И суть, безусловная необходимость

И ОКАЗАННОЕ ИМ ВЛИЯНИЕ¹⁸¹

ГИМНАЗИЧЕСКОЕ ЭКЗАМЕНАЦИОННОЕ СОЧИНЕНИЕ К. МАРКСА ПО РЕЛИГИИ

Прежде чем рассматривать причину и суть и влияние еди­нения Христа с верующими, мы должны установить, необхо­димо ли это единение, обусловлено ли оно природой человека, не в состоянии ли он самостоятельно достигнуть той цели, для которой бог создал его из ничего.

Если мы обратим свой взгляд на историю, эту великую учительницу человечества, то увидим, что в ней глубоко запе­чатлено, что всякий народ, даже если он достиг высочайшей степени культуры, если из его среды вышли величайшие люди, если у него искусства достигли полного расцвета, если науки разрешили самые трудные вопросы, несмотря на все это не в состоянии был сбросить с себя оковы суеверий, что он не составил истинного и достойного понятия ни о себе, ни о боже­стве, что в нем никогда ни нравственность, ни мораль не явля­ются свободными от чуждых добавлений, от неблагородных ограничений, что даже его добродетели скорее созданы грубой силой, необузданным эгоизмом, жаждой славы и смелыми дей­ствиями, чем стремлением к истинному совершенству.

И древние народы, дикари, которые не познали еще учения Христа, обнаруживают внутреннее беспокойство, боязнь гнева своих богов, внутреннее убеждение в своей отверженности и приносят жертвы своим богам, надеясь этим искупить свою вину.

Даже величайший мудрец древности, божественный Платон, во многих местах выражает глубокую тоску по высшем суще­стве, появление которого удовлетворило бы неудовлетворенное стремление к свету и истине.

Так история народов показывает нам необходимость едине­ния с Христом.

Но и тогда, когда мы рассматриваем историю отдельного человека, природу человека, мы хотя и видим в груди его искру божества, влечение к добру, стремление к познанию, тоску по истине, но огонь желания пожирает даже искры вечного: искушающий голос греха заглушает стремление к добродетели,

СОЧИНЕНИЕ ДО РЕЛИГИИ

оно презрительно отбрасывается, когда жизнь дает нам почув­ствовать всю свою власть. Низменное стремление к земным благам вытесняет стремление к познанию, тоска по истине заглушается ласкающим голосом лжи, и таким образом чело­век, единственное существо в природе, которое не достигло своей цели, единственный член в целом мироздании, который не достоин бога, создавшего его. Но добрый творец не мог ненавидеть свое творение; он хотел возвысить его до себя и послал своего сына и возвестил нам через него:

«Вы уже очищены чрез слово, которое я проповедал вам» (Иоанн, 15, 3).

«Пребудьте во мне, и я в вас» (Иоанн, 15, 4).

После того как мы видели, как история народов и размыш­ления отдельных личностей доказывают необходимость едине­ния с Христом, мы рассмотрим теперь последнее и самое труд­ное доказательство, самое слово Христа.

А где же яснее выражает он необходимость единения с ним, как не в прекрасном сравнении с виноградной лозой и ветвью, где он называет себя виноградной лозой, а людей ветвями. Ветвь сама по себе не может приносить плодов, так и вы, гово­рит Христос, не можете ничего сделать без меня. Еще сильнее высказывается он об этом, говоря:

«Кто не пребудет во мне» и т. д. (Иоанн, 15, 4, 5, 6).

Между тем это надо понимать лишь в отношении тех, которые могли узнать слово Христа. Ибо мы не можем судить о решениях господних о других народах, так как мы даже не в состоянии понять его.

Наше сердце, разум, история, слово христово громко и убедительно говорят нам, что единение с ним безусловно необходимо, что мы без него не можем достигнуть своей цели, что без него мы были бы отвержены богом, что только он в со­стоянии был спасти нас.

Проникнутые убеждением, что это единение безусловно необходимо, мы хотим узнать, в чем же состоит сей высокий дар, этот луч света, который из высших миров проникает в наше сердце, одушевляя его, и просветленными возносит нас на небо, — какова внутренняя суть и причина его?

Раз мы поняли необходимость единения, причина его, наша потребность в спасении, наша склонная к греху природа, наш колеблющийся разум, наше испорченное сердце, наша отвер­женность от бога для нас ясны, и нам незачем больше искать причину его, какова бы она ни была.

