ГЛАВА 1. Традиции классической риторики 3 страница

Отсюда и рекомендация классической риторики, в соответствии с кото­рой обращение к теме всегда мотивируется (и должно быть мотивировано) социальным интересом. Только в этом случае оратора ожидал успех.

Если придерживаться данной рекомендации, то, видимо, можно утвер­ждать, что успех любого речевого взаимодействия тоже зависит от того, какого рода интересы движут собеседниками. Интересы эти со всей оче­видностью должны быть общими.[19] Сколько бы я ни убеждал моего партне­ра по речевой коммуникации в том, что многозабойное бурение интерес­ная тема, сколько бы ни аргументировал интересность этой темы, в частно­сти ссылками на то, что при разведке крутопадающих залежей многозабойному бурению просто нет альтернативы, вероятность пробуждения в моем собеседнике острого интереса к этой теме остается ничтожно малой. Кроме того единственного случая, когда мой собеседник - бурильщик и, стало быть, "сооружение скважин с ответвлениями в виде дополнительных стволов, направленно отбуренных от основного ствола скважины" (а именно так определяется многозабойное бурение в энциклопедических словарях) составляет для него смысл жизни.

Таким образом, предмет, который "движет мною" как говорящим, дол­жен, по крайней мере, попадать в ноле внимания слушателей. Понятно, что чем менее индивидуальный интерес представляет предмет, тем больше по­тенциальных собеседников находится в моем распоряжении и тем больше вероятность того, что случайно выбранный мной кандидат в собеседники захочет поддерживать предлагаемое ему речевое взаимодействие.

Однако, если бы данная закономерность действительно формулирова­лась так просто, инвенция, может быть, и вообще была бы не нужна: доста­точно было бы порекомендовать любому говорящему выбирать предмет, соответствующий общественному, в худшем случае - групповому интере­су, и успех коммуникации обеспечен. Но рекомендации такой инвенция тем не менее, не давала,

Объяснялось это прежде всего тем, что предложенная выше закономер­ность отнюдь не определяла уровня продуктивности речевого контакта. Дело в том, что предмет, применительно к которому наблюдается общест­венный интерес, далеко не всегда известен говорящему в той же степени, в какой ему обычно известен предмет его индивидуального интереса. И если по поводу того же многозабойного бурения, составляющего предмет моего личного интереса, я могу говорить часами напролет, то по поводу такого "предмета" общественного интереса, как моральный облик президента Со­единенных Штатов Америки, моей речевой энергии может хватить не бо­лее чем на пять минут. Сомневаюсь также, что в течение этих пяти минут мною будут высказаны какие-либо действительно заслуживающие внима­ния соображения, за которые мне всю оставшуюся жизнь хотелось бы не­сти персональную ответственность.

Здесь-то и приходит на помощь инвенция с ее опытом корреспондирования индивидуального и общественного интереса. Инвенция, в частности, учит: любой говорящий имеет сильные стороны в том, что касается владе­ния определенной предметной областью. В этом случае главной его зада­чей становится прежде всего определить, какое место данная предметная область занимает относительно предметных областей, приковывающих к себе общественный интерес.

Шансов переоценить общезначимость многозабойного бурения у меня, например, нет. Это означает, что мне как говорящему с самого начала сле­дует отдавать себе отчет в том, что судьба распорядилась мною достаточно "экономно": предметная область, в которой я силен, принадлежит к разря­ду крайне узких. Если это действительно так, то возможностей "сопрячь" область моего индивидуального интереса с областью интереса обществен­ного у меня маловато. А потому мой удел, на первый взгляд, - выбирать ау­диторию, представляющую определенные групповые интересы (скажем, аудиторию бурильщиков), или собеседников, индивидуальные интересы ко­торых совпадают с моими.

Таким образом, вопрос о выборе ^фрагмента действительности" как предмета разговора превращается в вопрос о выборе аудитории. Именно аудитория становится той "средой", в которой может или не может сущест­вовать мой "предмет". А значит, минимум представлений об аудитории, который от меня требуется прежде чем я начну говорить, - это осознание того, до какой степени в принципе данная аудитория является пригодной для меня "средой".

