференциации бессознатель­ного, связанной с необходимостью считаться с реаль­ностью и контролировать влечения и страсти посред­ством их рационализации. Сознание призвано как бы совмещать врожденную энергию бессознательных ин­стинктивных стремлений с реальностью, не допускаю­щей их бесконтрольного разгула. Оно адаптирует лич­ность человека к реальности, стремясь подавить бессоз­нательные инстинктивные стремления и влечения, де­лающие человека неспособным к жизни в обществе в силу их асоциальной направленности, и стараясь уравновесить давление на психику изнутри усилением сознательного самоконтроля. Поэтому сознание посто­янно находится в борьбе с бессознательными стремле­ниями, которые оно старается подавить и вытеснить обратно в сферу бессознательного. Но будучи само порождением бессознательного и питаясь его энергией, сознание может лишь на время подавить и вытеснить, отсрочить проявление бессознательного, являющегося подлинным хозяином судьбы человека. Действие со­знания крайне сужено — оно сознательно и рацио­нально только в качестве средства, обслуживающего цели и стремления бессознательного, отыскивая отсро­ченные во времени, но зато более надежные и менее рискованные способы удовлетворения последнего. Однако в случае полной неспособности найти удовлет­ворение бессознательным инстинктам, то ли в силу неблагоприятной реальности или же вследствие ослаб­ления «я», бессознательное может отбросить всякие прикрытия и прорваться в поведении человека психо­логическим срывом и болезнью или антисоциальным поведением.

Сознание наряду с поиском обходных путей и ра­циональных средств для удовлетворения своего хозя­ина — бессознательного может также искать удовлет­ворения через подмену целей деятельности. Так, не­возможность вследствие столкновения с реальностью удовлетворения сексуальных инстинктов и нежелание «я» искать для этого обходные пути с помощью при­влечения расчетливости, хитрости, обольщения и об­мана, которые, собственно, и составляют сущность сознания по Фрейду, может обернуться либо невро­зом и болезнью, а может сублимировать энергию бес­сознательного в другие, несексуальные сферы твор­ческой деятельности.

Именно сублимация, то есть бессознательное вы­теснение и замещение сексуальных инстинктов, под­мена цели их стремлений и направление их силы и энергии на несексуальные объекты, лежит в основе культурной деятельности человека, образующей все многообразие повседневного бытия.

Одновременно общество, стремясь ограничить за­ключенные в бессознательном разрушительные силы и усилить сознание «я», вырабатывает в своем разви­тии механизмы социальной регламентации поведения человека — обычаи, запреты, традиции, требования религии и моральные нормы, которые с детства вну­шаются человеку. Они образуют в его психике надстройку над его «я», его модификацию в виде «сверх-я».

«Сверх-я», или сфера культуры и общественного сознания, рождается так же, как и индивидуальное сознание, — из столкновения энергии бессознательно­го с реальностью общественной жизни, из стремления подавить и обуздать разрушительный потенциал бес­сознательного в человеке и направить его на культур­ные цели. «Сверх-я» оказывается у Фрейда и резуль­татом сублимации бессознательного, и его дальнейшей предпосылкой. Оно порождается борьбой сознания с бессознательными влечениями и переключениемихэнергии на культурные виды деятельности, но оно же все более подчиняет и связывает человека, навязывая ему авторитарные догмы религии и морали, чувство долга и совести, вины и стыда, опутывая его мораль­ными обязательствами и лишая главного — удовлет­ворения и счастья.

Мораль, по Фрейду, изначально является сферой давления, принуждения и несвободы, как, собственно, и вся цивилизация и культура, которыми общество стремится обезопасить себя от разгула стихии бессоз­нательного.

Культура, религия, мораль вырастают из подавле­ния и вытеснения инстинктов, из сублимации энергии бессознательного и служат его подавлению в каждом отдельном человеке. Поэтому сознание, как индивиду­альное «я», так и общественное «сверх-я», сводится не к расширению рамок свободы и ответственности че­ловека, его созидательных возможностей, а к подавле­нию самого себя, своих естественных желаний и стрем­лений.

Результатом такого подавления являются репрес­сивная культура и мораль и угнетенная, несчастная личность. Покуда человек жив, он не в состоянии ос­вободиться от давления на него бессознательного, на­стойчиво требующего удовлетворения. Поэтому чело­век никогда до конца не может избавиться от своей алчности и вожделения, жадности и агрессивности, стремлений подчинять других и возвышаться над ними любыми способами — властью, богатством, насилием, обманом, клеветой. Природа человека остается, по Фрейду, эгоистической и антиобщественной, и каж­дый человек в глубине души является противником культуры и морали, которые его сдерживают.

