Марфа сказала Иисусу: Господи! если бы Ты был здесь, не умер бы брат мой; но и теперь знаю, что, чего Ты попросишь у Бога, даст тебе Бог. Иисус говорит ей: Воскреснет брат твой». 16 страница

— Не слышал, как вы, ребята, постучали. — Врет, конечно! Алан кулаков не пожалел, глухой бы услыхал. Все стоят, молчат, ну, я и говорю:

— Билл, говорили, вроде твоего парня в Италии убили.

— Ошибка вышла. — А сам мне прямехонько в глаза смотрит.

— Неужто?

— Сам же видишь, вот он стоит.

— А кто ж тогда в гробу, что ты на кладбище схоронил? — Это уже Алан Пуринтон спрашивает.

— А черт его знает. Мне это совсем неинтересно. — Хотел было закурить да сигареты рассыпал по крыльцу, а потом едва собрал — переломал, передавил половину, так волновался.

— Придется эксгумацию провести, — говорит Ганнибал. — Слыхивал о таком, а? Мне аж из Министерства обороны звонили. Хотели узнать, чьего сына похоронили под именем Тимми.

— Ну а мне какое дело? — Билли уже голос повышает. — Мне-то что? Мальчик мой вернулся, уже не один день дома. Его контузило. И пока он малость не в себе. Но поправится скоро.

— Брось, Билл, дурака валять! — Я уж и сам сердиться начал. — Ведь вытащат гроб, увидят, что пустой. Иль ты туда камней напихал, после того как мальца своего вытащил? Хотя навряд ли. Я же прекрасно все знаю. И Ганнибал, и Джордж, и Алан тоже. И ты ведь сам себя не обманешь. На лесное кладбище ходил, верно? А теперь и себе, и всей округе морока одна.

А тому хоть бы хны.

— Вы, ребята, не забыли, где выход? — говорит. — Я вам ни объяснять ничего не должен, ни оправдываться. Когда похоронку на сына получил, из меня вся жизнь словно по капельке вытекла… А теперь мой мальчик вернулся. И никто его у меня не отнимет. На фронт он в семнадцать лет пошел. Он — ровно последняя память о моей дорогой женушке, и никто никакого права не имел его забирать. Пусть армия катится в задницу вместе с Министерством обороны, и со всей этой треклятой страной, и с вами со всеми впридачу. Мой мальчик вернулся. Скоро он поправится. Все. Больше мне сказать нечего. Поворачивайте и — ать-два! — шагайте, откуда пришли.

А губы-то так ходуном и ходят, на лбу горошинами пот, тут-то я и понял, что он уже спятил. Да и я б, наверное, спятил, живи я рядом с… этим… с этой тварью.

Луиса начало мутить. И куда торопился — столько пива в один присест выпил?! Теперь в животе тяжесть, чего доброго, еще вытошнит.

— Ну, что нам оставалось делать? Пошли мы прочь. Ганнибал ему напоследок: «Да поможет тебе Бог, Билл». А Билл ему: «До сих пор что-то не помогал. Мне на себя приходилось полагаться». Тут, глядь, Тимми подходит. Причем и походка-то у него странная, Луис, ровно у старика: ноги задирает, ставит осторожно, потом волочит по земле, шаркает. Вроде краба движется. Руки вдоль тела болтаются. Подошел он поближе, смотрю, у него на лице отметины, вроде как оспинки в ряд или ожоги. Наверное, его фрицы из пулемета прямо по лицу полоснули. Как только голову совсем не снесли. И пахнет от него могилой. Хуже не придумать. Будто все нутро мертвое и гниет. Не ровен час, думаю, сейчас червяков могильных на нем примечу.

— Ну, хватит, — оборвал его Луис враз осипшим голосом. — Наслушался.

— Да нет, еще не все, — Джад говорил устало и печально. — В том-то и дело, что это еще цветочки. Наверное, мне не передать, как все ужасно. Никому не понять, пока сам на себе не испытаешь… Понимаете, Луис, передо мной стоял мертвяк. И в то же время — живой. Более того: он будто каждого насквозь видел.

— Это как? — Луис подался вперед.

