Октября Пушкин с нарисованными усами

 

Объявили родительское собрание по итогам полутора месяцев.

— Родители рассаживаются за те парты, за которыми сидят их дети, — сказала Светлана Александровна.

Мне она показала на последнюю парту, у стеночки. Отличное место для списывания, занятий своими куда более важными, чем уроки, делами. Никакого шанса встретиться глазами с учительницей, которая размышляет, кого бы вызвать к доске. Но это в будущем. Сейчас, в первом классе, их еще не вызывают, до списывания они пока не додумались, а своими делами занимаются в открытую. Я сначала втиснулась за парту, но мышцы имеют память — никогда не сидела ровно. Повернулась в пол-оборота, уперлась спиной в стену — так-то лучше. Немедленно потянуло поговорить с соседкой — мамой. Вася, насколько я знаю со слов учительницы, сидит точно так же, в профиль, и его тоже тянет поговорить.

Светлана Александровна быстренько рассказала про то, что они уже выучили и что им еще предстоит. Разрешила задавать вопросы, чтобы собрание прошло в режиме диалога по наболевшим темам.

На второй парте у окна мама тянула руку, чтобы задать вопрос учительнице. И приговаривала: «Можно? Можно?» Она даже подпрыгивала на месте от нетерпения, но усидела.

— Скажите, а как у них с межличностным общением? — спросила она, когда Светлана Александровна ее «вызвала».

Ну, типичная зубрила-выпендрежница. Вот папу, который наискосок сидел, волновало только, какую букву писать. Нам — родителям — дали задание. На листе бумаги написать красиво первую букву имени ребенка. А они потом доклеят, раскрасят, и получится выставка. Так вот папу волновало, что писать — «е» или «к». Дочку Катя зовут, Екатерина. Нормальный вопрос. А эта с межличностным общением…

Дошел разговор до уроков. Светлана Александровна беспокоилась — не много ли она задает, а то со слов родителей некоторые дети задание делают с плачем и соплями. По три часа сидят, с перерывами на сопли и крики.

— А вы не могли бы моей Соне побольше задавать? — выступила опять эта мама со второй парты. — Она ровно за семь минут все делает. Я засекала. — Родительница с гордостью обвела взглядом класс. Знала бы ее Соня, кому спасибо сказать за дополнительную страницу в прописях. Родная мать взяла и заложила.

— А я свою сначала на черновике заставляю писать, а потом только в тетради, — не выдержала еще одна родительница. Видимо, бывшая хорошистка, с затаенной обидой на всех отличниц.

— Нет, что вы, не надо, — испугалась учительница, — не надо их черновиками мучить. Детки у вас замечательные. Не могу рассказать про каждого в отдельности — вас много. Они все — очень хорошие.

— Нет, расскажите, — попросила мама-отличница. — А что тут такого?

Конечно, она хотела послушать, какие все вокруг идиоты по сравнению с ее Сонечкой. Это же так приятно. И хулиганят, и ручку неправильно держат, и математический диктант написать не могут.

— Да, вот Федя, — вспоминала учительница, — прилежный мальчик. Только не сразу все понимает. Нужно просто ответ написать. Например, три. Он пишет три и всю строчку прописывает.

— А как надо? — испуганно спросил папа Феди, сидевший за первой партой.

— Надо только одну цифру, — объяснила Светлана Александровна, — это же диктант.

— Трудоголик, — съехидничала хорошистка — любительница черновиков.

— Вася уже сидит, — сказала Светлана Александровна мне. — Молодец.

Ну да. Пока они там диктантами меряются, мы стараемся просто усидеть на месте. Нам бы их проблемы.

— А что, бегают? — с ужасом спросила мама-отличница со второй парты.

— Да, дети разные, — философски заметила Светлана Александровна. — Вася бегает, а вот Федю заставь побегать или даже пройтись, так нет. Он будет сидеть с книжкой и с места не сдвинется.

Федин папа посмотрел на учительницу с таким реальным ужасом в глазах, так и не поняв: сейчас про его сына как сказали — хорошо или плохо? Нужно бегать или с книжкой сидеть?

