Войди в переживание или отправляйся восвояси 2 страница

Существует долгий постепенный путь к себе — как в йоге. Но приемы Риндзая очень просты, для них не тре­буется никакая предварительная система упражнений. Любой... не нужно обладать особым характером... плохой ты или хороший, святой или грешник, все равно. Важно достичь центра, потому что в центре ты не святой и не грешник. Ты можешь быть святым или грешником толь­ко на периферии; все определения — поверхностны.

Мне вспомнился великий последователь Будды, Нагарджуна. Он жил голым. Возможно, Нагарджуна — величайший логик, когда-либо живший на земле. Аристотель не может с ним сравниться, как, впрочем, и Шанкара. Аргументация Нагарджуны более изощрен­ная. Но он любил ходить нагишом (красавец!). Его уче­никами были даже цари и царицы. Однажды царица — ученица Нагарджуны — обратилась к нему:

— Не откажи мне в просьбе. Я хочу взять твою ми­ску для подаяний.

— О чем речь! — ответил он. — Конечно же, ты мо­жешь взять ее себе.

— Но это лишь половина моей просьбы, — про­должала царица. — У меня есть миска для подаяний, которую я приказала сделать для тебя. Свою миску ты отдашь мне — это будет для меня самый драгоценный дар. А ты примешь в дар от меня другую миску. Ты не сможешь мне в этом отказать.

— Но я еще не видел ее, — ответил Нагарджуна.

Царица сказала:

— Не важно, видел ты ее или не видел. Вопрос не в этом. Сначала дай мне слово, что ты не отвергнешь мой подарок.

— Хорошо, я обещаю не отказываться, — сказал Нагарджуна.

И царица поднесла ему миску из чистого золота, украшенную бриллиантами.

Нагарджуна сказал:

— Ты не совсем понимаешь ситуацию. Не важно, откажусь я от этой миски или приму ее от тебя. Я не смогу сохранить ее. Подумай: голый человек с золо­той миской, усеянной большущими бриллиантами! Да разве я смогу сохранить ее? Но раз я обещал, я приму твой дар.

За этой сценой наблюдал вор. И он пошел следом за Нагарджуной. Вор знал, что этот человек живет в за брошенном храме за городом и каждый раз, пообедав, засыпает. Это подходящее время, чтобы украсть миску. Все равно кто-нибудь да украдет...

Итак, вор спрятался за стеной храма возле окошка. Нагарджуна приготовил себе место для сна. Он пре­красно знал, что кто-то следит за ним. «Зачем пона­прасну мучить человека, заставляя его долго ждать? Я собираюсь лечь спать, так пусть же он заберет эту золотую миску. Лучше я сам отдам ее. Зачем вынуждать человека красть?» И Нагарджуна швырнул золотую миску в окно, за которым притаился вор.

Вор не мог поверить своему счастью. Какой стран­ный человек Нагарджуна! Вору захотелось прибли­зиться к этому человеку и сесть у его ног. И он спросил Нагарджуну через окно:

— Могу ли я войти?

Нагарджуна ответил:

— А как ты думаешь, зачем я швырнул миску че­рез окно? Чтобы ты вошел сюда! Так что давай заходи! Это — приглашение.

Вор ничего не понял, но его поразили слова этого человека.

Нагарджуна сказал:

— Я не хотел делать тебя вором, вот почему я швыр­нул миску в окно. Ты можешь забрать ее себе.

— Она такая дорогая, — ответил вор, — а ты — го­сподин над самим собой. Я тоже надеюсь, что однажды перестану быть вором и буду таким же господином над самим собой, как и ты.

Нагарджуна сказал:

— Зачем тянуть с этим? Секрет очень прост. Ты мо­жешь стать господином.

— Ты не понимаешь, — сказал вор, — я — вор, при­рожденный вор. Я не могу удержаться от соблазна.

Нагарджуна сказал:

— Это ничего не значит. Ты можешь оставаться во­ром. Я научу тебя одной простой медитации: что бы ты ни делал, где бы ты ни воровал (даже если будешь воровать во дворце), оставайся свидетелем своих дей­ствий. Я не хочу, чтобы ты перестал быть вором. Де­лай все что угодно, но делай это с полным осознанием. Будь свидетелем.

Вор сказал:

— Так просто! Я приходил ко многим святым, и все они говорили: «Вначале перестань воровать, иначе не сможешь стать религиозным человеком». Ты — пер­вый, кто не требует от меня бросить воровство.

