Теории и проблемы исследования детской игры 1 страница

За исключением бихевиоризма, представители почти всех направлений в зарубежной психологии, так или иначе, пытались объяснить игру детей, реализуя, естественно, при этом свои общие теоретические концепции (психоанализ 3. Фрейда, структурная теория К. Коффки, динамическая теория личности К. Левина, теория эгоцентризма Ж. Пиаже). Если и не все представители этих различных направлений делали попытки создать целостную теорию детской игры, то все так или иначе пытались интерпретировать ее основные симптомы.

Уже в конце XIX в., еще до появления работ К. Грооса, при описании детской игры психологи обращали основное внимание на работу детского воображения или фантазии.

У Дж. Селли (1901) уже выделены две основные особенности той формы игры, которая называется ролевой и занимает господствующее положение в дошкольном возрасте. Это, во-первых, преобразование ребенком себя и окружающих предметов и переход в воображаемый мир и, во-вторых, глубокая поглощенность созданием этого вымысла и жизнью в нем.

Дж. Селли, однако, лишь ставит вопрос о природе тех «привлекательных мыслей», которые ребенок реализует в игре, и всех тех преобразований, которым он подвергает действительность, но не дает на него сколько-нибудь исчерпывающего ответа. Так, он пишет: «Я, по крайней мере, думаю, что игра детей, относительно которой так много было с уверенностью написано, понимается лишь очень несовершенно. Является ли она серьезным делом или скорее полусознательным актерством, чем полусознательным действием, или же она ни то ни другое, или и то и другое попеременно? Я полагаю, дерзок был тот, кто решился бы сплеча ответить на эти вопросы» (1901, с. 19).

Эти два феномена детской игры — деятельность фантазии и поглощенность вымыслом — подчеркивались и выделялись многими психологами, и вокруг их объяснения сосредоточивалось внимание теоретиков игры. Так, В. Штерн писал: «Ведь та возрастная эпоха, с которой мы имеем дело, называется именно "возрастом игры", и фантастическое представление уже достигает здесь такого развития, которое далеко опережает развитие остальных функций представления и мышления» (1922, с. 148). «Когда видишь, — продолжает Штерн, — как всецело ребенок поглощен содержанием рассказываемой ему сказки или рассказываемой им самим фантастической истории, с какой серьезностью он действует в своих играх и в какое отчаяние приходит, если ему мешают, — то не можешь не признать, что здесь еще существует полная или почти полная иллюзия действительности» (курсив мой. — Д. Э.) (там же, с.151).

В. Штерн видит объяснение этого перехода в воображаемый мир и связанной с ним иллюзии действительности в том, что «маленький ребенок, который в своей беспомощности всюду натыкается на препятствия, который так зависит от взрослых в своей реальной деятельности, может, конечно, испытывать глухое чувство этого давления и освобождается от него посредством бегства в мир фантазии, где он сам господин и повелитель, даже творец и созидатель. Но чем сильнее иллюзия, с какою он погружается в это созданное им самим призрачное существование, тем сильнее чувство освобождения и тем больше радость.

Кроме того, действительность, окружающая ребенка, тесна. Комнаты занимаемой семьею квартиры, члены семьи и прислуга, ежедневная прогулка и игрушки — вот его мир. Остальная широкая жизнь лишь издали бросает свое отражение на его жизнь. Но, воспринимая это отражение в призрачный мир своего фантазирования и игры, он расширяет свою жизненную сферу. При этом он вводит в свое игрушечное царство не только предметы внешнего мира, лошадь и экипаж, железную дорогу и корабли и т. д., но — это гораздо важнее — также и людей, роли которых берет на себя. Эта замена собственной личности личностью другого, хотя она предъявляет сильнейшие требования к сознанию иллюзии, может иногда достигать поразительной интенсивности» (1922, с. 152—153).

В этих высказываниях В. Штерна содержится своеобразная концепция причин возникновения игры и механизмов ее осуществления. Теснота мира, в котором живет ребенок, и переживаемое им чувство давления — причина тенденции к отходу от этого мира, причина возникновения игры; фантазия и связанное с ней переживание иллюзии — механизм ее осуществления. В. Штерн проходит мимо им же самим высказываемой мысли о том, что ребенок вводит в свою игру деятельность взрослых людей и связанные с этой деятельностью предметы. Следовательно, именно этот мир взрослых и является для ребенка привлекательным.

