И 1998: перекличка эпох, или пересекая “шварцшильдовский радиус” эпохи

О кризисе капитализма как мировой системы пишут уже не только левые интеллектуалы, но и такие люди, как Дж.Сорос[84]. НТР сняла системообразующее противоречие капитализма между субстанцией и функцией, по сути, лишив эту систему возможности качественного содержательного развития[85]. В результате структурный кризис функционального капитализма XX в. становится системным кризисом капитализма вообще. Точнее, происходит совпадение структурного и системного кризисов, причем попытки преодолеть структурный кризис углубляют кризис системный, и чем они успешнее, тем в большей степени. Парадокс? Отнюдь нет.

Оказываясь сегодня, как и мир в конце 1840-х годов, на пороге новой кондратьевской А-фазы, новой повышательной волны кондратьевского цикла, нынешний мир движется в противоположном направлении, чем 150 лет назад: тот капиталистический мир был на пути вверх, нынешний – на пути вниз, комбинация на ближайшие 25-30 лет среднесрочного, конъюнктурного подъема (А-фаза) с долгосрочным упадком, точнее, конъюнктурный подъем в рамках долгосрочного упадка, способна породить фантастические явления – и по содержанию и особенно по форме; нас ждет много социальных сюрпризов.

Системный (формационный, сказал бы Маркс) кризис капитализма проявляется по-разному – и в утрате гегемонии США, за которыми не видно нового мирового лидера, и в крушении коммунизма, и в восточно-азиатском финансовом кризисе, и во многом другом. Рушатся экономические и политические институты и “несущие конструкции” капитализма вообще и “функционального капитализма” в частности. По сути, отмирает государство как институт. Fading away of the state – так называют этот процесс на Западе. Последний балканский кризис демонстрирует несостоятельность ООН, ее неадекватность в качестве международной межгосударственной организации нынешнему миру. Растет разрыв между богатыми и бедными странами, а также между богатыми и бедными внутри отдельных стран, включая ядро капиталистической системы. А ведь последние 150 лет и особенно в “славное тридцатилетие” 1945-1974 гг. активно развивалась противоположная тенденция: средний класс и рабочий класс, по крайней мере, его верхняя часть или даже половина, постепенно улучшали свое благосостояние. Этот “путь вверх” начался на рубеже 1840-1850-х годов, с расширением индустриальной системы производства. Энтээровская система производства не нуждается ни в массовом рабочем, ни в массовом среднем классе. Вот и заработал с 1970-х годов “социальный отсев”, механизм отсечения от “общественного продукта”. Уменьшается нужда в эксплуатируемых. Если с капитализмом на смену угнетению пришла эксплуатация, то, похоже, с посткапитализмом грядет депривация – выталкивание из эксплуатации, а с ней – из социального времени вообще.

“Смена вех”, поворот вспять затрагивает не только экономическое положение среднего и рабочего классов, но и их политические позиции в обществе. Отношения “труд – капитал” все больше приобретает расовый, “двуцветный” (белые – “небелые”) характер: стремление к максимальной прибыли за счет более низкой зарплаты “небелого” сегмента трудящихся; миграция с Юга на Север – по прогнозам к 2025 г. население крупнейших городов Юга на 30-50% будет состоять из выходцев с Юга – из Азии, Африки и Латинской Америки (“пуэрториканизация” Нью-Йорка и “медитерранизация” Парижа очевидны). Ясно, что такие носители “труда” оказываются вне профсоюзов, без социальных и политических прав. Ситуация, когда отношения “труд – капитал” приобретают расово-этнический и этнокультурный характер, чревата демонтажем многих демократических политических институтов и ценностей, которые рабочий класс ядра завоевал за последние 150 лет. И это тем более что в подобной ситуации значительная часть белого рабочего класса, “труда” окажется на стороне капитала и в той или иной степени поддержит антидемократический демонтаж, приняв участие в контратаке господствующих групп капиталистической системы. Эти действия способны отбросить трудящееся население за пределы революционной эпохи 1789-1848 гг. и ее достижений, типологически – в XVIII в., только “располагаться” он будет в XXI: лента времени скручивается листом Мёбиуса. Контратаку, которая уже началась, И.Валлерстайн называет “крупным поворотом вспять (reversal) стратегии привилегированных классов или, скорее, ее возвращением к репрессивной стратегии, характерной для периода до 1848 г.”[86].