Уже здесь может показаться, что я с моим многозабойным бурением со­всем безнадежен и что у меня нет никакой возможности приспособить предмет моего индивидуального интереса к интересу общественному. Од­нако вывод этот весьма преждевременный: инвенция тем и была хороша, что не предполагала безнадежных ситуаций. И более того: спасение мое, с точки зрения инвенции, могло быть не в том, чтобы найти одного-двух по­нимающих меня бурильщиков в пестрой уличной толпе, но в том, чтобы всего-навсего - взглянуть на ситуацию трезво. А именно так: предмет моего индивидуального интереса, в том виде, в котором предмет на данный момент существует для меня, "несъедобен".

Оговорка с использованием курсива имеет в данном случае первооче­редное значение, поскольку, в сущности, здесь инвенция и начинает/рабо­тать в полную силу. Ибо тот вид, в котором предмет на данный момент существует для меня, определенно не есть единственный вид, в котором он в принципе для меня может существовать.

Хитрость здесь отнюдь не в том, чтобы, популярно объяснив прелести многозабойного бурения "широким массам", заставить их полюбить "сооружение скважин с ответвлениями в виде дополнительных стволов": таких романтических задач инвенция перед собой никогда не ставила, ви­димо; понимая, что с любовью к сооружениям скважин надо родиться. "Хитрость" же состояла в том, чтобы, не перевоспитывая аудитории, изме­нить вид предмета, причем изменить его не столько для аудитории (для нее предмета этого пока так и так нет!), сколько для меня самого.

Рекомендация эта скрыто реферирует к той особенности индивидуаль­ного интереса, которая впоследствии получила название "профессио­нального кретинизма". Уже в древние времена было замечено, что человек, "захваченный" той или иной темой, обязательно является и носителем ин­дивидуального стереотипа в том, что касается данной темы. Иными словами, тема существует в его сознании в раз и навсегда "зафиксированном" виде и способна воспроизводиться только так, как она уже многократно воспроизводилась, то есть без учета времени и места, характера слушателей и т. д. "Это интересно для меня" начинает значить, что "это интересно во­обще".

Поразительно, но подлинные знатоки в той или иной узкой области знаний, как правило, хуже всего могут представить свою область знаний посторонним. Эти подлинные знатоки практически неспособны варьиро­вать содержание интересующей их предметной области, ибо данная об­ласть становится для них "неприкосновенной", "священной". А это и про­является в том, что освещаться она может исключительно в тех же самых выражениях, которые однажды были (может быть, даже успешно!) найдены для нее.

Между тем, очевидно, что применительно к разным категориям слуша­телей должны существовать разные способы развертывания одной и той же темы. И это не столько потому, что разные категории слушателей в разной степени проявляют интерес к теме. Гениальным открытием инвенции бы­ло то, что уровень общественного интереса к той или иной теме есть прежде всего вопрос градуирования.

Как это понимать? Следующим образом: общественно неинтересных тем не существует " существуют лишь неправильно градуированные темы. Например, меня, как представителя так называемого широкого социума, не интересует месса ди воче, поскольку в моей персональной жизни месса ди воче не только не является предметом моих забот, но и просто не занимает никакого места: я вообще не знаю. что это такое. А потому приглашение меня к разговору о месса ди воче поставит меня в тупик: приглашение та­кое я могу принять из любопытства, но не по причине индивидуального интереса к теме. Значит ли это, что меня вообще не следует приглашать к разговору о месса ди воче? Определенно нет.

Есть некоторая вероятность, что, например, итальянское бельканто ин­тересует меня чуть больше, чем месса дн воче: я, по крайней мере, знаю, что итальянское бельканто есть вокальный стиль. Однако приглашать меня к обсуждению итальянского бельканто тоже небезопасно: я могу сослаться на неосведомленность в данной области знаний и не принять приглаше­ния. Итальянское бельканто не является в моей жизни вопросом первосте­пенной важности. Получается, что к разговору об итальянском бельканто меня тоже не имеет смысла приглашать? Воздержимся от ответа: нег, не имеет, и попробуем продвинуться еще немного дальше.