Таким образом, возникает альтернатива в объяснении игры: игра — или реакция на тесноту мира, в котором живет ребенок, или воспроизведение деятельности взрослых, привлекательной для ребенка.

Некоторые авторы, например К. Бюлер, возражали против приписывания игре чрезмерной иллюзорности.

Представление о том, что игра есть проявление живости и беззаботности фантазии, достигающей в раннем возрасте довольно высокого уровня развития, типично для функциональной психологии, или психологии способностей. Если принять эти взгляды, то оказывается, что такая наиболее сложная способность, как воображение, которую сами эти авторы считали специфически человеческой, возникает и развивается значительно раньше других относительно более элементарных способностей. Они просто не замечали противоречия, в которое вступали со своими же собственными взглядами в силу того, что необходимо было как-то объяснить феномен игры, и другого объяснения у них не было. Психология способностей и не могла дать другого объяснения. Из всех способностей, которые были известны психологии конца XIX — начала XX в., конечно, ближе всего для объяснения явлений игры подходит фантазия, или воображение.

Взгляды, согласно которым воображение достигает у детей высокого уровня развития, критиковал Л. С. Выготский: «До сих пор существует еще мнение, что у ребенка воображение богаче, чем у взрослого человека. Детство считается той порой, когда фантазия развита наиболее, и, согласно этому взгляду, по мере развития ребенка его воображение и сила его фантазии идут на убыль. Это мнение сложилось потому, что целый ряд наблюдений над деятельностью фантазии дает повод для такого вывода.

Дети могут из всего сделать все, говорил Гете, и эта нетребовательность, неприхотливость детской фантазии, которая уже несвободна у взрослого человека, принималась часто за свободу или богатство детского воображения...

Все это взятое вместе и послужило основанием для того, чтобы утверждать, будто фантазия в детском возрасте работает богаче и разнообразнее, чем у зрелого человека. Однако взгляд этот не находит себе подтверждения при научном рассмотрении вопроса.

...Воображение у ребенка... не богаче, но беднее, чем воображение взрослого человека; в процессе развития ребенка развивается и воображение, достигая своей зрелости только у взрослого человека» (1967, с. 27—28).

Если в общих теориях игры, которые мы рассматривали в предыдущем разделе, делались попытки понять игру исходя из особенностей молодого организма животных, то в теориях детской игры основные феномены игрового поведения, а тем самым и игра как форма поведения ребенка объяснялись интенсивным развитием в период детства воображения и его особенностями — живостью, беззаботностью, переживанием иллюзии. Совершенно не подвергалось анализу положение ребенка в обществе, в системе взаимоотношений ребенка с окружающими его взрослыми. В. Штерн был одним из первых, кто указал на «тесноту мира», в котором живет ребенок, как на причину возникновения игры и на игру как форму бегства из этого тесного мира.

На понимание природы детской игры большое влияние оказала психоаналитическая теория 3. Фрейда. Мы говорили уже о том влиянии, которое она оказала на К. Бюлера, принявшего экономическую точку зрения принципа удовольствия, провозглашенного Фрейдом, и на Бойтендайка, положившего взгляды Фрейда об исходных влечениях в основу своих теоретических построений. В той или иной степени психоаналитическая теория оказала влияние на многих психологов (Ж. Пиаже, К. Коффка, К. Левин) и в настоящее время получила довольно широкое распространение, вплоть до использования игры как диагностической методики и терапевтического средства(playtherapy).

Сам З. Фрейд нигде не излагает своей теории игры, и создание такой теории не входит в его задачу. Он касается вопросов игры лишь попутно, в связи со своей попыткой проникнуть «по ту сторону принципа удовольствия» (1925).

