Демократия не обеспечит рая, но зато не даст победить аду

 

Демократия обращена к человеку, активно реализующему свои намерения на свое личное благо. И было бы странно, если бы успех демократической власти не зависел от совокупного личностного потенциала. Люди различны: среди них есть умные и глупые, ленивые и трудолюбивые, ответственные и равнодушные. Все они наделены одинаковыми гражданскими правами, но вносят разный вклад в социальное взаимодействие и в социальное творчество.

Равное избирательное право (один человек — один голос) дано гражданам не потому, что они одинаково совершенны и преданны общественным идеалам. Просто любые способы отбора «достойных» подразумевают наличие отбирающих и знание ими точных мерок совершенства. Есть группы, которые обладают правом отбора: это судьи в спортивных состязаниях, ученые советы по присуждению научных степеней, экспертные комиссии по присуждению воинских и иных званий. Но все они осуществляют частный отбор, и несогласие с ними можно высказать, обращаясь в суд или к общественному мнению. А как опротестовать неправильные действия специалистов «по общественному благу»? Прерогатива защищать общественное благо может быть в распоряжении только у всего общества.

В этих условиях общество постоянно вступает в конфликты с бюрократическим аппаратом. Вебер эффективность бюрократии связывал с тем, что она способна использовать высококлассных специалистов (функциональный принцип) и выстраивать систему их подчинения (иерархический принцип). Бюрократия должна быть нейтральной в разрешении всех конфликтных ситуаций, подведомственных ей: пользоваться формальной системой правил; реагировать не на лица и интересы спорящих, а на обоснованность их аргументов; не извлекать никакой выгоды для себя при принятии любого решения. Короче говоря, строго соблюдая правила и законы, служить «делу, а не лицам», не быть продажной. Но даже математика XX века осознала, что не бывает абсолютно точного знания. Согласно теореме Геделя, любая математическая система сталкивается с утверждениями, по поводу которых она не может решить: ложные они или истинные. А что говорить о запутанной социальной жизни? Любые законы имеют «щели» и «дыры», и бюрократия, естественно, будет их использовать в свою пользу. Регулирование конфликта общества с бюрократией идет в нескольких направлениях.

У бюрократии принципиально иной правовой статус, чем у граждан.

 

Гражданин имеет право делать все, что не запрещено законом. Поэтому потенциально возможные действия гражданина нельзя исчерпать никаким списком. Чиновник же, наоборот, имеет право делать только то, что установлено законным образом. Действия чиновника могут быть перечислены списком его полномочий

Из распоряжения бюрократии нужно изъять максимальное количество собственности, передав ее в частные руки. Только тогда бюрократическое воровство сократится. Как можно большее количество опекаемой бюрократией собственности должно быть под контролем общества. Документы в запертых архивах, картины в закрытых запасниках музеев пострадают значительно больше от краж и подлогов чиновников, чем от любопытства любителей истории или живописи, от свежего воздуха или солнечных лучей. Любой член общества, пользующийся государственной собственностью, проверяет ее состояние значительно лучше, чем государственная инвентаризационная комиссия. Действия бюрократии могут быть обжалованы в судебном порядке. Контроль над ней ставит избранный всенародно законодательный орган. Ее действия обсуждают свободные средства массовой информации.

Столь же устойчивым является конфликт по поводу политической компетентности граждан. Одним кажется, что механически подсчитанное большинство голосов само по себе содержит решение поставленных проблем («народ не ошибается»). Другие больше доверяют ответственности и компетентности политической элиты. Популисты апеллируют к количественному аспекту демократии, а элитисты — к качественному. Американский социолог Антони Обершелл в книге «Социальный конфликт и социальные движения» так описывает борьбу двух тенденций в американской политике:

«Внутри американской демократической политической традиции, основанной на идеалах политического равенства и принципах народного суверенитета и правления большинства, всегда существовала и будет существовать — и, скорее всего, будет существовать всегда — напряженность между элитистской (Гамильтоновской) и популистской (Джефферсоновской) ориентациями. Действительно, каким образом предпочтения большинства народа могут быть превращены в закон? Те, кто не доверяет народной мудрости, и те, кто, напротив, не доверяют мотивам народных избранников и хотят минимизировать неравенства, являющиеся результатом политической дифференциации граждан, предпочитают различные формы структурной организации претворения демократических принципов в жизнь. Популисты считают, что законодатели — это необходимое зло и они должны быть лишь исполнителями народной воли. Элитисты рассматривают законодателей в качестве полезного посредника между предрассудками общественного мнения и формированием общественной политики. Популисты выступают за частные и прямые выборы, имея в виду, что первичные выборы проверяют влияние партийных боссов, действующих группами и объединенно. Они используют референдум как противовес влиянию законодателей. Элитисты находятся в оппозиции к этим институтам. Распространение элитизма подрывает демократию в пользу олигархии. А распространение популизма вполне может способствовать установлению диктатуры и подавлению прав меньшинства нетерпеливым большинством. Успех демократической традиции в значительной мере основывается на противоречиях и напряженности, существующих между этими двумя конфликтующими ориентациями...»[104]

Конфликт этот имеет достаточно глубокую основу. Одна сторона симпатизирует просвещенному меньшинству, другая — здравомыслящему большинству. Изысканный интеллект просвещенного меньшинства может сотворить заумный и нереальный план или, что еще хуже, направить свои силы на укрепление власти этих умственных аристократов (породить олигархию). Здравый же смысл большинства рискует оказаться слишком грубым инструментом для решения тонких политических проблем и толкнуть на упрощенный вариант. А при последующей неудаче большинство может просто склониться к диктатуре.

Добрая воля конфликтующих сторон дает больше шансов договориться о разумном варианте, чем переход к острой конкуренции. Это значит, что большинство должно научиться ценить компетентность ипрофессионализм в политике, а квалифицированное политическое меньшинство честно объяснять свои планы так, чтобы большинство их поддержало

Фрейду принадлежит мысль, что здравая идея говорит спокойно и негромко, но стойко и целенаправленно. В шуме мирской суеты к ней прислушиваются не сразу, но со временем она обретает все больше сторонников. Идея демократии обрела свою первую жизнь в Древней Греции. Свободный житель греческого города-государства (полиса) был владельцем земельного участка, семьянином, гражданином и воином. Как собственник земли он являлся ответственным за дело хозяином. Как гражданин он принимал участие в управлении государством и выработке его законов, принимаемых народным собранием. Как воин он был самым последовательным защитником своего очага и своего государства. Таких граждан в Афинах было около 20 тысяч, а население всего полиса исчислялось 100 тысячами. В современном крупном городе один район имеет больше жителей. Но эта маленькая Греция стала матерью европейской культуры и колыбелью демократических идеалов. По Европе прошли железные имперские легионы Рима, орды Атиллы и Алариха, наемники великих католических монархов; прошествовали крестовые походы и прокатились погромные религиозные войны. Но огонек греческой демократии не затухал. Он пламенел в городах-республиках средневековой Италии, породив дух Возрождения; разгорелся в скромной по размерам, но мужественной Голландии; а затем в англо-американской политической системе стал светочем современной цивилизации.

Древние греки понимали, что конфликт может быть источником гармонического устройства только через чувство меры. Поэтому меру они ценили очень высоко. Завершая эту главу, приведем слова, которые прозвучали почти две с половиной тысячи лет назад. Их произнес Перикл над павшими воинами в 430 г. до н. э., замечательно описав ту власть, ради которой стоит жить и не страшно умирать. Читателю представляется прекрасная возможность проследить, как самый выдающийся демократический политик древности видит способы разрешения конфликтов власти. Поразительно, что столь зрелые идеи были высказаны в Афинах, которые еще не знали оконного стекла, мыла, купольного перекрытия и закона рычага. Итак, слово Периклу:

«Обычаи в нашем государстве незаемные: мы не подражаем другим, а сами подаем пример. Называется наш строй народовластием, потому что держится не на меньшинстве, а на большинстве народа. Закон дает нам всем равные возможности, а уважение воздается каждому по его заслугам. В общих делах мы друг другу помогаем, а в частных не мешаем; выше всего для нас законы, а неписаные законы выше писаных. Город наш велик, стекается в него все и отовсюду, и радоваться нашему достатку мы умеем лучше, чем кто-либо. Город наш всегда для всех открыт, ибо мы не боимся, что враги могут что-то подсмотреть и во зло нам использовать: на войне сильны мы не тайною подготовкою, а открытою отвагою. На опасность мы легко идем по природной нашей храбрости, не томя себя заранее тяжкими лишениями, как наши противники, а в бою бываем ничуть их не малодушнее.