Нагарджуна сказал:

— Те святые, к которым ты обращался, — вовсе не святые. Ни один святой не станет требовать, чтобы ты бросил воровать. Зачем? Воруй на здоровье! Но оста­вайся свидетелем.

На третий или на четвертый день вор пришел к Нагарджуне со словами:

— Ты очень умен. За эти дни у меня было столько возможностей что-нибудь украсть, но каждый раз, ког­да я собирался красть, мои руки опускались. Я наблю­дал за собой, и мне становилось стыдно, что я ворую, мои руки отказывались меня слушаться. За четыре дня я так ничего и не украл.

Нагарджуна ответил:

— Теперь это твоя проблема. Ты можешь выбирать: красть или наблюдать.

И этот человек сказал:

— Я начал уважать себя. Я не могу не наблюдать. Я пойду за тобой.

Наблюдение отбрасывает тебя к твоему центру. В центре ты — будда. Не важно, кто ты был на пери­ферии. Как только ты начинаешь жить в центре, цвет периферии изменяется. Периферия становится столь же чистой, как и ты в центре. Она становится столь же сострадательной, как и ты в центре. Она впитывает в себя аромат центра.

Истинная религия не учит морали. Мораль прихо­дит сама по себе. Истинная религия учит тебя жить в твоем собственном центре. Отсюда проистекает все добро, и зло становится невозможным. Речь не идет о выборе между добром и злом; ты хорош и так, без вся­кого выбора. Ты не должен становиться хорошим; ты просто не можешь быть иным.

В этом — чудо дзэн.

Дзэн означает наблюдение.

Эти выкрики просто отбрасывают тебя в центр. Узнав, что такое быть в центре, ты начинаешь понимать, что на периферии ты всегда нищий, тогда как в центре ты всегда император. А кто хочет быть нищим?

Религия — это алхимия, превращающая нищих в императоров.

Великий дзэнский поэт Иккю писал:

 

Безумец,

переворачиваю все вверх дном,

шатаюсь то там, то тут,

между борделями и пивными.

Найдется ли просветленный монах,

способный тягаться со мной

или хотя бы с одним моим словом?

Я рисую юг; я рисую север;

я рисую запад и восток.

 

Он говорит: «Люди считают меня безумцем...» Безумец, переворачиваю все вверх дном, шатаюсь то там, то тут, между борделями и пивными.

Подлинный будда не боится борделей и пивных. Те, кто боятся, — не свободны. Они — не преображенные существа.

 

Найдется ли просветленный монах, способный тя­гаться со мной?

 

Будда может приходить на базар совершенно сво­бодно. Те, кто отреклись от мира, — трусы, беглецы; они разрушили все религии мира. Все религии попали в руки трусов.

Подлинно религиозный человек — лев. Он настоль­ко центрирован в себе, что не боится находиться где угодно. Он уверен в своей чистоте, в своей вечности, в своей божественности. Он знает — если к нему при­дет вор, придется измениться вору; если к нему придет проститутка, придется измениться проститутке.

Наши так называемые святые боятся всего этого. Их страх указывает на их несвободу. Несвободный человек не может быть религиозным — он болен. Его болезнь требует лечения у психиатра.

 

Первый вопрос. Маниша спрашивает:

 

Наш любимый Мастер!

Наша любовь к музыке, поэзии, танцу, наша любовь к самой любви — не говорит ли все это о нашей потребности исчезнуть?

Тогда почему медитация — искусство исче­зать — не возникает сама по себе?

 

Маниша, музыка, поэзия, танец, любовь — лишь полдела. Ты исчезаешь на мгновение и тут же возвра­щаешься назад. Мгновение такое короткое...

Великий танцор Нижинский говорил: «Когда танец переходит в крещендо, меня больше нет. Есть только танец». Но это длится недолго. Затем ты возвращаешь­ся. Я считаю, что поэзия, музыка, танец, любовь — не более чем суррогат медитации. Все это хорошо, пре­красно, но это — не медитация. Медитация не прихо­дит к тебе сама собой, потому что в медитации ты дол­жен исчезнуть навсегда. Возврата нет, и это порождает страх.

Медитация есть смерть — смерть всего того, чем ты являешься сейчас. Безусловно, тебя ждет воскрешение, но воскреснет совершенно новое, неизвестное суще­ство, которое скрыто глубоко в тебе.