Как это хорошо известно, необходимость проникнуть «по ту ----сторону принципа удовольствия» возникла у Фрейда в связи с анализом травматического невроза. Установив, что при травматических неврозах природа сна и сновидений, в которых обычно выражена тенденция исполнения желаний, нарушена и отклонена от своих целей, Фрейд пишет: «Я предлагаю оставить темную и мрачную тему травматического невроза и обратиться к изучению работы психического аппарата в его наиболее ранних нормальных формах деятельности. Я имею в виду игру детей» (там же, с. 43).

Критически отозвавшись о разных теориях игры, которые «пытаются разгадать мотивы игры детей, не выставляя на первый план экономическую точку зрения, т. е. тенденцию получения удовольствия», Фрейд сделал попытку разъяснить первую самостоятельно созданную игру полуторагодовалого ребенка, которого он наблюдал довольно продолжительное время.

«Этот славный ребенок, — пишет Фрейд, — обнаружил беспокойную привычку забрасывать все маленькие предметы, которые ему попадали, далеко от себя в угол комнаты, под кровать и проч., так что разыскивание и собирание его игрушек представляло немалую работу. При этом он произносил с выражением заинтересованности и удовлетворения громкое и продолжительное "о-о-о-о!", которое, по единогласному мнению матери и наблюдателя, было не просто междометием, но означало "прочь" (fort). Я наконец заметил, что это игра и что ребенок все свои игрушки употреблял только для того, чтобы играть ими, отбрасывая их прочь. Однажды я сделал наблюдение, которое укрепило это мое предположение. У ребенка была деревянная катушка, которая была обвита ниткой. Ему никогда не приходило в голову, например, тащить ее за собой по полу, т. е. пытаться играть с ней как с тележкой, но он бросал ее с большой ловкостью, держа за нитку, за сетку своей кроватки, так что катушка исчезала за ней, и произносил при этом свое многозначительное "о-о-о-о!", вытаскивал затем катушку за нитку снова из-за кровати и встречал ее появление радостным "тут" (da). Это была законченная игра, исчезновение и появление, из которых большей частью можно было наблюдать только первый акт, который сам по себе повторялся без устали в качестве игры, хотя большее удовольствие безусловно связывалось со вторым актом.

Толкование игры не представляло уже труда. Это находилось в связи с большой культурной работой ребенка над собой, с ограничением своих влечений (отказ от их удовлетворения), сказавшемся в том, что ребенок не сопротивлялся больше уходу матери. Он возмещал себе этот отказ тем, что посредством бывших в его распоряжении предметов сам представлял такое исчезновение и появление как бы на сцене. Для аффективной оценки этой игры безразлично, конечно, сам ли ребенок изобрел ее или усвоил по чьему-либо примеру. Наш интерес должен остановиться на другом пункте. Уход матери не может быть для ребенка приятным или хотя бы безразличным. Как же согласуется с принципом удовольствия то, что это мучительное переживание ребенок повторяет в виде игры? Может быть, на это ответят, что этот уход должен сыграть роль залога радостного возвращения, собственной целью игры и является это последнее. Этому противоречило бы наблюдение, которое показывало, что первый акт, уход как таковой, был инсценирован ради самого себя, для игры, и даже гораздо чаще, чем вся игра в целом, доведенная до приятного конца.

Анализ такого единичного случая не дает точного разрешения вопроса. При беспристрастном размышлении получается впечатление, что ребенок сделал это переживание предметом своей игры из других мотивов. Он был при этом пассивен, был поражен переживанием и ставит теперь себя в активную роль, повторяя это же переживание, несмотря на то что оно причиняет неудовольствие, в качестве игры. Это побуждение можно было бы приписать стремлению к овладению (Bemachtigungstrieb), независимому от того, приятно ли воспоминание само по себе или нет. Но можно попытаться дать и другое толкование. Отбрасывание предмета, так что он исчезает, может быть удовлетворением подавленного в жизни импульса мщения матери за то, что она ушла от ребенка, и может иметь значение упрямого непослушания: "Да, иди прочь, мне тебя не надо, я сам отсылаю"» (1925,с.44—46).