Мы любим красоту без прихотливости, и мудрость без расслабленности; богатством мы не хвастаем на словах, а пользуемся для дела; и в бедности у нас не постыдно признаться, а постыдно не выбиваться из нее трудом. Мы стараемся сами обдумать и обсудить наши действия, чтоб не браться за нужное дело, не уяснив его заранее в речах; и сознательность делает нас сильными, тогда как других, наоборот, бездумье делает отважными, а раздумье нерешительными. А друзей мы приобретаем услугами, и не столько из расчета, сколько по свободному доверию. Государство наше по праву может считаться школой Эллады, ибо только в нем каждый может найти дело по душе и по плечу и тем достичь независимости и благополучия.

Вот за такое отечество положили жизнь эти воины. А мы, оставшиеся, любуясь силою нашего государства, не забудем же о том, что творцами ее были люди отважные, знавшие долг и чтившие честь. Знаменитым людям могила — вся земля, о них гласят не только могильные надписи, но и неписаная память в каждом человеке: память не столько о деле их, сколько о духе их»[105].

 

 

Глава 10

МЕЖКУЛЬТУРНЫЕ конфликты

 

Слово «культура» вызывает в нашем сознании образы великие и облагораживающие. «Илиада» Гомера, «Сикстинская Ма-доана» Рафаэля, храм Василия Блаженного Бармы и Постника. Человечество как бы объединяется в единого обладателя несметных сокровищ, _и мир торжествует над рознью. Такой подход вполне оправдан и важен для выработки достойного идеала

Но, как говорят на Востоке, наша овца дошла бы до Мекки, если бы не волки. Более прозаический и деловой взгляд на культуру требуется для того, чтобы объяснить, почему же до сих пор она не восторжествовала над дикостью кровавых конфликтов. Например, почему фашизм возник на родине Гете, Бетховена и Канта, «архипелаг ГУЛАГ» разросся до государственной системы в отечестве Рублева, Пушкина и Чайковского?

 

ЧТО ТАКОЕ КУЛЬТУРА?

Культура включает:

1. Всю негенетическую информацию, которой обладает человечество.

2. Знаки и знаковые системы, являющиеся ее носителями.

3. Способы взаимодействия с ними.

Первый аспект ориентирован на духовную культуру, второй—на материальную и третий — на социальную. Итак, обладание культурой подразумевает обладание знаниями, полученными человеком после рождения, умение извлекать эти знания из знаковых материальных носителей и воплощать в них новые сведения, а также навыки взаимодействия с материальным миром (и людьми как частью этого мира). Духовная культура вбирает в себя науку, искусство, религию, здравый смысл. Материальная — не только специальные носители информации (язык, книги, фотографии), но и любые созданные человеком предметы (столы, чашки, шнурки...). Социальная культура состоит из самых разных механизмов регулируемого человеком поведения (привычки, ритуалы, профессиональные навыки). При предложенном подходе к культуре можно понять ее глубинный смысл. Мир реальных вещей многолик и неустойчив. Через долгий опыт взаимодействия с ним люди смогли выделить основные, жизненно важные объекты внешнего мира и закрепить способы взаимодействия с ними. Предметы обрели значения, которые более устойчивы. Например, слово «дерево» означает предмет растительного мира, свободный от случайных признаков: формы листьев или даже их наличия, вида плодов, на нем произрастающих, возраста и размера.