То же самое происходит в поэзии, музыке, танце, но недолго — лишь тот краткий миг, когда ты, отбросив свою личность, соприкасаешься с собственной инди­видуальностью. И поскольку это длится лишь краткий миг, ты не пугаешься; ты всегда возвращаешься назад.

В медитации ты умираешь и затем, воскреснув, ста­новишься совершенно иным человеком. Старая лич­ность бесследно исчезла. Тебе приходится начинать жизнь сначала. Ты должен изучить все заново — но­выми глазами, новым сердцем. Вот почему медитация внушает страх.

В Упанишадах сказано: учитель есть смерть. Но это неполное определение. Учитель есть смерть, но учитель также и возрождение, воскрешение. Учитель — не что иное, как медитация. Учитель дает тебе медитацию — ничего больше он просто не может для тебя сделать. Он дает тебе медитацию, чтобы ты умер и возродился.

Медитирующий может исполнить музыкальное произведение, и оно обретет совершенно иной смысл. Медитирующий может написать стихи, и его стихи будут выражать невыразимое. Медитирующий может делать все что угодно, во всех его творениях появится новая прелесть, новая красота, новое значение.

Музыка, поэзия, танец и любовь могут стать поме­хой для медитации в том случае, если ты остановишься на этом. Вначале приходит медитация и лишь затем — великая музыка и великая поэзия. Ты — просто пустая бамбуковая флейта. Вселенная поет песни через тебя, танцует танцы через тебя. Ты лишь адрес — почтовый ящик. Бытие выражает себя, а ты — лишь пустой бам­буковый стебель.

Медитация сделает тебя пустым бамбуковым сте­блем; что бы ни проходило сквозь тебя, твое пустое сердце будет принадлежать бытию.

И тогда бытие поет песни. Лишь немногие песни... Например, в Библии, в Ветхом Завете Песнь песней Со­ломона принадлежит бытию. Странно, но иудеи даже не хотят вспоминать Песнь Соломона. Им очень не нравится, когда кто-нибудь открывает эту Песнь для себя. Она такая прекрасная, такая подлинная, такая правдивая... в нашем мире лжи, лицемерия и фальши все подлинное вызывает подозрение.

В Упанишадах, в «Книге Дао» или «Книге Мирдад» лишь несколько текстов... Старая классическая музы­ка — несколько отрывков пришло от самого бытия, музыкант был просто инструментом. Он позволил чему-то принять форму, пропустил сквозь себя. Как по мне, поэзия, музыка, любовь и танец — куда ближе к подлинной религии, чем так называемые религиозные обряды. По крайней мере, они дают возможность хоть на миг заглянуть вглубь. Заглянув вглубь, ты входишь в медитацию.

Медитации мешает страх смерти. Ты ведь не знаешь, ждет ли тебя воскрешение. Учитель должен дать тебе обещание: «Ничего не бойся. То, что умрет, не есть ты, то, что воскреснет, — твоя подлинная сущность».

Медитация — опасный путь, самая опасная вещь на свете. Тебе нужен тот, кто уже побывал на этом пути, кто прошел его — прошел и вернулся. Тебе нужен тот, кто сможет вселить в тебя бесстрашие, отвагу, чтобы ты решился сделать квантовый скачок.

А сейчас пришло время Сардара Гурудаяла Сингха.

 

Нэнси Рейган отдает в стирку белье свое­го мужа, Рональда Рейгана. Похоже, шариковая ручка сломалась в кармане президента, паста вытекла, слева на белой сорочке расплылось от­вратительное красное пятно.

Хозяин прачечной китаец Вонг долго разгля­дывает сорочку, затем одобрительно кивает го­ловой и говорит Нэнси:

— Отличный выстрел!

Рональда Рейгана судят за издевательство над самкой шимпанзе в Вашингтонском зоопарке. Присяжные единогласно признают его виновным.

Старый судья Ворчун обращается к Рейгану:

— Господин президент, хотите ли вы что-нибудь сказать в свое оправдание, прежде чем я вынесу приговор?

— Ваша честь, — отвечает президент-маразматик, — если бы я знал, что поднимется такой шум, женился бы на этой сучке!

 

Отец Дингл приехал в Иерусалим, посетить святые места. Из любопытства он решает взглянуть на иудейскую святыню, Стену Пла­ча. У Стены он видит иудеев, которые молят­ся, дико жестикулируя. Неподалеку неподвижно стоит человек и что-то тихо бормочет. Это заинтересовало святого отца, который решил, что иудеи не могут молиться, соблюдая спокой­ствие.