Проблема возможностей человеческого голоса меня, опять же, как пред­ставителя социума, в первую очередь, конечно, не волнует, однако сказать, что проблема эта находится за границами моих интересов вообще, было бы неправильно. Так, я с интересом могу выслушать сообщение о том, что можно "сделать" с помощью голоса. Более того, я, скорее всего, даже попы­таюсь и сам "сделать" что-нибудь подобное. Видимо, я приму приглашение к разговору о возможностях человеческого голоса, правда, только в том случае, если мне на момент этого разговора вообще нечем будет больше заняться. Следует ли приглашающему терпеливо ждать, когда такой "момент праздности" наступит в моей жизни? Оставим пока и этот вопрос без ответа.

Зададим себе лучше вот какой вопрос: почему меня интересуют воз­можности человеческого голоса, пусть даже только хоть в какой-то степе­ни? Ответ очевиден: потому что меня вообще интересуют возможности че­ловека (обоснования данного положения предъявлять, видимо, ни к чему). Разумеется, это не означает, что я очертя голову брошусь участвовать в разговоре "Давайте обсудим возможности человека!", поскольку возмож­ности человека интересуют меня вообще-то в проекции на конкретного человека, то есть, например, на меня самого (если поблизости в данный момент нет более подходящей и интересной для меня кандидатуры, кото­рая в принципе легко может оказаться поблизости, но данный вопрос мы оставим в стороне).

Итак, если мне, скажем, в не слишком неблагоприятной обстановке (например, не в вагоне метро, когда я приготовился к выходу) задан вопрос, могу ли я, начав говорить очень тихо, постепенно повысить громкость моего голоса до максимальной и после этого постепенно же вернуться к первона­чальному уровню громкости, я буду очень даже не прочь попытаться. Хотя бы только и из так называемого спортивного интереса, то есть из желания узнать, до какой степени это для меня достижимо. Разумеется, попытка, скорее всего, удастся не слишком, но это определенно будет попытка осу­ществить месса ди воче, которая - после данной попытки - перестанет быть для меня "совершенно чужой" и, может быть, даже покажется крайне инте­ресной.[20]

Тот, кто не осуществил месса ди воче до прочтения сноски, вероятно, все-таки сделал это после прочтения сноски (за исключением, пожалуй, совсем уж серьезных людей, которым легкомысленный автор приносит свои запоздалые извинения). Так что соответствующий вопрос, видимо, можно считать закрытым

Попытаемся понять, что произошло с большинством из нас на протя­жении разговора о месса ди воче - приеме бельканто, предполагающем медленный подъем голоса от pianissimo до fortissimo и медленный возврат обратно. Произошло следующее: предмет моего индивидуального (правда, все-таки случайного) интереса каким-то образом превратился в предмет общественного (во всяком случае, читательского) интереса. Допускаю да­же, что у читателей возникло странное желание услышать все-таки, как звучит эта пресловутая месса ди воче в профессиональном исполнении.

Вообще же говоря, на наших глазах чужое для нас понятие было рито­рически (инвенционалъно) градуировано, то есть, представлено серией после­довательных ступеней:

В этом и состояла одна из главных рекомендаций инвенции: она каса­лась того, как индивидуальный интерес может быть "сопряжен" с интере­сом общественным: нужный говорящему предмет градуируется по вертика­ли таким образом, чтобы оказаться в поле зрения говорящего, после чего ис­комая ступень градации (доступная пониманию слушателей) переносится по горизонтали в конкретную - данную " речевую ситуацию, "с учетом присут­ствующих" (подробнее о технике этого переноса см. следующий параграф).

Œ месса ди воче
 долго выдерживаемые звуки (намеренно пропущенная ступень градации)
Ž итальянское бельканто
 возможности человеческого голоса
 возможности человека	‘ мои возможности

 

Фактически проделанная нами процедура хорошо известна, например, каждому профессиональному журналисту, командированному "далеко от Москвы" с целью написания материала хоть и о том же многозабойном бурении. Журналист понимает, что многозабойное бурение не является

предметом общественного интереса и что его, журналиста, задача - сделать так, -чтобы многозабойное бурение оказалось так предметом обществен­ного интереса.

Путь к этому лишь один: найти ступень, на которой в сознании читателей могло бы располагаться многозабойное бурение.[21]

При этом журналист знает, что ступень такую всегда можно найти и что успех материала будет зависеть от того, насколько правильно эта ступень определена. Ведь сле­дующая за процессом градации "моментальная процедура" переброса над­лежащей ступени в читательское сознание тоже, разумеется, может быть удачной и неудачной.