— А так. Смотрит он на Алана долго-долго, улыбается во весь рот, и говорит — а голос низкий, невнятный. С трудом можно разобрать, будто ему в горло песку насыпали: «Твоя жена, Пуринтон, спит с парнем, с которым вместе в аптеке работает. Как тебе это нравится? А когда кончает, орет благим матом. Что скажешь?» Алан стоит, только воздух ртом хватает, словно его в поддых ударили. Сейчас-то он в доме для стариков, насколько я знаю, ему уж под девяносто. А в ту пору едва за сорок перевалило, и слушок кое-какой о его второй жене у нас по городу полз. Она ему родней дальней приходилась, поселилась у него с женой еще до войны. Ну, Люси — это жена его — умерла, он и женился на девице, Лорин, помнится, ее звали. Было ей от силы года двадцать четыре. Не очень-то хорошая молва о ней шла. Ну, мужики поняли, что она нрава вольного, и дело с концом. А бабы ее сразу в шлюхи записали. Может, и сам Алан догадывался. Тогда-то он как заорет: «Заткнись! Не то по морде схлопочешь, не посмотрю, что дохляк!» Ну и Билл тоже давай сына урезонивать, даже в лице изменился: вот-вот блеванет, думаю, или замертво упадет, или то и другое разом. Но Тимми и ухом не повел. Поворачивается к Джорджу Андерсону и говорит: «Твой внук, в ком ты души не чаешь, ждет не дождется, когда ты помрешь. Деньги ему нужны. Он вообразил, что у тебя в банке кругленькая сумма отложена. Потому-то и крутится подле тебя ужом, а за спиной насмешничает. На пару с сестрой. Старым пнем тебя обзывают». И верите ли, нет, Луис, у него даже голос изменился. Злобный такой, с издевкой, вроде как будто внук Джорджа говорит, конечно, если верить Тимми. «Старый пень! То-то, обосрутся с горя твои наследнички, когда узнают, что ты беден как церковная крыса. Все потерял в 1938-м. То-то обосрутся! Верно, Джордж?» Джордж попятился, деревянная нога его подкосилась, рухнул он прямо на крыльцо, кружки с пивом, что Билл поставил, — в сторону. Побелел как полотно. Но поднялся-таки и как заорет: «Замолчи, Тимми! Замолчи!» Но Тимми будто прорвало. Он и Ганнибалу кое-что высказал, и мне… уж совсем взбеленился, вроде как бредить начал, орал как полоумный. Ну, мы видим, дело худо, давай к воротам, бочком-бочком, а потом уж со всех ног припустили. Джорджа пришлось под руки тащить. Деревянная нога у него свернулась набок, видно, застежка съехала, так и волочилась по траве. Напоследок помню, стоит Тимми на заднем дворе, там, где белье развешано, багровые закатные блики на лице и темные отметины. Волосы дыбом, и орет, и хохочет: «Старый пень! Старый пень! И ты, рогоносец, и ты, бабник, прощайте! Прощайте, господа!» И хохочет, заливается. Будто у него внутри заводная пружина — Джад остановился, тяжело дыша.

— А что, — спросил Луис, — все, что Тимми кричал, — правда?

— Истинная! — выдохнул Джад. — Чистейшая правда. Я ведь и впрямь в Бангоре в бордель к девкам наведывался. Как и почти все мужики, хотя не отрицаю, немало есть и праведников. А мне вот невтерпеж было хоть изредка в чужую плоть вторгнуться. Или заставить бабу за деньги сделать то, что жену никогда не осмелишься попросить. И у мужчин, Луис, бывают свои причуды. По-моему, ничего страшного я не совершил. А последние восемь-девять лет вообще не грешу. Да и Норма, узнай обо всем, не покинула бы меня. Правда, что-то, наверное, навсегда ушло бы из наших отношений. Что-то дорогое и милое сердцу.

Глаза у Джада покраснели, веки набрякли, взгляд затуманился. ОЧЕНЬ НЕПРИГЛЯДНЫ СТАРИКОВСКИЕ СЛЕЗЫ, подумал Луис. Но, когда Джад протянул к нему руку, крепко и по-дружески сжал ее в своей.

— Тимми говорил только плохое. Только плохое. Господи, да у каждого в жизни немало такого. Дня через два-три Лорин Пуринтон навсегда уехала из Ладлоу. Те, кто видел ее уже на станции, говорят: под каждым глазом по фингалу, грудь ватой обложена — тоже, видать, вся в синяках. Алан и словом о ней не обмолвился. Джордж умер в 1950-м, не знаю, оставил ли какое наследство внуку с внучкой. Ганнибала выгнали с должности — как раз из-за того, в чем обвинил его Тимми. Из-за чего именно — не скажу, ни к чему вам это. Положим, за неоправданные расходы из городского бюджета. Хотели даже судить за растраты, но делу так и не дали ход. Сочли, что, лишив места, достаточно наказали, ведь всю жизнь он ходил в «шишках».