Предметный мир среднего современного европейца включает около тысячи предметных слов (частей тела, набора растений, птиц, посуды и т. п.). «Над ними» стоят слова первого обобщающего уровня (стол, стул — мебель; яблоко, груша — фрукт), затем более высокого уровня абстракции (обстановка в доме, пища) и т. п. Кроме того, появляются самые разные классификации и слова абстрактного значения: свобода, справедливость, мы, они, дружба и т. п. На «фундаменте» предметных слов вырастает «пирамида» слов более общего значения. Эти «общие» слова, как нервные клетки, соединяются друг с другом, «пускают отростки» в предметные слова. И получаются разные конфигурации связей, даже если предметный базис слов един. Эта разность связана и с социальным положением, образованием, вкусами, возрастом человека, но особенно отчетливо она выражается в разных национальных языках. Здесь прежде всего проявляется различие в картине мира. Образы действительности в разных языках не совпадают.

Так как картина мира включает предметы в их связях с другими, в их интерпретации, то можно себе представить, какое многообразие мирозданий представлено в сознании людей разных национальностей и на разных исторических этапах. Для одних на небе гремит Зевс, для других — Громовик, для третьих — Илья-пророк, а для четвертых совершается электрический разряд. С точки зрения физики, цветовой спектр не имеет резких границ, а у людей — имеет, и у разных национальностей — разный набор видов цвета. Для русских «синий» и «голубой» — это разные цвета, а для англичанина — оттенки одного. Кроме того, происходит символиация реального национального опыта. При трауре европейцы носят черное, а китайцы — белое. При выслушивании соболезнования первые принимают грустный вид (демонстрируют скорбь от потери), а вторые улыбаются (чтобы смягчить собеседниц его переживание). Описание жизни «чужих» народов представляет исключительный интерес, ибо удивляешься экзотичностью многих привычек и нравов иностранцев. Но при этом чувствуешь теплоту, близость, интимность, проникновенность и естественность «своего» образа жизни и своих мыслей. Используя слова Лермонтова, можно сказать, что культура — это «теплая заступница мира холодного». Все в ней устроено, упорядочено, соединено прочными связями, привычно и полно смысла. Пир физических предметов пропитан чувствами, идеями, гипотезами и надеждами так, что не сразу и различишь материальный и духовный аспекты. Этот мир устойчив во времени, открыт в ожидаемое будущее. И каждый из нас занимает в нем достаточно определенное и стабильное положение.

 

ВЗГЛЯД ИНОСТРАНЦА

Но именно это интимное соединение с миром вещей через мир культуры и служит источником возможного конфликта. Соприкоснувшись с другой культурой, человек по первости чувствует себя заброшенным и удивленным. Причем удивление вызывает как раз тот факт, что чужеземцы могут существовать, хотя живут «не по-нашему». Древние тексты путешествий написаны рукой, которой водили раскрытые от изумления глаза.

Замечательным образцом такой прозы является «Хождение за три моря» тверского купца Афанасия Никитина. Он был первым европейцем, который добрался до Индии: в 1466 году — за тридцать лет до Васко де Гамы. Русич обнаружил, что люди бывают черного цвета; что они не знаю Христа, а молятся Будде («Буте»); что «индеяне» едят только правой рукой — и без ложки, а в присутствии иноверца закрывают еду и свою голову тканью; что в Индии не употребляют в пищу говядины, носят на голом теле лишь набедренную повязку, строят храмы без дверей... Шесть лет жил Афанасий Никитин за пределами родной или, и поэтому вполне мог убедиться в практичности непривычной для него иноземного образа существования. Поэтому и тон «Хождения» не обличительный, рассказчик стремится как можно полнее описать мир «за тремя морями». Но этот мир отчетливо «чужой».

 

Первая книга Мака Твена «Простаки за границей» повествует об американских путешественниках, предки которых жили в Европе и которые как бы возвратились посмотреть на свою историческую родину. Твен не случайно назвал себя и своих соотечественников «простаками». Он как бы освободил себя от почтения к европейским условностям и позволил взглянуть на Европу «естественным» взглядом. Даже там, где общепринятым считалось почтение перед безусловными ценностями искусства, остроумный американец обнаружил шаблон и недостаточный интерес к земным проблемам.