Найденный журналистом уровень градации, например, иногда бывает недостаточным или, наоборот, слишком высоким. В первом случае читате­ли не примут предмета по причине его чрезмерной конкретности (погово­рим о бельканто), во втором - по причине его чрезмерной абстрактности (поговорим о возможностях человека). Чтобы не попасть ни в одну из этих ловушек, инвенция предполагает обращение к таксономическим схемам.

 

Таксономия

Итак, выбор "фрагмента действительности", о котором должна идти речь в сообщении, прежде всего определяется совместным интересом к дан­ному фрагменту говорящего и слушателей. Если феномена совместного ин­тереса не обнаруживается, вступают в силу правила преобразования индиви­дуального интереса говорящего в интерес общественный. Рассмотренный на­ми пример с месса ди воче есть пример, когда все необходимые сведения о соответствующем "фрагменте действительности" находятся в руках гово­рящего.

Однако, разумеется, столь идеальной ситуация бывает далеко не всегда. Ибо, хотим мы этого или не хотим, осуществить инвенционально коррект­ную градацию можно лишь в том случае, если индивидуальный интерес говорящего подкреплен хорошей его подготовкой в соответствующей об­ласти знаний.

К сожалению, сведения, которыми мы располагаем даже по поводу са­мых обычных окружающих нас предметов, часто вовсе не достаточны, чтобы судить об этих предметах. Причина в том, что со времен античности говорящие заметно утратили способности к таксономии (греч. taxis - по­строение, порядок и nomos - закон) - учению о принципах и правилах класси­фикации объектов. Сегодня таксономия со всей очевидностью принадле­жит науке, но не принадлежит говорящим.

Кардинальным понятием таксономии являлась классификация (иногда само слово "таксономия" метонимически[22] определяется как "классифи­кация"), Если брать слово "таксономия" в современном его понимании, то таксономия определяется как классификация, которая отражает иерархию (взаимосвязь и взаимозависимость) объектов. Договоримся различать так­сономию (учение о классификации), с одной стороны, и саму классифика­цию - с другой.

Кстати, и слово "классификация" неоднозначно: оно означает и про­цесс классифицирования, и результат этого процесса - конкретную клас­сификацию. Вместо слова "классификация" во втором его смысле (кон­кретная классификация, перечень, каталог) мы в дальнейшем иногда будем употреблять словосочетание "таксономичесая схема".

Что касается составления классификаций, или таксономических схем, то человечество отнюдь не изначально было сильно в этой процедуре. Тре­буется достаточно высокая степень изученности реальной действительно­сти, чтобы действительность эту представить систематически, то есть как единство классов, подклассов, групп и т. д. (не случайно теория видов Дар­вина или система химических элементов Менделеева суть завоевания уже позднего времени).

Время сохранило для нас первые попытки древних классификаций (весьма и весьма беспомощных!), предпринимавшихся в "дориторическую" эпоху.[23]

В одной из новелл Х.-Л. Борхеса ("Аналитический язык Джона Уилкинса"), где как раз и обсуждаются проблемы классификаций разных вре­мен, можно найти ссылку на одну из древнекитайских таксономии, кото­рая сравнивается с таксономией героя новеллы, ч.№ "двусмысленные, при­близительные и неудачные определения напоминают классификацию, ко­торую доктор Франц Кун приписывает одной китайской энциклопедии под названием "Небесная империя благодетельных знаний".

На ее древних страницах написано, что животные делятся на:

а) принадлежащих Императору,

б) набальзамированных,

в) прирученных,

г) сосунков,

д) сирен,

е) сказочных,

ж) отдельных собак,

з) включенных в эту классификацию,

и) бегающих как сумасшедшие,

к) бесчисленных,

л) нарисованных тончайшей кистью на верблюжьей шерсти,

м) прочих,

н) разбивших цветочную вазу,

о) похожих издали на мух.

 

Эта забавная древнекитайская классификация (о том, до какой степени она виртуальна и виртуальна ли вообще, известно только самому Х.Л. Бор­хесу) нарушает практически все возможные принципы и правила таксоно­мии и служит замечательным негативным примером прежних "представле­ний о мире" в Поднебесной Империи. Однако, если и дальше верить Х.Л. Борхесу, представления о мире и впоследствии не стали более "упоря­доченными":

"В Брюссельском библиографическом институте также царит хаос; мир там разделен на 1000 отделов, из которых:

262-й содержит сведения, относящиеся к папе,

282-й - относящиеся к Римской католической церкви,

263-й - к празднику Тела Господня,

268-й - к воскресным школам,

298-й - к мормонству,

294-й - к брахманизму, буддизму, синтоизму и даосизму.