«Также и дальнейшее наблюдение детской игры, — продолжает Фрейд, — не разрешает нашего колебания между двумя возможными толкованиями. Часто можно видеть, что дети повторяют в игре все то, что в жизни производит на них большое впечатление, что они могут при этом отрегулировать силу впечатления и, так сказать, сделаться господами положения. Но, с другой стороны, достаточно ясно, что вся их игра находится под влиянием желания, доминирующего в их возрасте, — стать взрослыми и делать так, как это делают взрослые. Можно наблюдать также, что неприятный характер переживаний не всегда делает его негодным как предмет игры. Если доктор осматривал у ребенка горло или произвел небольшую операцию, то это страшное происшествие, наверное, станет предметом ближайшей игры, но здесь нельзя не заметить, что получаемое при этом удовольствие проистекает из другого источника. В то время как ребенок переходит от пассивности переживания к активности игры, он переносит это неприятное, которое ему самому пришлось пережить, на товарища по игре и мстит таким образом тому, кого этот последний замещает.

Но из этого, во всяком случае, вытекает, что излишне предполагать особое влечение к подражанию в качестве мотива для игры. Напомним еще, что артистическая игра и подражание взрослым, которые, в отличие от поведения ребенка, рассчитаны на зрителей, доставляют им, как, например, в трагедии, самые болезненные впечатления; и все же может восприниматься ими как высшее наслаждение. Мы приходим, таким образом, к убеждению, что при господстве принципа удовольствия есть средства и пути к тому, чтобы само по себе неприятное сделать предметом воспоминания и психической обработки» (1925,с. 46—47).

Анализируя в дальнейшем соотношения «вытесненного» и удовольствия, Фрейд пишет: «Новый и удивительный факт, который мы хотим теперь описать, состоит в том, что "навязчивое воспроизведение" повторяет также и такие переживания из прошлого, которые не содержат никакой возможности удовольствия, которые не могли повлечь за собой удовлетворения даже вытесненных прежде влечений.

Ранний расцвет инфантильной сексуальности был, вследствие несовместимости господствовавших в этот период желаний с реальностью и недостаточной степени развития ребенка, обречен на гибель. Он погиб в самых мучительных условиях и при глубоко болезненных переживаниях. Утрата любви и неудача оставила длительное нарушение самочувствия в качестве нарцистического рубца, которые, по моим наблюдениям и исследованиям Марцинавского, являются наиболее живым элементом в часто встречающемся у невротиков чувстве малоценности. "Сексуальное исследование", которое было ограничено телесным развитием ребенка, не привело ни к какому удовлетворительному результату, отсюда позднейшие жалобы: я ничего не могу сделать, мне ничего не удается. Нежная связь, большей частью с одним из родителей другого пола, приводила к разочарованию, к напрасному ожиданию удовлетворения и ревности при рождении нового ребенка, недвусмысленно указывавшем на "неверность" любимого отца или матери; собственная же попытка произвести такое дитя, предпринятая с трагической серьезностью, позорно не удавалась; уменьшение ласки, отдаваемой теперь маленькому братцу, возрастающие требования воспитания, строгие слова и иногда даже наказание, все это в конце концов раскрыло в полном объеме всю выпавшую на его долю обиду. Существует несколько определенных типов такого переживания, которые регулярно возвращаются после того, как приходит конец эпохе инфантильной любви» (1925, с. 52—53).

Наконец Фрейд приходит к заключению: «На основании таких наблюдений над работой перенесения и над судьбой отдельных людей мы найдем в себе смелость признать, что в психической жизни действительно имеется тенденция к навязчивому воспроизведению, которая выходит за пределы принципа удовольствия, и мы будем теперь склонны свести сны травматических невротиков и склонность ребенка в игре к этой тенденции» (1925, с. 55).

Анализ игры маленького ребенка понадобился З. Фрейду для того, чтобы показать изначальное существование тенденции к навязчивому воспроизведению ситуации травмы, обнаруженному в снах взрослых, больных травматическим неврозом, и тем самым дополнить принцип наслаждения, лежащий в основе динамики всей психической жизни, еще одним принципом — стремлением к прежнему исходному состоянию, стремлением к смерти.

Итак, два основных, исходных, первичных влечения — влечение к смерти и связанная с ним тенденция к «навязчивому воспроизведению» и влечение к жизни, к самосохранению, к власти, к самоутверждению — таковы, по З. Фрейду, основные динамические силы психической жизни, остающиеся неизменными от младенца и до взрослого.

