Тема или отрезок?

Смысл учительской жизни - ученик! Он определяет нашу позицию, творческие принципы. Вот один из них: анализ литературного произведения должен вырастать в этическую проблему, а не в обзор всего, что было до и после книги. Эти "до" и "после" хотя и важны, хотя и объясняют литературой саму книгу, но решающего значения для урока не имеют. Школьная книга, убежден, прежде всего и в большей степени нравственная тема, а не отрезок теории и истории литературы. Конечно, одно дело читать книгу для своего удовольствия дома и совсем другое - в классе. Четко провожу эту границу. Иногда по-серьезному надо обсудить композицию, коль она ведет к живому, сокровенному, творческий метод, ритмику, лексику... Всё, всё можно - иногда. Солидная филологическая культура, бесспорно, нужна словеснику. Ребятам же в основном - ее результат, умение старшего в контакте с ними обогатиться духовным опытом книги, чтобы в класс вошел живой герой, а не "типическое явление".

Разумеется, у опытного мастера и "типическое явление" становится живым, ощутимым. Все это так. Тем не менее теорию, как холодную воду, лучше употреблять небольшими порциями. Не за научно-теоретической базой и литературным процессом идут к нам на урок ребята, а за тем, без чего жить нельзя. Сейчас, сегодня. Идут, чтобы знать, к чему вернуться через много-много лет. Уж, наверное, не "к единству сюжетного и композиционного в...", а, скажем, к стихотворению Пушкина "Я помню чудное мгновенье...", чтобы услышать в нем "непрочитанный" ранее гимн Вдохновению. А после по-новому открыть Маяковского, для которого любовь, как и для Пушкина,- состояние, когда "в работу пущен сердца выстывший мотор". В иной творческой манере, иными словами, по сути, выражено общее. И "манерами" тоже можно заняться, но не ради только расширения кругозора, а чтобы лучше понять, чем один дополнил другого, а оба выразили тебя, понимающего их. Школа не только учит, но и в не меньшей степени воспитывает. "Композициями" судеб ребят кто займется? Кто прочитает тайное и в их "портретах"? Угадает "роль" каждого?

Что и как анализировать, не нарушая целостности художественного произведения и сложных творческих связей с классом,- проблема, которую каждый решает индивидуально. Для меня урок - урок искусства, ибо оно способно воспитывать юную душу, увлекать жизнью, "делами человеческими". Стало быть, и в анализе художественного произведения рациональнее пользоваться теми же средствами, которыми пользуется писатель. Поэтому урок строю на основе яркой конструктивной детали, трудного нравственного вопроса, творческого приема. Стремлением видеть и растить лучшее в человеке определяю методику и стиль общения с ребятами и книгой.

Скупая подробность и...

В свое время немало сил отдано "образам", "проблемам", "композициям". Бывали и конфликты, когда кто-нибудь из методистов надевал на меня тесную, линялую рубашонку с чьего-то "опытного" плеча. Как заячий тулупчик на Пугачеве, расползалась она в разные стороны. Понимал: нужно сделать решительный шаг к чему-то более существенному. Учитель - творец урока и, значит, открыватель своего пути. В школьной практике частное - опора общего, и восходить от простого к сложному рациональнее. Когда видишь всё - ничего не видишь. Да и мудрые предупреждали: ни во что ставящий малое сам мало-помалу придет в упадок. Этот "упадок" - увы! - не один только я ощущал.

"Из искры неясной - ясное знание..." Ведь тлеет же где-то искра твоего огня, которая может стать пламенем, если раскопать, подуть, не боясь ожогов. Как у Маяковского: "Но бывает, жизнь встает в другом разрезе, и большое понимаешь через ерунду". Все великие стремились к такому "разрезу". Раскольников-то у Достоевского после убийства старухи смыл кровь отовсюду: с топора, с рук, пальто... И все ж кровь осталась на нем. Гений художника знает, где "оставить" - на грязном носке, который выглядывал из дырявого сапога... Боже! Сколько сказано сущей "ерундой".

