Современная литературная жизнь. Тике законы естественной истории, то немецкая литература скоро уподобится зверинцу и долгожданный литературный мес­сия станет брататься с Мартином и ван

тике законы естественной истории, то немецкая литература скоро уподобится зверинцу и долгожданный литературный мес­сия станет брататься с Мартином и ван Амбургом.

Чтобы не дать заглохнуть уже ослабевающей полемике, некий злой демон вновь раздул распрю между Гуцковым и Беком. Относительно Бека я уже высказал свой взгляд в другом месте *, но, откровенно признаюсь, не без пристрастия. Регресс, который Бек обнаружил в «Сауле» и «Тихих песнях», заставил меня отнестись недоверчиво и несправедливо к «Ночам» и «Стран­ствующему по:>ту». Мпе бы не следовало писать ту статью, а тем более помещать се в журнале, который ее опубликовал. Во исправление высказанного мною суждения позволю себе сказать, что прошлое Бека — «Ночи» и «Странствующего поэта» я, разу­меется, признаю; но я согрешил бы против своей критической совести, если бы Fie охарактеризовал его «Тихие песни» и пер­вый акт «Саула» как шаг назад. Промахи в первых двух про­изведениях Бека были неизбежным следствием его молодости, и можно было рассматривать'нахлынувшие на него образы и не совсем зрелые, разбросанные мысли как проявление избытка сил и, во всяком случае, таланта, от которого следовало ожидать многого. — И вот на смену этим пламенным образам, этой необуз­данной юношеской силе в «Тихих песнях» приходит утрата тонуса, вялость, которых от Бека меньше всего можно было ожидать. Таким же лишенным силы был и первый акт «Саула». Но, быть может, эта слабость лишь естественное преходящее следствие минувшего перенапряжения, и следующие акты «Саула» возместят все недостатки первого. Нет, Бек — поэт, и критика при самом резком и справедливом порицании должна быть осторожна в предвидении будущих творений. Такого уважения заслуживает каждый подлинный поэт; и я вовсе не хотел бы прослыть врагом Бека, так как охотно сознаюсь, его поэтическим произведениям я обязан самыми разнообразными и устойчивыми побуждениями.

Гуцкову и Беку можно было бы обойтись и без этого спора. Нельзя отрицать, что Бек, разумеется, невольно, при написа­нии своего «Саула» до некоторой степени пошел за Гуцковым, при этом пострадала отнюдь не его порядочность, а лишь его-оригинальность. Гуцков, вместо того чтобы этим возмущаться, должен бы скорее чувствовать себя польщенным. А Беку, вместо того чтобы подчеркивать оригинальность своих образов, кото­рую никто не брал под сомнение, хотя он и должен был — как он это сделал — поднять брошенную ему перчатку, следовало первый акт своей пьесы переработать, что он, надеемся, сделает.

• См. настоящий том, стр. 20—25. Ред.

Ф. ЭНГЕЛЬС

Гудков теперь занял позицию, враждебную всем лейпциг­ским литераторам, и резко преследует их своими фельетонными остротами. Он видит в них хорошо организованную банду разбойников, которая преследует его и литературу всеми воз­можными средствами. Но он, право, поступил бы правильнее, если бы вел против них войну иначе, раз уж он не хочет от нее отказываться. Личные связи и их влияние на общественное мнение в лейпцигской литературной среде неизбежны. И пусть Гуцков сам спросит себя, всегда ли он был свободен от этого, к сожалению, подчас неминуемого греха, или стоит ему напом­нить о некоторых его франкфуртских знакомствах? Если «Nord­licht», «Elegante» и «Eisenbahn» иногда сходятся в своих сужде­ниях, можно ли этому удивляться? Термин клика в таком случае совершенно неуместен.

Таково нынешнее положение вещей. Мундт отошел в сторону и не участвует больше в распре; Кюне тоже достаточно сыт этой вечной войной; скоро и Гуцков, наверное, поймет, что его поле­мика в конце концов наскучит публике. Мало-помалу они начнут проявлять себя в романах и драмах, обнаружат, что грозный фельетон не может служнть критерием в оценке журнала, что образованные люди нации отдают предпочтение не наиболее яростному полемисту, а лучшему поэту; они привыкнут к спо­койному сосуществованию и, быть может, вновь научатся ува­жать друг друга. Пусть возьмут в пример поведение Гейне, который, несмотря на разногласия, не делает секрета из своего уважения к Гуцкову. Пусть при сравнительной оценке своих достоинств руководствуются не субъективной меркой, а пози­цией молодежи, которой рано или поздно будет принадлежать литература. Пусть у «Hallische Jahrbücher» научатся тому, что полемика должна заостряться только против пережитков минув­шего, против теней покойников. Пусть помнят, что в противном случае между Гамбургом и Лейпцигом могут встать во весь рост такие литературные силы, которые затмят их полемиче-¹ ский фейерверк. Гегелевская школа в лице ее самых молодых, вольных побегов и главным образом так называемое молодое поколение идут к объединению, которое окажет самое значи­тельное влияние на развитие литературы. В лице Морица Карьера и Карла Грюна это объединение уже совершилось.