Не чураются там и смешанных отделов, например, 179-Й: "Жестокое об­ращение с животными. Защита животных. Дуэль и самоубийство с точки зрения морали. Пороки и различные недостатки. Добродетели и различные достоинства".

Эти блистательные "примеры" показывают нам, до какой степени зага­дочными могут быть представления об упорядочивающих мир принципах. Кстати, можно вспомнить и кортасаровских героев, наслаждающихся най­денным ими манускриптом, в котором мир дифференцирован на "отделы" по признаку цвета: красное, черное, белое... (с чрезвычайно причудливыми рубриками типа "черные минералы" и "животные с черной шерстью"). Для всего же, чему не нашлось цветового определения, используется слово "пампское" (разумеется, с предъявлением "пампских минералов" и "животных с пампскоЙ шерстью").

Однако если читатель полагает, что подобного рода классификации ушли в область далекого прошлого, то это большое заблуждение. Вот лишь один пример современной классификации: фрагмент оглавления, заимст­вованный из новейшей книги о культуре речи. Не нужно доказывать, что оглавление как жанр и есть классификация, которая должна отразить пере­чень вопросов, затронутых в главах, параграфах и т. д. Пример выгладит так:

§ 4. Поведение полемистов
- Не оспаривай глупца
- Есть ли свидетели спора
- Индивидуальные особенности участников спора
Ирония Сократа
Национальные и культурные традиции

 

Остается только гадать, что могло бы объединить перечень этих вопро­сов в нашем сознании, не будь авторами предусмотрительно указано на­звание параграфа: к названию этому, по крайней мере, такие вопросы, как "Есть ли свидетели спора", "Индивидуальные особенности участников спора" и "Ирония Сократа", явного отношения не имеют. Что касается по­следнего вопроса, то и его формулировка могла бы - на таком фоне - зву­чать иначе.

Короче говоря, прогресс современников в области таксономии не так очевиден, как того хотелось бы. Из личного опыта каждому из нас извест­но, что классифицировать и даже просто упорядочить, что бы то ни было, есть задача не из легких. Прежде всего, потому, что классификации предпо­лагают действительно четкие представления о том, какова структура при­знаков интересующего нас объекта (основные признаки, второстепенные признаки, случайные признаки и т. д.), с одной стороны, в какие более крупные классы данный объект включается и какие подклассы он включа­ет в себя, с другой стороны.

Иными словами, таксономия требует установления рангов - они так и называются "таксономические ранги" и фактически представляют собой процедуру правильной градации, то есть последовательное включение класса в класс.

Каждый класс есть таксой, то есть элемент таксономии, для которого характерна своя степень обобщенности. Таксоны выделяются, таким обра­зом, на основании единого принципа классификации (такого единого принципа классификации не просматривается, например, в приведенном выше. фрагменте из древнекитайской энциклопедии: в этом фрагменте множество самых разнообразных оснований для множества самых разно­образных классификаций).

Вот почему идеальная таксономическая схема (классификация)" это одномерная схема, то есть схема, строящаяся вокруг одного классификаци­онного критерия. Существуют, впрочем, и многомерные таксономические схемы, учитывающие сразу группу признаков при классификации объек­тов. Такие схемы приближаются к топосам (о топосах см. следующий па­раграф).

В науке различаются так называемые естественные и искусственные таксономические схемы. Различие между, ними заложено уже в их опреде­лениях: всякая естественная таксономическая схема включает в себя собст­венные признаки классифицируемых объектов, всякая искусственная - пред­полагает вводимый извне принцип классификации.

Например, "естественно" классифицировать человека по линии живых организмов (как, по утверждению многих, высшую ступень их развития) и "противоестественно", искусственно - по линии социальной значимости (начальник - подчиненный и проч.): во втором случае принцип классификации вводится извне, то есть не заложен в человеке изначально. Иными словами, высшими живыми организмами рождаются, в то время как на­чальниками становятся (или не становятся!).

