Элиза Томановская-Дмитриева, Лео Франкель

 

В эти дни Варлен, как и Жаклар, еще надеялся на примирение с Версалем и просил денег из банка только на самые неотложные нужды. Необходимо было выплатить жалованье национальным гвардейцам. После долгих переговоров под расписку управляющий согласился выдать необходимую сумму, всего один миллион да еще ассигнациями. В действительности же в банке в это время хранилось около двух с половиной миллиардов франков. Через несколько дней Варлен потребовал выдачи еще одного миллиона. Ему отказали. Лишь после настояний и весьма, впрочем, умеренных угроз маркиз де Плек, заместитель управляющего банком, согласился выдать эту ничтожную сумму.

Поведение руководителей революционного движения крайне озадачило и обеспокоило Маркса и его друга.

«Труднее всего, – писал вскоре после этого Энгельс, – понять то благоговение, с каким Коммуна почтительно остановилась перед дверьми Французского банка. Это было также крупной политической ошибкой. Банк в руках Коммуны – ведь это имело бы большее значение, чем десять тысяч заложников. Это заставило бы всю французскую буржуазию оказать давление на версальское правительство, чтобы заключить мир с Коммуной».

В те же дни, когда закладывался фундамент Коммуны, были допущены и другие непоправимые политические просчеты. Группа мэров явилась в ратушу, и один из них задал Варлену вопрос:

– Что вы, собственно, хотите? Удовлетворитесь ли вы все согласием на выборы нового муниципалитета?

Варлен ответил не задумываясь:

– Да, мы хотим избрания Коммуны как муниципального совета. Но этим еще не ограничиваются наши требования – и все вы это прекрасно знаете! Мы хотим коммунальных свобод для Парижа, уничтожения префектуры полиции, права для Национальной гвардии самой выбирать всех своих офицеров, в том числе и главнокомандующего, полного прощения неоплаченных квартирных долгов на сумму меньше пятисот франков и пропорционального снижения прочих долгов за квартиру, справедливого закона об уплате по векселям. Наконец, мы требуем, чтобы версальские войска отошли на двадцать миль от Парижа.

Муниципальные власти категорически отказались принять даже такие весьма умеренные требования. Реакционеры разных мастей вопили, что они не признают Центральный комитет и единственной законной властью для них в Париже является собрание мэров и прежних депутатов. До глубокой ночи, пять часов подряд, шел отчаянный спор между представителями Центрального комитета Национальной гвардии и мэрами. Варлен, не ложившийся спать уже несколько ночей, вконец измотанный, не заметил хитроумной ловушки; он пошел на уступки с незначительными оговорками. Выйдя из прокуренной, душной комнаты и придя в себя на свежем воздухе, в тиши безлюдной улицы, он тотчас же понял, что оступился. Придя к товарищам, он назвал свое поведение ошибкой и предложил ответить отказом на притязания мэров и депутатов. Но ничего так и не было сделано.

Варлен, как и многие парижские пролетарии, был все еще в плену пагубных иллюзий, порожденных естественным патриотизмом. Страну окружали немецкие войска. Многие революционеры боялись повредить родине в столь трудную пору, когда враг стоял на подступах, развязав братоубийственную гражданскую войну. Они не понимали, что Тьеру и французской буржуазии Бисмарк и его армии были значительно ближе и дороже, нежели французские пролетарии. Нет ничего более беспощадного, нежели ненависть классового врага.

Очень скоро для Варлена и его единомышленников настала пора прозрения. Но многое было уже непоправимо упущено. Тем не менее власть в Париже принадлежала трудящимся с их Национальной гвардией.

Все, кто стремился построить новый мир на одном маленьком клочке земли, среди бешеной, разбушевавшейся стихии, записывались, в Национальную гвардию.

Чего только не могут люди, охваченные единым устремлением! Несмотря на страшную угрозу – войну, город, объявивший власть трудового народа, зашевелился, загудел, ожил и десятками, сотнями тысяч рук стал действовать, отстраиваться, принаряжаться.

Члены Центрального комитета Национальной гвардии работали без сна и отдыха. Они постоянно собирались в ратуше, в зале, прозванном голубым из-за поблекшего небесного тона штофа на стенах и росписи на потолке, изображавшей небо и порхающих амуров, чтобы сообща обсудить, как встретить во всеоружии наступление немецких и французских врагов.

В первые дни взятия власти рабочими кое-кто, в том числе медик Жаклар и переплетчик Варлен, еще помышлял о том, не предложить ли переговоры и некоторые уступки Тьеру. Скоро, однако, всем стало ясно, что пропасть между Парижем и Версалем стала непроходимой.

Случилось так, что вместе с приходом к власти народа в Париже утвердилась также весна, ясная, теплая. Народ днем и ночью толпился на улицах. Природа торжествовала победу возрождения вместе с людьми. Никогда радость людей не была столь пламенна, безудержна, пьяняща, как в эти дни второй половины марта в Париже, несмотря на угрозу, нависшую со всех сторон. Так любовь не слабеет, а возрастает, когда к ней подкрадывается опасность.

Но дальновидные революционеры, такие, как отважнейшие из отважных Ярослав Домбровский, Луиза Мишель, не были спокойны. С первых дней завоевания рабочими власти они настаивали на немедленном окружении осиного гнезда реакции. Луиза Мишель, прозванная коммунарами «Красной девой Монмартра», мечтала разделаться с Тьером, уничтожив этого змия реакции.

– Я, которую обвиняют в беспредельной доброте, – говорила она, – я, не бледнея, как снимают камень с рельсов, отняла бы жизнь у этого кровавого карлика.

Опасения Домбровского и Луизы Мишель разделяли в Лондоне Маркс и Энгельс.

28 марта Центральный комитет Национальной гвардии передал свои полномочия избранной свободным голосованием Парижской коммуне; это новое правительство трудящихся состояло из 86 человек, в большинстве своем – рабочих.

В этот день площадь городской ратуши была с утра запружена толпами вооруженных людей. Перед деревянным возвышением собрались члены Коммуны. Широкие алые ленты, повязанные наискось мундиров и пиджаков, служили знаком их почетного сана. Играла музыка. Казалось, что начался военный парад армии, уходящей на фронт. Поблескивали на солнце штыки среди трепетавших от ветра ярко- красных с золотой бахромой знамен. Прижатые друг к другу ружья Шайпсо колыхались, как густые камышовые заросли. Солнце золотило жерла пушек на лафетах. Речей не было. Под грохот орудийных салютов и дробь барабанов шли батальоны Национальной гвардии. Женщины махали им пестрыми флажками и букетами гвоздик. Пение «Марсельезы» сливалось со звуками оркестров. Люди держались за руки и улыбались друг другу.

– Да здравствует Коммуна!

– Да здравствует социальная революция!

Этот клич несся в небо, вызывая откровенный испуг или досаду у тех немногих новоизбранных членов Коммуны, которые принадлежали к партиям буржуазных республиканцев.

