Ссоры и брань до добра не доводятъ. 6 страница

Лучше всего, среди этого тягостнаго колебанiя Меланья съ Сидоромъ сходили бы къ своему духовному отцу и попросили его совета и посредства. Онъ могъ бы поговорить и Федосье и Науму, научить уму-разуму и самихъ Сидора и Меланью. Но они не догадались этого сделать; они втихомолку толковали и шептали, думая, что авось какъ-нибудь дело уладится. Но дело не уладилось.

82 ССОРЫ И БРАНИ ДО ДОБРА НЕ ДОВОДЯТЪ.

Разъ Федосья очень много и очень долго напевала Науму по-своему. Наума сильно разбирала злоба; на беду подвернулась Меланья,—и делу конецъ. Сидоръ съ Меланьей и съ своими малыми детьми удалены были вонъ изъ дому ни съ чемъ.

Дело началось съ пустяковъ. Меланья купила у коро-бочниковъ, которые обыкновенно ходятъ по деревнямъ съ разными мелочными товарами, два поясочка детямъ и платокъ себе, и всего-то копеекъ на двадцать или немного больше. За платокъ она отдала свои деньги, вырученныя ею за хлопоты свои; а за пояски — пять горстей льну, которыя взяла она безъ спросу Федосьи и Наума. Изъ-за этихъ пяти горстей загорелся сыръ-боръ.

— Расточительница ты этакая, весь домъ разорила! кричала Федосья. — Долго-ль, это терпеть-то? Въ-конецъ разорили!..

— Пятью-то горстями льну я разорила тебя? Опомнись! ответила Меланья.

Это было при Науме и Сидоре.

— А вотъ тебе „опомнись", закричалъ Наумъ: вонъ изъ дому! чтобъ вашего духу здесь не было!

— Давно бы такъ, сказала съ злобною радостiю Федосья,—давно пора!

— Вонъ, такъ вонъ, сказала Меланья, не думая, что дело дошло до чего-нибудь серьезнаго, и пошла вонъ изъ избы.

— Нетъ, ты постой, голубушка; ты не туда гнешь, говорилъ Наумъ, злобясь на сноху.—Полно вамъ здесь мутить; видишь ты: вотъ это Богъ,—Наумъ указалъ на иконникъ, а это порогъ, повернулъ онъ Меланью къ двери;— а это вотъ тебе на дорогу пирогъ.—Онъ далъ подзатыльника Меланье. Та чуть не ткнулась носомъ.

Сидоръ видитъ, что дело плохо.

— Что-жъ, батюшка, коли мы тебе нелюбы, коли мы
у тебя не заслужили пять горстей льну, отпусти насъ
по-Божески со двора.

ССОРЫ И БРАНИ ДО ДОБРА НЕ ДОВОДЯТЪ. 83

— Вонъ, сказано тебе.

— Ведь мы, чай, жили да работали вамъ; чай, и наша копейка есть въ доме?

— Что-о?.. Такъ ты считаться со мной? Такъ ты делиться? А! вотъ я тебя наделю, кричалъ Наумъ.

Онъ подбежалъ къ порогу, схватилъ голикъ и, обративши Сидора лицомъ къ двери, толкнулъ его въ шею и бросилъ впередъ ему голикъ.

— Вотъ твоя доля, глупецъ! Все—мое!

Меланья видела и слышала все это; она подняла голикъ и сказала: „и на этомъ спасибо".

Думали, что Наумъ утихнетъ и образумится; но Федосья нашептывала ему ежеминутно, что теперь только она увидела рай пресветлый; теперь только она чувствуетъ себя покойною и счастливою; что глупъ будетъ Наумъ, если дозволитъ опять Сидору съ Меланьей жить у нихъ.

Вечеромъ Сидоръ съ Меланьей вошли въ избу; но Федосья зашипела на нихъ, какъ змея, а Наумъ кинулся, какъ тигръ.

— Вонъ! сказано: вонъ!

Сидоръ съ семьей перебрался въ чужой домъ; отецъ не далъ ему ни коровы, ни лошади, ни овцы, ни телеги, ни сохи, ни бороны, словомъ,—ни борошинки изъ дому. Сидоръ вышелъ на белую землю, разореннымъ сиротой, съ малыми детьми своими.

Священникъ, узнавъ объ этой исторiи и увидевши Наума, сказалъ ему: „Что ты, Богъ съ тобой, натворилъ? Въ уме-ли ты? Какъ это ты Сидора-то съ Меланьей согналъ со двора? Видно, не смогъ ты ослушаться Федосьи".

— Не въ Федосье дело; не груби, проворчалъ Наумъ,— не тащи въ дома!