Мир, как и на рубеже 1840-1850-х годов, оказался, выражаясь пригожинским языком, не просто в состоянии флуктуации, но в точке бифуркации – или где-то возле нее. И хотя нынешний кризис намного серьезнее по сравнению с тем, что происходило в середине XIX в., поскольку он подводит капиталистическую формацию к последней черте, тогда как 150 лет назад пересекалась внутриформационная черта, ситуации типологически сходны – в обоих случаях промежуточно-переходные эпохи, только в одном случае: вход – и вверх (налево), в другом: выход – и вниз (направо).

В такие эпохи удивительно много можно заметить и понять, причем не только в этой эпохе и о ней, но также об (и в) уходящей и об (и в) наступающей. Когда умирает старая система (или структура) и возникает новая, когда искривляется и сжимается Время, когда век вывихнут – “the time is out of joint”, и распадающуюся связь времен держит только субъект, пока длится этот исторически краткий миг-вечность, можно много чего понять. Н.Мандельштам заметила: “В период брожения и распада смысл недавнего прошлого неожиданно поясняется, потому что еще нет равнодушия будущего, но уже рухнула аргументация вчерашнего дня и ложь резко отличается от правды. Надо подводить итоги, когда эпоха, созревшая в недрах прошлого и не имеющая будущего, полностью исчерпана, а новая еще не началась. Этот момент почти всегда упускается, и люди идут в будущее, не осознав прошлого”[87].

Нынешняя эпоха, как и та, в которую формировались Маркс и его теория, – время брожения и распада; они симметричны, если не зеркальны, они точечно-бифуркационны. Это роднит теории и вообще интеллектуальные системы, которые создаются в такие эпохи, придает таким теориям и системам эквивалентно-нишевый характер, резко увеличивает их познавательные и объяснительные возможности: из промежуточных (переходных) эпох лучше видно и уходящую систему, и ту, что идет ей на смену. Ситуация исследователя, оказавшегося в такой “стыковой” эпохе, в том числе Маркса, – вот уж поистине “блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые”, – напоминает ситуацию внешнего наблюдателя, пересекающего шварцшильдовский радиус черной дыры. На мой взгляд, это лучшая аналогия-иллюстрация ситуации формирования теории Маркса, ведь последняя возникла именно в момент пересечения обществом некой критической линии, его шварцшильдовского радиуса, что и обусловило особые – “шварцшильдовские”, пограничные, рубежные – качества самой теории. Что такое шварцшильдовский радиус?

В соответствии с общей теорией относительности и решением уравнений Эйнштейна, найденном Карлом Шварцшильдом, получалось, что невращающиеся черные дыры должны быть правильной сферической формы; ныне представления несколько изменились, но термины, естественно, остались[88]: “шварцшильдовская сфера” (отсюда “шварцшильдовский радиус”).

Согласно современным космическим теориям, при пересечении шварцшильдовского радиуса по часам гипотетического внешнего наблюдателя для этого пересечения потребовалось бы бесконечно большое время. “Но для наблюдателя (или эквивалентного кибернетического устройства), находящегося на движущемся по направлению к черной дыре космическом корабле, для того, чтобы “окунуться” внутрь шварцшильдовского радиуса, потребуется конечное и, может случиться, даже короткое время. Такой “сопутствующий” наблюдатель уже после пересечения шваршильдовского радиуса будет продолжать “видеть” внешнюю Вселенную, откуда он прибыл.

В рамках простой модели любая масса, в которой произошел гравитационный коллапс, будет неограниченно сжиматься в точку. Однако в реальных условиях положение может сильно отличаться от идеальной схемы. Например, коллапсирующее тело может обладать электрическим зарядом и находиться в состоянии вращения. Скорость вращения будет быстро увеличиваться по мере сжатия тела. Качественно можно понять, что развивающиеся при этом центробежные силы в принципе могут остановить неограниченное сжатие тела. Это означает, что “сопутствующий” наблюдатель, “нырнув” под шварцшильдовский радиус, где-то там остановится. Все это время, как указывалось выше, “сопутствующий” наблюдатель может наблюдать внешнюю Вселенную. Незадолго до остановки он будет видеть внешнюю Вселенную при сильном красном смещении. Затем красное смещение уменьшится, станет равным нулю, после чего “сопутствующий” наблюдатель начнет наблюдать Вселенную со все растущим фиолетовым смещением. Расчеты показывают, что при этом количество падающей на “сопутствующего” наблюдателя лучистой энергии будет конечно. Это означает, что никакой катастрофы ни с наблюдателем, ни с его космическим кораблем не произойдет. Но – и это самое важное – “сопутствующий” наблюдатель за короткое время (по его часам) увидит, находясь внутри шварцшильдовой сферы, все будущее Вселенной!