— Добрый вечер! — сказал отец Дингл, при­близившись к незнакомцу. — Меня зовут отец Дингл. Я подошел к вам, потому что заметил — вы молитесь иначе, чем все остальные.

— Молюсь? — отвечает ему старый еврей Мойша. — Разве я молюсь? Я просто прошу у Бога совета.

— Не хочу показаться назойливым, но како­го рода совет вы хотите получить от Бога? — спрашивает святой отец.

— Да какой угодно! Выходить ли моей дочери замуж за ее дружка-американца, который мне не по нутру? Стоит ли мне отпускать моего сына в Пуну? Как расшевелить мою жену Сару в посте­ли? Ну и так далее...

— Понятно, — отвечает отец Дингл, — и что же отвечает Бог?

— Ничего не отвечает! — говорит Мойша. — Я прихожу сюда уже тридцать лет, и каждый раз он молчит! Все равно что разговаривать с каменной стеной!

 

Ниведано...

Ниведано...

Погрузись в тишину.

Закрой глаза.

Почувствуй, как замерло твое тело.

А теперь безоглядно обратись внутрь себя.

Погружайся в себя, насколько можешь.

Глубже и глубже...

Пока не достигнешь истоков своего существа,

В тот миг, когда ты достигнешь центра,

ты — будда.

 

Внезапно на тебя обрушится ливень цветов.

Вся вселенная возрадуется.

В этот миг есть лишь сознание.

Все разделения исчезают...

Остается лишь созерцание...

и постепенно Аудитория Будды

превращается в море сознания.

Не десять тысяч будд,

а одно просветление —

море без волн.

Это твое истинное лицо.

Перенеси будду из центра на периферию.

Это произведет революцию в религии.

Какой благословенный миг!

Вечер был хорош сам по себе,

но присутствие десяти тысяч будд

сделало его просто великолепным.

Чтобы было понятнее.

 

Ниведано!

Расслабься. Наблюдай.

Твое тело — не ты,

твой ум — не ты,

ты просто наблюдатель.

Опыт наблюдения —

конечная истина твоего существа.

Такой опыт назывался в Упанишадах

сатьям, шивам, сундарам —

истина, добро, красота.

В этом пространстве ты — вечен.

Ты никогда не знал рождения,

ты никогда не знал смерти.

Все, что происходит, происходит на периферии.

В центре не существует рождений,

не существует смертей...

лишь чистое небо.

Ты — благословен, оказавшись здесь

в этот необычайно важный момент.

Собери же как можно больше цветов и ароматов...

уговори будду отправиться с тобой.

Вскоре Ниведано призовет тебя назад,

созерцай же путь, по которому ты пришел.

Этим путем ты будешь возвращаться обратно.

Знание пути,

ведущего из центра к периферии, —

важнейшая вещь на свете.

Ведь тебе придется

ходить туда и обратно

еще, еще и еще,

пока твоя периферия и центр не станут единым целым.

Когда Ниведано призывает тебя вернуться,

помни, ты — будда.

Возвращайся назад с достоинством, изяществом, красотой и радостью.

 

Ниведано...

Возвращайся, но возвращайся как будда,

безмолвно, тихо,

с изяществом.

Присядь, будь неподвижным несколько мгновений,

вспомни, где ты был,

каким путем шел.

То, что ты пережил, станет частью твоей повсед­невной жизни.

Твои поступки, твои жесты,

твои слова,

твое безмолвие

будут выражением будды.

Понемногу старое исчезает,

новое рождается.

Этот новый человек —

единственная надежда мира.

Мы должны послать весть

каждому человеку на земле:

«Ты — будда;

ты просто забыл об этом».

Помни,

этого нельзя достичь,

это можно лишь вспомнить.

Ведь это так просто, так очевидно!

 

Верно, Маниша?

Да, любимый Мастер.

 

 

Глава вторая

Пустое сердце, пустой ум

Как-то Риндзай сказал: «Кто бы ни пришел ко мне, я не ошибусь. Я буду точно знать, откуда он явился. Если в его появ­лении будет что-то особенное, он окажется та­ким, словно он потерял себя. Если в его появлении не будет ничего особенного, он окажется таким, словно он сам себя связал веревкой. Не стройте предположений. И понимание, и непонимание не­верно. Я говорю об этом прямо. Любой человек может осудить меня, если захочет».