— Полно! грехъ тебе, старику, говорить это; слушаешься ты бабьихъ речей. Сколько летъ Сидоръ-то съ Меланьей работали тебе? а ты ихъ со двора долой!.. А чемъ благословилъ ты сына-то? Голикъ сунулъ ему! А еще старый человекъ. Не такъ христiане-то делаютъ. Ну, не любъ

84 ССОРЫ И БРАНИ ДО ДОБРА НЕ ДОВОДЯТЪ.

сынъ и сноха, отпусти ихъ съ милостiю Божiею и съ Божьимъ благословенiемъ. Ведь въ жилахъ-то Сидоровыхъ твоя кровь течетъ, а ты какъ сделалъ!..

Наума коробила эта речь, но дело уже было сделано.

Священникъ говорилъ и Сидору съ Меланьей: „Сходите, поклонитесь отцу,—авось проститъ".

— Да нашей вины нетъ.

— Нужды нетъ, что нетъ; вы дети, съ поклона голова не сломится. Онъ васъ отпуститъ изъ дому по-Божьему; онъ васъ благословитъ и наградитъ.

— Богъ съ нимъ и съ его добромъ.

— А можетъ быть, и опять станете жить вместе...

— Нетъ, ужъ полно, батюшка; Федосьинъ-то хлебъ вотъ где сидитъ, сказала Меланья, указывая на горло свое.

— Смотрите, Бога вы гневите.

Федосья зажила сначала барыней; но недолго пришлось ей барствовать. Наумъ сталъ запивать, работы остановились, домъ началъ падать, Федосья хотела остановить мужа отъ пьянства и не давала ему денегъ; онъ сталъ пропивать вещи; то стащитъ въ кабакъ оброть, то шлею, то рукавицы, то меру овса. Федосья злилась на него и ругала его, а онъ только больше пилъ. А находили и такiе часы на него, что онъ подъ пьяную руку изобьетъ жену до полусмерти, а самъ опять пойдетъ въ кабакъ.

И Сидоръ съ Меланьей и съ своей малолетнею семьей жили не очень сладко. Не было у нихъ сначала ни кола, ни двора, ни хлеба, ни скотинки; все нужно было вновь заводить; ко всему нужно было прилагать двойные, усиленные труды! Они оба трудились, и трудились, до упаду; но эти труды, среди недостатковъ и нуждъ, доели жизнь Меланьи. Въ нищете, горе и нужде она скончалась тридцати трехъ летъ отъ роду, оставивъ Сидору четверыхъ малолетнихъ детей! Умирая, она просила мужа Христомъ Богомъ выбирать себе въ жены женщину добрую, которая была бы вместо матери для сиротъ ея. „Детушки мои милыя! говорила она, прижимая ихъ къ истощенной

КРЕСТЬЯНСКIЙ СЕМЕЙНЫЙ РАЗДЕЛЪ. 85

груди своей: если бы можно, всехъ взяла бы я васъ съ собою въ сырую землю! Тамъ теплее бы для васъ было, чемъ жить съ мачихой!..,,

Крестьянскiй семейный раз-

делъ.

Безъ Бога ни до порога. (Русск. посл.).

(Разска з ъ).

У крестьянина Феодора Куликова было два женатыхъ сына: Феодоръ и Филиппъ. Старшiй—Феодоръ былъ очень коренастый и обладалъ не малою силою; онъ былъ очень прилеженъ къ своей крестьянской работе, которая спорилась въ его могучихъ рукахъ какъ на пашне, такъ и на гумне. Филиппъ же былъ слабаго здоровья отъ рожденiя, а после военной службы его здоровье еще более разстроилось,—и онъ частенько прихварывалъ. Онъ имелъ скромный характеръ, былъ набожнымъ, къ своему отцу онъ всегда относился съ почтенiемъ и любовью, за что и отецъ его любилъ гораздо более старшаго сына; за это Федоръ нередко упрекалъ отца, а брата Филиппа часто называлъ лентяемъ и лежебокомъ. Федоръ былъ характера вспыльчиваго и сварливаго, вследствiе чего въ доме Федора Куликова нередко происходили семейныя перебранки и ссоры. Федоръ, постоянно занимаясь своими крестьянскими работами, редко, очень редко бывалъ въ церкви даже и въ великiе праздники, за что часто получалъ отъ отца строгiе выговоры. Но Федоръ не вразумлялся этимъ; онъ обыкновенно съ грубостью отвечалъ отцу: „хорошо вамъ съ Филиппомъ, своимъ любимымъ сынкомъ, ходить въ церковь и размаливаться, когда обоимъ лень работать; я почти одинъ веду все наше хозяйство, а вы съ нимъ едите готовый хлебъ. Мне размаливаться Богу нетъ времени: у меня каждый день работы дома и на пашне конца

86 КРЕСТЬЯНСКIЙ СЕМЕЙНЫЙ РАЗДЕЛЪ.

