Конспект книги Г. Мейна «лекции по истории институтов» 423

например, при охоте и рыболовстве прямо совпадают со сред­ствами разрушения, средствами ведения войны)],

но операция по их отбрасыванию в целях классификации является... совер­шенно законной (стр. 359). Мы отбрасываем в процессе абстракции, с по­мощью которого достигается понятие суверенитета... всю историю каждого общества... способ, которым был достигнут результат (стр. 360).

Пошлый характер его критики, который он отчасти скрывает с помощью кажущейся правильной фразеологии, обнаружи­вается, прежде всего, в следующей фразе:

«Это ее история

(общности {des Gemeinwesens}),

вся масса ее исторических предпосылок, которые в каждом обществе {community} определяют, каким образом суверен применяет свою непреодо­лимую силу принуждения или воздерживается от ее применения» (стр. 360).

По вся эта история растворяется у Мейна в так называемых «моральных элементах», поскольку, как истинный юрист и идео­лог, он непосредственно продолжает.

Все, из чего это образуется — вся огромная совокупность мнений, чувств, убеждений, всевозможных суеверий и предрассудков, унаследованных и бла­гоприобретенных, одни из которых порождены общественными институ­тами, а другие природной конституцией самого человека, — все это отбра­сывается аналитическими юристами. И таким образом, из ограничений, содержащихся в их определении суверенитета, вытекает, что королева и парламент нашей собственной страны могли бы распорядиться умертвить всех хилых детей или учредить систему lettres de cachet * (стр. 360).

(Такую, какую англичане сейчас установили своим биллем о приостановке конституционных гарантий в Ирландии ²¹⁵. Это написано в июне 1881 года). [Хороший пример — полу­сумасшедший Иван IV. Впадая в ярость против бояр и москов­ской черни, он пытался, и должен был пытаться, вести себя как представитель интересов крестьян].

Напротив, «утверждения» Остина становятся «самоочевидными поло­жениями», как только мы узнаем, что «в его системе определение суверени­тета должно было бы предшествовать определению права», поскольку уже однажды было указано, что остиновская концепция суверенитета была получена путем умозрительного объединения etex форм правления в одну группу, представляя их лишенными всех атрибутов за исключением прину­дительной силы

(здесь вновь видны ослиные уши),

«если твердо помнить, что выводы из абстрактного принципа никогда не могут быть полностью подтверждены фактическими примерами» (стр. 362).

* Королевский приказ об аресте или изгнании без суда и следствия. Реф.

К. МАРКС

Другие догмы Остина:

«Юриспруденция есть наука о позитивном праве. Позитивными законами являются приказы, обращенные суверенами к их подданным, налагающие на них долг, или условие обязанности, или обязательство и угрожающие им санкцией или наказанием в случае неповиновения приказу. Право — пере­даваемая сувереном некоторым членам общества власть или сила пред­принимать санкции по отношению к своим соотечественникам, нарушаю­щим долг» (стр. 362).

Все эти ребяческие банальности: высшей властью является тот, кто имеет силу принуждать; позитивные законы являются приказами суверенного лица своим подданным; она тем самым налагает на этих подданных обязательства, и это является долгом, и угрожает наказанием за неповиновение приказу; право есть власть наказывать нарушающих долг членов- обще­ства, которую суверенное лицо передает определенным членам общества, — все это ребячество, и вряд ли сам Гоббс сумел бы больше накопать из своей голой теории пасилия власти; все это всерьез доктринерски проповедуемое Джоном Остином Мейн называет «процедурой» аналитических юристов, представляющей близкую аналогию той, которой следуют в мате­матике и политической экономии, и «строго научной»!

Здесь речь идет исключительно о формальной стороне, которая для юриста, естественно, повсюду является главной.