Подчеркнем лишь два момента в общей теории З. Фрейда, важные для понимания его концепции детской игры. Теория З. Фрейда является одной из наиболее законченных концепций изначальности, а следовательно, биологической предопределенности главных влечений, лежащих в основе существования всего живого — от простейшего организма и до человека. В мире животных эти изначальные влечения проявляются непосредственно. Совсем не то в человеческом обществе. Общество накладывает «запреты» на эти требующие непосредственного выхода изначальные влечения. Возникают всевозможные «обходные пути» в форме разнообразных замещений, которые дают возможность выхода исходным влечениям. Так как запреты на непосредственное удовлетворение влечений возникают очень рано, чуть ли ни с момента появления ребенка на свет, то и все психологические механизмы, служащие для обхода «барьеров», даны с самого начала. Тем самым динамика психической жизни не имеет развития. Меняется лишь форма обхода «барьеров». Примитивная детская игра и высшие проявления человеческого духа — культура, искусство, наука — есть лишь формы обхода «барьеров», которые ставит человеческое общество изначальным влечениям, ищущим себе выхода. Они есть побочный продукт борьбы изначальных влечений с обществом. Таким образом, общество и человек, в концепции З. Фрейда, изначально антагонистичны друг к другу.

В нашу задачу не входит детальный критический анализ общей теории З. Фрейда. Она неоднократно подвергалась анализу и критике как в советской⁵, так и в зарубежной литературе. Остановимся только на непосредственно интересующей нас теории игры.

Рассмотрим прежде всего игру маленького ребенка, на основе анализа которой З. Фрейд приходит к важным и широким обобщениям о природе игры вообще.

При анализе игры маленького ребенка с забрасыванием вещей и с «появлением — исчезновением» катушки с нитками Фрейд предполагает символизацию в этой игре травмирующей ребенка ситуации ухода матери; постоянное символическое повторение этой ситуации. Таким образом, даже такие ранние формы игры, как описанная, являются, с его точки зрения, символическими. Суть такой символизации заключается не в том, что один предмет замещает другой, а ^; в том, что символизируется смысл всей травмирующей ситуации. Здесь предмет, посредством которого производится действие, безразличен, важно не то, какой предмет используется, а то, что он то исчезает, то появляется. Все, что можно бросить, что может исчезать, и может символизировать исходную ситуацию. Конечно, это символизация бессознательная.

Если продолжать мысль Фрейда, имплицитно содержащуюся в анализе этой примитивной игры, то можно утверждать, - что сами по себе предметы, так же как и роли, которые в более старшем возрасте берет на себя ребенок, безразличны — лишь бы они давали возможность чрезвычайно субъективного символического воспроизведения смысла ситуации. С этой точки зрения несущественно, играет ли ребенок в доктора или пожарного, милиционера или продавца магазина, — важно лишь то, какую травмирующую ситуацию они воспроизводят. Самые различные по своему предметному содержанию и сюжету игры могут символизировать одни и те же невыносимые переживания, вытесненные желания или влечения ребенка.

Однако факты говорят о другом. Сомнительным прежде всего является сам факт столь ранней символизации. Символизация предполагает обобщение ситуации, пусть чисто аффективное, но обязательно обобщение. Наблюдения показывают, что в столь раннем возрасте имеют место отдельные аффективные реакции, например плач при уходе матери. Обобщенные аффективные переживания возникают значительно позже.

Толкование Фрейдом описанной им игры ребенка приходится признать совершенно бездоказательным. Подобные манипуляции наблюдаются в этом и даже в несколько более раннем возрасте почти у всех детей, независимо от того, живут ли они в семьях и привязаны к матерям или с момента рождения воспитываются в детских учреждениях, где, естественно, не может быть такой привязанности к воспитательницам; они встречаются и в семьях, где матери никогда не покидают своих детей, даже на непродолжительное время, и там, где матери работают и уход за ребенком возлагается на какого-либо другого взрослого.