А если и с ребятами говорить вот так же, как с нами художники? Книгам, стихам, кинофильмам давать такие же "разрезы", как они - жизни? Идти не от "образа" или "проблемы", а к образу и проблеме от какой-нибудь пустяковой на первый взгляд малости - детали. Она - и скупая подробность, и целая поэма! Всё зависит от того, кто и как смотрит на нее. Может, "деталь" и есть та искра, из которой... Искусство не раз являло доказательства того, что истоки большого, великого - в малом. К. Симонову оказалось достаточным одного-единственного слова "жди", многократно повторяемого в знаменитом стихотворении "Жди меня", чтобы выразить спасительную верность любви, неотвратимость победы над фашизмом, величие человеческого духа... Опираясь на деталь, художник нередко выстраивает целое, раскрывает глубокую философскую идею. Эмиль Верхарн провозгласил понимание эстетических ценностей через малую "песчинку" художественного контекста - деталь: "Миры вскрываются в песчинках малых". Как ни странно, подлинное искусство по природе своей немо. И вот эти немногословные, "немые" средства - вниманием к детали - оно дарит уроку литературы. Впрочем, использование детали - давнишний прием анализа. Но если в старой проблеме поискать новые аспекты, прием наталкивает на необычный путь, своего рода метод анализа: от "клеточки" текста - к целому. Тогда деталь становится конструктивным элементом разбора больших и малых структур текста, увлекательным шагом в книгу.

Синтез путей

Задумаемся всего лишь над одной репликой Коробочки ("Мертвые души") и даже над одним словом в реплике: "Ведь я мертвых никогда еще (курсив мой.- Е. И.) не продавала". Тут и характер, и время, и гоголевский (сквозь слезы) смех. Эта убогая, закоснелая старушонка до сих пор, оказывается, бойко торговала живыми, до мертвых еще не дошло. Но какая уверенность, вопреки набожности и страху перед дьяволом, что и от мертвых можно иметь доход! В крохотной детали - мини-образ сатирической сути "Мертвых душ".

Когда в малом забрезжит свет большого, появляется любопытство к тому и другому, а в общем - к их связи. Интересное как бы удваивается предчувствием серьезного. Ребятам - всем до единого! - психологически близка и понятна деталь. Это - их путь в Искусство, в далекое и близкое Детство, в прекрасный мир Эмоций. "Дайте до детства плацкартный билет".- "Билетов не-ет!" - поется в известной песне. Неправда, на уроках литературы эти "билеты" есть - в жемчужинках художественных деталей, во всеобъемлющей сути малого, в клеточках, способных воспроизвести крупный план. Но, идя от малого как части целого, ребята не всегда ощущают само это целое. Вот тут-то им и должен помочь учитель, умеющий работать "от целого". Во встрече, а точнее, синтезе двух разных творческих путей (которые сами по себе бесплодны, ибо учитель и ребята общаются тогда на разных языках, и в этом, кстати, основное противоречие сегодняшнего преподавания литературы) - большой успех урока. Контакт с классом обеспечен и общностью исходных позиций, и возможностью ребят, следуя за учителем, опередить его точно так же, как он в выборе метода опередил их эмпирический опыт: примечая малое, видел всю книгу.

Раскручиваясь, деталь дает уроку сюжет, концепцию, учит работать на подтексте. Проблемность, образность, аналитичность - всё в ней, своеобразном узелке текста, вбирающем в себя многие нити. По существу, эти нити и соединяют учителя с ребятами, ребят - с книгой. В любой ткани узелок - брак, в художественной - открытие, находка. Мышление открытиями увлекает. Если не закопаться в частностях, а дойти до целого (эпизода, сцены, главы...), появляется потребность в обратном движении - к детали, чтобы проверить, так ли, к тому ли и от того ли шел. Обратное от поступательного - это уже глубина! Разумеется, не всякая деталь вырастает до символа, вбирая целое, раскрываясь в нем и раскрывая его, но всякая - достойна внимания.