нетъ." Эти дерзости старшаго сына очень оскорбляли отца, и онъ нередко плакалъ отъ нихъ. Федоръ ни одинъ уже разъ высказывалъ отцу, чтобы онъ его съ семьей отделилъ; но отецъ и слышать объ этомъ не хотелъ. Онъ всегда говорилъ: „пока я живъ, этого никогда не будетъ; нетъ тебе на это моего родительскаго благословенiя; когда умру, тогда, какъ знаете, делитесь съ братомъ, хотя я желалъ бы, чтобы вы до смерти жили съ нимъ вместе; но только жили бы по-детски, въ мире и согласiи, а не смешили добрыхъ людей своими семейными перебранками и ссорами, да не грешили бы предъ Господомъ Богомъ и не прогневляли Его милосердiя".

На эти наставленiя своего родителя Федоръ непочтительно и дерзко отвечалъ такъ:

— Ну, нетъ, я не желаю быть всегда батракомъ въ доме; я буду работать до поту и до мозолей на рукахъ, а твой „любимый сыночекъ" будетъ лежебокомъ; будетъ лежать на палатяхъ, да читать разныя книженки, которыхъ у него целая полка. Нетъ, ужъ спасибо, этого не будетъ,—такъ заканчивалъ всегда Федоръ.

Отецъ, бывало, махнетъ рукою и скажетъ; „ну, какъ тамъ знаешь, а все-таки при жизни моей тебе раздела не будетъ".

Часто происходили такiя пререканiя между отцомъ и сыномъ; часто въ доме Федора Куликова происходили перебранки и ссоры и между невестками—женами Федора и Филиппа. Все это тяжело отзывалось на сердце отца, и онъ часто плакалъ, горько плакалъ...

Къ Федору Куликову частенько захаживалъ его соседъ— глубокiй старичекъ Парамонъ, котораго все однодеревенцы уважали и любили; часто обращались они къ нему за советами въ своихъ тяжелыхъ обстоятельствахъ жизни.

Дедушка Парамонъ, слыша дерзкiя и оскорбительныя речи Федора отцу, говаривалъ: „Охъ, Федоръ, Федоръ! перестань накликать на свою голову гневъ Божiй; перестань оскорблять и обижать своего отца-старика!... Помни,

КРЕСТЬЯНСКIЙ СЕМЕЙНЫЙ РАЗДЕЛЪ. 87

что кто прогневить и не утешить своего земного — родного отца, тотъ прогневитъ и Отца небеснаго!... Кому Богъ обещаетъ благо—счастье въ жизни и долговечность? Только детямъ почтительнымъ къ своимъ родителямъ, а непочтительнымъ и дерзкимъ Онъ угрожаетъ Своимъ про-клятiемъ. Помни это—не забывай; одумайся и исправься!"

Эти благiя наставленiя дедушки Парамона не нравились грубому и черствому сердцемъ Федору,—и онъ говорилъ: „что тутъ, дедушка Парамонъ, мне начитывать разныя наставленiя? Ты вотъ ихъ читай нашему монаху— богомольцу, Филиппу, а мы и сами не меньше тебя знаемъ; а ученаго учить, какъ говорится, только портить".

— Ну, самъ знаешь, бывало, ответитъ дедушка Парамонъ; ныне молодые люди стали очень умны, не любятъ
слушать нашего брата — стариковъ. Нетъ, милый сынъ,
векъ прожить —не поле перейти; после, можетъ быть и
вспомнишь мои слова старика,—да будетъ, пожалуй, уже
поздно. Мы встарину всегда слушались своихъ родителей
и боялись ихъ оскорблять, а потому и милосердый Господь
миловалъ насъ, несмотря на наши вольныя и невольныя
прегрешенiя, и благословлялъ долговечностью; вотъ я,
слава милосердому Господу доживаю до девяти десятковъ".

Эти последнiя слова дедушки Парамона окончательно, бывало, выводили изъ терпенiя Федора, и онъ, нахлабучивъ шапку, убегалъ изъ горницы на дворъ, сильно хлопнувъ дверью.

— Ну, не знаю, какъ ты, Федоръ, думаешь жить свой
векъ! — скажетъ, бывало, дедушка Парамонъ въ следъ
Федору, уходившему изъ горницы.

Такiя сцены бывали нередко въ доме Федора Куликова, и они поселяли глубокую скорбь въ отцовскомъ сердце.

Федоръ Куликовъ умеръ отъ холеры. После смерти отца — Федоръ еще больше началъ обижать своего брата Филиппа; онъ часто язвительно называлъ его монахомъ и богомольцемъ за то, что онъ почти всегда въ праздники

88 КРЕСТЬЯНСКIЙ СЕМЕЙНЫЙ РАЗДЕЛЪ.