Написано Ф. Энгельсом

в марте — мае 1840 г. Печатается по тексту газеты

Напечатано в «Mitternachtzeitung Перевод с немецкого

für gebildete Leser» ММ SI —54, S3 —87; 26, 27, SO и SI марта, 21, 22, 25, 26 и 28 мая 1840 г.

Подпись: Фридрих Освальд

[ 7.3

[ОБ АНАСТАЗИУСЕ ГРЮНЕ]

Сейчас, когда Анасхазиус Грюн выступает претендентом на должность камергера, невольно вспоминаются стихи, которые он опубликовал два года назад в «Elegante» *. Стихотворение называлось «Отступничество» ⁸⁶ и заканчивалось следующими строками:

Под знаменем тем не увидишь меня, Пока я здоров, никогда... Увидишь — то значит, что болен я Иль даже умер — да, да! Уж лучше мертвым считай ты меня, Ведь бывает куда тяжелей Проходить живому мимо плиты, Плиты надгробной своей.

Это звучит почти как предчувствие.

Написано Ф. Энгельсом Печатается по тексту журнала

в первой половине апреля 1840 г. „

Перевод с немецкого
Напечатано в журнале _,

«Telegraph für Deutschland» M 61, ^Ha Русском языке публикуется впервые

апрель 1840 г.

Подпись: Ф. О.

• — «Zeitung für die elegante Welt». Ред.

74 ]

ЛАНДШАФТЫ

На долю Эллады выпало счастье увидеть, как характер ее ландшафта был осознан и религии ее обитателей. Эллада — страна пантеизма. Все ее ландшафты охвачены — или, по мень­шей мере, были охвачены — рамками гармонии. И все же каждое ее дерево, каждый источник, каждая гора слишком рельефно выступают на передний план, ее небо чересчур сине, ее солнце чересчур ослепительно, ее море чересчур великолепно, чтобы они могли удовлетвориться суровым одухотворением воспетого Шелли Spirit of nature *, какого-то всеобъемлющего Пана; каждая отдельная часть природы в своей прекрасной завершенности претендует на собственного бога, каждая река требует своих нимф, каждая роща — своих дриад; так созда­валась религия эллинов. Другие местности не были так счаст­ливы; ни один народ не сделал их основой своей веры, и они должны ждать поэта, который пробудит к жизни дремлющего в них религиозного гения. Когда вы находитесь на вершине Драхенфельза или Рохусберга у Бингена и смотрите вдаль поверх благоухающих виноградников Рейнской долины на далекие голубые горы, сливающиеся с горизонтом, на зелень нолей и виноградников, облитую золотом солнца, и синеву неба, отраженную в реке, — тогда небо во всем своем сиянии склоняется к земле и глядится в нее, дух погружается в мате­рию, слово становится плотью и живет среди нас — это вопло­щенное христианство. Полную противоположность этому пред­ставляет собой северогерманская степь; там нет ничего, кроме

* — духа природы; пантеистический образ-символ из поэмы «Королева Маб» л других произведений Шелли. Ред.

ЛАНДШАФТЫ

высохших стеблей и жалкого вереска, который в сознании своей слабости не осмеливается подняться с земли; то тут, то там можно встретить некогда стойкое, а теперь разбитое молнией дерево; и чем безоблачнее небо, тем резче обособляется оно в своем самодовольном великолепии от бедной, проклятой земли, лежащей перед ним в рубище и пепле, тем более гневно глядит его солнечное око на голый, бесплодный песок: здесь представлено иудейское мировоззрение.