Но не так уж плохи эти люди. О хорошем почему-то вспоминают реже. Ганнибал основал фонд для строительства больницы, это еще перед войной. Алан Пуринтон — добрейшей души человек, таких я больше не встречал. А Джордж Андерсон и хотел всего-то ничего: всю жизнь управлять почтой. А эта ТВАРЬ в каждом видела только плохое. Говорил Тимми только о плохом, хотел, чтобы только плохое оставалось в памяти, потому что сам ПЛОХ, потому что видел: мы ему опасны. Тимми Батерман — тот, кто ушел воевать, — был обычным милым мальчишкой, не ахти каким умным, но добрым. А тот, кого мы увидели в тот вечер в лучах красного заката, — чудовище. Может, зомби, может, сама нечистая сила. Может, еще и названия нет, однако микмаки знали о таком, пусть и безымянном.

— О чем же? — спросил недогадливый Луис.

— О том, к чему прикоснулся Вендиго, — спокойно ответил Джад и глубоко вздохнул, задержал дыхание, выдохнул, взглянул на часы.

— Вот и день прошел. Поздно уже, Луис. Что-то на меня недержание речи напало.

— Ничего подобного. Вы очень интересно рассказывали, — возразил Луис. — Так чем же все кончилось?

— Через два дня дом Батерманов сгорел дотла. Ночью. Алан Пуринтон уверен был, что кто-то поджег. Весь дом керосином облили. Запах потом три дня стоял.

— И что, оба сгорели?

— Да, сгорели. Но умерли еще до пожара. У Тимми в груди две пули засели из старого отцовского кольта, он у отца в руке был зажат. Похоже, старик убил сына, облил дом керосином, сел на стул подле радио, чиркнул спичкой и выстрелил себе в рот.

— Господи!

— Тела обуглились, и все же окружной полицейский врач определил, что Тимми вроде как с месяц мертвый.

Оба замолчали. Тикали часы, отмеряя секунды.

Джад поднялся.

— Я не ради красного словца сказал, что в смерти вашего сынишки повинен. По крайней мере, причастен. Да, индейцы знали это место, но не из-за них оно испоганилось. Не вечно же микмаки здесь жили. Пришли откуда-то: может, из Канады, может, из России. У нас-то они поселились с тысячу лет тому, а может, и все две наберется — наверное, не определить, ведь они отметин глубоких не оставили… Так и исчезли. И мы когда-нибудь тоже, хотя после нас следы поглубже останутся, не знаю уж, на беду или во благо. А место это как было, так и будет, и все его тайны при нем останутся, никто их с собой не унесет. Страшное, жуткое место. Нельзя мне было вас впутывать, тащить туда кота хоронить! Теперь-то мне это ясно. В месте том сокрыты темные силы, и держаться надо подальше, коли дорога жизнь близких да и своя тоже. Эх, слаб я, не совладал! Вы спасли Норме жизнь, и мне хотелось как-то вас отблагодарить. А эти темные силы мое доброе намерение во вред обратили. Силы эти по-разному действуют, вроде как луна — от новолуния до полнолуния. Так и здесь свой цикл есть. Раньше-то бушевала темная силушка, потом вроде пришипилась, а теперь никак снова разворачивается. Боюсь, и я ее орудием стал, чтоб вам досадить через сына. Видите, как все обернулось — и он умоляюще взглянул на Луиса.

— Выходит, эта сила знала, что Гейджу суждено умереть, — предположил Луис.

— Нет. Эта сила и умертвила Гейджа, потому что я вас привел на кладбище и открыл его тайну.

— Не верю, — голос у Луиса дрогнул. — Не верю и никогда не поверю. Такого не может быть.

Он крепко сжал старикову руку.

— Завтра мы хороним Гейджа. В Бангоре. Там ему и оставаться. Не пойду я больше ни на Кошачье кладбище, ни дальше — шага не ступлю!

— Обещайте мне, — хрипло проговорил Джад. — Дайте честное слово.

— Честное слово!

Но в глубине души возгоралась искорка сомнения, искорка надежды, и ее не затушить.

 

 

Нет, нет и нет! Ничего подобного на самом деле не было: ни грозного рыкающего грузовика из Оринко; ни отчаянной погони за сыном, когда казалось, вот-вот ухватится Луис за его курточку; ни прострации Рейчел, когда она чуть не ушла на прощальную церемонию в домашнем халате; ни фотографии Гейджа, с которой и в постели не расставалась Элли; ни слез Стива Мастертона; ни драки с Ирвином Гольдманом; ни страшного рассказа Джада о Тимми Батермане. Все эти эпизоды лишь привиделись Луису, пронеслись перед его мысленным взором за считанные секунды, пока он бежал за смеющимся малышом к дороге. Вот позади крикнула Рейчел: «Гейдж! Поворачивай назад! Остановись!» Луис мчался со всех ног: беда, неотвратимая беда все ближе и ближе. И верно: за поворотом послышался рокот мотора, сразу вспомнилось предостережение Джада в их первый же день в Ладлоу: «Смотрите, ЧТОБ МАЛЫШНЯ НА ДОРОГУ НЕ ВЫБЕГАЛА… СТОЛЬКО ВСЯКОЙ ЖИВНОСТИ ГИБНЕТ…»