Затем мастер продолжил: «Каждое выска­зывание должно заключать в себе ворота трех тайн, ворота каждой тайны должны заключать в себе три сути. Есть временные средства и есть функционирование. Как вы понимаете это?» Сказав это, мастер сошел вниз.

 

Маниша, Риндзай прав. То, как ты ходишь, смо­тришь, говоришь... жесты выдают твой внутрен­ний мир. Иначе и быть не может — все, что видно на периферии, приходит из центра.

Риндзай утверждает: «Я могу видеть человека це­ликом, могу сказать, просветлен он или нет, глядя на то, как он ходит или говорит». Это утверждение очень важно, поскольку просветление — не интеллектуаль­ный феномен, а экзистенциальный. Просветление пре­ображает все твое существо.

Чтобы ты ни делал — не важно что (даже если ты будешь безмолвно сидеть и ничего не делать), тебе не удастся обмануть просветленного человека. Он будет видеть тебя насквозь — смотреть тебе в душу. Неваж­но, говоришь ты или молчишь. Даже если ты спишь... просветленный спит не так, как непросветленный... Это означает, что все наши поступки, жесты, слова и безмол­вие исходят из души. Волны приходят из центра.

Непросветленный человек создает вокруг себя иную ауру. В нем не чувствуется присутствия — он почти отсутствует. Он — сомнамбула, — ходит во сне, споты­кается во тьме.

Просветленный — это человек, чей внутренний мир состоит из света. Просветленный человек не спо­тыкается, не ищет дорогу на ощупь. Ему не нужно вы­бирать.

Я хочу это подчеркнуть: просветленный человек не выбирает. Ему не нужно делать выбор между добром и злом. Что бы от него ни исходило — все будет пре­красно, красиво, исполнено невероятной благодати. Его действие, его бездействие — благословение. И он благословляет не только себя — в нем так много благо­словения, что он благословляет собой весь мир.

Просветленный человек становится частью безгра­ничной космической действительности. Он больше не скряга, не маленький островок. Он — целый кон­тинент. Он больше не индивид... вначале он просто отбрасывает личность и обретает индивидуальность; затем он отбрасывает индивидуальность и достигает размеров космической действительности. В этот мо­мент он везде и нигде. Весь мир изменился.

Итак, если ты видишь такого человека и твое зрение не замутнено, тебе без слов ясно, что он — просветлен­ный.

Был такой случай:

Один из учеников Будды, Манджушри, медитировал в течение двадцати лег. Когда он обрел просветление, другие просветленные сразу же это поняли. Шарипутра сказал ему:

— Почему ты не подойдешь к учителю и не расска­жешь ему о своем просветлении?

Манджушри засмеялся и ответил:

— Зачем? Я и так знаю, что, как только мы встре­тимся с ним, он сам все поймет. Мне незачем говорить ему об этом.

И вот как было дальше:

На следующее утро Будда Гаутама, прогуливаясь, поравнялся с деревом, под которым сидел и медитиро­вал Манджушри. Будда огляделся и сказал:

— Манджушри, ты должен был объявить о сво­ем просветлении. Неужели ты думаешь, будто можно скрыть огонь? Вокруг тебя полыхает пламя. Вокруг тебя расцвели цветы — такое может не заметить только не­вежда, любой просветленный видит это, даже если ты молчишь.

Манджушри прикоснулся к стопам Будды и ответил:

— Вот почему я не приходил к тебе. Я подумал, если просветление подлинно, если оно не галлюцинация, будет лучше, если Гаутама Будда сам увидит это. Сотни людей обрели просветление под его руководством. Если же он пройдет мимо меня, не обратив внимания, значит, мой час еще не настал, значит, я просто вооб­разил себя просветленным.

И это не единственный случай. Огромное количе­ство людей обрели просветление под руководством Будды Гаутамы. За ним постоянно следовали десять тысяч монахов, которые целыми днями занимались медитацией — созерцали свой ум. В нужное время, в нужный сезон они, один за другим, начинали взры­ваться.

Исходя из личного опыта, могу сказать — это зара­зительный процесс. Если какой-то человек, сидя рядом с тобой, обретает просветление, что-то происходит и в тебе самом. Изменившаяся энергия этого человека передается тебе.

Просветление — вовсе не то, чего нужно достичь; оно уже здесь, оно — твоя собственная природа. Про­светление — самая простая вещь в мире, и именно это делает его таким трудным.