Что будет потом? В момент остановки внутри шварцшильдовой сферы наблюдатель перестанет видеть ту Вселенную (в ее далеком будущем!), из которой он “выскочил”. После этого “сопутствующий” наблюдатель начнет двигаться наружу и через некоторое время (по его часам) опять пересечет шварцшильдовскую сферу. И тогда он увидит какую-то совершенно другую Вселенную… “Выскочив” в “новую” Вселенную, наблюдатель… увидит всю прошлую историю новой Вселенной, где он таким удивительным способом оказался. Внешний наблюдатель в этой новой Вселенной увидит это явление как нечто противоположное “черной дыре”. Это явление (“вылупление” материального тела из-под гравитационного радиуса) по справедливости может быть названо “белой дырой” [89].

Исследователь, живущий в переходные эпохи, существует в черно-белом мире, т.е. в мире противоположностей и контрастов, обостряющих зрение. Если рассматривать Современность как некую целостность, хроноисторическую сферу, то Маркс и его теория оказываются на пересечении шварцшильдовского радиуса эпохи. Входя в эпоху капитализма с характерной для него дифференциацией на экономическую, социальную и политическую сферы из эпохи, в строгом смысле слова, некапиталистической (в лучшем случае – предкапиталистической – наличие капитализма в качестве ведущего экономического уклада еще не делает капиталистической эпоху в целом), где это обособление наметилось лишь пунктиром, Маркс сумел сохранить адекватный этой некапиталистической (предкапиталистической) эпохе целостный взгляд на социальные явления, что и обусловило холизм и историзм его теории. Разумеется, этому в немалой степени способствовали немецкая социокультурная среда, гегелевская философия, а также сам факт отрицания Марксом буржуазной экономической теории – отрицания “частичной” теории на основе и посредством целостной. Но целостная теория (будущий “исторический материализм”), с одной стороны, уходила корнями в предкапиталистическое прошлое, с другой – развивалась на контрастном черно-белом фоне двух эпох, который позволил увидеть и преодолеть многое из буржуазной ограниченности в познании социальных явлений и в то же время – это следует признать – способствовал в дальнейшем восприятию многоцветной реальности на черно-белый манер. Позднее, в анализе экономической сути наступившей эпохи, т.е. как профессиональный экономист, Маркс во многом окажется неточен и слаб. Но в этом – обратная сторона его силы как социального мыслителя, на что, как мы видели, и обратил внимание Шумпетер. Маркс-теоретик оказывается намного сильнее в долгосрочной перспективе, чем в средне- и тем более краткосрочной.

Ныне, на пересечении еще одного шварцшильдовского радиуса в истории Капиталистической Системы, именно эти качества Маркса – как социального мыслителя и теоретика, именно целостный антикапиталистический (некапиталистический) по принципу конструкции характер теории Маркса становится удивительно созвучен новой эпохе: предкапиталистическое и посткапиталистическое, раннекапиталистическое и позднекапиталистическое сходятся; Маркс с его теорией оказывается нашим современником, перепрыгивая целую эпоху – ту, в которой он был важен как идеолог, в которую идеология марксизма была главной антисистемной идеологией.

На выходе из XX в., из Современности, из Капитализма (из христианской эры?) Маркс стал архиважен, и из всех “идейно-политических” искусств для нас, похоже, важнейшим оказывается марксизм. Но не как идеология – век идеологии и идеологий прошел: vixerunt, а как социальная теория и научная программа. В этом смысле марксизм представляется намного более интересным и выигрышным по сравнению с либерализмом и консерватизмом. И не только потому, что марксистская традиция намного теоретичнее и интеллектуальнее (недаром в XX в. все крупные интеллектуалы были “левыми”) двух других идеологических традиций. Не менее, а быть может и более важно то, что марксизм претендовал на статус научной идеологии, опирающейся на верное понимание исторических законов, исторической необходимости. Марксизм – идеология, но – научная. И это одно из главных, если не самое главное противоречие марксизма.