Однако наличие у человека сознания «я» и «сверх-я» помогает ему сдерживать свои инстинкты, вытес­нять и блокировать энергию бессознательного, кото­рая, не находя выхода и разрядки, концентрируется в его подсознании и может в любой момент прорваться взрывами якобы беспричинной агрессивности и наси­лия, неврозами, психозами или сексуальными извра­щениями.

На человека постоянно оказывают давление неук­ротимая сила бессознательного и стремящаяся ее сдержать сила индивидуального и общественного сознания. Он чувствует себя заложником этих сил, не подвласт­ных ему и управляющих его судьбой, и в любом слу­чае оказывается несчастным.

Если побеждают инстинкты, человек оказывается преступником, а если их удается подавить — невроти­ком и психопатом, спасающимся от невыносимого и разрывающего его давления в болезнь. Относительно нормальное поведение оказывается возможным толь­ко как результат временного компромисса, равнове­сия между требованиями бессознательного и сдержи­вающего его сознания, стремящегося сублимировать инстинкты. Это шаткое равновесие, требующее от че­ловека психического напряжения, морального лицеме­рия и самообмана, лишающее его подлинного удовлет­ворения и заменяющее его иллюзорным удовлетворе­нием суррогатами.

По сути дела человек живет между двумя альтерна­тивами: или попытаться быть счастливым, отбросив условности сознания и культуры, переступив все барь­еры и свободно реализуя свои желания, или пользо­ваться достижениями цивилизации и культуры, посто­янно натыкаясь на ограничения и запреты, чувствуя себя подавленным, несвободным и несчастным.

Фрейд пессимистически оценивал возможность бла­гоприятного для человека и человечества разрешения этого противоречия бессознательных инстинктивных стремлений и требований социальной организации и рациональности. Иногда он высказывал мнения об от­казе от благ культуры во имя удовлетворения естес­твенного стремления к счастью, но чаще он обращался к созданной им теории и практике психоанализа, пос­редством которого создается возможность проникно­вения в глубины духовной жизни, осознания заклю­ченных там опасностей.

Все его учение можно поэтому представить как по­пытку рационального анализа иррациональных и скры­тых побуждений, коренящихся в природе человека и подчиняющих его, и уже на этой основе избавления от их власти, хотя бы частичного, прежде всего за счет демистификации и дефетишизации разума, культуры, морали и самого существования человека.

Ученый, по мнению Фрейда, не может и не должен заниматься социальным реформаторством или проповед­ничеством, его задача — проникновение в суть происхо­дящего, демонстрация проистекающих из него опаснос­тей и возможностей их избежать, если таковые имеются.

Своим учением о роли бессознательных побужде­ний в жизни человеческого общества и особенно об их сексуальном происхождении он впервые открыто вы­сказал то, что всегда ощущали и переживали люди, чем они мучались от внутренней саморазорванности, но не смели даже в мыслях себе признаться в своих тайных желаниях, тем самым лишь усиливая свои страдания.

Учение Фрейда имело поэтому эффект разорвав­шейся бомбы, во многом предопределив направления развития культуры и способов ее осознания в XX в. Одновременно оно самим своим появлением продемон­стрировало эффект катарсиса — освобождения от дав­ления собственных предрассудков, запретов и цензу­ры, заключенных в классической, рационалистической и гуманистической философии, культуре, религии и морали. Фрейдовская трактовка взаимоотношения в человеке природного начала и сознания, отношения человека к социальным институтам и ценностям стала использоваться для грандиозного наступления на эту репрессивную культуру и мораль и угнетающее внут­ренние порывы человека сознание. Во имя раскрепо­щения и освобождения человека, утверждения инди­видуальной свободы, самоопределения и достоинства отдельного индивида, его права на счастье литерату­ра, искусство, наука обрушились на ложь, лицемерие, абсурдность и репрессивный характер общества, его культуры и морали. Они кинулись в темную бездну человеческих инстинктов, тайных и скрытых желаний, порочных страстей, владеющих человеком, но не для того, чтобы изжить их, так как это невозможно, а что­бы лишь ослабить их демоническую власть над чело­веком за счет их открытого осознания и признания, сознательного поиска путей их сублимации.

И если сам Фрейд допускал возможность достижения на основе психоанализа относительного благополучия и удовлетворенности человека, находящего оптимальный баланс между бессознательным и требованиями сознания и культуры, что, кстати, демонстрируется позитивными результатами произошедшей на Западе сексуальной революции, позволившими миллионам людей стать намного счастливее, то для большинства стоящих на позициях фрейдизма деятелей культуры целью стало разрушение самой культуры. Мораль долга и ответственности, взаимных обязательств и прав, чувств совести и стыда была объявлена ложным и мешающим жить предрассудком, избавление от которого якобы раскрепощает человека и делает его счастливым или по крайней мере свободным и достойным в своем трагизме.