Измена с первых дней победы народа притаилась в Париже и сразу же начала исподволь подтачивать Коммуну. Некоторые мэры и депутаты, получив указания от Тьера, намеренно затягивали переговоры о мире, чтобы дать окрепнуть версальской армии и усыпить бдительность парижан.

Коммуна была ослаблена доверчивостью. Счастливый человек порою бывает беспечен. А трудовой люд столицы был опьянен радостью, полон радужных надежд и прекраснейших намерений и желаний. Стремясь сделать наибольшее количество людей счастливыми, коммунары забывали о том, что именно это ожесточало против них многочисленных врагов – собственников всякого рода. Стремясь предотвратить кровопролитие, Коммуна не хотела первой начинать войну и верила, что морально и численно превосходит войска Тьера и немцев.

Охваченные лихорадочной деятельностью, не замечая лишений и пушечных жерл, обращенных на них, парижские рабочие, ремесленники, интеллигенты создавали невиданные до сих пор общественные отношения. Они открывали бесплатные курсы и школы для детей и взрослых, детские сады и ясли, больницы, клубы, узаконили детей незамужних женщин, отделили церковь от государства. Коммуна стала правительством рабочего класса. При ней смогло совершиться полное освобождение труда. К несчастью, в Коммуне не было единой ведущей партии. Прудонисты, анархисты, новоякобинцы, бланкисты, члены масонских лож вносили в деятельность Коммуны немало путаницы, что порождало ошибки.

Не выступив своевременно против версальцев, войско Коммуны дало возможность врагам подготовить широкое наступление. Бисмарк передал Тьеру 100 тысяч французских военнопленных, преимущественно из крестьян, которые были тотчас же брошены на Париж. Началась смертельная баррикадная война внутри города, куда 22 мая вторглись версальцы. С этого часа в городе уже не умолкала канонада, не потухало зарево вспыхивавших пожаров. Все, кто испил из чистого родника подлинной свободы и величайших надежд, не раздумывая, бросились защищать Коммуну. Баррикады Парижа объединили в эти дни тех, кто видел свое счастье в служении народу. Вместе с парижскими коммунарами сражались польские офицеры Врублевский, Домбровский, русская Анна Васильевна Корвин-Круковская, венгр Лео Франкель и многие другие люди разных национальностей. Их были тысячи.

Женщины и малолетние дети сражались рядом с мужчинами. Жизнь без Коммуны не имела для них более смысла, как бытие без солнца. Коммуна была их матерью и детищем.

Коммуна была обречена. В недолгие дни своего существования она почти что ощупью впервые в человеческой истории попыталась осуществить совершенно новую форму государства – диктатуру пролетариата. Она разрушила паразитический полицейско-бюрократический государственный аппарат. Но ей суждено было изойти кровью и погибнуть. Для победы социальной революции страна еще не созрела. Коммунары не успели привлечь к себе симпатии крестьянства, они были окружены кольцом внутренних и иноземных врагов. Против них выступили все имущие классы мира. Коммуна горела, как костер в степи.

 

Едва весть о событиях в Париже достигла Лондона, Генеральный совет Интернационала по предложению Маркса направил Томановскую под фамилией Дмитриевой в столицу Франции в качестве своего агента. 29 марта 1871 года Дмитриева добралась до Парижа, побывав прежде в Женеве, где она передала письма Маркса с критикой бакунинского «Альянса» всем швейцарским секциям Интернационала. В осажденном Париже нашла Дмитриева свой идеал – истинное братство, любовь, бесстрашие, освобожденную и высоко парящую мысль. Елизавета жила только одним – революцией.

Имя таинственной русской было окружено легендой. Ее считали то актрисой, прекрасной и неустрашимой, как знаменитая Клара Лакомб, то блестящей куртизанкой из народа, ведшей на приступ королевского Версаля толпы санкюлоток, – прославленной Теруань де Мерикур, то загадочной восточной княжной. Никто не знал ее прошлого и подлинного имени. Она появлялась повсюду: на заседании, посвященном устройству народных школ, вместе с Луизой Мишель, на трибуне клуба, потом вместе с неистовой Аделаидой Валантен – той самой работницей, которая, сражаясь на баррикадах, убила своего возлюбленного, когда тот проявил трусость. На поле боя она была то сестрой милосердия, то командиром женских революционных отрядов.

В длинном суконном платье, перетянутом широким кожаным поясом, на котором сбоку висел револьвер, Дмитриева казалась особенно высокой и статной. Теплый алый шарф и тирольская высокая фетровая шляпа с красной кокардой довершали романтический облик 20-летней участницы революционных боев.

24 апреля 1871 года Дмитриева писала в Лондон Марксу и Генеральному совету Интернационала:

«По почте писать невозможно, всякая связь прервана, все попадает в руки версальцев. Серрайе, только что избранный в Коммуну и чувствующий себя хорошо, переправил в Сен-Дени семь писем, но в Лондоне они, по-видимому, не получены… Парижское население (известная часть его) героически сражается, но мы никогда не думали, что окажемся настолько изолированными. Тем не менее мы до сих пор сохранили все наши позиции. Домбровский сражается хорошо… Я много работаю, мы поднимаем всех женщин Парижа… Мы учредили во всех районах, в самих помещениях мэрий, женские комитеты и, кроме того, Центральный комитет. Все это для того, чтобы основать Союз женщин для защиты Парижа и помощи раненым. Мы устанавливаем связь с правительством, и я надеюсь, что дело наладится. Но сколько потеряно времени и сколько труда мне это стоило! Приходится выступать каждый вечер, много писать… Если Коммуна победит, то наша организация из политической превратится в социальную и мы образуем секции Интернационала. Эта идея имеет большой успех…

К крестьянам не обратились вовремя с манифестом; мне кажется, что он вообще не был составлен, несмотря на мои и Жаклара настояния. Центральный комитет не сразу сдал свои полномочия, были всякие истории, которые ослабили партию. Но с тех пор организация окрепла. На мой взгляд, делается все, что только возможно. Я не могу говорить об этом более подробно, потому что боюсь, как бы прекрасные глаза г. Тьера не заглянули в это письмо, – ведь еще вопрос, попадет ли благополучно в Лондон податель этих строк, швейцарец, редактор из Базеля, который привез мне вести от Утина.

Я сижу без гроша. Если вы получили мои деньги, постарайтесь их с кем-нибудь переслать, но только не по почте, иначе они не дойдут. Как вы поживаете? Я всегда вспоминаю о вас всех в свободное время, которого у меня, впрочем, очень мало… Что поделывает Женни?

Если бы положение Парижа не было таким критическим, я очень хотела бы, чтобы Женни была здесь, – здесь так много дела».

Письмо это произвело сильное впечатление на всех обитателей Модена-Вилла. 10 мая две дочери Маркса, Женнихен и Элеонора, с первых дней Коммуны рвавшиеся на континент, отправились к Лафаргам, находившимся во Франции.