Наука и идеология суть принципиально разные сущности (подр. см. выше); попытавшись объединить их в некую целостность, которая позднее приобрела характер квазирелигии[90] (в этом в очередной раз проявляется синтетически-перекрестный характер марксизма до такой степени, что порой кажется: помимо религии, науки и идеологии есть четвертая форма организации духа – марксизм), Маркс придал своей идеотеории (или теоридеологии) небывалую динамику и гибкость. Но этим же он зафиксировал и точку “кощеевой смерти” (или “ахиллесову пяту” – это на вкус) своего детища: марксизм как научная идеология должен соответствовать требованиям и регулятивам, предъявленным научной теории. И хотя А.А.Зиновьев прав, подчеркивая, что наука бессильна против идеологии, что идеология побивается фактами жизни, которые она объясняет, прячет или выпячивает, научная идеология (или идеология, претендующая на научность) попадает в сложную ситуацию, под огонь научной критики; она, таким образом, оказывается на изломе. С этой точки зрения, марксизм, по сравнению с другими идеологиями, оказывается наиболее податливым к деидеологизации на научной основе, к превращению в теорию. В марксизме легче, чем в других идеологиях, обособить научный элемент от идеологического и противопоставить последнему, направив против него, и, помножив этот последний “на ноль”, объединить если нужно научный элемент с ценностными элементами других традиций Европейской цивилизации – спасибо синтетически-перекрестным качествам марксистской теории, о которых следует сказать несколько дополнительных слов.

Качества эти сформированы переходной революционной эпохой 1789-1848 гг. А поскольку переходные эпохи суть такие, которые определяются взаимодействием противоположных, а исторически – так просто взаимоисключающих систем, то их, как верно заметил К.Поланьи по частному поводу эпохи 1790-1830-х годов, невозможно объяснить в рамках одной-единственной (unitary) теоретической схемы[91], моносхемы; нужно несколько тесно связанных и взаимотрансформируемых теорий, хотя бы две. Это полностью соответствует призыву И.Пригожина, разработавшего свою биохимическую теорию и ее общую методологию как раз для ситуаций неравновесия, колебания, перехода: “Мир слишком богат, чтобы быть выраженным на одном-единственном языке. Мы должны использовать ряд описаний, не сводимых друг к другу, хотя и связанных между собой тем, что технически именуется трансформациями”.

Это холистский подход? Да, холистский, но сложный холистский подход, модифицированный по сотовому принципу или принципу сообщающихся вселенных в соответствии со сложным, нелинейным характером предмета (и объекта) изучения. Холистский подход, модифицированный в конце XX в. на основе его научных достижений и его социальной сложности. Маркс разрабатывал свою теорию в середине XIX в., и в то же время он хотел создать целостную теорию, на основе и с помощью холистского подхода. Тогда такой подход мог быть только простым, а в чем-то порой даже и механистичным (ср. критику Шопенгауэером точки зрения Гегеля по вопросам биологии; см. также работы Ницше).

Повинуясь холистским принципам и инстинктам и столкнувшись со сложной предкапиталистической реальностью, Маркс нашел самый правильный, гениальный в той ситуации и в тех обстоятельствах ход: синтез, объединение разнородных традиций и элементов (материализм – диалектика; наука – идеология; политэкономия – социализм; политическая теория – философия и т.д.) в единое, интенционально однородное целое и объяснение на этой основе разнородных социальных процессов, снимая их разнородную множественность в рамках единоцельной теории. Сложному, разнородно-взаимоисключающему содержанию эпохи Маркс противопоставил единую, цельную, но внутренне сложную и разнородную теорию. Когда по мере капиталистической эволюции разнородность переходной эпохи исчезла, социально теория Маркса оказалась в чем-то намного сложнее этой реальности (ср. раннюю и позднюю версии “Капитала”), тогда как экономически она выглядела проще, примитивнее ее. И это тоже следствие синтетически-перекрестного содержания марксизма, с одной стороны, и простой формы холизма Марксовой теории – с другой. Но иным холизм Маркса тогда быть не мог.

Это сейчас, в конце XX в. ясно, что примитивный холизм, как и примитивный материализм, как почти все примитивные схемы, ограничен и часто не срабатывает, несмотря на красоту замысла. Это сейчас можно разрабатывать методологии “познания сложного”[92] и “сложной мысли”[93], экспериментировать с “сотовым” холизмом. И именно в этом направлении модифицировать-деконструировать-реконструировать теорию Маркса, научно-теоретический элемент марксизма. Другое дело, что и с научно-теоретическим элементом марксизма, точнее, с социально-исторической теорией Маркса далеко не все просто, здесь тоже необходим деструктивно-конструктивный подход, здесь тоже надо оперировать “теоретический организм” и разбираться. Разберемся.