— И еще, родители, купите нормальные карандаши. Мягкие, — сказала Светлана Александровна, — они давят на них так, что тетради рвутся.

— Ой, а можно карандашик или ручку попросить, а то мне писать нечем? — пискнула женщина с середины. Я ее даже сначала не заметила. Тихоня, про которую никто никогда не вспоминает, если она не подаст голос.

— Только сильно не давите, — съехидничал папа Феди.

— Вот и дети ваши так же, — сказала Светлана Александровна, выдавая маме ручку, — то карандаша нет, то ручки.

— Теперь слово предоставляется родительскому комитету, — сказала активистка родительского комитета сама про себя.

Все дружно застонали. Непроизвольно. Просто вырвалось. Активистка, поднявшаяся с места, обиделась:

— Нужно сдать деньги на охрану, заклеить окна и купить репродукции. Предлагаю Пушкина, Лермонтова, Некрасова. Одна репродукция — две тысячи рублей. Никто не против репродукций?

Все промолчали и уставились в лежащие на партах учебники детей по русской грамоте.

— Родители, поактивнее, пожалуйста. Если у вас нет возражений по авторам, то сдавайте деньги. Если есть возражения, скажите сейчас, чтобы потом не было вопросов, — опять обиделась активистка.

— А помните, как мы им усы пририсовывали и бороды? — подал голос Федин папа.

Я чуть не прослезилась. Сидит за первой партой на маленьком стульчике мужчина с сединой в волосах, в дурацкой розовой рубашке, галстуке и ностальгирует. У него даже глаза загорелись.

— Наши дети рисовать не будут, — сказала строго мама-отличница.

— А можно вас за хвостик дернуть? — ласково обратился к ней Федин папа. Мама-отличница зарделась, фыркнула и отвернулась. Но прическу непроизвольно поправила.

— Нет, это мы в учебниках рисовали, — оживился папа Кати, — а на стены не лазили… Я даже не помню, кто у нас там висел.

— Может, детские рисунки повесить? — подала голос я. — Или кого-нибудь, близкого детям. Чуковского или Хармса?

— Дети должны расти на классике, — накинулась на меня активистка. — Где я вам найду репродукцию Чуковского? Что было в магазине, то и предлагаю.

— А почему так дорого? — спросила мама-хорошистка.

— А как вы думаете? Там рамы хорошие… — возмутилась активистка.

— А может, классиков разбавить? — спросил Катин папа.

— Как это — разбавить? — испугалась активистка.

— Ну, художников повесить или композиторов. А то столько лет прошло, а мы все Пушкина с Некрасовым вешаем, — сказал папа.

— Родители, — распрямила плечи активистка, — еще раз хочу довести до вашего сведения. Я предлагаю репродукции, которые были в наличии. Если у вас есть другой список… э-э-э… классиков, то сами и ищите, и вешайте, — обиженно заявила она.

— Ну да, сам выбирай колор и сам крась, — засмеялся Катин папа, но его никто не поддержал.

— Кто останется клеить окна? — подключилась к обсуждению еще одна мама, которую активистка назначила ответственной за окна. Она еще до начала собрания у всех спрашивала про окна, но так и не получила ответа.

Все забыли про Пушкина и опять стали с увлечением разглядывать русскую грамоту.

— Так, остаетесь вы, вы, вы, — говорила активистка, показывая на маму-отличницу, маму-хорошистку и крепкую бабушку в кроссовках.

— Я не могу. Мне еще с собакой гулять, — сказала бабушка.

— У всех собаки, всем гулять, — возмутилась активистка. — Тут сифонит изо всех щелей, а вы!

— Хорошо, хорошо, — согласилась бабушка.

Федин папа оказался сообразительнее всех. Пока женщины галдели — кто про Чуковского, кто про окна, он подошел к Светлане Александровне и начал ее благодарить. Поблагодарил и откланялся. Катин папа сделал то же самое. Я долго думала — пройдет ли этот номер в моем случае. В результате пошла на компромисс — сдала деньги на репродукции и убежала, стараясь не попасться активистке под горячую руку.

 

 

Вторая четверть