Мастерство сути

Сегодня уже не только "физикам", но и "лирикам" нужны формулы - как результат особого искусства в обилии фактов находить связь и работать не фактами, а связью, за которой факты. Не стремиться, стало быть, ко многому, а во многом отыскать главное, в нем и через него решить все остальное. Покажется невероятным, но всего (!) Пушкина и всё (!) о Пушкине "вычитывают" (разумеется, в школьном варианте) из "Онегина" - самого "задушевного" произведения, где личность поэта, по словам Белинского, отразилась полно и ярко. Тут и моменты жизненной, духовной, творческой биографии поэта; строчки и строфы, от которых протягиваются нити к лирике и которые могут быть раскрыты лирикой; романтическое и реалистическое в Пушкине и т. д. "Онегин", если хотите, "энциклопедия" и самой личности великого поэта, а не только русской жизни начала XIX в. Сократятся часы и усилия, а результат - едва ли не лучший. Что-что, а уж формулы ребята и любят, и умеют раскрывать. Литературу скучно слушать, изучать. Но решать, вычислять и, более того,- делать! - удовольствие, захватывающее всех. Время, "сэкономленное" на Пушкине,- отдаю Пушкину! У великого поэта учимся искусству слова как искусству мышления: пишем стихи, прозу, роемся в черновиках, постигая большие и малые тайны творчества...

К примеру, известный рассказ "Старуха Изергиль" - формула ко всему М. Горькому: раннему и позднему. Ларра, Данко и тот "осторожный", что наступил на горячее и горящее сердце ногой, да и сама старуха символически открывают почти всех героев Горького, во всяком случае тех из них, с которыми знакомит школа.

Какие бы формы ни принимала формула, она учит мастерству сути, собирать и отбирать, конкретизировать и концентрировать, учит рациональному и на этой основе эстетическому. Одним узелком всё распутать и снова собрать в узелок - привилегия детали: ею может быть и отдельное слово в книге, и... вся книга, способная стать формулой литературы.

Язык урока

Между кабинетом литературы и, предположим, школьной мастерской общего больше, чем кажется. Выражается оно не только в увлеченности и напряженности творческого труда ума и рук, но и - скажем так - в необходимости здесь и там иметь свой совершенный инструмент и искусно пользоваться им. Таким инструментом на уроке литературы является деталь. Ребятам не слишком понятен язык урока (статьи, учебника, школьного собрания...), где нет сверкающих блесток неожиданного, всеобъемлющей сути малого. Деталь всему дает конкретность, учит разговаривать с ребятами на своем и их уровне, своими и их словами. Учит каждого сказать лучше и точнее, искореняя так называемое школярство: привычку говорить много, скороговоркой, стандартно. "Хочу привести такую деталь",- нередко слышим от словесника. И это - плохо! Деталь не иллюстрация мысли, а сама мысль, вещество урока. Ее нужно не приводить, не называть, не акцентировать, а раскручивать. Путь "от детали" - это движение с кочки на кочку по топкому болоту, так, чтобы не увязнуть в трясине общих разговоров самому и не увлечь за собой других. Пройти "по кочкам", начиная с опорной, маршрутной, оглянуться и снова вперед - увлекательно не только для ребят, но и для учителя, если он знает цену времени, вниманию, силам. Ему, умудренному опытом, но (что поделать!) стареющему, с годами, говоря словами поэта, "всё больше хочется сказать, всё меньше говорить". По-настоящему, может, только тут он и поймет доступную всем возрастам, манерам и склонностям деловитую мудрость детали. Попадая в круг живительных "мелочей", неизменно задаю один и тот же вопрос: а что из этого? а из того? а из того?.. Где больше яркого, интересного, рационального? Каким информационным и воспитательным потенциалом располагает та или иная подробность, способна ли в клеточке воспроизвести целое? Сколько конструктивных деталей (слов, реплик и других компонентов текста), столько и концепций чтения, разборов, полемик, т. е. углов зрения на книгу, столько и речевых форм урока, стилевых нюансов и т. д.

Не только наблюдать

- Но позвольте! - упрекнули коллеги на обсуждении открытого урока.- В тексте нет того, о чем говорили ребята, а вы слушали и не поправили.

Речь шла о некрасовской Матрене. Комментировали 11 строчек - портрет. А начали... с Лермонтова.

Когда порой я на тебя смотрю, В твои глаза вникая долгим взором: Таинственным я занят разговором...

Тут же и тему записали: "Таинственный разговор". А после Рита А. вслух читала:

Матрена Тимофеевна Осанистая женщина, Широкая и плотная, Лет тридцати осьми. Красива; волос с проседью, Глаза большие, строгие, Ресницы богатейшие, Сурова и смугла. На ней рубаха белая, Да сарафан коротенький, Да серп через плечо.