Степь бранили немало, вся литература * полна проклятиями ей и пользуется ею, как в «Эдипе» Платена ⁸⁷, лишь в качестве предмета сатиры. Но почему-то пренебрегли тем, чтобы обна­ружить ее редкие привлекательные черты, ее скрытое поэтиче­ское очарование. В самом деле, нужно вырасти в прекрасной местности, среди гор и лесистых вершин, чтобы как следует почувствовать ужас и безнадежность северогерманской Сахары и в то же время любовно искать скрытые, подобно ливийскому миражу, не всегда видимые красоты этого края. Подлинная проза Германии представлена только картофельными полями правого берега Эльбы. Но родина саксов, этого наиболее бо­гатого подвигами германского племени, поэтична и в своей пустынности. В бурную ночь, когда облака, точно привидения, окружают луну, когда собаки издали заливаются лаем, умчи­тесь на бешеном коне в бескрайнюю степь, скачите во весь опор по выветрившимся гранитным глыбам и по могильным курганам. Вдали, отражая лунный свет, сверкает вода болот, над ними мерцают блуждающие огоньки, рев бури жутко раз­дается над широкой равниной; земля под вами дрожит и вы чувствуете, что попали в царство немецких народных сказаний. Только с тех пор как я узнал северогерманскую степь, я по-настоящему понял «Детские и семейные сказки» братьев Гримм ⁸⁸. Почти на всех этих сказках заметен отпечаток того, что они возникли здесь, где с наступлением ночи исчезает все человеческое, и жуткие, бесформенные создания народной фантазии носятся над землей, пустынный вид которой наводит страх даже в ясный полдень. Они — воплощение чувств, которые охватывают одинокого жителя степи, когда он в такую бурную ночь шагает по своим родным местам или же с высо­кой башни созерцает их пустынную гладь. Тогда перед ним снова встают впечатления, сохранившиеся с детства от бурных степных ночей, и претворяются в сказки. На Рейне или в Шва­бии вы не подслушаете тайны возникновения народных ска­зок, между тем как здесь каждая грозовая ночь, — озаренная

* В третьем томе «Блазедова» *⁴ старик вступается за степь.

Ф. ЭНГЕЛЬС

молниями ночь, говорит Лаубе, — твердит об этом громовыми раскатами.

Паутинка моей апологии степи, уносимая ветром, могла бы протянуться дальше, если бы вдруг она не запуталась, зацепив­шись за несчастный, выкрашенный в ганноверские государст­венные цвета * дорожный столб. Я долго размышлял о значении этих цветов. Королевско-прусские цвета совсем не выражают того, что хочет в них найти Тирш в своей скверной прус­ской песне ⁸⁹; но все же своей прозаичностью они напоминают о холодной, бессердечной бюрократии и обо всем том, что далеко не представляется привлекательным в пруссачестве для жителя Рейнской области. Резкий контраст между черным и белым можно рассматривать как аналогию отношений между королем и подданными в абсолютной монархии, а так как в сущности, согласно Ньютону, белое и черное вовсе не цвета, то они могут означать, что лояльный образ мыслей в абсолютной монархии это тот, который вообще не придерживается никакого цвета. Веселый красный и белый флаг ганзейцев был не плох, по крайней мере, в прошлом; французский esprit ** сверкает в трехцветном знамени, цвета которого присвоила себе и флегма­тическая Голландия, вероятно, для того, чтобы посмеяться над самой собой; однако самое красивое и многозначительное из всех — это все-таки, несомненно, злополучное немецкое трехцветное знамя. Но ганноверские цвета! Вообразите себе щеголя, который целый час в своих белых Inexpressibles ***, не разбирая дороги, бегал по канавам и только что вспахан­ным полям, вообразите себе соляной столб Лота ⁹⁰, — пример былого ганноверского Nunquam retrorsum****, назидательный для многих, — вообразите себе, что невоспитанная бедуинская молодежь забросала глиной этот достопочтенный памятник, и перед вами ганноверский пограничный столб. Или, быть может, белое означает невинный государственный закон, а желтое — грязь, которой его забрызгали некие продажные перья?

Если бы я попытался определить религиозный характер, присущий той или иной местности, то голландские ландшафты по существу кальвинистские. Сплошная проза, невозможность какого-либо одухотворения, которая тяготеет над голландским пейзажем, серое небо, которое одно только и может подходить

* — желтый и белый. Ред. •* — ум. Ред.

*** — невыразимых. Ред.

• ••* — Никогда не отступать (надпись на ганноверском гербе, изобража­ющем вздыбленного коня). Ред.