ходилъ къ службамъ церковнымъ. Бывая въ церкви Филиппъ становился на клиросъ, где принималъ всегда участiе въ церковномъ чтенiи и пенiи за что батюшка о.Iоаннъ всегда хвалилъ Филиппа; часто о.Iоаннъ защищалъ Филиппа отъ оскорбленiй брата, отъ которыхъ ему приходилось очень жутко и невыносимо.

Наконецъ, Федоръ окончательно задумалъ разделиться съ своимъ братомъ Филиппомъ. При разделе Федоръ очень обиделъ своего брата: онъ отломалъ новую горницу, а ему оставилъ ветхую избу; взялъ лучшихъ лошадей и коровъ и лучшую крестьянскую снасть и утварь. Филиппъ „смиренникъ", какъ его называли все односельцы, погоревавъ и поплакавъ объ обиде братомъ, началъ жить со своею женою собственнымъ хозяйствомъ.

Филиппъ занимался хозяйствомъ очень прилежно, въ чемъ ему усердно помогала его трудолюбивая жена. Хотя онъ нередко и прихварывалъ, но все-таки хозяйство его значительно и очень заметно начало поправляться. Хлебъ у него каждогодно родился хорошiй, домашнiй скотъ заметно размножался. Изъ всего ясно усматривалось, что милосердый Господь, за его любовь и усердiе къ храму Божiю и усердныя молитвы, наградилъ его Своими благами и щедротами.

Напротивъ, Федоръ Куликовъ не имелъ успеха въ своихъ крестьянскихъ трудахъ, хотя и трудился неусыпно, не покладая рукъ ни днемъ, ни ночью,—не разбирая ни воскресныхъ, ни праздничныхъ дней. Скотъ, отобранный у брата съ обидою, весь попадалъ, спустя годъ времени после смерти отца; урожай хлеба былъ у него плохой. Видя, какъ благоустроялось хозяйство его брата, Федоръ съ завистью говорилъ: „богомольному монаху во всемъ удается, несмотря на его леность и лежебокость".

Въ Ильинъ день о. Iоаннъ, идя служить обедню встретилъ Федора Куликова, который ехалъ на пашню; онъ остановилъ его и сказалъ: „одумайся, Федоръ! сегодня следуетъ оставить всякiя работы и идти въ храмъ Божiй, чтобы

КРЕСТЬЯНСКIЙ СЕМЕЙНЫЙ РАЗДЕЛЪ. 89

тамъ прославить св. пророка Илiю, нашего молитвенника и помощника въ нашихъ делахъ. Сегодня, какъ и тебе хорошо известно, у насъ на селе будетъ крестный ходъ. Я тебе скажу, что работа въ праздникъ никогда не будетъ иметь желаемаго успеха; Самъ Богъ говоритъ: безъ Меня не можете делать ничего; безъ Божьяго благословенiя мы всегда будемъ безуспешны въ нашихъ трудахъ и предпрiятiяхъ. За последнее время ты, Федоръ, совсемъ забылъ храмъ Божiй—никогда не бываешь у службъ церковныхъ. Одумайся, Федоръ, пока правосудный Господь не наказалъ тебя за явное нарушенiе заповеди Божiей, которая повелеваетъ намъ святить воскресные и праздничные дни.

— Что же, батюшка, я сделаю, отвечалъ Федоръ, когда нужда и бедность меня заела? Тружусь я, усиленно тружусь до пота и мозолей, не знаю покоя ни днемъ, ни ночью, а успеха въ своихъ трудахъ я не вижу, остаюсь съ однимъ горемъ на своемъ сердце.

— А потому и остаешься безъ желаннаго успеха въ своихъ трудахъ, сказалъ о. Iоаннъ, что ты забылъ Бога, а Богъ забылъ тебя. И св. Апостолъ поучаетъ насъ—христiанъ: приблизьтесь къ Богу, и Онъ приблизится къ вамъ (Iак. 4, 8), а если отречемся отъ Бога, и Онъ отречется отъ насъ (2 Тим. 2, 12). Одумайся Федоръ, и исправься! Помни всегда одно, что у Бога милосердiе и гневъ, и на грешникахъ пребываетъ ярость Его (Сирах. 5, 7). Сказавъ эти слова, о. Iоаннъ отправился въ церковь; Федоръ, къ душевному его огорченiю, не внялъ его пастырскому наставленiю; онъ, стегнулъ свою лошадь, поехалъ на свою пашню.

Жаркiй день клонился къ вечеру; черныя тучи надвигались на деревню Сидорову, въ которой проживалъ Федоръ Куликовъ со своимъ братомъ Филиппомъ; слышны были раскаты грома. Черезъ часъ гроза усилилась, частые раскаты грома съ трескомъ раздавались надъ деревнею, сопровождаемые часто мелькающею молнiею. Наконецъ, последовалъ сильнейшiй ударъ грома, после котораго на

90 ГОРЕМЫЧНАЯ СЕМЬЯ.