«…Не могу, – писала Женнихен, – сидеть сложа руки, когда храбрейшие и лучшие люди умерщвляются по приказу свирепого клоуна Тьера, который со всеми своими ордами вышколенных головорезов ни «когда не победил бы необученных граждан Парижа, если бы не помощь его прусских союзников, которые, по-видимому, гордятся своей ролью полицейских.

Даже лондонские газеты, которые, верные своей почетной задаче, сделали все возможное, чтобы оклеветать парижских пролетариев, теперь вынуждены признать, что никто еще не сражался за принцип с таким мужеством и отвагой…»

 

Хотя Маркс и Энгельс во время осады Парижа немцами опасались неожиданного восстания революционных рабочих столицы, справедливо предвидя неизбежность его поражения в условиях окружения города иноземными захватчиками, тем не менее они сразу же восприняли Парижскую коммуну как свое кровное дело, как духовное детище Интернационала.

Маркс включился в борьбу Коммуны со всем свойственным ему пылом. Он написал сотни писем деятелям рабочего движения разных стран, обращая их внимание на историческое значение Коммуны, и сделал все возможное, чтобы установить связь с осажденными в Париже. Напряженно следил он за развитием событий во Франции и сразу же в полной мере оценил героизм рабочих Парижа.

«Какая гибкость, какая историческая инициатива, какая способность к самопожертвованию у этих парижан! После шестимесячного голода и разорения, вызванного гораздо более внутренней изменой, чем внешним врагом, они восстают под прусскими штыками, как будто бы враг не стоял еще у ворот Парижа! История не знает другого примера подобного героизма! Если они окажутся побежденными, виной будет не что иное, как их «великодушие». Надо было сейчас же идти на Версаль, как только Винуа, а вслед за ним и реакционная часть самой парижской Национальной гвардии бежали из Парижа. Момент был упущен из-за совестливости. Не хотели начинать гражданской войны, как будто бы чудовищный выродок Тьер не начал ее уже своей попыткой обезоружить Париж! Как бы там ни было, теперешнее парижское восстание, – если оно даже будет подавлено волками, свиньями и подлыми псами старого общества, – является славнейшим подвигом нашей партии со времени парижского июньского восстания.

Пусть сравнят с этими парижанами, готовыми штурмовать небо, холопов германо-прусской Священной Римской империи с ее допотопными маскарадами, отдающими запахом казармы, церкви, юнкерства, а больше всего филистерства».

Члены Интернационала в Париже были самыми храбрыми борцами Коммуны. Хотя Интернационал и не призывал рабочих Парижа к восстанию, Маркс считал Парижскую коммуну костью от кости Интернационала. Он поддерживал связь с Парижем и оказывал деятелям Коммуны всевозможную помощь советами, насколько это было возможно, при сложившихся обстоятельствах.

30 марта член совета Парижской коммуны Лео Франкель писал Марксу: «Я был бы очень рад, если бы Вы согласились как-нибудь помочь мне советом, ибо я теперь, можно сказать, один и несу ответственность за все реформы, которые я хочу провести в Департаменте общественных работ. Уже из нескольких строк Вашего последнего письма явствует, что Вы сделаете все возможное, чтобы разъяснить всем народам, всем рабочим, и в особенности немецким, что Парижская коммуна не имеет ничего общего со старой германской общиной. Этим Вы окажете, во всяком случае, большую услугу нашему делу».

Переписка Маркса с Франкелем и другими членами Коммуны не прекращалась даже в самые трагические дни боев. Марксу, однако, были совершенно чужды всякие диктаторские устремления, и он считал невозможным, находясь в Лондоне, давать какие- либо прямые предписания участникам парижских событий.

13 мая 1871 года Маркс послал двум руководителям Коммуны – Франкелю и Варлену – через одного немецкого купца чрезвычайно важное письмо. Обычно он старался передавать в Париж свои сообщения и советы устно, так как проникновение в осажденный город было сопряжено с большой опасностью. На этот раз ввиду чрезвычайной важности он решил написать:

«Коммуна тратит, по-моему, слишком много времени на мелочи и личные счеты. Видно, что наряду с влиянием рабочих есть и другие влияния. Все это не имело бы значения, если бы вам удалось наверстать потерянное время.

Совершенно необходимо, чтобы вы поторопились с тем, что считаете нужным сделать за пределами Парижа, в Англии и других странах. Пруссаки не передадут фортов в руки версальдев, но после заключения окончательного мира (26 мая) помогут правительству окружить Париж своими жандармами.

Так как Тьер и компания в своем договоре, заключенном Пуйэ Кертье, выговорили себе, как вы знаете, огромную взятку, то они отказались от предложенной Бисмарком помощи немецких банкиров, иначе они лишились бы своей взятки. Так как предварительным условием осуществления их договора было покорение Парижа, то они просили Бисмарка отсрочить уплату первого взноса до занятия Парижа; Бисмарк принял это условие. И так как Пруссия сама сильно нуждается в этих деньгах, то она предоставит версальцам всевозможные облегчения, чтобы ускорить взятие Парижа.

Поэтому будьте настороже».

Такие сугубо тайные сведения о секретных переговорах и соглашениях Бисмарка с версальскими изменниками Карлу Марксу сообщал Иоганн Микель. Это человек, служивший во время франко-прусской войны и Коммуны у самого Бисмарка, во время революции 1848 года и затем в течение пяти лет принадлежал к подпольному обществу коммунистов, во главе которого стоял Карл Маркс. Во многих промышленных областях Германии в начале 50-х годов действовали члены этой организации, центр которой находился на Дин-стрит, 28, в убогом жилище изгнанника, бывшего редактора «Новой Рейнской газеты». К нему обращались за руководящими указаниями соратники Клейн из Золингена, Фриц Молль и многие другие. Иоганн Микель был одним из них.

«Я получал… информацию от правой руки Бисмарка, – писал Маркс одному знакомому профессору, – человека, прежде (от 1848 и до 1853 г.) принадлежавшего к тайному обществу, руководителем которого был я. Этот человек знает, что у меня еще хранятся все отчеты, которые он посылал мне из Германии и о Германии. Он всецело зависит от моей скромности. Отсюда его постоянные старания доказать мне свои добрые намерения. Это – тот же самый человек, который, как я Вам говорил, предупредил меня, что Бисмарк решил меня арестовать, если я в этом году снова приеду к Кугельману в Ганновер.

Если бы Коммуна послушалась моих предостережений! Я советовал ее членам укрепить северную сторону Монмартра – прусскую сторону, и у них было еще время это сделать; я предсказал им, что иначе они окажутся в ловушке, я разоблачил им Пиа, Груссе и Везинье; я требовал, чтобы они немедленно прислали в Лондон все бумаги, компрометирующие членов (правительства) национальной обороны, чтобы таким образом до известной степени сдерживать неистовства врагов Коммуны, – тогда план версальцев был бы отчасти расстроен».

Фронт был в Париже везде. Борьба разгоралась – страшная, упорная, беспримерно героическая. По одну сторону баррикад были голодные, оборванные люди, терпящие недостаток во всем, начиная от оружия, медикаментов и хлеба, по другую – сытые, отлично экипированные и вооруженные полчища немецких солдат и французских реакционеров. Но коммунары поставили на карту самую жизнь. Что могло сравниться с ними по силе воли?