ЛАНДШАФТЫ

к нему, — все это вызывает те же впечатления, какие оставляют в нас непогрешимые решения Дордрехтского синода ⁹¹. Ветря­ные мельницы, единственные движущиеся предметы в этом ландшафте, напоминают об избранниках предопределения, которые одни лишь движимы дыханием божественной благодати; все остальное пребывает в «духовной смерти». И Рейн, подобно стремительному, живому духу христианства, теряет в этой засохшей ортодоксии свою оплодотворяющую силу и совершенно мелеет! Такими представляются голландские берега Рейна, рассматриваемые с реки; говорят, что другие районы страны красивее, но я их не знаю. — Роттердам, с его тенистыми набережными, каналами и судами, кажется провинциалам из внутренней Германии настоящим оазисом; здесь понимаешь, как вслед за уходящими фрегатами фантазия Фрейлиграта могла уноситься вдаль, к более прекрасным берегам. А дальше опять проклятые Зеландские острова — ничего, кроме камыша и плотин, ветряных мельниц, церковных башен с их колоколь­ным перезвоном, и между этими островами пароход часами выводит свои зигзаги!

Но какое блаженное чувство охватывает нас, когда мы, наконец, выбираемся из филистерских плотин, из туго затя­нутой кальвинистской ортодоксии на простор свободного духа! Исчезает Хельфутслёйс, справа и слева берега Ваала погру­жаются в бурные, все выше вздымающиеся волны, желтый от песка цвет воды сменяется зеленым, — забудем теперь то, что осталось позади, и устремимся радостно в темно-зеленые, про­зрачные воды!

Обиды злого рока

Ты, наконец, забудь!

Перед тобой широко

Открыт свободный путь.

Гляди! Склонен бездонный

Над морем небосвод;

Меж них ты — раздвоенный —

Как мнишь найти проход?

К земле в томленьи страстном Приникнул небосклон; Он плотию прекрасной Блаженно опьянен. Волны порыв влюбленный Вздымает бурно грудь; — А ты, ты раздвоенный — Как завершишь свой путь?

4 м. и э., т. 41

Ф. ЭНГЕЛЬС

С благим, бессмертным богом Мир сочетай навек, И их любви залогом Явился человек. Бог несказанным чудом^ Живет в груди твоей: Достойным будь сосудом И божий дух лелей!

Ухватись за канаты бугшприта и смотри на волны, когда, рассекаемые килем, они подбрасывают вверх белую пену брызг, взлетающую высоко над твоей головой; смотри на далекую, зеленую поверхность моря, где вечно неугомонные вздымаются пенящиеся гребни волн, где солнечные лучи попадают в твои глаза, отражаясь от тысяч пляшущих зеркал; где зелень моря сливается с зеркальной синевой неба и золотом солнца в единый чудесный цвет, — и тогда исчезнут для тебя все мелочные заботы, все воспоминания о врагах света и их коварных проис­ках, и ты растворишься в гордом сознании свободного, бесконеч­ного духа! С этим сравнимо только одно впечатление, испытан­ное мной: когда впервые предо мной раскрылась идея божества последнего философа *, эта грандиознейшая мысль XIX века, меня охватил такой же блаженный трепет, на меня точно пах­нуло свежим морским ветром, веющим с чистого неба; глубины спекулятивной философии разверзлись предо мной точно без­донное море, от которого не может оторваться устремленный в пучину взор. Мы живем, действуем и существуем в боге! На море мы начинаем сознавать это; мы чувствуем, что все вокруг нас и мы сами пронизаны дыханием божьим: вся при­рода так близка нам, волны так доверчиво кивают нам, небо так любовно простирается над землей, а у солнечного света такой неописуемый блеск, что кажется, будто можно схватить его руками.

Солнце закатывается на северо-западе; слева от него из моря поднимается блестящая полоса' — побережье Кента, южный берег Темзы. На море ложатся уже туманы сумерек, только на западе небо и море окрашены в пурпур вечерней зари; на востоке небо густо-голубого цвета, и на его фоне уже ярко горит Венера; на юго-западе по горизонту тянется Маргет, в окнах его домов отражается вечерняя заря — длинная золо­тая полоса в волшебном сиянии. Теперь машите шапками и приветствуйте свободную Англию радостными криками и пол-

Очевидно, Гегеля. Ред.

ЛАНДШАФТЫ

ными стаканами. Спокойной ночи, до приятного пробуждения в Лондоне!