«Мы видели столько знаменитых картин, что в конце концов наши глаза утомились... Тех мучеников и святых, изображения которых мы видели, вполне хватило бы, чтобы очистить от греха весь наш мир. Пожалуй, мне не следовало бы признаваться в этом, но поскольку в Америке у человека нет возможности стать ценителем искусства и поскольку я не мог стать им за несколько недель пребывания в Европе, то, принеся все необходимые извинения, я все-таки сознаюсь, что, увидев одного из этих мучеников, я почувствовал, что видел их всех. Все они обладают большим фамильным сходством, все они одинаково одеваются в грубые монашеские рясы и сандалии, все они лысы, все стоят примерно в одной и той же позе и все без исключения устремляют взоры в небо, а их лица, как сообщают мне.., полны «экспрессии». А я в этих квазипортретах не вижу ничего, что меня задевало бы за живое... Если бы только великий Тициан обладал даром пророчества и, пропустив очередного мученика, съездил бы в Англию и написал бы портрет Шекспира _ пусть ребенком — портрет, которому теперь мы могли бы доверять, род людской до самого последнего поколения простил бы ему потерянного мученика ради обретенного поэта-провидца»[106].

В искусствоведении есть специальный термин, описывающий механизм такого «заземляющего» изображения мира, — остранение. Мир представляется таким, как будто бы с глаз художника спала пелена культурных условностей. Обычно так воспринимает окружающую обстановку шут, дурак, неуч, умалишенный, пьяный — т. е. те, кто находится за пределами «нормальной» жизни по причине какой-либо аномалии (медицинской, социальной, бытовой).

Иностранцу же не требуется терять свое человеческое достоинство и статус нормального человека, чтобы испытывать иную культуру на достоверность, отделять существенное от формального, реальное от условного.

Взаимодействие культур напоминает частичное наложение друг на друга двух кругов. В их «общей» части больше позиций, направленных на связь с миром вещей и событий. А «несовпадающие» части содержат больше условного, символического, относящегося не к факту, а к мнению. Поэтому резко выигрывает та культура, которая способна посмотреть на себя со стороны — как бы глазами иностранца. Конфликт культур перерастает в плодотворный диалог культур, причем диалог внутренний, протекающий в рамках одной культуры

Блестящим воплощением диалога культур является роман Ш. Монтескье «Персидские письма». Французский автор с сочувствием описывает, как приехавшие в Париж персы видят странности европейской жизни. Выпады против двора, католической церкви, инквизиции, высшего света облечены в простодушные слова наблюдательных персов, что совсем не снижает их остроты. Персидская культура представлена как экзотическое детище мусульманского деспотического Востока. Поэтому проницательность персов в понимании «чужого» мира не дает им права свысока смотреть на французов. Но открывается возможность через остранение выделить культурные универсалии, т. е. те характеристики, которые объединяют людей в человечество. Тогда несовпадения культур начинают представать как условности или как варианты воплощения некоторой глубокой сущности. Тогда, например, религиозная вражда может отступить перед религиозной терпимостью — замечательным завоеванием культуры.

«Некто ежедневно обращается к богу с такою молитвой: "Господи! Я ничего не разумею в спорах, которые беспрестанно ведутся вокруг тебя; мне хотелось бы служить по воле твоей, но всякий, с кем я советовался об этом, хочет, чтобы я служил тебе на его лад. Когда я намереваюсь обратиться к тебе с молитвой, я не знаю, на каком языке надлежит говорить с тобою. Точно так же не знаю, какую позу принять: один говорит, что надо молиться тебе стоя; другой требует, чтобы я сидел; третий настаивает, чтобы я преклонил колени. Это еще не все: некоторые требуют, чтобы я по утрам омывался холодной водой; иные утверждают, что ты будешь взирать на меня с отвращением, если я не дам отрезать у себя кусочек плоти. На днях в караван-сарае мне довелось есть кролика; трое присутствующих при этом повергли меня в ужас: они утверждали, будто я нанес тебе тяжкое оскорбление: один (еврей) говорил, что это животное нечисто, другой (турок), что оно задушено; третий (армянин) — что оно не рыба. Проходивший мимо брамин, которого я попросил рассудить нас, ответил: «Они не правы, так как вы, разумеется, не сами убили это животное...» «Сам», — ответил я. «Ах! Вы совершили ужасное деяние, которого бог никогда не простит вам, — сказал он строго. — Откуда вы знаете, что душа вашего отца не перешла в это животное?» Все это, господи, повергает меня в невообразимое замешательство: я могу пошевелить головой без того, чтобы не испытать страха оскорбить тебя, а между тем мне хотелось бы быть угодным тебе и посвятить этому жизнь, которою я тебе обязан. Не знаю, может быть, я и ошибаюсь, но мне кажется, что скорее всего я угожу тебе, если буду жить как добрый гражданин в том обществе, где родился по твоей воле, и как добрый отец в семье, которую ты даровал мне"»[107].