деревне послышались крики крестьянъ: „пожаръ, пожаръ!"
Съ сельской колокольни, такъ какъ село Рощино было
смежно съ деревнею Сидоровою, раздался набатный звонъ;
крестьяне выбегли на улицу и, крича, бежали къ месту
пожара. Они увидели, что горитъ домъ Федора Куликова
со всеми пристройками. Когда Федоръ прiехалъ къ своему дому, то увиделъ, что отъ него остались одне тлеющiя
головни. Увидевъ домъ свой сгоревшимъ, Федоръ палъ
безмолвно на землю и громко зарыдалъ, а рядомъ съ нимъ,
лежа на земле, голосила его жена. Крестьяне, находив-
шiеся на пожарище, какъ умели, утешали рыдающихъ.
Подошелъ, опираясь на старческiй посохъ, и дедушка
Парамонъ, онъ сказалъ рыдающему Федору: „Федоръ,
правосудный Богъ наказалъ тебя Своимъ праведнымъ
гневомъ за твою дерзость и непочтительность къ твоему
покойному отцу, отъ чего нередко онъ проливалъ горькiя
слезы; Богъ наказалъ тебя и за то, что ты, делясь съ
братомъ своимъ, сильно обиделъ его; а знаешь, что говоритъ премудрый Соломонъ? Онъ говоритъ: „наследство,
поспешно захваченное въ начале, не благословится впо-
следствiи". (Притч. 20, 21).

Стоявшiе на пожарище крестьяне, склонивъ голову, со вниманiемъ слушали мудрыя речи дедушки Парамона; а Федоръ, всхлипывая, говорилъ: „правда, дедушка Парамонъ, что Богъ наказалъ меня за грехи мои".

Горемычная семья.

„Не оставлю васъ сиротами, прiйду къ вамъ". (Iоан. 14; 18).

(Разсказъ).

Далека, глухая деревушка. Уныло и печально глядятъ бедныя избенки. Черезъ деревенскую улицу бежитъ узкая, проселочная дорога, и тянется дальше, за небольшой лесокъ, въ поле... Мелкiй снежокъ порошитъ въ воздухе. Пасмур-

ГОРЕМЫЧНАЯ СЕМЬЯ. 91

ные, туманные сумерки окутываютъ всю небольшую деревушку... Несколько ребятишекъ неутомимо бегаютъ по улице, оглашая ее своими звонкими голосами. Кроме ихъ на улице никого не видно. Точно дремлетъ въ сумеркахъ бедная, печальная, деревушка...

— Мама, мама! кричитъ вбегая въ покривившуюся старую избенку, стоящую недалеко отъ деревенской околицы, маленькiй, покрасневшiй отъ холода, мальчуганъ, мама, слышь, снегъ идетъ!

— Чего кричишь-то, Ваня? тихо останавливаетъ его мать, ну, снегъ, такъ и слава Господу... Зимушка идетъ, знать...

Въ избе темно и тихо. На лавке задумчиво сидитъ пожилая женщина, съ печальнымъ, морщинистымъ лицомъ. Около нея, прикурнувши на старомъ полушубке, дремлетъ небольшая девочка. На печи крепко спятъ еще двое ребятишекъ.

— Мама, слышь, я еще пойду, не унимается Ваня— весело, тамъ, на дворе-то... Ребятъ много... Пойду? А? Снегъ-то такъ и сыплетъ... Скоро зима-то придетъ, мама? Я больно люблю зиму! А? Станемъ бабу лепить... Андрей— мастеръ на это дело...

— Ну, иди, что ли, да смотри, недолго тамъ, — ужо, светъ зажжемъ, букварь свой почитай, да вонъ старое тятькино письмо читай,—послушать хочется, давно что-то и весточки, родимый, не шлетъ... Тихо звучитъ усталый, разбитый голосъ женщины.

Но Ваня не дослушиваетъ ея последнихъ словъ, и скрывается за дверью. А мать его погружается въ свои тяжелыя, неотвязныя думы... Долго длится тишина въ избе.

— Мама, тихо звенитъ голосъ девочки, мама!—„Что
тебе?" У насъ дровъ-то мало....а вонъ морозъ-то какой...
снегъ вонъ идетъ... тятька что же денегъ не шлетъ?

— Знать, нету, коли не шлетъ... А безъ дровъ горе
наше горькое! Можетъ, Владычица сжалится надъ нами!

92 ГОРЕМЫЧНАЯ СЕМЬЯ.

— А что тятька въ Москве делаетъ?—„Что! Известно, работу несетъ... Тамъ домъ что ли они подрядились строить... ну и онъ тоже тамъ... въ дому работаетъ... Домъ, слышно, огромный..."