Вы, жалующиеся на прозу железных дорог, которых вы никогда не видели, садитесь в поезд, идущий из Лондона в Ли­верпуль. Если есть на свете страна, созданная для того, чтобы проноситься через нее по железной дороге, то это Англия. Здесь нет ослепительных красот, нет колоссальных массивов скал, это страна мягких, волнистых холмов, страна, которая при английском, всегда не слишком ярком солнечном освещении, полна дивного очарования. Изумляешься многообразию соче­таний, созданных из простых элементов; из нескольких холмов, поля, деревьев, пасущегося скота природа создает тысячи прелестных ландшафтов. Своеобразную красоту придают пей­зажу деревья, рассаженные в одиночку и группами по полям, так что вся местность несколько напоминает парк. Затем идет туннель, оставляющий на несколько минут вагон во мраке и переходящий в лощину, из которой внезапно снова вырываешься на смеющиеся, солнечные поля. В одном месте дорога проходит по виадуку через обширную долину; глубоко внизу лежат города и деревни, леса и луга, между которыми извивается речка; направо и налево горы, очертания которых тают в отда­лении, а в очаровательной долине волшебное освещение — полутуман, полусолнечный свет. Но едва только успеешь окинуть взглядом чудесную местность, как уже попадаешь в обнаженную лощину и имеешь возможность воссоздать в своем воображении магическую картину. И так продолжается до тех пор, пока не наступит ночь и сон не смежит уставших от созер­цания глаз! О, какая богатая поэзия таится в провинциях Бри­тании! Часто кажется, что ты живешь в golden days of merry England * и вот-вот увидишь Шекспира, крадущегося в ку­старниках за чужой дичью с ружьем за плечом, или же удив­ляешься, что на этой зеленой лужайке не разыгрывается в дей­ствительности одна из его божественных комедий. Ибо где бы ни происходило в его пьесах действие — в Италии, Франции или Наварре, — по существу перед нами всегда merry England, родина его чудаковатых простолюдинов, его умничающих школьных учителей, его милых необыкновенных женщин; по всему видно, что действие может происходить только под английским небом. Лишь в некоторых комедиях, как например, «Сон в летнюю ночь», в характерах действующих лиц чувст­вуется так же сильно, как в «Ромео и Джульетте», влияние южного климата.

* — золотые дни веселой Англии. РеЭ. 4»

Ф. ЭНГЕЛЬС

Но вернемся к нашему отечеству! Живописная и романти­ческая Вестфалия рассердилась на своего сына Фрейлиграта, который совершенно забыл ее, правда, ради гораздо более живописного и романтического Рейна; утешим ее несколькими любезными словами, чтобы терпение ее не лопнуло раньше, чем появится второй выпуск ⁹². Вестфалия отделена горными цепями от Германии и открыта лишь со стороны Голландии, — точно ее вытолкнули из Германии. И все же дети ее — настоя­щие саксонцы, верные, добрые немцы. В этих горах имеются восхитительные места: на юге — долины Рура и Ленне, на востоке — долина Везера, на севере — горная цепь от Миндена до Оснабрюка — повсюду богатейшие виды, и только в центре страны скучный песок равнины, то и дело проглядывающий сквозь траву и злаки. А затем старые, прекрасные города, прежде всего Мюнстер с его готическими церквами, с аркадами рынка, с Аинеттой Элизабет фон Дросте-Хюльсхофф и Левином Шюккингом. Последний, с которым я имел удовольствие позна­комиться там, любезно указал мне на стихотворения упомяну­той дамы ⁸³, и я не могу пропустить случая, чтобы не взять на себя часть вины, которая падает на немецкую публику по отношению к этим стихам. Здесь липший раз подтвердилось, что хваленая немецкая основательность достаточно легкомыс­ленно относится к оценке стихотворений. Книгу стихов пере­листывают, рассматривают, гладок ли стих, хороши ли рифмы, легко ли понимается содержание и богато ли оно сильными или, во всяком случае, эффектными образами, — и приговор готов. Но стихотворения, подобные этим, в которых прояв­ляются глубокое чувство, нежность и оригинальность в описа­ниях природы, не уступающие поэзии Шелли, смелая байронов-ская фантазия, правда, в облачении несколько застывшей формы и не свободного от провинциализмов языка, — такие произведения проходят незамеченными; у кого будет охота читать их несколько медленнее, чем это делается обычно? Ведь стихи берут в руки лишь тогда, когда наступает час после­обеденного отдыха, а красота их могла бы только нарушить сон! К тому же наша поэтесса — верующая католичка, а разве протестант позволит себе заинтересоваться таким автором! Но дело в том, что если пиетизм делает смешным Альберта Кнаппа — этого мужа, магистра, старшего адъюнкт-пастора, — то детская вера к лицу фрейлейн фон Дросте. Религиозное свобо­домыслие — вещь рискованная для женщин. Такие женщины, как Жорж Занд, как подруга Шелли * — редкое явление;

* Мэри Уолстонкрафт-Шелли, урожденная Годвин. Ред.