А Гейдж уже бежал по отлогому спуску лужайки — прямо к шоссе, быстро молотили проворные ножонки, по всем законам природы ему давно уже положено растянуться на земле, но он все бежал и бежал, а грузовик все ближе и ближе, все громче надсадное урчание мотора, что так часто баюкает по ночам. Сейчас же не придумать звука страшнее!

ГОСПОДИ ИИСУСЕ, НЕ ДОПУСКАЙ ЕГО НА ДОРОГУ, ДАЙ МНЕ ЗАДЕРЖАТЬ ЕГО.

Последний рывок, немыслимый прыжок — Луис распластался в воздухе, как вратарь в отчаянном броске. Он даже заметил собственную тень на траве — в памяти промелькнул змей, их гордый «ястреб», реявший над полем миссис Винтон. И в то мгновение, когда Гейдж уже выбегал на дорогу, Луис скользнул по курточке сына и… удержал его.

Рванул на себя, свалился на землю, лицом о гравий на обочине, расквасив нос и больно ударившись мошонкой — боль огнем ударила в пах. СКОРО МНЕ В ФУТБОЛ ИГРАТЬ, ЯЙЦА СПРЯЧУ ПОД КРОВАТЬ. Но что ему боль! Вопль Гейджа — тот упал попкой на обочину, кувыркнулся, стукнувшись головой оземь — что гимн радости. Но тут же громкий плач заглушился ревом мчащегося грузовика и неистовым гудком. Несмотря на боль в паху — точно пуля засела! — Луис подхватил сына на руки. Почти тут же подбежала Рейчел, вся в слезах, что-то кричит, выговаривает Гейджу:

— На дорогу — ни-ни! Нельзя! Дорога — бяка! Бяка!

А Гейдж так изумился, увидев заплаканную и сердитую маму, что перестал плакать и во все глаза смотрел на Рейчел.

— Луис, у тебя нос разбит, — заметила она и вдруг крепко-крепко обняла мужа — он едва не задохнулся.

— Это еще не самое страшное! Боюсь, я кое-что поважнее себе отшиб, Рейчел. Знаешь, как болит?!

Но жена закатилась таким неистовым, почти истерическим смехом, что Луису невольно подумалось: если бы Гейджа задавило, Рейчел бы сошла с ума.

Но Гейджа не задавило. Все страшные картины мелькнули в воображении Луиса за доли секунды, когда он бежал наперегонки со смертью сына по солнечной лужайке чудесным майским днем.

Гейдж пошел в школу, с семи лет стал ездить в спортивный лагерь, где обнаружил удивительные способности в плавании. За месяц разлуки он ничуть не соскучился по родителям, чем немало удивил и огорчил. А в десять лет он уезжал уже на целое лето, в одиннадцать принес первые награды в соревнованиях на первенство среди летних лагерей по плаванию. Он вытянулся, но в целом оставался прежним милым Гейджем, вступающим в жизнь с удивленно распахнутыми глазами. И жизнь, надо сказать, щедро одарила его.

В старших классах он вышел в отличники, перевелся в школу Иоанна Крестителя — там лучше с плаванием — и выступал за сборную. В семнадцать лет он решил принять католичество, чем снова огорчил мать. Отец принял известие более спокойно. Рейчел полагала, что виной всему — девочка, с которой сын гулял, и что она непременно женит на себе Гейджа. («Ну, Луис, если эта шлюха-пигалица с образком святого Христофора не окрутит нашего простофилю, клянусь, съем твои трусы!» — пообещала она.) И что не даст ему закончить образование, добиться успехов в плавании — не видать сыну олимпийской медали! А годам к сорока у Гейджа будет с дюжину детишек-католикотят. Рейчел рисовала мрачную картину: сын, конечно, опустится, станет грубияном-шоферюгой с сигаретой в зубах, с отвислым брюхом, и вскорости, под аккомпанемент «Отче Наш» и «Богородице, Дево, радуйся» отправится в небытие после какого-нибудь инфаркта.