— „И денегъ онъ, мама, много заработать можетъ?" опять спрашиваетъ девочка.

— Изввстно, можетъ... Пошли ему, Господи, здоровья, да силы! Безъ него пропали мы, горемычные... Ты бы, Маша, Богу молилась, да братьевъ бы учила...

Я молюсь, мама... Долго что-то тятька не пишетъ ныне... Весело такъ грамотки-то его читать...

— Пошли ему, Господи, и здоровья и силы! Вернется, глядишь, и денегъ принесетъ... и хлеба купимъ... и дровъ запасемъ, и всего будетъ у насъ!

— А мне, мама, платокъ на голову купишь? Да Ване надо рубаху! оживляется девочка.

— О-охъ, мы горемычные! вздыхаетъ женщина, и снова задумывается.

Опять наступаетъ въ избе тишина. Только съ печи слышится дыханiе разоспавшихся ребятокъ, да ихъ сонное бормотанье. Маша дремлетъ около матери.

А бедная женщина вся ушла въ свои невеселыя думы.

Вотъ ужъ месяцъ, какъ уехалъ въ Москву ея мужъ. Хотелось ему поработать до Рождественскихъ праздниковъ, чтобы сколотить денегъ, да помочь семье. А семья не маленькая. Четверо ребятъ есть, пить просятъ. Всехъ надо обуть, да одеть. Вонъ Ваня весь обносился, да и маленькимъ тоже бы надо по рубашке. А где возмешь?

Какъ уехалъ Михаилъ въ Москву, оставилъ онъ жене трешницу на все расходы. Мука-то была запасена, да и дрова были сперва.

Черезъ неделю вонъ и весточку отъ него получили. „Нашелъ, говорить, работу, слава Господу, сбережемъ что-нибудь! "

Вотъ теперь и дрова-то на исходе, и мучки немного осталось, а отъ него ни слуху, ни духу. Здоровъ ли ужъ,

ГОРЕМЫЧНАЯ СЕМЬЯ. 93

сердечный кормилицъ семьи? Ребята ростутъ, едятъ много. Набегаются за день-то. Выйдетъ мука, где еще взять ей? Горе, да и только. Хоть суму надевай, да по мiру иди! Тихiя слезы катятся по худымъ, впалымъ щекамъ Аграфены.

Жаль ей своихъ ребятокъ, такъ жаль, что и словами не выразить.

Сегодня особенно тяжело на сердце бедной Аграфены. Ноетъ сердечушко, словно чуетъ беду неминучую. Здоровъ ли Михаилъ? Что то онъ тамъ поделываетъ? Хватитъ ли ему рубахъ-то? Охъ, горюшко, да и только. И снова тихiя слезы текутъ по щекамъ Аграфены, снова тоска гнететъ ея сердце.

Но вотъ дверь избы быстро растворяется, и Ваня весь красный, запыхавшись, подбегаетъ къ матери.

Аграфена встаетъ, тихо зажигаетъ маленькiй сальный огарокъ, вставленный въ полуразбитую бутылку, беретъ шитье и садится къ столу. Слабо вспыхиваетъ огарокъ. Онъ освещаетъ низкiй, закоптелый потолокъ, огромную русскую печь, лавки, деревянный столъ, въ углу образъ, съ заткнутымъ за него пучкомъ вербы, и низенькое оконце, въ которое угрюмо глядитъ мрачный, осеннiй вечеръ.

— Садись, Ваня, читай что ли тятькину грамотку
последнюю, говоритъ Аграфена, проворно сшивая грубую,
холстяную рубаху.

Маша, съ чулкомъ въ руке, прiютилась около матери. Съ печи слышатся веселые голоса, проснувшихся отъ света, ребятъ.

— Мама, дай хлебушка? доносится оттуда детскiй
голосокъ.

Аграфена мрачно сдвигаетъ брови.—Маша, говоритъ она дочери, дай имъ краюху... тамъ вонъ на полочке лежитъ!

Ваня успелъ темъ временемъ скинуть полушубокъ и шапку, вытащилъ откуда-то засаленную бумажку, и уселся за столъ.

При свете весело улыбалось его свежее, румяное личико, съ курчавыми, белокурыми волосами.

94 ГОРЕМЫЧНАЯ СЕМЬЯ.

— Ну, читай, чего сидишь... какъ тамъ начало-то?
торопила сына Аграфена. Маша тоже внимательно уставила
свои большiе глаза на брата и приготовилась слушать.

Не успелъ Ваня начать письмо, какъ въ сеняхъ послышались шаги, дверь растворилась, и въ избу торопливо вошелъ высокiй, плотный мужикъ, съ окладистой, седой бородой. Это былъ Иванъ Парменычъ, деревенскiй староста.