ЛАНДШАФТЫ

скепсис слишком легко разъедает женский характер и придает рассудку большую силу, чем это годится для женщин. Но если идеи, за которые боремся мы, дети нового времени, истинны, то недалека уже пора, когда женское сердце начнет биться за идеалы современного духа так же горячо, как оно сейчас бьется за набожную веру отцов, — и лишь тогда наступит победа нового, когда молодое поколение станет его впитывать вместе с молоком матери.

Печатается по тексту журнала Перевод с немецкого

Написано Ф. Энгельсом с конце июня — июле 1840 г.

Напечатано в журнале «Telegraph

fur Deutschland» MM 122 и 123;

июль и август 1840 г.

Подпись: Фридрих Освальд

82 ]

[КОРРЕСПОНДЕНЦИИ ИЗ БРЕМЕНА]

ТЕАТР. ПРАЗДНИК КНИГОПЕЧАТАНИЯ

Бремен, июль

Насколько мне известно, ни один из видных журналов не держит в Бремене постоянного корреспондента. Из этого Con­sensus gentium * можно было бы легко заключить, что здесь не о чем писать, однако это не так; у нас имеется театр, в кото­ром еще недавно гастролировали друг за другом Агнесса Шебест, Каролина Бауэр, Тихачек и г-жа Шрёдер-Девриент. Их репертуар по своей солидности может соперничать с репер­туаром некоторых других более знаменитых актеров. Здесь уже ставились «Ричард Сэведж» Гуцкова ⁵⁸ и «Модный фанатизм» Блю­ма ⁹⁴. О первой из этих двух пьес уже и так слишком много говорилось. Я считаю, что появившаяся недавно в «Hallische Jahrbücher» рецензия на эту пьесу ⁸⁵, за вычетом частых выпа­дов, содержит значительную долю истины, а именно: основной недостаток произведения заключается в том, что отношения между матерью и ребенком, не являясь свободными, никогда не могут быть положены в основу драмы. Быть может, Гудков уже и раньше видел свою ошибку, но он был прав, когда не отказался из-за этого от постановки спектакля, поскольку, если он желал одной-единственной пьесой проложить себе путь на сцену, он должен был пойти на уступки укоренившейся театральной рутине,уступки, которые он мог бы позже, в случае, если бы его план удался, взять назад. Он должен был построить свою пьесу на оригинальном фундаменте, хотя бы этот фунда­мент и не мог противостоять поэтической критике, даже если его сцены грешили погоней за эффектами и мелодраматичностью. Можно критиковать «Ричарда Сэведжа», можно его отвергать, но необходимо также признать, что Гуцков продемонстрировал

• — общего согласия. Реф.

Корреспонденций из Времена

в нем свой драматический талант. — О «Модном фанатизме» Блюма я не стал бы говорить, если бы многие журналы не раструбили об этой пьесе, как о «современной». В ней, однако, нет решительно ничего современного — ни в характерах, ни в действиях, ни в диалоге. Правда, заслуга Блюма заключается в том, что у него хватило мужества вывести на сцену пиетизм ⁹, но столь легковесным манером нельзя справиться с этим выви­хом христианства. Пора уже перестать видеть в пиетизме обман, алчность или утонченную чувственность; от таких преувели­чений и крайностей, которые проявились в Кенигсберге, от таких злоупотреблений, которые позволил себе Стефан из Дрез­дена, настоящий пиетизм решительно отворачивается. Когда Стефан со своей несчастной компанией был здесь, собираясь отплыть в Новый Орлеан, и еще ни у кого не было ни малейшего морального подозрения по отношению к нему, я сам видел, с каким недоверием отнеслись к нему местные пиетисты. Кто желает писать об этом направлении, пусть зайдет когда-нибудь к «квакерам», как их здесь называют, и увидит, с какой любовью идут эти люди навстречу друг другу, как скоро возникает дружба между двумя совершенно чужими людьми, которые не знают друг о друге ничего, кроме того, что они «верующие», с какой уверенностью, каким постоянст­вом, какой решительностью идут они своим путем, с каким тонким психологическим тактом умеют они раскрывать все свои маленькие недостатки, и я убежден, что он уже не напишет «Модного фанатизма». Упреки, которые расточаются пиетизму в этом спектакле, столь же неправильны, как неправ пиетизм в своем отношении к свободным идеям нашей эпохи. — Поэтому то единственное, на что обратил внимание местный пиетизм в этой пьесе, выразилось в вопросе: не было ли в ней «греховных речей»? Праздник Гутенберга отмечался и здесь, в ultima Thule * немецкой культуры, и притом более весело, чем в обоих других ганзейских городах. Печатники уже в течение многих лет еженедельно откладывали малую толику из своего заработка, дабы достойно отметить этот торжественный день. Еще забла­говременно был образован комитет, но и здесь проведение праздника все же встретило трудности по вине государства. Возникли мелкие интриги, большей частью личного порядка, без которых невозможно обойтись в таких маленьких государ­ствах, некоторое время обо всей затее вообще ничего не было