На площади Бланш батальон женщин под командой Луизы Мишель и Елизаветы Дмитриевой показал чудеса храбрости. Когда позицию уже невозможно было удерживать, батальон отошел на несколько сотен метров далее, на площадь Пигаль, где вновь сразился с неприятелем, и так отступал с одной баррикады, чтобы возобновить эту смертельную борьбу за следующим укрытием.

Великий коммунар генерал Домбровский погиб в дни «кровавой недели» 23 мая 1871 года. Он был смертельно ранен, когда верхом на коне под градом пуль объезжал баррикады.

– Думайте только о спасенье Республики, – прошептал он соратникам.

Едва весть о гибели Домбровского разнеслась по Парижу, на Монмартре внезапно смолкли пушки. Это канониры и бойцы оставили свои посты, чтобы проститься с любимым командиром. Тело героя Коммуны принесли в ратушу, в ту самую голубым штофом обитую комнату, где обычно заседала Коммуна и столько раз горячо и убедительно выступал замечательный полководец, единственным недостатком которого была чрезмерная отвага. Его военные познания, полученные в Академии Генерального штаба в Петербурге, очень пригодились и в дни польского восстания 1863 года и Парижской коммуне. Вдали от родины поляк Домбровский отдал свою жизнь за первую в мире пролетарскую революцию. Как и его друг Врублевский, он считал себя братом и защитником всех трудящихся мира.

Ночью при свете факелов тело Домбровского, обернутое в красное знамя, повезли на лафете к кладбищу Пер-Лашез. На площади Бастилии погребальный кортеж задержали коммунары. Они положили погибшего героя у подножья Июльской колонны и под звуки барабанов, бивших поход, совершили обряд последнего прощания, бережно целуя величавый лоб отважного генерала. Никто из них не скрывал слез В это же время к кладбищу из разных улиц тянулись десятки других погребальных дрог. Никаких украшений, кроме красных знамен и черного крепа, не было на них. Впереди шли, отбивая похоронную дробь, барабанщики. Позади играла музыка того легиона, к которому принадлежали павшие защитники Коммуны. Опустив ружья дулами вниз, шли проводить товарищей национальные гвардейцы. Одежда и их строгие лица были опалены порохом, бинты свидетельствовали о незаживших ранах. За дрогами медленно шествовали вдовы, сироты, друзья и рабочие делегации округа. Эти люди, как и те, кого они хоронили, с детства знали, что революция – это борьба не на жизнь, а на смерть. Их предки, такие же неимущие, умирали в годы первой революции, их отцы и матери бились и гибли в 1830 и 1848 годах. Многие из тех, кто был убит или расстрелян в дни поражения Коммуны, родились 23 года назад, когда мостовые Парижа пропитала кровь борцов июньских баррикад.

Камни Парижа. Они слышали последние вздохи мучеников Коммуны, вбирали их кровь, служили им опорой и ложем. Безмолвные и холодные, они были свидетелями такой жестокости, которая смягчала горечь смерти. Бесцветные немые стены каменоломни, набережные Сены, плиты бульваров и улиц – суровые памятники революций, покрытые человеческой кровью безыменных героев, которые были преисполнены жалостью и любовью к таким же несчастным, как они.

 

Дмитриева была ранена на одной из баррикад в районе Бастилии. Несмотря на большую потерю крови, она отказалась оставить боевых товарищей и продолжала сражаться. Проявляя поразительную храбрость, с ней рядом бился с врагами молодой венгр Лео Франкель, член Парижской коммуны и Интернационала. Пуля пробила ему руку; в это время версальцы перешли в наступление на последнюю баррикаду, но коммунары задержали отряд – они подожгли фитили пороховых бочек. С риском для жизни бойцы провели Дмитриеву и Франкеля через линию фронта, на которой были германские войска.

 

С первых дней провозглашения Парижской коммуны Маркс тщательно собирал и изучал все сведения о ее деятельности: материалы французских, английских и немецких газет, информацию из Парижа, документы о членах правительства Тьера. 18 апреля 1871 года на заседании Генерального совета Маркс предложил выпустить воззвание ко всем членам Интернационала относительно «общей тенденции борьбы» во Франции. Маркс работал над этим документом в течение целого месяца. Сначала им были написаны первый и второй наброски, после чего он приступил к составлению окончательного текста воззвания.

30 мая 1871 года, через два дня после падения последней баррикады в Париже, Генеральный совет единодушно одобрил прочитанный Марксом готовый текст воззвания Интернационала о гражданской войне во Франции. Оно было опубликовано в Лондоне в июне 1871 года на английском языке в виде брошюры в 35 страниц, тиражом в одну тысячу экземпляров. Но первое издание быстро разошлось, и вскоре потребовалось второе, которое распространялось по удешевленной цене среди рабочих. В августе того же года было выпущено третье английское издание.

В 1871–1872 годах это воззвание, озаглавленное «Гражданская война во Франции», было переведено на французский, немецкий, русский, итальянский, испанский и голландский языки.

Перевод новой работы Маркса на немецкий язык был сделан Энгельсом и опубликован в Германии в газете «Народное государство», а впоследствии издан брошюрой в Лейпциге. На русском языке первое издание «Гражданской войны во Франции» появилось в 1871 году в Цюрихе.

В этом произведении Маркса получило дальнейшее развитие учение о классовой борьбе, государстве, революции и диктатуре пролетариата. И опять, как в «Восемнадцатом брюмера», со всей силой проявился поразительный дар Маркса угадывать значение и последствия великих исторических событий в момент, когда они совершаются.

Еще в «Восемнадцатом брюмера» Маркс высказал мысль о необходимости слома буржуазной государственной машины во время пролетарской революции. Развивая дальше это положение в «Гражданской войне во Франции» и рассматривая буржуазное государство как общественную силу, организованную для социального порабощения трудящихся, как машину классового господства, Маркс приходит к заключению, что рабочий класс не может просто овладеть этой машиной и пустить ее в ход для своих целей. Старая государственная машина должна быть сломана. Пролетариат, как это показала Парижская коммуна, создает свою новую форму государства – диктатуру пролетариата.

В Парижской коммуне, несмотря на короткий период ее существования, Маркс увидел в первоначальной, еще только зарождавшейся, но уже достаточно отчетливой форме черты государства нового исторического типа. Маркс писал, что Коммуна «была, по сути дела, правительством рабочего класса, результатом борьбы производительного класса против класса присваивающего; она была открытой… политической формой, при которой могло совершиться экономическое освобождение труда».

Страницы воззвания Международного Товарищества Рабочих о гражданской войне во Франции проникнуты глубокой верой в революционные силы народных масс и восхищением героизмом рабочего класса Франции и деятельностью Коммуны. Старому миру Версаля – этому «сборищу вампиров всех отживших режимов» – Маркс противопоставляет огромную преобразующую силу пролетарской революции.