Чинно перекрестившись на образъ, онъ несколько минутъ переминался съ ноги на ногу, точно не решался что-то сказать. Лицо его выражало непривычное смущенiе. Аграфена и дети молча и удивленно глядели на старосту.

— Что ты, Парменычъ, заговорила, наконецъ Аграфена, здравствуй! Что надобно? Аль ты насчетъ недоимки? Такъ вотъ, право слово, выплачу... поверь, теперь не могу... хозяинъ вотъ воротится... тогда ужъ.

— Нетъ, я не затемъ, тихо вымолвилъ староста. Вотъ тебе, Аграфена, весточка... грамота... то-есть, примерно, не къ тебе... путался онъ, а оповещенiе... Да ты не горюй, Петровна... въ животе и смерти Богъ воленъ...

— Да что такое, чего случилось, Парменычъ?—бросилась къ нему побледневшая Аграфена. Отъ мужа что ли недобрыя вести? Да говори, Христа ради... не мучь!

— Да, вишь ты... оповестили меня... изъ нашей деревни трое померли... Домъ они, видишь, строили въ Москве-то... стена-то и обрушься... и придавило ихъ, горемычныхъ...

— И моего тоже... придавило? задыхаясь спрашивала Аграфена.

— Н-н-етъ. Да ты, тетка, не того... право, Господь милостивъ! Видишь ты, трое изъ нашихъ-то совсемъ Богу душу отдали, а твоему то, говорятъ, ногу да руку сломало. Что-жъ, можетъ, и вылечатъ? Господь не оставить!

Но Аграфена не слыхала последнихъ словъ старосты. Печальная весть, что ея мужъ, кормилецъ семьи, калека и, быть можетъ, умретъ, оглушила и убила бедную жен-

СЕМЕЙН. СЧАСТIЕ ЕСТЬ ВЫСШЕЕ СЧАСТIЕ ЧЕСТН. ТРУЖ. 95

щину... Какъ громомъ пораженная, она тихо застонала и упала на полъ. Ваня и Маша, перепуганные, бросились къ матери. Мальчуганы на печке подняли ревъ. Староста едва могъ привести въ чувство бедную женщину съ помощью детей. Какъ истуканъ, сидела она на лавке, не шевелясь. Она не видела, какъ староста приласкалъ детей, и тихо, смахивая слезы, вышелъ изъ избы, не слыхала, какъ плачущая Маша унимала младшихъ братишекъ, не видала, какъ печально повесивъ голову стоялъ около нея ея любимецъ Ваня, горькiя слезы текли по исхудалому личику Маши. Ваня не плакалъ, только не детское горе, а мучительное страданiе отражалось на его лице, въ грустномъ, печальномъ взгляде. Стихло въ избе. Горе и печаль поселились въ несчастной семье. Какъ-то справится теперь съ хозяйствомъ бедная Аграфена? Какъ будетъ прокармливать она ребятъ и мужа калеку? Много тяжкаго труда, много мучительнаго горя впереди... Вся надежда бедной семьи на Милосерднаго Господа! Онъ не оставитъ бедняковъ... Быть можетъ, и добрые люди откликнутся и помогутъ семьямъ несчастныхъ страдальцевъ, погребенныхъ подъ стеной развалившагося дома. Помоги имъ, Боже!

Семейное счастiе есть высшее счастiе честнаго труженика.

(Разсказъ).

На дворъ стояла осень хмурая и неприветная. Жгучiй дневной зной последнихъ летнихъ дней сразу сменился ночными изморозками, а тамъ, вдругъ, дожди зарядили, да такiе, что, почти, недели три о красномъ-солнышке люди только по-наслышке поминали. Въ открытомъ поле въ эту ненастную пору и не весть что творилось! И днемъ страшно было заглянуть туда, а ночью—и врагу не приведи Господь побывать тамъ! Кругомъ зги не видно, ветеръ дикимъ зверемъ завываетъ и острыя капли мелкаго, на-

96 СЕМЕЙН. СЧАСТIЕ ЕСТЬ ВЫСШЕЕ СЧАСТIЕ ЧЕСТН. ТРУЖ.

сквозь пронизывающаго дождя, словно чрезъ ледяное сито, сыплются наземь.

И вотъ, въ этакую-то непогоду, въ этакую-то ночку, непроглядно-темную, непрерывно-дождливую случилось двумъ запоздалымъ путникамъ пробираться къ ближнему селенiю по размытому ливнемъ проселку. Ноги ихъ то — скользили по вязкой глине, то — по колено шагали въ разливанномъ море. Среди тьмы кромешной, захожему человеку и ощупью не найти бы дороги, но путники наши подвигались впередъ, если и не бодро, то уверенно. Места—не только знакомыя, но и родныя! Какъ бывалому въ пустыняхъ страннику — звезды небесныя, такъ этимъ путникамъ— каждый пригорокъ, каждая ракита придорожная, каждый огонекъ, въ безпредельной дали мелькнувшiй, не давали сбиться съ дороги.