Чтобы уйти внутрь себя, человеку требуется не­большой толчок. Нет, не в буквальном смысле. Такой толчок скорее сродни магнитному полю или электри­честву. Его нельзя увидеть, однако он может переда­ваться от одного человека к другому, если тот, другой человек уже созрел. И однажды происходит взрыв.

Будда Гаутама позволял десяти тысячам людей пребы­вать рядом с ним постоянно. Он делал это для того, что­бы создалось энергетическое поле. Кто-то продвинулся на шаг дальше, кто-то продвинулся на два шага дальше, кто-то — уже совсем рядом с точкой взрыва. Если один человек взрывается, он может запустить цепную реак­цию, воспламеняя тех, кто идет вслед за ним. В дзэн это называется передачей светильника или передачей огня.

Никто не способен вести себя так, как если бы он уже был просветленным. Просветление не имеет опре­деленной формы. Каждый просветленный — уникален. Невозможно ему подражать. Любые попытки подража­ния лишь уведут тебя от себя самого — чем больше ты стремишься уподобиться просветленному, тем дальше оказываешься от самого просветления.

Вот почему следует знать, как вести себя рядом с просветленным человеком. Просветлению невозмож­но научиться — это не учение и не дисциплина. Нужна особая форма восприимчивости, открытости; нужно позволить учителю войти в тебя.

Обычно мы этого боимся. Мы пытаемся соблюсти дистанцию. Нам кажется, что необходима защита: кто-то может попытаться нас унизить, кто-то может сде­лать нам больно. И мы ограждаем свое существо от возможной опасности, стараясь держаться на некото­ром расстоянии даже от тех, кого любим.

Адольф Гитлер боялся женитьбы, он не мог допу­стить, чтобы кто-то находился в его комнате, пока он спит, — кто его знает... ведь все вокруг такие чужие... Он женился за три часа до своей смерти, когда бомби­ли Берлин. Речь шла всего лишь о нескольких часах...

Посреди ночи он пригласил в бункер священника и женился. Его друзья говорили ему:

— Какой в этом смысл, ведь ты готовишься вы­пить яд?

Он отвечал:

— Сейчас брак мне уже не опасен. Я умру женатым. Эта женщина всегда хотела выйти за меня замуж, а я все откладывал.

Самозащита потеряла смысл. Обручившись, моло­дожены приняли яд и отправились в астральное сва­дебное путешествие.

Мы боимся подпускать других людей к себе. Этот страх всегда живет в нас. Но человек должен отказаться от защиты и осознать, что он — с учителем. Ты должен просто открыться. Оставь дверь открытой. В нужный момент учитель войдет — не физически, просто новая энергия запляшет в твоем существе.

Утверждение Риндзая весьма примечательно:

 

Как-то Риндзай сказал: «Кто бы ни пришел ко мне, я не ошибусь. Я буду точно знать, откуда он явился».

 

Риндзай говорит не о каком-то месте, откуда, веро­ятнее всего, может прийти человек, а о пространстве, в котором этот человек пребывает, — о состоянии со­знания этого человека.

 

Если в его появлении будет что-то особенное, он окажется таким, словно он потерял себя.

 

Он появится спотыкаясь, ища опоры. Он будет вы­глядеть... в его глазах ты прочтешь, что он потерялся. Он не знает, куда и зачем идет. Подобная ситуация ха­рактерна для большинства людей. Никто не знает вер­ного направления — все ищут путь на ощупь.

Риндзай хочет сказать: «Я никогда не ошибаюсь в людях. Я вижу, откуда пришел человек, в каком про­странстве он находится. Я вижу, колеблется ли он, не­уверен ли он в себе, ищет ли он наставничества или же напичкан заимствованными знаниями и его эго раз­дуто, как будто он знает все».

 

Если в его появлении не будет ничего особенно­го, он окажется таким, словно он сам себя связал веревкой.

 

На первый взгляд может показаться, что люди сво­бодны. Никто как будто бы не связан веревкой по ру­кам и ногам. И все-таки приглядись повнимательнее. Ты увидишь — к каждому человеку привязано мно­жество веревок, тянущих его одновременно в разные стороны. Это приводит к диссоциации — расщепле­нию личности.

Можно называть эти веревки любовью, амбициями, ревностью, завистью, ненавистью. Как их ни называй, они все равно остаются веревками. Если твой ум занят каким-либо из перечисленных чувств, это чувство пре­вращается в веревку.