При описании этой игры З. Фрейд не указывает, проводилась ли она только тогда, когда матери не было дома, или и в ее присутствии; был ли во время этой игры кто-либо из других близких ребенку взрослых; плакал ли ребенок при каждом уходе матери и радовался ли при ее появлении и т. п. Наконец, неизвестно, как скоро эта игра надоела ребенку. А ведь все это существенно для анализа поведения ребенка и его объяснения.

Такие игры легко могут быть более адекватно объяснены и без привлечения столь «тяжелой» аргументации. В зависимости от конкретных условий, в которых они происходят, это или игры, вызывающие взрослого на общение (ребенок забрасыванием вещи вызывает взрослого на поиски этой вещи и на общение с ним), или в других случаях, как игра с катушкой, привязанной к ниточке, это типичная игра с «новизной», т. е. игра, самоподдерживающаяся ориентировочной реакцией; в принципе эта игра построена по тому же механизму, что и всякие другие повторенные манипуляции — постукивание, рассматривание и т. п. То, что вытаскивание катушки и ее появление встречалось, как пишет Фрейд, радостным возгласом, показывает, что именно с «новизной» связывалась у ребенка известная положительная эмоция. Наконец, это может быть упражнение в овладении действием бросания. Во всяком случае, по данным исследования Р. Я. Абрамович (1946), такие манипуляции закономерно появляются на определенном этапе развития действий с предметами. Аналогия с уходом и приходом матери, а посредством этого и с травматическим неврозом абсолютно ничем не доказана.

Дело, конечно, не в описании этой конкретной игры, которая попалась на глаза З. Фрейду. Можно предположить, что если бы он наблюдал какую-либо другую игру, то дал бы ей совершенно аналогичное толкование. Такое толкование органически связано со своеобразным пониманием Фрейдом всей жизни ребенка в период детства. Нам кажется не случайным, что в основе и снов травматического невротика, и детских игр, по Фрейду, лежит одна и та же тенденция к навязчивому повторению. Это не просто аналогия. З. Фрейд находит здесь сходство по существу. Оно заключается в том, что ребенок с самого своего рождения подвергается всевозможным травмирующим воздействиям (травма рождения, травма отнятия от груди матери, травма «неверности» любимого отца или матери, травма рождения нового ребенка, травма уменьшения ласки, травмы строгостей и наказаний и т. д.).

Все эти травмы не связаны с конкретными формами социальных отношений ребенка и окружающих его взрослых и детей. Первоосновой здесь являются препятствия, которые ставят взрослые на путях удовлетворения ранних форм детской сексуальности. Таким образом, по мнению З. Фрейда, все травмы, в конце концов, есть травмы, наносимые детской сексуальности.

Период детства и есть период такого непрерывного травмирования ребенка. И если у травматического невротика условия, в которых возникла травма, навязчиво воспроизводятся в снах, то у ребенка эта же тенденция к навязчивому повторению приводит к играм. Продолжая эту мысль Фрейда, можно было бы утверждать, что детство есть период игр, потому что это период непрерывных травм, а игра есть единственное средство овладения (путем повторения) теми невыносимыми переживаниями, которые несут с собой эти травмы. С точки зрения Фрейда, каждый человек, в большей или меньшей мере, уже с детства является потенциальным невротиком. Игра в свете этих положений выступает как естественное терапевтическое средство против возможных неврозов, которыми чревато детство. Воспроизводя в игре невыносимые переживания, ребенок овладевает ими, можно сказать, ассимилирует их; благодаря повторению в игре они перестают быть невыносимыми. Доводя мысль Фрейда до логического конца, можно было бы утверждать, что, чем больше ребенок играет, тем меньше у него шансов превратиться в ходе своего детства в травматического невротика.

Теория игры Фрейда несостоятельна прежде всего потому, что исходит из представления о детстве как о периоде непрерывных травматических ситуаций, непрерывных конфликтов, непрерывного давления, оказываемого на ребенка со стороны общества, со стороны взрослых. Такое ложное по существу понимание периода детства как периода непрерывных конфликтов нашло довольно широкое распространение. Элементы такого понимания имеются в приводившихся уже высказываниях В. Штерна. С ним мы встречаемся и в теории первичного аутизма ребенка и эгоцентризма как переходной стадии от аутистического к реалистическому мышлению, в основе которой лежит идея вытеснения миром взрослых первичной аутистической мысли ребенка, развивавшаяся в ранних работах Пиаже⁶. С этой же концепцией мы встречаемся и в теории «двух миров» Коффки, и в ряде других концепций детства и игры.