Интересно, что классификации, базирующиеся на естественных при­знаках, представляют собой, как правило, единственно возможную группи­ровку объектов, то есть кошка, например, встроенная в естественную клас­сификацию животных, никогда не попадет в группу пресмыкающихся.

Казалось бы, строить классификации на базе естественных признаков (часто лежащих на поверхности, видимых или, во всяком случае, очевид­ных!) просто удовольствие - в отличие, например, от искусственных таксо­номических схем, предполагающих предварительные раздумья о том, по какому бы признаку классифицировать разные виды домашних тапочек. Однако на практике развернуть даже естественную таксономическую схему нам чаще всего удается лишь с большим трудом.

Дело в том, что соответствующими навыками мы не располагаем, при­чем даже в тех случаях, когда мы знаем (или нам кажется, что мы знаем) то, о чем идет речь. Стоит только представить себе, много ли, например, дей­ствительно существенных признаков знакомых нам "предметов" в каждом конкретном случае мы способны назвать, как становится очевидным: тре­буя точности во всем, что касается таксономии (фактически - доскональ­ного знания предмета "вдоль и поперек"!), инвенция отнюдь не преувели­чивает ее роли.

Многолетняя работа в студенческой аудитории давала мне возможность постоянно проводить эксперименты в этой области. Например, я предлагал аудитории назвать существенные признаки того или иного "предмета" (в широком смысле) и довольно часто получал весьма забавные ответы.

Вопрос:

Каковы главные признаки кошки?

Синтезированный ответ (составленный из многих единичных);

Кошка - домашнее (бывают дикие) животное с шерстью (цвет может быть разный), с хвостом, на четырех мягких лапках, которое мяукает, мурлы­чет, привыкает к дому, а не к людям, видит ночью, любит молоко, боится воды.

Примечательно, что из действительно существенных признаков назван в этом синтезированном ответе лишь один - "животное". Остальные призна­ки несущественны, то есть не характеризуют кошку как "предмет". Энцик­лопедические словари, например (а именно словари призваны дать исчер­пывающую характеристику предмета, базирующуюся на существенных его признаках), характеризуют кошку как хищное (1) млекопитающее (2) жи­вотное (3) семейства кошачьих (4), этим часто и ограничиваясь, то есть на­зывая в целом четыре действительно существенных признака. Иногда к этим признакам добавляются такие, как: с круглой головой (5), гибким телом (6) и когтями, выпускаемыми при ходьбе (7).

В данном случае перед нами вариант "таксономии кошки", то есть, фак­тически, "место" кошки в "предметном мире". Однако каким образом в принципе научиться выявлять место того или иного предмета в предметном мире и определять действительно присущие ему признаки?

Таксономический способ познания как раз и предполагал ответ на эти вопросы. Он был одним из рекомендованных способов осуществления процесса инвенции и гарантировал, что говорящему удастся понять, в со­ставе каких '"предметов" искать интересующий его '"предмет". Базировался этот способ познания на серии тех же самых "ступеней градации", с кото­рыми мы уже поэкспериментировали, разбираясь с месса да воче.

Понятно, что для того, чтобы выбрать ступень, которую легко перенести на актуальную речевую ситуацию, в распоряжений говорящего должна быть таксономическая схема, показывающая место предмета в составе других предметов, а также демонстрирующая структуру предмета как набор существенных и второстепенных признаков. Таксономическая схема мо­жет выглядеть, например, так:

 

интенсиональный аспект первичные признаки (первичные +) вторичные признаки (первичные + вторичные +) третичные признаки (первичные + вторичные + третичные +) четверичные признаки

ПРЕДМЕТ Экстенсиональный Аспект   высший род, summum genus (класс, содержащий все низшие уровни род, genus (класс, содержащий все низшие уровни) вид, species (класс, содержащий все низшие уровни) (разновидность) низший класс, infima species. (класс, содержащий только себя)

иптенсиональный аспект   признаки высшего рода (- -) признаки рода, признаки вида, индивидуальные признаки признаки рода (+) признаки высшего рода (- -) признаки вида, индивидуальные признаки признаки вида (+) признаки рода, высшего рода (- -) индивидуальные признаки индивидуальные признаки (+) признаки вида, рода, высшего рода -