- Чем же красива Матрена?

Иных удивили глаза - "большие, строгие": ни себе, ни мужу, ни своему крестьянскому делу Матрена не изменит. Другие в восторге от ресниц - "богатейших", собственных, ненаклеенных. Чье-то внимание привлек "волос с проседью": по-особенному красит он "широкую и плотную" крестьянку, "гроза душевная" не сломила ее, напротив, сделала привлекательнее, женственнее. Долго и шумно отыскивали синонимы эпитету осанистая; поговорили о том, какую роль вообще играет осанка в настроении. Вспомнили Блока.

- Поддержи свою осанку! - Над собой держи контроль!

("Двенадцать".)

Осанка - контроль над собой! Подумали - и записали в тетради. Не обошли вниманием и "смуглое" тело Матрены в контрасте с "белой" рубахой. Словно и в поле не работала. Тут, конечно, и женская аккуратность, и высокая культура труда. Кстати, какой трудовой стаж Матрены? Подсчитали и ахнули: 33 года! А самой - 38.

Снова вглядываемся пристальным, "долгим взором" в живой, полнокровный и как бы скульптурный образ крестьянки. Снова заводим "таинственный разговор".

Серп, что покоится на широком, ладном плече и которым заканчивается портрет,- еще одна примета женской красоты.

- Иную серьги и кольца так не украсят, как Матрену - серп. Обычный. Крестьянский.

- И "сарафан коротенький", не потому что модно, а чтоб работать удобнее.

- Матрену вообще трудно представить вне "страды деревенской", вне русского пейзажа.

Действительно, легко и изящно вписывается героиня Некрасова в неприхотливую, но яркую панораму деревенского вечера. "Домой скотина гонится: дорога запылилася, запахло молоком..." Где-то поодаль переспелая ("уж колос сыплется") васильковая рожь; за околицей на зеленом плюще скошенной травы в таких же белых, как на Матрене, рубашках и такие же, как Матрена, плотные, осанистые березы. Но оранжево-голубом небосклоне, как проседь в волосах, прорезывается тонкая полоска месяца. Он так же молодит и красит деревенский вечер, как серп усталую, но неутомимую крестьянку. Васильком во ржи невольно воспринимается и сама Матрена. Одухотворяя родную природу, одухотворяется ею.

Да! Всего этого у Некрасова нет: ни желтой нивы, ни зеленого плюща, ни берез, ни тонкой полоски месяца... Но если вчитаться с художественным интересом, а не холодно и объективно скользнуть по строчкам поэмы, возможно, какие-то детали, штрихи отыщутся и в самом тексте. Следовать за великим - это не только наблюдать за ним со стороны, а где-то и получить право на мимолетное сотворчество. Если в ребятах отсутствует или убито желание хоть чуточку "дорисовать" литературного героя, то можно ли жить им? Любить и знать его?

Так что позвольте не позволить отнять у Некрасова то, что ребята и я увидели в нем, следуя за ним.

Как живет книга?

"Вы лучше желтого в середину дуплетом..." Это - чеховский Гаев в оценке студента Трофимова. Некогда на уроках о "седовласом ребенке" говорилось много, с интересом, а теперь... А теперь реплика Трофимова вдруг прозвучала на комсомольском собрании как иронический упрек неделовому выступлению.

"Ах ты, мордашка эдакой!" - услышал я однажды колючие слова, сказанные однокласснику, который (всерьез или в шутку - трудно было понять) заявил, что все или по крайней мере многие житейские трудности и неурядицы решаются деньгами. Главное - иметь их. Класс захохотал, мысленно увидев знакомую "мордашку" - Чичикова, рыцаря и романтика копейки. Помнится, реплика-деталь рефреном звучала в анализе "Мертвых душ", переосмысливаясь в отношении Манилова, Коробочки, Ноздрева... Все они - разновидности одной и той же "мордашки".