• — далекой Фуле (Фула — сказочная островная страна на крайнем Севере, ' упоминаемая в античных легендах. В переносном смысле выражение «ultima Thule» употребляется для обозначения далекой окраины. Оно встречается, в частности, в поэ­ме Вергилия «Георгики»). Ред.

Ф. ЭНГЕЛЬС

слышно, и создалось впечатление, что в лучшем случае состоится лишь «Праздник ремесленников». Только накануне торжества интерес к нему стал всеобщим, появилась программа. Профессор Вильгельм Эрнст Вебер, известный своими прекрасными пере­водами древних классиков и комментариями к немецким поэтам, произнес речь в актовом зале и привлек внимание всех к наме­ченному на следующий день празднику, так что главы торговых фирм были в нерешительности, не подарить ли им на завтра своим конторщикам свободных полдня. Праздничный день настал, все корабли на Везере подняли флаги, а на нижнем конце города стояли два корабля, верхушки мачт которых были соединены гирляндой из бесчисленного множества флагов и образовали как бы огромные триумфальные ворота. На одном из этих кораблей стояла единственная имевшаяся в распоря­жении пушка, из которой палили весь день с утра до вечера. Комитет вместе со всеми печатниками образовал торжественное шествие, которое направилось в церковь, а оттуда — к только что построенному пароходу «Гутенберг», прекраснейшему из кораблей, которые когда-либо плавали по Везеру, с белоспеж-ным, инкрустированным золотом корпусом. Для своего первого плавания он был празднично украшен венками и флагами. Участники шествия поднялись на борт, проехали под музыку и пение вверх по Везеру и остановились у моста, где был испол­нен хорал и один из печатников произнес речь. В то время как все участники празднества на борту вкушали завтрак, который дал по этому поводу один из владельцев корабля, г-н Ланге из Вегезака, «Гутенберг» со скоростью, которая делала честь его строителям, проплыл через ворота из флагов и дошел до Ланкенау, увеселительного места ниже города, а тысячи людей на мосту и на набережной кричали ему вслед «Ура!». Благодаря этому торжественному шествию и поездке по Везеру празднику был придан народный характер, но в еще большей степени это было достигнуто сначала ограниченной, а позже свободной раздачей билетов в специально снятый на этот вечер и иллюми­нированный городской сад, куда после праздничного обеда направился комитет. Здесь праздник завершился музыкой, бле­ском огней, о-сотерном, сен-жюльеном и шампанским.

ЛИТЕРАТУРА

Времен, июль

В остальном жизнь здесь довольно однообразная и типично провинциальная; haute volée *, то есть семьи патрициев и денежной аристократии, отправляются летом в свои имения,

* — люди высокого полета. Ред.

КОРРЕСПОНДЕНЦИИ ИЗ БРЕМЕНА

дамы среднего сословия даже в это прекрасное время года не могут оторваться от кружка своих друзей за чайным столом, где они играют в карты и чешут языки, а купечество изо дня в день посещает музеи, биржу или свой союз, где беседуют о ценах на кофе и табак и о переговорах с Таможенным сою­зом ^9в. Театр посещается плохо. — В текущей литературе нашего общего отечества здесь участия не принимают, придер­живаются в основном взгляда, что Гёте и Шиллер заложили последние камни в свод немецкой литературы, хотя и признают, что романтики его позже несколько украсили. Состоят в читательском кружке, частично ради моды, частично для того, чтобы иметь возможность с удобством провести сиесту за журналом, однако интерес возбуждает лишь скандал и все, что говорится в газетах о Бремене. У большинства образован­ных людей эта апатия вызвана, разумеется, недостатком вре­мени для досуга, ибо особенно купцы вынуждены постоянно думать о своем деле, а оставшиеся у них свободные часы зани­мает этикет, посещения обычно весьма многочисленных родст­венников и т. д. Однако тут существует и обособленная ли­тература; с одной стороны, это брошюры, большей частью о богословских спорах, с другой — периодические издания, кото­рые достаточно хорошо расходятся. Прекрасно осведомленная, редактируемая с большим тактом «Bremer Zeitung» поль­зуется значительной славой в широком кругу читателей, кото­рый за последнее время сузился из-за ее непроизвольного вмеша­тельства в политическую жизнь соседнего государства. Статьи газеты на западноевропейские темы написаны остро, хотя и не грешат особым свободомыслием. Приложение к газете, журнал «Bremisches Conversationsblatt», пытался представлять Бре­мен в современной немецкой литературе и помещал остроумные статьи профессора Вебера и д-ра Штара из Ольденбурга. Стихи поставлял Николаус Делиус, талантливый молодой фило­лог, который мог бы постепенно завоевать себе почетное место и как поэт. Однако вербовать сколько-нибудь значительных сотрудников за пределами города оказалось слишком тяжело, и журнал прекратил существование из-за недостатка материалов. Другой журнал, «Patriot», который стремился стать достой­ным органом, посвященным обсуждению местных тем, и одно­временно достигнуть большей значимости в эстетическом отно­шении, чем маленькие местные газеты, скончался в промежуточ­ном положении между беллетристическим изданием и местной газетой. Большей выносливостью могут похвастаться малень­кие местные газеты, питающиеся скандалами, спорами ме­жду актерами, городскими сплетнями и т. п. Особенно редкую