Понятно, что на этом пути обществу угрожает куль­турная и моральная деградация и самораспад, и то, что это угроза не пустая, подтверждает широчайший разгул в современном обществе анархии и своеволия, безответственности и распущенности, насилия и жес­токости. Сумеет ли современный человек найти в себе интеллектуальные и моральные силы, чтобы противо­стоять разгулу этой стихии и одновременно гуманизировать общественную мораль и культуру, или общест­ву суждено погрузиться в «новое варварство» и ди­кость, метастазы которого уже сейчас захлестывают целые районы даже в самых развитых странах? Пока этот вопрос не имеет однозначного ответа, от которого зависит дальнейшая судьба человечества.

Еще одной без преувеличения великой разновид­ностью этического иррационализма, оказавшей огром­ное влияние на развитие западной культуры в XX в., стала философия экзистенциализма (существования). Экзистенциализм выступил с претензией пересмотреть традиционные классические философские каноны и заменить философию бытия, «философию вещей» философией человека, философию «всеобщих сущнос­тей» — философией существования отдельного чело­века.

Старый гуманизм классической философии был признан несостоятельным и опровергнутым всем хо­дом общественного развития. Он был метафизичен, ибо строился на той или иной метафизике бытия, в основе которой помещались природа, Бог, разум, законы ис­тории и из которых уже выводилась сущность челове­ка. Его враждебность человеку объяснялась тем, что он рассматривал человека как вещь среди вещей, стре­мился навязать ему свои схемы и подчинить своим метафизическим конструкциям. Старый гуманизм ви­дел свою задачу в постижении сущности человека, его назначения, идеала, выражающих должную модаль­ность человеческой жизни, и нахождении причин и путей преодоления отчуждения реального эмпиричес­кого бытия человека от своей сущности, сущего от дол­жного. Такая «сущностная» трактовка человека с не­избежностью лишала его самоопределения, свободы и достоинства и вызывала неприятие и отторжение всех философских программ переустройства общества и человека. Эти программы изначально оказывались мертворожденными даже не потому, что познание ока­зывалось неспособным постичь метафизику бытия и человека, а потому, что оно всегда имело дело с «не­подлинным» существованием человека, в то время как «подлинное» бытие человека оставалось для него не­уловимым.

Поэтому понадобилось перевернуть старый гума­низм, чтобы сам человек стал основой метафизики, понимания бытия как бытия человеческого духа.

Экзистенциализм исходит из субъективности отдель­ного человека, рисуя феноменологическую картину переживания человеком своего «бытия в мире», кото­рое одновременно есть постижение «смысла бытия из­нутри». Человеческое существование описывается до­вольно мрачными красками, — оно всегда «погруже­но», «вовлечено», «заброшено» в «другое», то, что «не есть оно само». Человек обречен ощущать себя «втянутым в ситуацию» вопреки его желаниям и воле и чувствовать себя одиноким и покинутым в этих им не выбранных обстоятельствах, где никто не может взять на себя его обреченность жить и действовать в не подвластных ему условиях.

Поэтому его положение в мире характеризуется не­уверенностью, чувством бесприютности и дезориентированности, беззащитностью перед обстоятельствами. Он испытывает страх, тоску, тревогу, тошноту — пе­реживания, характерные для человека перед решитель­ным испытанием, исход которых непредсказуем и час­то определяется случайным произволом неких «сил» и «властей».

И это не случайное стечение обстоятельств, а про­явление сущности человеческой судьбы, которая пред­стает перед одним в несчастном случае, катастрофе, предательстве, измене, а перед другим — в разорении, потере близкого, в повседневных неудачах, разочаро­ваниях, или перед всеми — в исторических катаклиз­мах и бедствиях. Ни один человек не может прожить жизнь, не испытав чувства, когда почва уходит из-под ног, когда не на что опереться и не на что надеяться, когда нужно самому принимать решение в ситуации неопределенности, отсутствия знамения или подсказ­ки, ибо даже их наличие не избавляет человека от не­обходимости самому истолковывать их смысл и при­нимать решение.

Эти неприятные переживания являются, с точки зрения экзистенциализма, чувственно-интуитивным осознанием специфики человеческого существования — его незаконности, случайности, проблематичности.

Ибо человек — это единственное существо в мире, у которого существование предшествует сущности, причине, тому, что определяет его. Человек сначала существует, появляется, действует, и только потом он определяется, то есть получает характеристики и оп­ределения. Человеческая реальность поэтому не есть «факт», «событие», некая «твердая субстанция», име­ющие причину и сущность, а она есть динамически развертывающийся из себя процесс самосозидания и самоопределения своей фактуальности. Это своеобраз­ная пустота, расщелина, пробел, существующий в «про­свете бытия», из которого человек экзистирует, то есть из самого себя заполняет это бытие своим существова­нием, своими решениями и поступками, придавая со­творенному им бытию тот или иной смысл.