Нет, это не просто запомнившиеся и ставшие расхожими фразы типа "Ура! Мы ломим, гнутся шведы". Это деталь, за которой во всей живости и емкости и со всеми подробностями незатухающий образ Урока. Это нравственные концепции творческого восприятия книги, которая, кстати, живет в памяти учеников не страницами и главами, а яркими деталями. Потому-то и важно с их помощью прочитать и разобрать книгу, закрепив в "мелочах" ее крупный план. Потому-то и важно называть деталями темы уроков, сочинений, устных заданий, диспутов... И не только называть. Нужный просто уроки, сочинения, посвященные детали. "Мои находки..." - тема обобщающего урока. "Три - самые яркие! - детали, раскрывающие глубину нравственного падения доктора Старцева" ("Ионыч"). Это сочинение. Поэзию живительных "мелочей" необходимо вносить во все сферы школьной жизни. На их крылатой, эстетической основе формулировать темы классных, комсомольских, родительских собраний. Любая такая тема - своего рода художественная формула, заключающая в себе сложный комплекс жизненных обобщений. "За одно только слово, ласковое, человечье...", к примеру,- тема родительского собрания, навеянная Маяковским. И начать, очевидно, нужно с Маяковского, с его неистребимой веры в "подъемную" силу слова. Очень верно сказал М. Пришвин в книге "Глаза земли": "Этика социализма - малому вдохнуть душу большого". Этой этике учимся не только в жизни, но и на разборе художественных книг: малому - душу большого! Малому - и как элементу текста, и малому - как ученику.

Не ходите далеко...

Значит, каждый урок - открытие? Да, каждый. Оно-то и ведет на урок и ученика, и учителя, вселяя обоюдную радость творчества, сотрудничества, заинтересованное, отношение к необычному "орудию" урока и к самой возможности искусно - на уровне писателя! - пользоваться им в своей учебной деятельности. Не беда, если "открытие" окажется неудачным. Оно и тут имеет ценность. Во-первых, как поучительная ошибка; во-вторых, как способ, хоть и неверный, но ведущий к знанию. Здесь, впрочем, коснемся и уязвимой стороны. Искусство детали сопряжено с высокой эстетической культурой: чувством слова, намека, внутреннего хода, стыка... Не всякая деталь "срабатывает" масштабно. Художественный вкус, профессиональное чутье контролируют ее учебно-информационные и эстетические возможности, научную достоверность, исключая натяжки, перегибы.

- Как вы работаете над "выпуском" деталей? - спросили меня.

И вопрос не был наивен. Действительно, речь идет о "выпуске", т. е. подсознательном производстве деталей как "клеточек" текста, выводящих в образ, проблему, композицию, словом, в некое целое.

Итак, в чем технология выпуска деталей, способных неожиданно и ярко повернуть урок к ребятам, их самих - к книге, через книгу - к жизни и от жизни - снова к книге? Кажется, Гераклит сказал: "Если вы не ожидаете найти нечто неожиданное, то и не найдете его". Знанием научной концепции произведения (здесь помогут критики, литературоведы), сопереживанием всего того, что волнует писателя-художника, сопереживанием особого рода, будто и ты сам, подчинившись образному мышлению автора, вместе с ним написал книгу, словесник ищет и находит узелки ярчайших художественных значений и ниточки, ведущие к ним и от них. Ведя своеобразные текстовые раскопки, учитель и его питомцы нацеливаются на открытие, программируют его. По нескольку раз нередко перечитывают одну и ту же страницу, а иногда только раз десятки и сотни страниц. С попытки умышленно-нарочитой - во что бы то ни стало отыскать (!) интересное, впечатляющее, неожиданное и развернуть в концепцию - берет свое начало путь "от детали". Он учит "меж печатными строчками" видеть порой больше, чем в самих строчках. Без такого умения урок литературы рядом с "таинственной" алгеброй - занятие несерьезное. "Возвратиться в детство, чтобы стать большим" - этим руководствуюсь, берясь за школьную книгу. Учу ребят "выклевывать" из текста нужные детали. Под общий хохот напоминаю знакомые каждому детсадовские стихи:

Ко-ко-ко! Ко-ко-ко! Не ходите далеко, Лапками гребите, Зернышки ищите.