Лишь незанятый ум знает, что такое свобода. Со стороны кажется, что люди свободны, однако Риндзай говорит о незримых веревках. Ты можешь ощутить эти веревки — свою привязанность к матери, к отцу, к жене, к мужу, к детям, к друзьям, к врагам.

Это произошло в 1948 году, после того как застре­лили Махатму Ганди. Джиннах, который хотел создать на территории Индии независимое мусульманское го­сударство и много лет боролся с Ганди, сидел в саду и читал газету. К нему подошел секретарь и сказал, что Ганди мертв. Секретарь не поверил своим глазам, увидев слезы Джиннаха. Не сказав ни слова, Джиннах встал и удалился в свой кабинет. Собственно говоря, в тот момент Джиннах умер. Он заболел и больше никог­да не покидал своей комнаты.

Его часто спрашивали:

— Почему ты так огорчился? Ты был совершенно здоров, а когда услышал о смерти Ганди...

Джиннах отвечал:

— Сейчас я вижу — у нас возникают какие-то от­ношения даже с врагами. Нет Ганди, нет и меня. Если индус мог застрелить Ганди, меня может застрелить мусульманин.

Пока Ганди был жив, Джиннах отказывался от охра­ны, заявляя: «Даже мысль о том, что мусульманин мо­жет посягнуть на мою жизнь, абсурдна. Я сражался за то, чтобы подарить мусульманам собственную страну». В тот день, когда Ганди убили, Джиннах окружил себя телохранителями.

Никто не мог подумать, что смерть Ганди будет для него таким ударом. Он сам не мог в это поверить: «Я должен радоваться, что Ганди мертв, но мои глаза полны слез. С его смертью я потерял самого себя, ведь я посвятил свою жизнь борьбе с ним. Полжизни ушло на борьбу». Джиннах умер несколько месяцев спустя.

Присмотревшись, ты обнаружишь множество вере­вок, которые связывают тебя, — настоящую паутину. Легко перерезать одну веревку, но веревок — множе­ство. Вся твоя личность состоит из этих веревок. Да, они делают тебя рабом и не приносят ничего, кроме огорчений. Да, они не дают тебе обрести свободу и чув­ство собственного достоинства. И все-таки, отрезая их, ты чувствуешь, что режешь самого себя. Они стали твоим вторым «я».

Во время Французской революции произошло сле­дующее: революционеры открыли двери огромной тюрьмы. В тюрьме содержались арестанты, пригово­ренные к пожизненному заключению, — опасные пре­ступники — все они были закованы в кандалы, к кото­рым не было ключей. Предполагалось, что этих людей никогда не освободят, поэтому надзиратели, сковав руки и ноги очередного арестанта, выбрасывали ключ от его кандалов в глубокий колодец, находившийся в центре тюрьмы.

Кандалы пришлось разбивать. Революционеры по­ражались выносливости бывших заключенных. Не­которые из них провели в тюрьме сорок лет, другие пятьдесят лет. Был даже человек, который просидел в тюрьме семьдесят лет. И этот человек сказал: «Мои глаза уже не могут выносить дневного света. Мы жили в темных камерах. За семьдесят лет мир, вероятно, сильно изменился. Наши друзья и жены умерли. Дети, должно быть, не узнают нас.

Здесь, в тюрьме, удобно — еду приносят. Еда гнилая, но зато не нужно искать работу. Мы привыкли к своим камерам и боимся даже подумать об иной жизни». Од­нако революционеры есть революционеры — упрямые люди. Они разбили кандалы арестантов и заставили их покинуть тюрьму. К вечеру все заключенные вер­нулись в камеры.

Это очень важная вещь — куда более важная, чем Французская революция. Заключенные умоляли ре­волюционеров: «Не заставляйте нас уходить отсюда. Для нас не существует внешнего мира. Нас отделяет от него целая пропасть — мы счастливы здесь». Некото­рые жаловались: «Мы не можем спать без цепей». Цепи заменили им плюшевых медвежат.

Подобную же ситуацию мы видим везде — ваши цепи заменяют вам плюшевых медвежат. В аэропор­тах, на железнодорожных вокзалах (какими бы они ни были грязными, вонючими и итальянскими) — везде можно увидеть детей в обнимку с плюшевыми медве­жатами. С плюшевым медвежонком так трудно рас­статься, без него так трудно уснуть, он такой мягкий... Мы привыкаем к веревкам.