«Суверенитет, для целей системы Остина не имеет других атрибутов кроме силы и, следовательно, взгляд на «закон», «обязательство» и «право» является результатом рассмотрения их исключительно как продукта при­нудительной силы. «Санкция» (наказание) становится таким образом первым и наиболее важным звеном в ряду понятий, придающим окраску всем остальным» (стр. 363). Никто, говорит Мейн, не затруднится допустить («allowing»), «что законы имеют тот характер, который им приписывает Остин, поскольку они исходят от официальных законодательных органов» (указ. место), однако некоторые протестуют против этого, например, по отношению к обычному праву всех стран, которые не кодифицировали свое право, в особенности по отношению к английскому обычному праву (указ. место). Способ, каким Гоббс и он

(Остин, великий Помпеи!)

подводят такие совокупности правил, как английское обычное право, под свою систему — это настойчивое провозглашение принципа, имеющего для нее жизненно важное значение: что, что суверен разрешает, он повелевает» (стр. 363). До тех пор, пока обычаи не предписываются судами, они являются просто «положительной моралью», предписываемой обществен­ным мнением, но как только суды начинают предписывать их, они стано­вятся приказами суверена, передаваемыми при посредстве судей, которые являются его представителями или помощниками (стр. 364).

[Здесь Остин, сам того не сознавая (см. выше Зома, стр. 155— 159), как с головы до пят английский юрист, исходит из того

Конспект Книги г. меина «лекции по истории институтов» 425

чисто английского факта, что норманские короли в Англии при посредстве своих норманских судов достигли принудитель­ным путем того (изменений в правовых отношениях), что им не удалось бы заставить сделать законодательным путем]. Г-н Мейн поясняет это дальше:

«Они (суверены) приказывают то, что они разрешают, поскольку, обладая по предположению непреодолимой силой, они в любой момент могли без ограничения вводить новшества. Обычное право состоит из их приказов, потому что они могут отменять, изменять или подтверждать их по своему желанию» (стр. 364). Право рассматривается (Остином) как регулируемая сила (стр. 365).

Уютный Мейн полагает:

Та доктрина этой школы юристов, которая неприемлема для специалистов в области права, утратит свой парадоксальный характер, если допустить предположение, само по себе теоретически бесспорное (!), которое заметно приближается к практической истине с развитием истории — предположе­ние, что то, что суверен мог бы, (!) изменить, но не изменяет, он приказы­вает (стр. 366).

Таково мейповское издание Гоббса и его ничтожного последо­вателя Остина. Это просто схоластические пустячки. Вопрос в том, «что он мог бы изменить». Возьмем даже что-нибудь фор­мально юридическое. «Законы», если их не упраздняют, выходят из «употребления». Так как «позитивные законы» — приказы суверена, они и продолжают оставаться его приказами, пока существуют. Поскольку он их не изменяет — он «мог бы» это сделать, так как тот факт, что они выходят из «употребления», доказывает, что состояние общества более им не соответствует. Должны ли мы поэтому говорить, что они являются его при­казами, потому что он их не отменяет, хотя «мог бы» это сделать, как гласит мейновская панацея; или мы должны говорить, что он приказывает им выйти из «употребления», поскольку он не предписывает их исполнения? В этом случае он приказывает, чтобы его позитивным приказам не повиновались, то есть их не исполняли, что показывает, что его «приказ» носит вообра­жаемый, фиктивный характер.

«Собственным этическим кредо» Остина... «был утилитаризм в его более ранней форме»

(стр. 368. Бентамизм вполне достойный этого человека).

Вторая, третья и четвертая лекции (Остина) посвящены попыткам

отождествить божественный закон с законом природы

(поскольку можно допустить, что эти последние слова содержат какой-то смысл),

К. МАРКС

с правилами, предписываемыми теорией полезности... отождествление... совершенно необоснованное и непригодное ни для какой цели (стр. 369). Юриста в собственном смысле слова совершенно не касается какой бы то ни было идеальный образец права или морали (стр. 370).

Вот это очень верно! Так же мало касается, как и богословие (!). Лекция XIII. Суверенитет и империя. (Это последняя лекция мейновской книги)

Слово «закон» возникло в тесной связи с двумя понятиями: понятием «порядка» и понятием «силы» (стр. 371).

Главным произведениям Остина немногим более сорока лот (стр. 373).