Ф. ЭНГЕЛЬС

известность заслужила газета «Unterhaltungsblatt» * с помощью своих многочисленных сотрудников (почти каждый конторщик может похвалиться тем, что написал для «Unterhaltungsblatt» несколько строчек). Если в театре из скамьи торчит гвоздь, если в купеческом союзе не купили какую-нибудь брошюру, если пьяный рабочий табачной фабрики веселился ночью на улице, если сточная канава недостаточно очищена — первый, кто обращает на это внимание, — это «Unterhaltungsblatt». Если офицер гражданской гвардии считает себя вправе, в силу своих полномочий, проехать верхом по пешеходной дорожке, он может быть уверен, что в следующем номере газеты будет поставлен вопрос, имеет ли право офицер гражданской гвардии ездить верхом по пешеходной дорожке. Можно назвать эту превосходную газету провидением Бремена. Главный ее сотруд­ник — Кришан Трипстеерт. Под этим псевдонимом там печа­таются стихи на нижненемецком наречии. Для нижненемецкого наречия было бы лучше, если бы его вообще отменили, как этого требовал Винбарг, чем позволить Кришану Трипстеерту злоупотреблять им в своих стихотворениях. Остальные местные печатные органы слишком ординарны, чтобы называть их имена широкой публике. Особняком от них стоит «Bremer Kirchenbote», пиетическо-аскетический журнал, редактируемый тремя про­поведниками, куда время от времени поставляет материал Крум-махер, известный сочинитель притч**. Журнал так усердствует, что цензуре часто приходится вмешиваться, — причем, прини­мая во внимание то одобрение, которое общее направление журнала находит в высоких кругах, это происходит лишь в крайних случаях. Он постоянно полемизирует с Гегелем, «отцом современного пантеизма», и «его учеником, холодным, как лед, Штраусом», а также с каждым рационалистом, который появляется в радиусе десяти миль ⁹⁷. В следующий раз я рас­скажу кое-что о Бремерхафене и о социальных условиях в Бремене.

Написано Ф. Энгельсом в июле 1840 г. Печатается по тексту газеты

Напечатано в газете»Morgenblatt Перевод с немецкого

für gebildete Leser» MM 181 и 182;

30 и 31 июля 1840 г. На русском языке публикуется впервые

Подпись: Ф. О.

* — «Bremisches Unterhaltungsblatt». Ред. t» — Фридрих Адольф Круммахер. Ред,

ВЕЧЕР

To-morrow comes Shelley *

Сижу в саду, — склонившегося дня Светило кануло внезапно в волны, И пляшут в облаках, веселья полны, Златые брызги алого огня. Цветы уныло опустили взоры, Дневных лучей веселый свет погас, Лишь меж дерев поют в вечерний час Беспечных птиц приветливые хоры. На гребне вод недвижны пароходы, Проплывшие широкий океан; Колебля мост и уходя в туман, Усталые влачатся пешеходы. В бокале бродит пенистый напиток, Передо мной — творенья Кальдерона; И я, как бражник, чую сил избыток, Вина и слова мощью опьяненный.

Уже бледней вечерняя заря, Лишь миг, — уже грядет заря свободы; Вот вспыхнет солнце, пурпуром горя, Минует ночь, а с ней — ее невзгоды. Тогда взрастет цветов младое племя Не только там, где мы бросали семя, — Цветущим садом станет вся земля,