— Гляди-ка... вонъ, вонъ, направо опять светъ за-
мелькалъ, — весело сказалъ шагавшiй впереди путникъ,
рослый крестьянскiй парень.—Такъ и есть, лачуга Антона—
побережника въ Замятьевомъ перелеске! Чай, сидитъ,
добрый старичекъ, да сети свои зачиниваетъ.... Ну, не
унывай, Сережа! Теперь и двухъ верстъ до Покутъ-горы
не осталось, а съ нея все село, какъ на ладони, видно.
Слава Тебе, Христе!—добрались во свояси.

Поснимали оба шапки, набожно перекрестились и, прiободрившись, двинулись далее. Не прошло и четверти часа, какъ остановились они на краю крутого обрыва, подъ которымъ, въ широкой лощине, раскинуто село, десяткомъ светящихся точекъ выделявшееся изъ мрака.

Загляделся Данило, парень веселый и говорливый, на мигающiе огоньки эти и пошелъ свои догадки по нимъ строить передъ молчаливымъ спутникомъ.

— Вонъ, зелена искорка, какъ разъ посередине, све
тится: отецъ дiаконъ, стало-быть, за книжкой передъ
лампой своею сидитъ, а вонъ, на окраине, четыре огонька
подрядъ: это на Микулинскомъ постояломъ дворе бражни
чаютъ. — чай, много пришлаго люда въ эту непогодь на

СЕМЕЙН. СЧАСТIЕ ЕСТЬ ВЫСШЕЕ СЧАСТIЕ ЧЕСТН. ТРУЖ. 97

ночевку въ селе осталось.... Смотри, смотри.., вонъ, за мельницей, еще два.... Э-э-э! Да знаешь, братъ, что? — Ведь это у тебя... ну, такъ и есть, у тебя въ избе светится. Съ места не сойти,—въ твоей! Гляди и ты, Сережа гляди!

Но Сергей уже давно тревожнымъ взоромъ вглядывался въ два огонька эти, не обративъ вниманiя на остальные.

„Светится, светится!"—не то—съ радостью, не то— съ тоскою думалъ онъ.—„Что же это значило бы? Почему не спятъ? Ведь уже заполночь, поди, перевалило. Меня ждутъ?—Да нетъ, и быть не можетъ! Уже съ месяцъ отъ насъ вестей въ селе не было".

Съ месяцъ вестей не было, а самихъ-то ихъ уже полгода въ селе не видано. Еще раннею весною, собрались Сергей съ Данилой за Волгу, на дальнiе заработки. А были они ровесники, и хоть не родня другъ другу, да неразлучные друзья прiятели съ детства. До двадцатаго года жилось имъ одинаково, но тутъ судьба толкнула ихъ по разнымъ дорогамъ. Сергей женился, и теперь было у него уже четверо ребятокъ — малъ - мала - меньше. Семейная жизнь успела уже провести две глубокiя морщины на челе прежняго безпечнаго парня и научила его, что значитъ трудовая, хозяйская долюшка и тяжелая отцовская думушка. А Данила вольнымъ соколикомъ остался и не могъ своей волюшке нарадоваться. Беззаботно и весело жилось ему, бобылю, и всякая наносная беда крестьянская, въ разоренiе вводившая семейныхъ хозяевъ, только краешкомъ задевала его. Этакому здоровому парню трудъ—не въ тягость, а въ пользу былъ: безъ него онъ, какъ рыба безъ воды, пропалъ бы. По уплате податей, каждый заработанный грошъ лишь на него на одного шелъ, а потому узнать нужду горькую на себе самомъ Даниле еще не приводилось. Только и было у него заботушки, что послаще поесть, да получше въ праздникъ Божiй нарядиться. Сборы его въ дальнiй путь были не

98 СЕМЕЙН. СЧАСТIЕ ЕСТЬ ВЫСШЕЕ СЧАСТIЕ ЧЕСТН. ТРУЖ.

долгiе, и на чужбине думушка о покинутой родной стороне ему не докучала. Въ избу свою онъ на лето погорелыхъ пустилъ и теперь съ Покутъ-горы не ее искалъ во мраке: съ умиленiемъ загляделся онъ на четыре огонька, что изъ оконъ постоялаго двора светились: „Тамъ теперь захожiе люди бражничаютъ!"—думалось Даниле, и вотъ, туда-то решилъ онъ свой путь въ эту позднюю пору направить. Звалъ онъ и прiятеля въ харчевню „обогреться хорошенько", да тотъ и не ответилъ на болтовню его, занятый своими думами.