С точки зрения юриста, закон, объединяется с порядком только при посредстве необходимого для каждого истинного закона условии, но кото­рому он должен предписывать некоторый класс действий или упущении или известное число действий и упущений, определенных в общем виде. Закон, который предписывает единичное действие, не является истинным законом, а характеризуется как «случайный» или «частный» приказ. Закон, определенный и ограниченный таким образом, является предметом юрис­пруденции, как она понимается аналитическими юристами (стр. 375).

Остин в своем трактате рассматривает «известное число существующих форм правления или (как говорил он) форм политического главенства и подчинения {superiority and inferiority} с целью определения точного места суверенитета в каждой из них (стр. 375, 376).

Остин признает существование обществ, или совокупностей людей, где никакой анализ не в состоянии обнаружить лицо или группу, соответ­ствующую определению суверенитета. Прежде всего, он, как и Гоббс

(ничтожным последователем которого он является),

полностью допускает, что существует состояние анархии. Где бы такое состояние ни встречалось, вопрос о суверенитете является предметом актив­ной борьбы; в качестве примера он приводит тот, который неизменно при­сутствовал в сознании Гоббса, борьбу между Карлом I и его парламентом. Острый критик Гоббса и Остина, блестящий Фицджеймс Стивен, настой­чиво утверждает, что существует состояние дремлющей анархии, например Соединенные Штаты

(пример Мейна)

до Гражданской войны (стр. 377).

Все это чрезвычайно характерно для «проницательных» англий­ских юристов! Великий Мейн со своей стороны заявляет:

Может иметь место преднамеренный отказ от борьбы по вопросу, который, как известно, не решен, и я

(сам Мейн!)

не вижу возражений против того, чтобы называть возникающее таким обра­зом временное равновесие состоянием дремлющей анархии (стр. 377).

Остин далее признает теоретическую возможность- естественного состояния; он не придает ему столь важного значения, как Гоббс и другие, но допускает его существование повсюду, где известное число людей или групп, недостаточно многочисленных, чтобы быть политическими, еще не

КОНСПЕКТ КНИГИ Г. МЕЙНА «ЛЕКЦИИ ПО ИСТОРИИ ИНСТИТУТОВ»' 427

подчинено каким-либо обычным или функционирующим привычным обра­зом обществом * (стр. 378).

Остин говорит, стр. 237, том I, 3-е издание:

«Предположим, что единичная семья дикарей живет в абсолютном отчуждении от всех других общностей {community}. Предположим также, что отцу, главе этой изолированной семьи, оказывают привычное повино­вение мать и дети. Итак, поскольку оно не является членом другой, большей по размерам общности, общество, образованное родителями и детьми, очевидно, является независимым обществом, и, поскольку остальные его члены обыкновенно повинуются главе, это независимое общество образо­вало бы обгцество политическое, в случае если бы число его членов не было чрезвычайно малым. Но поскольку число его членов является чрезвычайно малым,то, я полагаю,оно будет рассматриваться как общество в естествен­ном состоянии; это означает общество, состоящее из лиц, не находящихся в состоянии подчинения. Но применяя термины, которые звучали бы несколько иронически, мы едва ли могли бы именовать это общество поли­тическим и независимым, отца — повелителя и главу — монархом или сувереном или послушных мать и детей — подданными».

(Очень глубокомысленно!)

До сих пор он льет воду на мельницу Мейна,

«поскольку, — как пишет последний, — форма авторитета, о которой шла речь, авторитета патриарха или отца семейства по отношению к своему семейству, эта форма, по крайней мере, согласно одной современной теории

(Мейна и компании),

является элементом или зародышем, из которого постепенно развилась постоянная власть человека над человеком» (стр. 379).

Но здесь Мейн пускает в ход «тяжелые орудия».