Именно на основе этих взглядов З. Фрейда его прямые последователи считали сексуальные влечения, не находящие себе реализации и вследствие этого заторможенные и вытесненные, первичными влечениями, лежащими в основе психической жизни детей и их игр. Так, Г. Гуг-Гельмут, продолжая мысли Фрейда, пишет: «Сила и цепкость, с которой сексуальное влечение во всех своих компонентах и формах осуществления борется со стремящимся подавить его воспитанием, заставляет нас ожидать встретить его проявление и в играх. И действительно, ни в одной почти игре не отсутствует ярко выраженное сексуальное влечение либо в непосредственной, либо в сублимированной форме» (1926, с. 181).

Последователи фрейдизма распространили такие толкования почти на все виды занятий детей. Так как в игре, с их точки зрения, имеет место бессознательный символизм, за которым лежат разнообразные формы сексуальных влечений, то почти все предметы, используемые ребенком в игре или в каких-либо других занятиях, стали истолковываться как символы, служащие реализации этих влечений. М. Клейн (М. Klein, 1932), по-видимому по аналогии с символизмом сновидений, считает, что некоторые предметы в игре (машины, двигатели, огонь, свет и т. п.) имеют глубокое символическое значение. С. Айзаакс (S. Isaacs, 1930, 1932) интерпретирует игры с машинами и двигателями, постройки больших башен, манипулирование с материалами, подобными пластилину, как проявления фантазии ребенка о сексуальной связи родителей, а строительство «маленьких домиков» и «уютных уголков» как воплощение скрытых желаний возвращения во чрево матери, где ребенок может быть наедине с ней и где есть возможность не допустить соперника — отца.

М. Ловенфельд (М. Lowenfeld, 1935) принимает не только тезис о символичности игры, но и «тенденцию к навязчивому воспроизведению» как пригодные для истолкования игр и занятий маленьких детей. Занятия с такими материалами, как вода, песок, глина, любовь к возне с грязью, истолковываются как навязчивые символические воспроизведения интереса к телесным, прежде всего сексуальным, функциям; строгание, прокалывание и отрезание мягких и легко деформирующихся материалов — как бессознательные фантазии, связанные с кормлением и отверстиями в теле.

Таким образом, в этих интерпретациях конструирование различных построек из кубиков, лепка из глины и пластилина, рисование, действия с разнообразными двигателями и машинами, строгание ножом, забивание гвоздей молотком и т. п. рассматриваются как символическое выражение различных форм сексуальных влечений и «тенденции к навязчивому воспроизведению».

Игра при таких психоаналитических интерпретациях теряет свою специфичность. Почему, собственно, занятия ребенка с песком или с водой — это игры? Да, действительно, дети любят возню с песком и водой, и это понятно. Песок и вода — материалы с неисчерпаемыми возможностями действий. Но достаточно предоставить ребенку возможность заняться с этими материалами, не показав способов действий с ними, не дав •ему соответствующих орудий и игрушек, как эти манипуляции скоро прекратятся. Они, однако, восстанавливаются с новой силой, если вы предложите ребенку лопатку или совочек и снабдите его формочками, в которые он будет насыпать песок и изготовлять из него куличи. Вскоре и этой деятельностью ребенок пресыщается, и оказывается необходимым предложить ему автомобиль, которым он будет перевозить песок с одного места на другое.

Аналогичным образом обстоит дело и с действиями строгания, отрезания, забивания молотком гвоздей. Да, конечно, нож, молоток и гвозди являются привлекательными для ребенка, и каждый нормальный ребенок стремится получить их в самостоятельное пользование. Он использует их в соответствии с теми образцами, которые дают ему взрослые. Думать, что ребенок тянется к ним потому, что они являются идеальными средствами реализации его бессознательных фантазий, значит не видеть реальной жизни ребенка в окружающем его мире.