«Гражданская война во Франции» звучит гимном рабочему классу Парижа, сделавшему первые шаги по пути создания пролетарского государства. «Трудящийся, мыслящий, борющийся, истекающий кровью, но сияющий вдохновенным сознанием своей исторической инициативы Париж, – писал Маркс, – почти забывал о людоедах, стоявших перед его стенами, с энтузиазмом отдавшись строительству нового общества!»

 

Маркс и его семья переживали мучительные дни, беспокоясь о многих соратниках, сражавшихся в Париже. Ничего не знали они и об Элизе.

В Модена-Вилла стекалось много беглецов парижских коммунаров. Там они находили дружеский кров и заботу. Никто из них ничего не мог сказать о судьбе славной русской революционерки. Наконец из Швейцарии пришло долгожданное письмо от секретаря Романского федерального комитета Интернационала, в котором сообщалось о Дмитриевой: «Это чудо, что она спаслась. Она у нас в Женеве, и мы охраняем ее с величайшей заботой. Ей удалось с несколькими друзьями и подругами ускользнуть от этой ужасной бойни».

Осенью 1871 года, оправившись от ранения и глубокого тяжелого душевного потрясения, Дмитриева вернулась на родину. Тайна ее настоящего имени не была никогда раскрыта русской полицией. Дмитриевой больше не существовало. Елизавета Лукинична Томановская, вдова полковника, беспрепятственно пересекла русскую границу и направилась в Новгородскую губернию. После недолгого пребывания в глуши Томановская переехала в Москву. Связь ее с Марксом изредка поддерживалась письмами.

До самой франко-прусской войны Лафарг с женой и маленьким сыном Этьеном – Шнапсиком жили в Париже, в маленькой квартирке на улице Шерш-Миди. Зять и дочь Маркса усиленно пропагандировали идеи марксизма во Франции. По крутой лестнице на верхний этаж в квартиру Лафаргов нередко в это время поднимался, тяжело дыша, худенький старик с узким строгим лицом аскета и неповторимыми по силе взгляда глубоко запавшими глазами. Это был любимец многих поколений французских революционеров, твердый, как каменные громады крепостных тюрем, где прошла большая часть его жизни, великий человеколюбец – Огюст Бланки. Не было таких пыток и испытаний, которые могли бы сломить волю и веру в конечную победу этого удивительного ветерана революции. Он не признавал осторожности. Чрезмерная отвага иногда делала его неосмотрительным и вела к неудаче. Терпеливый в тюрьме, где он десятками лет ждал свободы, Бланки не хотел, вопреки подчас здравому смыслу, стратегическому расчету, откладывать ни на час поединка со своими врагами – французской буржуазией и ее правительством. И одно поражение его заговоров и восстаний следовало за другим. А он оставался все тем же храбрым до безумства, непреклонным до фанатизма и самоотверженным до самозабвения. Революционный бой стал его стихией. Он восставал всю жизнь не только против тирании, но и против самой могучей силы на земле, против Времени, не желая примириться с тем, что родился предтечей, а не вершителем победы трудящихся. И снова каменные своды тюрем на долгие годы смыкались над этим великим упрямцем и воителем.

У Лафарга Огюст Бланки читал «Нищету философии» Маркса. Он восхищался этой книгой, посрамившей Прудона, исконного недруга Бланки и его последователей. Но тактики марксизма он не понял и навсегда остался только заговорщиком. Дважды после буржуазной сентябрьской революции Огюст Бланки поднимал парижских пролетариев на восстание, чтобы свергнуть правительство национальной измены. Бланкисты были разбиты, их 65-летний вождь схвачен и снова обречен на погребение заживо в тюрьме Бель-Иль, далеко от Парижа. Бланки просидел там целых восемь лет. Так и не видел он блеснувшую и погасшую Парижскую коммуну, за которую отдали жизнь многие его соратники.

В сентябре 1870 года Лафарги покинули Париж и переехали к родственникам в Бордо. Несмотря на то, что Бордо был одним из значительных торгово-промышленных городов Франции, рабочий класс его оставался немногочисленным и влияние местной секции Интернационала ничтожным.

Поль Лафарг немедленно принялся за работу среди бордоских тружеников. Он создал газету, пропагандировавшую взгляды Международного Товарищества Рабочих. После провозглашения Коммуны значительно возросшая бордоская секция Интернационала высказалась за поддержку парижских рабочих и организацию им всяческой помощи.

В апреле Поль Лафарг пробрался в Париж, где виделся с деятелями Коммуны. Получив задание поднять на юго-западе Франции восстание, чтобы помочь этим сражающимся парижанам, Лафарг вернулся в Бордо. Однако предпринятое там революционное выступление не удалось. Несмотря на поражение, оно выявило симпатии трудящегося населения города к Коммуне.

Лаура горячо сочувствовала героическим коммунарам. Если бы не больные дети, она бросилась бы в Париж, на баррикады. «Я практикуюсь в стрельбе из пистолета, – писала она, – в здешних полях и лесах, так как вижу, как хорошо сражались женщины в недавних боях, и никто не знает, что еще может произойти».

В мае к Лафаргам приехали из Лондона Женнихен и 16-летняя Элеонора. Едва весть о гибели Коммуны дошла до Бордо, в городе начался разгул реакции.

Чтобы избежать ареста, Лафарги с двумя больными детьми отправились на юг Франции, в Пиренеи, поближе к испанской границе. Следом за ними туда же прибыли обе сестры Лауры. Однако в курортном местечке Люшон, где все они снова встретились, разыгрались неожиданные события. Поль Лафарг был разбужен как-то на рассвете одним доброжелателем-республиканцем, служившим в полиции. Тот предупредил его о полученном приказании немедленно арестовать эмиссара Интернационала, связного между Бордо и Парижской коммуной, зятя самого Маркса.

Лафарг тотчас же бежал в Испанию. Все три дочери Маркса остались в Люшоне, так как младший из двух сыновей Лауры был тяжело болен. Вскоре ребенок умер. Только в начале августа Лаура с единственным из трех оставшимся в живых ребенком в сопровождении Женнихен и Тусси поехала к мужу, в маленький испанский городок.

Проводив сестру за границу, Женнихен и Тусси вернулись во Францию. Они добрались до пограничного французского местечка. Сестры рассчитывали беспрепятственно поехать в Люшон, но, несмотря на британские паспорта, были задержаны. Обыск, которому подвергла обеих девушек какая-то «весьма неженственная женщина», был чрезвычайно придирчивым и унизительным.

«Мне кажется, что я до сих пор чувствую, как ее паучьи пальцы бегают у меня в волосах», – вспоминала Женни. В Люшон дочерей Маркса привезли под конвоем полицейских и там подвергли многочасовым грубым допросам порознь и вместе. От них хотели добиться сведений о Лафарге и других деятелях Коммуны и Интернационала. К Женни, которая спокойно и твердо отказалась давать присягу и отвечать на провокационные вопросы, ввели Элеонору; сестер поставили спиной друг к другу. Однако все попытки запутать допрашиваемых ни к чему не привели. Элеонора также отказалась от дачи клятвы.