И ребята ищут зернышки образной мысли, памятуя, что без "связей" деталь - ничто или нечто малозначительное, штриховое. Ее нужно "протащить" сквозь всю книгу, прежде чем раскроются резервы малого. Если деталь пробуждает интерес и внимание к слову, то, очевидно, возможен и обратный процесс: в жгучем "глаголе", воспользуюсь словом Пушкина, отыскивать зернышки будущих плодов. К примеру, шолоховскую Лушку, любящую "просторную" жизнь, во многом раскрывают три слова: к Тимофею "прильнула", к Давыдову "прислонилась", за инженера "выскочила". На первых порах стараюсь как можно меньше знать о детали, чтобы вычитать свежее, оригинальное, свое. Читаю и глазами тех, кому о ней буду рассказывать - ребят. Они острее, зорче видят "мелочь". С ними, с ребятами, а не только с профессорами филологии делаю самые первые шаги по нехоженым тропам искусства. Какой бы ни была тема: выигрышной - не выигрышной, не имеет значения. Не в теме, а в детали заключено открытие. И всякий, кто умело (!) внедрит в свою практику этот "метод", уже не даст повода к обидной и по-своему знаменательной реплике, какую однажды произнесла в школьной библиотеке ученица: "Дайте мне роман "Мать" и что-нибудь художественное..."

Что может быть "художественнее" художественной детали и пути, рожденного ею?!

Итак, в ручейках отдельных слов, реплик, эпизодов берет начало то бурная, то тихая, но всегда полноводная река эстетического урока. На своем пути она не обходит, а забирает все то, что способно влиться в ее расширяющееся русло.

Искусство вопроса

- Почему Раскольников, еще не вскрыв письма от матери, иступленно целует конверт?

Неясно: себе или классу задаю вопрос. Но класс притихает. Значит, и себе. Не с итогом, с началом, несущим в себе итог, пришел я к ребятам, которые многого не знали и не могли узнать без меня. Зато и я не всё мог знать без них. Оттого и тишина. И пусть продолжительнее будет пауза. Это не промах, это искусство. Сложное искусство вопроса. Если эмоция - начало интеллекта, предчувствие мысли, то вот и сама мысль: письмо - уж не последняя ли надежда остановиться в жутком замысле? Если мама не остановит, кто же?

Почему Сальери бросает яд в стакан Моцарта сразу же после его слов: "Гений и злодейство - две вещи несовместные"? Нравственная проблема неожиданно соприкоснулась с философской, эстетической. Вместе с ребятами размышляю и я. Им и себе открываю знание. "Маленькие трагедии" Пушкина уже не станут школьной трагедией.

"Деток-то у меня нет..."- сокрушается Катерина ("Гроза"). Ну а если бы "детки" были - вышла бы она за калитку к Борису? И вообще - ушла бы из жизни?

Мой вопрос - особый. К себе самому. А решаю - с ребятами. Этим их поднимаю до себя, сам - расту до них. Мужание - процесс сложный, обоюдный: мы растем с теми, кого поднимаем. Что может быть яснее вопроса, заданного самому себе, и значительнее, когда он волнует всех? Спросить себя, как другого, и другого, как себя,- в этом искусство. Обезличенное знание не может быть нравственным и вообще не совместимо ни с уроком, ни с литературой, ни тем более с уроком литературы. Герцен говорил, Луначарский сказал, Горький подчеркнул... Все это, конечно, очень важно и нужно. Но что сказал и что подчеркнул сам учитель как личность? Бывает, немногое. И потому, в общем, ничего не сказали и ничего не подчеркнули ни Герцен, ни Луначарский, ни Горький... Лишь общение с творческой личностью выявляет собственную и рождает попытку идти дальше указанного рубежа. Только так и берутся рубежи: с личностями и личностями. В педагогике, везде и всегда. Разумеется, не каждый отважится спросить о том, в чем еще не разобрался сам. Но риск оправдан. Ученики оживают, когда вместе с ними ищешь истину. А истина на уроке литературы - то, что ищешь. Каков ты на самом деле, как относишься к ученикам, какими тревогами и заботами живешь, к чему стремишься - об этом рано или поздно скажут вопросы. "Много ли нужно знать словеснику?" - спрашивают иногда. И много и мало - себя самого. С умения найти не вопрос, а себя как систему вопросов начинается искусство вопроса. И здесь чем шире диапазон личности, тем богаче и ярче находки. Нет проблемных и непроблемных вопросов. Всякий проблемен, если личный, твой.