ПРИЛОЖЕНИЯ

Но кто мог бы прекраснее выразить сущность единения, чем сделал это Христос в сравнении виноградной лозы с виноградной ветвью? Кто мог бы в больших трактатах изо­бразить так всесторонне все части, самую сокровенную часть этого единения, как не сам Христос словами:

«Я есмь истинная виноградная лоза, а отец мой — виноградарь» (Иоанн, 15, 1).

«Я есмь лоза, а вы ветви» (Иоанн, 15, 5).

Если бы ветвь могла чувствовать, с какой радостью смотрела бы она на садовника, который ухаживает за ней, который осторожно очищает ее от сорных трав и крепко привязывает ее к лозе, из которой она извлекает пищу и соки для прекрасных цветов.

В единении с Христом мы прежде всего обращаем любящие взоры к богу, чувствуем к нему самую горячую благодарность, с радостью падаем перед ним на колени.

А затем, когда, благодаря нашему единению с Христом, для нас взойдет более яркое солнце, когда мы почувствуем всю нашу отверженность и в то же время будем ликовать по поводу нашего спасения, только тогда сможем мы полюбить того бога, который прежде казался нам оскорбленным властителем, теперь же является всепрощающим отцом, добрым наставни­ком.

Но не только на виноградаря смотрела бы виноградная ветвь; если бы она могла чувствовать, она тесно прижалась бы к лозе, она почувствовала бы себя самым тесным образом связанной с ней и с выросшими на ней ветвями; она уже потому полюбила бы другие ветви, что один и тот же виноградарь заботится о них, один ствол дает им силу.

Таким образом, единение с Христом состоит в самом тесном и живом общении с ним, в том, что мы всегда имеем его перед глазами и в сердце своем и, проникнутые величайшей любовью к нему, обращаем в то же самое время сердце наше к нашим братьям, которых он тесно связал с нами, за которых он также принес себя в жертву.

Но эта любовь ко Христу не бесплодна, она не только преисполняет нас чистейшего почитания и уважения к нему, а приводит к тому, что мы соблюдаем его заветы, жертвуя собой друг для друга, будучи добродетельными, но добро­детельными только из любви к нему (Иоанн, 15, ст. 9, 10, 12, 13, 14).

Это — та огромная пропасть, которая отделяет христиан­скую добродетель от всякой другой и возвышает ее над всякой

СОЧИНЕНИЕ ПО РЕЛИГИЙ 593

другой, это — одно из величайших действий, которое произ­водит в человеке единение с Христом.

Добродетель здесь уже не мрачное чудовище, каким изобра­жает ее стоическая философия; она не детище сурового учения о долге, какое мы встречаем у всех языческих народов, но то, что она делает, она делает из любви к Христу, из любви к бо­жественному существу, и, выходя из этого чистого источника, она является освобожденной от всего земного и поистине боже­ственной. Всякая отталкивающая сторона отпадает, все земное уходит, все грубое исчезает, и добродетель вся преображается, становясь в то же самое время мягче и человечнее.

Никогда человеческий разум не в состоянии был изобразить ее таким образом; его добродетель всегда оставалась ограни­ченной, земной добродетелью.

Достигши этой добродетели, этого единения с Христом, человек тихо и спокойно будет ожидать ударов судьбы, муже­ственно устоит против бури страстей, неустрашимо перенесет ярость злого, ибо кто в состоянии его угнетать, кто в состоянии отнять у него его Спасителя?

Он знает, что все то, о чем он просит, будет дано, ибо он просит только о единении с Христом, следовательно, только о божественном, и кого не возвысит и не утешит это слово, которое Спаситель сам возвещает? (Иоанн, 15, 7.)

И кто не будет охотно переносить страдания, зная, что своим пребыванием во Христе, его делами выражается уваже­ние к самому богу, что его совершенство возвышает владыку мира? (Иоанн, 15, 8.)

Таким образом, единение с Христом внутренне возвышает, утешает в страданиях, успокаивает и дает сердце, открытое человеческой любви, всему великому, благородному не из-за честолюбия, не из стремления к славе, а только ради Христа. Таким образом, единение с Христом дает радость, которую эпикуреец напрасно пытается найти в своей поверхностной философии, более глубокий мыслитель — в скрытых глубинах знания, которую знает только простодушное детское сердце, соединенное с Христом и через него с богом и которая делает жизнь прекраснее и возвышенней (Иоанн, 15, 11).