– Что, Интернационал в Англии могущественная организация? – спрашивали дочерей Маркса.

– Да, – отвечала Женни, – весьма могущественная, и в других странах тоже.

Трое суток девушек держали под арестом. Спустя 10 суток им вернули паспорта и, таким образом, дали возможность беспрепятственно покинуть Францию.

В то же время Поля Лафарга по пятам преследовала испанская полиция. Снова предупрежденный друзьями, с помощью местных жителей он спасся от погони в непроходимых горах. Лишь спустя несколько месяцев под чужим именем Лафарг обосновался с семьей в Мадриде, где, невзирая на опасность, энергично разоблачал членов бакунинского тайного «Альянса», работая в газете «Эмансипация», издававшейся мадридской секцией Интердационала. Лафарг объединил испанских борцов за дело освобождения рабочего класса.

Лаура неутомимо помогала мужу во всех его начинаниях. Когда Лафарг опубликовал в испанской газете серию статей «Организация труда», для которых немало потрудилась и Лаура, Энгельс написал ей: «В статьи в «Эмансипации», в которых испанцам впервые преподносится настоящая наука, ты тоже вносишь свою значительную долю, и как раз именно в научном отношении, за что я, как секретарь для Испании, считаю своим долгом принести тебе особую благодарность».

В это же время на Лафарга и его жену обрушилось страшное горе. Их ребенок, веселый Шнапсик, которому было уже больше трех лет, умер от дизентерии, проболев девять месяцев. Только взаимная огромная любовь, общие жизненные цели помогли Полю и Лауре пережить это несчастье. Однако, тщетно борясь как врач за жизнь своих детей, Лафарг возненавидел медицину. Он посвятил себя отныне, политической деятельности в журналистике, но это не могло обеспечить его и жену материально. Ради заработка он открыл, эмигрировав в Англию, ателье фотолитографии и гравировки.

 

Вернувшись в Лондон, Женнихен и Элеонора застали родительский дом переполненным беженцами Коммуны. Вся семья Маркса, включая его самого, занята была тем, чтобы помочь борцам, спасшимся от расправы версальцев. Они не имели ни жилья, ни одежды, ни каких-либо средств к существованию. Энгельс руководил работой Генсовета по оказанию материальной помощи французским эмигрантам. Трудоустройство изгнанников значительно затруднялось тем, что английская буржуазия не желала облегчить положение участникам Коммуны и нанимать их на работу. Не прощали британские зажиточные люди и сочувствия к деятелям пролетарской революции. Женнихен писала Кугельману: «Монро порвали со мной всякую связь, так как сделали ужасное открытие, что я дочь главаря поджигателей, защищавшего противозаконное движение коммунаров. Страдания эмигрантов неописуемы. Они буквально умирают с голоду на улицах этого огромного города…

Уже более 5 месяцев Интернационал содержит, точнее говоря, поддерживает между жизнью и смертью эту большую массу эмигрантов».

Падение Парижской коммуны явилось сигналом ко всеобщему наступлению реакции против Интернационала во всех европейских странах. Бисмарк издал приказ об аресте Карла Маркса в случае его появления на германской земле и попытался организовать конференцию правительств Европы для обсуждения вопроса о борьбе с Интернационалом. Французское правительство в циркулярном послании ко всем заинтересованным государствам также призывало к объединению реакционных стран ради общей травли интернационалистов. Тьер и Фавр добились принятия сурового закона против Международного Товарищества Рабочих. Связь Генерального совета с Францией из-за исключительного закона о секциях Интернационала оборвалась.

Враги Коммуны были также врагами Международного Товарищества Рабочих. Как только Генеральный совет и, в частности, Маркс переняли все наследство Коммуны, буржуазная пресса обрушилась на создателя Интернационала, называя его «красным дьяволом» и «доктором красного террора». Настало время, когда центральная печать Англии открыла свои страницы для сообщений о деятельности Интернационала и его руководителях. Лондонская «Тайме» после Парижской коммуны опубликовала важные заявления Маркса и Генерального совета в ответ на клеветнические нападки разных газет на Интернационал. Доступ в большую прессу сделал Маркса еще более известным; журналисты писали о нем, его семье и соратниках.

Летом 1871 года членов Генерального совета Интернационала посетил американский корреспондент мистер Ландор. Спустя несколько дней он подробно описал свои впечатления от встречи.

«Вы поручили мне собрать кое-какие сведения о Международном Товариществе Рабочих, и я попытался исполнить Вашу просьбу, – писал он в отчете. – Эта задача в настоящий момент нелегка. Лондон, бесспорно, является штаб-квартирой Товарищества, но англичане слишком напуганы и им повсюду мерещится Интернационал, как королю Якову везде мерещился порох после знаменитого заговора. Осторожность Товарищества, конечно, усилилась вместе с подозрительностью публику; и если у его руководителей есть секреты, то эти руководители именно такие люди, которые умеют держать секреты про себя. Я посетил двух наиболее видных членов их совета и с одним из них имел непринужденную беседу, содержание которой излагаю ниже… Первый из тех двух деятелей, которых я посетил, видный член Генерального совета, сидел за своим верстаком и должен был то и дело отрываться от беседы со мной, чтобы отвечать на не очень вежливые замечания хозяйчика (одного из многочисленных в этой части города хозяйчиков), на которого он работал. Я слышал, как этот же человек произносил на публичных собраниях прекрасные речи, проникнутые в каждом своем слове страстной ненавистью к классу людей, называющих себя его господами Он, наверное, сознает себя достаточно развитым и способным, чтобы организовать рабочее правительство, а вынужден заниматься всю свою жизнь самым возмутительным подневольным трудом, чисто механическим. Он горд и самолюбив, а между тем на каждом шагу он должен отвечать поклоном на ворчанье и улыбкой на приказ, отдаваемый приблизительно с такой же степенью учтивости, с какой охотник окликает свою собаку. Этот человек помог мне уловить одну сторону Интернационала: протест труда против капитала, протест рабочего, который производит, против буржуа, который наслаждается.

Тут я увидел руку, которая ударит очень больно, когда начнется пора, а что касается головы, которая мыслит, то мне кажется, что ее я увидел тоже – во время моей беседы с доктором Карлом Марксом,

…Он вошел и приветливо поздоровался со мной. Мы сидели друг против друга; да, я был наедине с воплощением революции, с подлинным основателем и вдохновителем Интернационала, с автором «Манифеста», в котором капиталу было заявлено, что если он воюет с трудом, то он должен быть готов к гибели – словом, передо мной сидел защитник Парижской коммуны..»