Пенджаб, после того как он прошел через все мыслимые фазы анархии и дремлющей анархии, подпал, примерно за 25 лет до его аннексии, под власть довольно прочно объединенной полувоенной полурелигиозной оли­гархии, известной как сикхи; они, в свою очередь, были подчинены одним вождем, принадлежавшим к их ордену, Ранджитом Сингхом. Последний был всемогущим деспотом. Он забирал в качестве собственного дохода огромную долю продукции сельского хозяйства. Он разорял села, которые сопротивлялись его вымогательствам, и казнил большое число людей. Он собирал большие армии и обладал всей полнотой материальной власти, которую проявлял в самых различных формах. Но он никогда не издавал законов. Правила, которые регулировали жизнь его подданных, основыва­лись на обычаях, существовавших с незапамятных времен, и эти правила проводились в жизнь домашними судами в семьях и сельских общинах (стр. 380, 381). Ранджит Сингх никогда не помышлял и не мог помышлять (!) об изменении гражданских правил, по которым жили его подданные. Веро­ятно, он так же ревностно верил в независимую обязывающую силу этих правил, как и сами старейшины, которые их применяли. Восточному или индийскому теоретику в области права, утверждение, что эти правила являются приказами Ранджит Сингха, показалось бы и т. д. абсурдным и т. д. (стр. 382).

• У Мейна: властью (authority). Ред. 1В М. и Э., т. 45

К. МАРКС

Положение Пенджаба при Ранджите Сингхе можно считать типичным для всех восточных обществ в их туземном состоянии {in their native state}, во время редких промежутков мира и порядка. Там всегда были деспотии и т. д., приказам деспотов, стоявших во главе, какими бы гру­быми и жестокими они ни были, безоговорочно подчинялись. Однако в то же время эти приказы, за исключением тех случаев, когда они были направлены на организацию административного механизма машины для сбора доходов, не были подлинными законами; они принадлежали к классу, названному Остином случайными или частными приказами. Истина заключается в том, что единственно решающими для местных и домашних обычаев... были не повеления суверена, а мнимые повеления божества. В Индии влияние брахманских трактатов по смешанным вопросам права и религии на разло­жение древнего обычного права страны всегда было велико, и в некоторых отношениях... оно стало еще больше при английском господстве (стр. 382, 383).

Ассирийская, Вавилонская, Мидийская и Персидская империи время от времени для своих завоевательных войн собирали огромные армии из населения, обитавшего на громадных пространствах; они требовали абсо­лютного повиновения своим издававшимся по тому или иному поводу при­казам, карали неповиновение с крайней жестокостью; лишали престола мелких властителей, переселяли целые общины и т. д. Но при всем том они мало вмешивались в повседневную религиозную и гражданскую жизнь тех групп, к которым принадлежали их подданные. «Царский закон» и «нерушимый указ», сохранившиеся до наших дней как образец «.закона мидян и персов, который не изменяется», не являются законом в современ­ном смысле слова, а «частным приказом», внезапным, нерегулярным и вре­менным вмешательством в многообразные древние обычаи, которые в общем оставлялись нетронутыми. Даже Афинская империя, поскольку дело каса­лось не Аттики, а подчиненных городов и островов, была явно империей, собиравшей налоги, а не империей, издававшей законы (стр. 384, 385).

Новый порядок законодательства был введен в мире с империей рим­лян (стр. 386).

Согласно этому субъекту Мейну,

Возникновение политических обществ, называемых государствами, проис­ходилотак, что они образовались в результате слияния групп,' причем первоначальная группа была ни в коем случае не меньше патриархальной семьи.

(Опять/)

Но это слияние было скоро приостановлено (стр. 386).

На более поздней стадии политические общества... часто обладавшие большой территориальной протяженностью, создавались путем завоевания одного общества другим, или же вождем, стоявшим во главе одного из обществ или племен, покорявшим большие массы населения. Но... сепа­ратная локальная жизнь мелких обществ, входивших в состав этих вели­ких государств, не угасала и даже не слитком ослабевала (стр. 386, 387).

«Более полное в современном обществе стирание граней между груп­пами, которые некогда жили независимой жизнью, происходило в нераз­рывной связи со значительно большей активностью в области законо­дательства» (стр. 387).

Если бы полномочия совета сельской общины (позднее афинской эккле-син и т. д.) описать в современных терминах, то на самом заднем плане