Написано К. Марксом 10 августа Печатается по рукописи

1835 г. _{п я}

Перевод с немецкого

Впервые опубликовано в издании:

HArchiv für die Geschichte des Sozialismus

und der Arbeiterbewegung»,

Jg. 11, Leipzig, 1925

S94

ПРИЛОЖЕНИЙ

ЗАСЛУЖЕННО ЛИ ПРИЧИСЛЯЮТ ПРИНЦИПАТ АВГУСТА К БОЛЕЕ СЧАСТЛИВЫМ ЭПОХАМ РИМСКОГО ГОСУДАРСТВА? ^ш

ГИМНАЗИЧЕСКОЕ ЭКЗАМЕНАЦИОННОЕ СОЧИНЕНИЕ К. МАРКСА НА ЛАТИНСКОМ ЯЗЫКЕ

Перед тем, кто пожелает исследовать вопрос о том, каким было время Августа, открывается много способов, с помощью которых он может об этом судить: во-первых, он может прибег­нуть к сравнению с другими эпохами римской истории, ибо если показать, что время Августа было похоже на те предше­ствующие эпохи, которые называют счастливыми, и не похоже на те эпохи, в которые, по суждению современников и новей­ших исследователей, нравы изменились и ухудшились, госу­дарство раскололось на партии, а на войне его постигали неудачи, — то по этим эпохам можно делать заключения об эпохе Августа; затем нужно исследовать, что говорили об этой эпохе древние, как смотрели на империю чужеземцы, боялись ли они ее или презирали, и, наконец, как обстояло дело с искус­ствами и литературой.

Но для того чтобы не быть слишком многоречивым, я сравню с эпохой Августа прекраснейшую эпоху из числа предшест­вовавших ей, эпоху, которую сделали счастливой простота нра­вов, стремление к добродетели, честность должностных лиц и народа, эпоху, когда была подчинена Нижняя Италия, а сде­лав это, сравню с ней эпоху Нерона, несчастнее которой не было.

Ни в одно время римляне не чувствовали такого отвращения к занятию изящными искусствами, чем в эпоху, предшествовавшую Пуническим войнам ^ш, когда образование уважалось в наимень­шей степени, ибо самые выдающиеся люди тех времен занима­лись главным образом земледелием и уделяли внимание только ему, когда красноречие было излишне, так как люди немногими словами говорили о том, что следует делать, и требовали не изящества речи, а изложения сути предмета; история тогда не нуждалась в красноречии, а сообщала только о фактах и сводилась лишь к написанию анналов.

Однако весь этот период был наполнен борьбой между патрициями и плебеями, потому что с момента изгнания царей вплоть до первой Пунической войны продолжались споры о правах тех и других, а большая часть истории излагает

ЛАТИНСКОЕ СОЧИНЕНИЕ

лишь законы, которые издавали трибуны или консулы, ожесто­ченно боровшиеся друг с другом.

О том, что достойно похвалы в это время, мы уже ска­зали.

Для того чтобы описать эпоху Нерона, не нужно много слов, потому что кому же не ясно, каково было это время, если убивали лучших граждан, если царил гнусный произвол, если нарушались законы. Рим был сожжен, а полководцы, поскольку они боялись, что их успешные деяния могут вызвать подозре­ния, и поскольку ничто не толкало их к великим делам, искали славы больше в мире, чем в войне.

Что эпоха Августа не похожа на эту последнюю эпоху, никто не может сомневаться, ибо его правление знаменито кротостью. Хотя исчезла всякая свобода и даже всякая види­мость свободы, хотя по приказу принцепса менялись учрежде­ния и законы и вся власть, которой раньше обладали народные трибуны, цензоры и консулы, перешла в руки одного чело­века, — римляне все же полагали, что правят они и что слово «император» — это только другое название для тех должностей, которые прежде занимали трибуны и консулы, и не замечали, что у них отнята свобода. И разве это не верное доказательство мягкости правления, если граждане могут сомневаться, кто является принцепсом и управляют ли они сами или ими уп­равляют?