– Человечество, – сказал тогда Ландор Марксу, – как видно, плохо представляет себе, что такое

Ййтернационал; к нему питают сильную ненависть, но вряд ли могли бы объяснить, что именно ненавидят. Некоторые люди, считающие, что сумели глубже других проникнуть в тайну Интернационала, утверждают, что это своего рода двуликий Янус, с честной и доброй улыбкой рабочего на одном лице и с усмешкой злодея-заговорщика на другом. Я попрошу вас, – в упор поставил вопрос корреспондент, – пролить свет на тайну, раскрыть которую бессильны подобные теории

Маркса развеселила мысль, что буржуа так боятся Международного Товарищества Рабочих, и он ответил журналисту с улыбкой:

– Тут нет никакой тайны, милостивый государь, разве только тайна глупости людей, которые упорно игнорируют тот факт, что наше Товарищество действует открыто и что подробнейшие отчеты о его деятельности печатаются для всех, кто пожелает их прочесть. Вы можете купить наш Устав за пенни, а за шиллинг вы будете иметь брошюры, из которых узнаете о нас почти все, что знаем мы сами.

Ландор был высокий, поджарый человек с ярко-розовой лысиной. Услыхав слово «почти», он хлопнул себя по острому колену и загоготал.

– «Почти» – это весьма возможно; но не будет ли в том, чего я не знаю, заключаться самое важное. Буду вполне откровенен с вами и поставлю вопрос так, как он представляется постороннему наблюдателю: не свидетельствует ли это всеобщее недоброжелательное отношение к вашей организации о чем-то большем, чем невежественная злоба толпы? И не позволите ли вы спросить вас еще раз, несмотря на сказанное вами, что такое Интернационал?

– Вам достаточно взглянуть на людей, из которых он состоит, – на рабочих, – отпарировал Маркс.

Ландор продолжал настаивать:

– Да, но солдат не всегда показателен для того правительства, которое им распоряжается. Я знаю некоторых из ваших членов и вполне допускаю, что они не из того теста, из которого делаются заговорщики. К тому же тайна, которая известна миллиону человек, вовсе не была бы тайной. Но что, если эти люди только орудие в руках какой-нибудь смелой, и, – вы, надеюсь, простите меня, если я добавлю, – не слишком разборчивой в средствах коллегии?

– Ничто не показывает, что это так, – возразил Маркс.

– А последнее восстание в Париже?

– Во-первых, я попрошу вас доказать, что тут был вообще какой-нибудь заговор, что все происшедшее не было закономерным следствием сложившихся обстоятельств. А если исходить из существования заговора, то чем может быть доказано участие в нем Международного Товарищества?

«Пандор отложил тетрадь, в которую быстро записывал ответы Маркса, и откинулся в кресле.

– Наличием многочисленных членов Товарищества в органах Коммуны, – сказал он, испытующе и нагло глядя в лицо собеседника.

Маркс закурил и принялся ходить по кабинету, отвечая на вопросы Ландора.

– Восстание в Париже было совершено рабочими Парижа. Наиболее способные рабочие неизбежно должны были стать его вождями и организаторами; но наиболее способные рабочие обычно являются в то же время и членами Международного Товарищества. Однако Товарищество как таковое нельзя делать ответственным за их действия.

Ландор скривил рот в ехидной улыбке.

– Мир смотрит на это иначе, – сказал он многозначительно. – Люди толкуют о тайных инструкциях из Лондона и даже о денежной поддержке. Можно ли утверждать, что открытый характер деятельности Товарищества, на который вы сослались, исключает возможность всяких тайных сношений?

– Возникала ли когда-нибудь организация, – смело заявил Маркс, – которая вела бы свою работу без использования как негласных, так и гласных средств связи? Но говорить о тайных инструкциях из Лондона, как о декретах в вопросах веры и морали, исходящих из какого-то центра папского владычества и интриг, значит совершенно не понимать сущности Интернационала. Для этого потребовалось бы централизованное правительство в Интернационале; в действительности же форма его организации предоставляет как раз наибольшую свободу местной самодеятельности и независимости. В самом деле, Интернационал вовсе не является собственно правительством рабочего класса; он представляет собой скорее объединение, чем командующую силу.

– Объединение с какой целью? – бросил американец, снова оторвавшись от записи.

– С целью экономического освобождения рабочего класса посредством завоевания политической власти; с целью использования этой политической власти для осуществления социальных задач. Наши цели должны быть настолько широкими, чтобы включать в себя все формы деятельности рабочего класса. Придать им специальный характер значило бы приспособить их к потребностям только одной какой-нибудь группы рабочих, к нуждам рабочих одной какой-нибудь нации. Но как можно призвать всех людей к объединению в интересах немногих? Если бы наше Товарищество вступило на этот путь, оно потеряло бы право называться Интернационалом. Товарищество не предписывает определенную форму политических движений; оно только требует, чтобы эти движения были направлены к одной цели. Оно представляет собой сеть объединенных обществ, раскинутую по всему миру труда. В каждой части света наша задача представляется с какой-либо особой стороны, и рабочие там подходят к ее выполнению своим собственным путем. Организации рабочих не могут быть совершенно одинаковыми во всех деталях в Ньюкасле и Барселоне, в Лондоне и Берлине. В Англии, например, перед рабочим классом открыт путь проявить свою политическую мощь. Восстание было бы безумием там, где мирная агитация привела бы к цели более быстрым и верным путем. Во Франции множество репрессивных законов и смертельный антагонизм между классами делают, по-видимому, неизбежным насильственную развязку социальной войны. Но выбрать, каким способом добиться развязки, должен сам рабочий класс этой страны. Интернационал не берется диктовать что-нибудь в этом вопросе и вряд ли будет даже советовать. Но к каждому движению он проявляет свое сочувствие и оказывает свою помощь в рамках, установленных его собственными законами.

Маркс терпеливо, подробно рассказал заокеанскому корреспонденту о многообразной помощи бастующим рабочим разных стран, о началах солидарности трудящихся, о деятельности профсоюзов, обществ взаимопомощи, кооперативной торговле и кооперативном производстве. Он сообщил о том, как расширяется влияние Интернационала в Европе. Две газеты пропагандировали взгляды Международного Товарищества Рабочих в Испании, три – в Германии, столько же – в Австрии и Голландии, шесть – в Бельгии и столько же в Швейцарии.

– А теперь, – закончил Маркс, усаживаясь против Ландора и протянув ему сигару, – когда я рассказал вам, что такое Интернационал, вы, пожалуй, сумеете сами составить себе мнение о его мнимых заговорах.

Наступило короткое молчание. По комнате плыл сизый дым сигар.

– А Мадзини тоже член вашей организации? – с любопытством и возрастающим интересом спросил Ландор.

– О нет! – весело рассмеялся Маркс. – Наши успехи были бы не очень-то велики, если бы мы не пошли дальше его идей.

– Вы меня удивляете. Я был уверен, что он является представителем самых передовых взглядов.

– Он представляет всего-навсего старую идею буржуазной республики. Мы же не хотим иметь ничего общего с буржуазией. Мадзини отстал от современного движения не меньше, чем немецкие профессора, которые, однако, до сих пор считаются в Европе апостолами развитой демократии будущего. Они были таковыми когда-то – может быть, до 1848 года, когда немецкая буржуазия, в английском понимании этого слова, едва достигла своего собственного развития. Но теперь эти профессора перешли целиком на сторону реакции, и пролетариат больше не желает их знать…

– Что вы скажете о Соединенных Штатах? – настойчиво спросил Ландор, видя, что Маркс намерен закончить беседу.