 

Развитие мировой культуры дает замечательный пример того, как воинственное столкновение частных культур переходит в конструктивный спор, успех которого обеспечивается тем, что каждая из сторон начинает вести внутренний диалог. Каждая сторона обогащается позицией оппонента, проверяет ее на прочность, выдвигает возражения. Затем следуют ответ оппонента и очередная проверка.

 

В кровавых разборках не нуждаются ни создание новых научных теорий, ни появление художественных открытий, ни развитие моды, ни эволюция вкусов, ни достижение спортивных рекордов, ни обогащение нравственности. Все эти виды человеческой деятельности, в которых и воплощены высшие ценности культуры, вырабатывают общечеловеческие кодексы гуманного разрешения конфликтов: правила научной дискуссии, нормы художественной критики, кодексы спортивных состязаний, заповеди добра

Но все это задает лишь направление в развитии взаимодействия культур. Исторический же путь тернист.

 

§3. «МЫ» И «ОНИ»

Приведенные выше примеры показывают, как отдельный человек сталкивается с незнакомой ему культурой. Но для общества более значительным процессом является столкновение различных социальных групп как носителей разных культур — наций, сословий, религиозных объединений. Часто возникает межгрупповая конкуренция из-за ограниченного ресурса — территории, пищевых продуктов, торговых путей, сферы влияния на третьего участника. В этих случаях группа, мобилизуя свои силы для борьбы до победы, использует все культурные механизмы, чтобы создать контрастные образы «своих» и «чужих».

Исторически образование родоплеменных союзов проходило в процессе осознания чужеродности тех, кто их окружает. Лингвисты отметили, что в древний период большинство соседних племен получали отрицательные названия. Жители Германии никогда не называли себя немцами. Это славянское слово, о происхождении которого спорят: либо здесь скрыт смысл «не мы»; либо «немые», то есть, не говорящие. Но в любом случае это слово со значением отторжения и уничижения. Враг в древние времена описывался как нечеловек, как делающий все не так, как надо, а наоборот.

Таков, например, Тугарин Змеевичв былине «АлешаПопович»:

 

«А Тугарин Змеевич нечестно хлеба есть,

По целой ковриге за щеку мечет,

Те ковриги монастырские;

И нечестно Тугарин питье пьет,

По целой чаше отхлестывает,

Котора чаша в полтретье ведра.

А говорил втапоры Алеша Попович млад:

«Гой еси ты ласковый сударь, Владимир-князь!

Что за болван у тебе пришел,

Что за дурак неотесаной?

Нечестно у князя за столом сидит,

Ко княгине он, собака, руки в пазуху кладет,

Целует во уста сахарные,

Тебе, князю, насмехается!

У моего сударя, батюшка,

Была собачища старая,

Насилу по подстолью таскалася,

И костью та собака подавилася:

Взял ее за хвост, под гору махнул;

От меня Тугарину то же будет»[108].

 

Русские былины об Илье Муромце и Алеше Поповиче посвящены борьбе с татаро-монгольским нашествием. Два с половиной века страна жила под пятой поработителя, а потом еще три века отбивала его хищные набеги. Можно понять, что борьба шла не на жизнь, а на смерть. Поэтому и культурная картина мира обретала предельную контрастность. Противник уподоблялся зверю, лишался человеческого облика. В устах сказителя враг лишь однажды приходил на Русь, был разбит и отброшен.

Сам по себе конфликт культур —- это конфликт картин мира, интерпретаций и установок, присущих тем или иным группам. Национальная картина мира особенно интимным образом связана с духовной жизнью личности.