На войне же римляне никогда не были удачливее, потому что в это время были покорены парфяне, побеждены кантабры, разгромлены реты и винделики. Германцы же, злейшие враги римлян, с которыми безуспешно боролся Цезарь, хотя в от­дельных сражениях в результате предательства, коварства, доблести и того, что они жили в лесах, и побеждали римлян, но вообще мощь многих племен Германии была сокрушена благодаря тому, что Август даровал отдельным лицам римское гражданство, благодаря силе войск, которыми руководили опытные полководцы, а также в результате вражды, возникав­шей между самими германскими племенами.

Итак, ни в отношении внутренних дел, ни в отношении военных действий эпоху Августа нельзя сравнивать с эпохой Нерона и еще более худших принцепсов.

Что касается партийных раздоров и споров, которые про­исходили в эпоху, предшествовавшую Пунической войне, то и они прекратились, потому что, как мы видим, Август сосредоточил в своем лице все партии, все должности, всю власть, и, следовательно, верховная власть не могла расхо­диться сама с собой, что приносит высшую опасность любому

ПРИЛОЖЕНИЯ

государству, поскольку в результате этого его авторитет у чужеземных народов уменьшается, а общественными делами занимаются больше в силу честолюбия, чем ради блага народа.

Однако эпоха Августа не должна восхищать нас до такой степени, чтобы мы не видели, что она во многих отношениях хуже эпохи, предшествующей Пуническим войнам. Ибо нельзя называть эпоху счастливой, если нравы, свобода и доблесть понесли ущерб или пришли в полный упадок и если царят скупость, расточительность и невоздержанность; однако ум Августа, учреждения и законы, созданные людьми, которых принцепс избрал для того, чтобы улучшить положение потрясенного государства, оказали большое воздействие на ликвидацию последствий, вызванных гражданскими вой­нами.

Например, мы видим, что Август очистил от следов преступ­лений сенат, в состав которого проникли в высшей степени продажные люди, удалил из него многих, чьи нравы ему были ненавистны, и ввел многих других, которые отличались доб­лестью и умом.

Во время принципата Августа государству служили всегда мужи, славившиеся своей доблестью и мудростью, ибо разве можно назвать в эту эпоху людей более значительных, чем Меценат и Агриппа! Хотя мы видим, что принцепс никоим образом не был свободен от притворства, он, по-видимому, как мы уже сказали, не злоупотреблял силой и прикрывал ненавистную власть видимостью мягкости. И если государство, каким оно было до Пунических войн, было наиболее пригодным для своего времени, так как оно возбуждало в душах стремле­ние к великим делам, внушало страх врагам и вызывало между патрициями и плебеями прекрасное соревнование, которому, правда, не всегда была чужда зависть, то государство, которое установил Август, кажется нам наиболее пригодным для его времени. Ибо когда люди изнежены и простота нравов исчезает, а размеры государства увеличиваются, — то император может лучше обеспечить свободу народу, чем свободная республика.

Теперь переходим к тому, каково было суждение древних об эпохе Августа.

Они называют его божественным, считают, что он скорее бог, чем человек. Этому можно было бы не верить, если бы об этом свидетельствовал только Гораций. Однако и выдающийся историк Тацит всегда говорит об Августе и его эпохе с вели­чайшим почтением, высочайшим восхищением и даже с лю­бовью,

АТТЕСТАТ ЗРЕЛОСТИ КАРЛА МАРКСА

А литература и искусства ни в какие времена так не процветали; в эту эпоху жили многие писатели, и их творения служили источником, из которого почти все народы черпали образование.

Итак, поскольку государство, по-видимому, было хорошо устроено, принцепс хотел принести народу счастье, и наиболее выдающиеся люди по его инициативе занимали государственные должности, поскольку эпоха Августа не уступает лучшим эпохам римской истории и поскольку она, по-видимому, отли­чается от дурных эпох; поскольку мы видим, что партийные споры и раздоры прекратились, а искусства и литература процветали, — то в силу всего этого принципат Августа за­служенно следует причислить к лучшим эпохам, а также отметить, что большого уважения заслуживает и тот человек, который хоть и имел возможность делать все, однако, достиг­нув власти, думал только о благе государства.

Написано К. Марксом 15 августа 1835 г.

Впервые опубликовано в издании:

^Archiv für die Geschichte des Sozialismus

und der Arbeiterbewegung»,

Jg. 11, Leipzig, 1925

Печатается по рукописи Перевод с латинского