– Основные центры нашей деятельности находятся сейчас в старых европейских странах. Многие обстоятельства позволяли до сих пор думать, что рабочий вопрос не приобретет такого всепоглощающего значения в Соединенных Штатах. Но эти обстоятельства быстро исчезают, и рабочий вопрос быстро выдвигается там на первый план вместе с ростом, как и в Европе, рабочего класса, отличного от остальных слоев общества и отделенного от капитала.

Задав еще один вопрос, Ландор шумно поблагодарил Маркса и долго тряс его руку, приглашая грозного вождя мировых революций посетить далекую Америку.

Распрощавшись с Ландором, Маркс спустился в столовую. Дом был битком набит беженцами-коммунарами. Женнихен и Элеонора уступили им свои комнаты и переселились к Ленхен, гостиная в первом этаже напоминала наспех сооруженную палату в пору эпидемии. Так как в доме не хватало кроватей и диванов, Женни сдвинула несколько стульев и, покрыв их матрацами и одеялами, соорудила дополнительное ложе. В кухне Ленхен едва успевала стряпать для многочисленных обитателей дома. Все кастрюли и сковороды пошли в дело. На Риджентс-парк-род творилось то же самое, и Лицци сбилась с ног, стремясь накормить, подлечить и одеть глубоко потрясенных пережитым людей.

Когда Карл вошел, Женни и ее дочери раскладывали покупки для изгнанников, сделанные на собранные деньги. У большинства не было сменного белья, верхней одежды, обуви. Маркс и члены его семьи роздали все, что нашли в своем гардеробе, но этого было очень мало. Коммунары и их семьи, в которых были старики и дети, крайне нуждались в лечении и помощи. Ленхен приготовляла настои из липового цвета с лимоном и медом и поила ими страдающих лихорадкой.

Женни и ее мужу была издавна присуща, когда в их помощи нуждались близкие, способность действовать без устали. В то время как обрушившаяся лавина горя вызвала растерянность у некоторых деятелей Интернационала, Маркс, Энгельс и их жены проявили редкое спокойствие, самообладание и находчивость в изыскании средств для спасения революционеров.

– Итак, Мавр, все у нас складывается отлично, мы сможем сегодня же обуть наших постояльцев. Для детворы мы достали удобные сандалии и чулочки. Я вызвала врача. У маленькой Кло жар. Лишь бы не было скарлатины. Лесснер подыскал работу для двух портных и одного плотника в мастерской на Бэкер-стрит. Неправда ли, это хорошие новости?

– Еще бы, дорогая!

– А ты, верно, изрядно устал отбивать словесные мячи этого клещеобразного янки?

– Разговор оказался значительнее, нежели я предполагал. Если он не переврет того, что я ему продиктовал, читатели смогут получить некоторое подлинное представление о том, что же такое Интернационал.

– Да, буржуазные газеты только то и делали, что истязали своих подписчиков ужасами, порожденными бессовестным бредовым воображением.

– Но больше всего черной краски тратили эти мазилы, чтобы нарисовать портрет доктора Маркса, неистового вождя Интернационала и вдохновителя Коммуны, – сказала Женнихен, прислушивавшаяся к разговору родителей.

В тот же день к Марксу пришли два коммунара. Они чудом спаслись, благодаря самоотверженности товарищей. Их появление было встречено громкими изъявлениями радости, как только они назвали свои фамилии. Оба были хорошо знакомы Карлу по письмам и понаслышке, но видел он их впервые. Один, постарше, был худощавый высокий брюнет с продолговатым смуглым лицом, бородкой «под Генриха IV» и узкими стрельчатыми усами, мало походил на француза, каким был на самом деле. Он казался уроженцем Южной Испании, сошедшим с портретов знатных грандов кисти Веласкеса. Его звали Шарль Лонге. Он был журналистом и принимал видное участие в Парижской коммуне. И до этого, со времен студенчества, он боролся с цезаристским режимом. С ним вместе пришел Валерий Врублевский. Он значительно постарел. На усталом лице резче выделялись оспенные рябины, и в углах губ образовались новые складки. По-прежнему уверенно и бодро откидывал он назад мужественную голову, и непреклонная воля была во взоре. Женни Маркс с особым интересом и благожелательностью отнеслась к польскому революционеру. В течение нескольких часов говорил он с ней о Коммуне и ее защитниках. Женни, умевшая безошибочно чувствовать людей, была поглощена строгим, простым и вместе с тем глубоким рассказом Врублевского. Он невольно внушил ей не только симпатию, но и уважение.

После чая мужчины поднялись в кабинет хозяина дома. Маркс с наслаждением затянулся сигарой. Врублевский набил табаком трубку, а Лонге, отказавшись курить, подошел к окну. В саду он увидел Женнихен; с лейкой в руке она шла к своей тепличке. Бывший полководец Коммуны достал из кармана изрядно потрепанного пиджака мятый исписанный лист бумаги и протянул его Марксу. Тот внимательно прочел раз, другой и сказал, заметно пораженный:

– Но ведь это превосходно. Я слыхал про Эжена Потье, но не предполагал, что он может написать столь мощные строки. Нам очень не хватало такого из сердца вылившегося гимна. Прошу вас, прочтите мне вслух.

И в рабочей комнате Маркса зазвучал «Интернационал»:

 

Вставай, проклятьем заклейменный..

 

Врублевскин обычно мастерски декламировал стихи, но в этот раз голос чтеца дрогнул и зазвенел. Преодолев волнение, он закончил «Интернационал» стоя. Наступила тишина. Маркс курил, нахмурив брови, и о чем-то сосредоточенно размышлял.

– На развалинах великой Парижской коммуны раздался этот полный уверенности в конечной победе призыв, – сказал вдруг Маркс, потушив сигару, и медленно повторил рефрен:

 

Это будет последний

И решительный бой,

С Интернационалом

Воспрянет род людской!

 

В сентябре 1871 года в Лондоне состоялась закрытая, полулегальная конференция Международного Товарищества Рабочих. Судьба Коммуны была весьма поучительна. Отныне главным для пролетариата становилась сплоченная революционная марксистская партия. Обобщению опыта возникновения, бытия и гибели Коммуны и была посвящена конференция. В ходе ее работы наиболее полно выявились взгляды Маркса и Энгельса на партию пролетариата. Тем большее негодование вызывали анархисты и их лидер Бакунин, которые отрицали необходимость политической борьбы и партийного объединения. Резолюция, принятая на конференции «о политическом действии рабочего класса», гласила, что «пролетариат может действовать как класс, только организовавшись сам в политическую партию, что пролетарская партия необходима для того, чтобы обеспечить победу социальной революции и осуществить ее конечную цель – уничтожение классов».

Лондонская конференция поставила перед пролетариями задачу создания в каждой стране строго дисциплинированной политической рабочей партии.

 

 

Максим Ковалевский.