Луис считал, что побуждения сына чище и серьезнее. Да, Гейдж перешел в католичество (по этому поводу Луис не преминул послать старику Гольдману — недрогнувшей рукой! — мерзкую открытку, которая гласила: «Поздравляю с внуком-иезуитом. Преданный Вам, необрезанный зять»), но вопреки прогнозам Гейдж не женился на определенно красивой (и уж совсем не шлюхе-пигалице!) девушке, с которой встречался почти год, пока не окончил школу.

Он поступил в университет, попал в олимпийскую сборную по плаванию, и в один из чудесных солнечных дней, спустя шестнадцать лет после того, как Луис выиграл поединок за жизнь сына с грузовиком из Оринко, они с Рейчел (изрядно поседевшей к тому времени) смотрели по телевизору, как Гейджа награждали золотой олимпийской медалью. Телекамера показала крупным планом его лицо: еще мокрые, приглаженные волосы, спокойный взгляд, обращенный на национальный флаг, на шее — лента с медалью, исполняют гимн США. Луис не сдержал слез. Рейчел тоже заплакала.

— Славный конец — делу венец, — охрипшим от волнения голосом сказал он и хотел было обнять жену, но встретил ее полный ужаса взгляд. Лицо ее на глазах старилось, блекло, покрывалось морщинами невзгод… звуки гимна затихли. Луис снова поглядел на экран, но увидел другого, чернокожего паренька, в курчавых волосах алмазами играли капли воды.

КОНЕЦ ДЕЛУ ВЕНЕЦ…

ВЕНЕЦ…

ТЕРНОВЫЙ ВЕНЕЦ…

ГОСПОДИ, СКОЛЬКО КРОВИ…

 

Луис проснулся. Семь часов утра, серого дождливого утра. В руках он почему-то сжимал подушку. В голове точно били молотом, отмеряя каждый удар сердца. Так и боль: то накатит, то схлынет. Во рту мерзкий кислый привкус, как после несвежего пива, желудок крутит. Очевидно, во сне он плакал — подушка еще не просохла от слез. Будто сон — этакая расчудесная мелодрама со счастливым концом — перемежался с явью. Или даже во сне душу не обмануть, и она оплакивала усопшего.

Луис поднялся, шатаясь, добрел до ванной, сердце то замирало, то начинало мелко и часто колотиться, помутненное хмелем сознание грозило вот-вот отключиться. Едва он добрался до унитаза, как его вытошнило вчерашним пивом. Он опустился на колени, нашарил рычажок, потянул и спустил воду. Подошел к зеркалу — наверное, глаза налились кровью, но зеркало, оказалось, завесили. И тут он вспомнил: это Рейчел. К ней вернулись полузабытые детские воспоминания. Она занавесила все зеркала и порог дома переступала разувшись.

Нет, не бывать олимпийской сборной по плаванию, бессмысленно повторял про себя Луис, возвращаясь в спальню. Сел на кровать. Во рту все еще оставался мерзкий привкус, и Луис поклялся (не в первый раз и не в последний!), что больше и капли в рот не возьмет. Не бывать олимпийской сборной, не бывать отличным оценкам в колледже, не бывать и пигалице-католичке в подружках сына; не бывать летнему спортивному лагерю. Ничему уже не бывать. Тапочки изодраны в клочья, свитер аж вывернуло наизнанку, а само тело сына — крепкое, здоровое — обезображено. И столько крови.

И теперь он сидел на кровати, в тисках похмелья, слушал, как в окно лениво постукивает дождь, и горе, мало-помалу, подступало вплотную, застило взор, точно наклонилась над ним низко-низко сестра-сиделка в сером. Только находится он не в больничной палате, а в чистилище. Горе растворило Луиса, лишило сил, порушило последние рубежи защиты. Луис закрыл лицо руками и заплакал, раскачиваясь взад-вперед; сейчас бы он сделал все, будь только возможность хоть что-то исправить.

 

 

В два часа пополудни Гейджа похоронили. Дождь перестал. Над головой плыли рваные облака. Собравшиеся стояли под черными зонтиками, их предоставило похоронное бюро.

По просьбе Рейчел распорядитель, кому выпало вместо священника произносить надгробное слово, прочитал из Евангелия от Марка: «Пустите детей приходить ко Мне и не препятствуйте им; ибо таковых есть Царствие Божие».

Луис, стоявший подле могилы, взглянул на тестя. Тот быстро вскинул на него глаза, но тут же опустил. Сегодня вражды во взгляде как не бывало. Под глазами огромные мешки, ветер трепал редкие, как паутина, прядки седых волос, выбившихся из-под ермолки. Черная, с сединой щетина на щеках. Как никогда, он походил на пропойцу. Похоже, он сейчас в прострации и не очень-то соображает, где находится. Но как ни старался Луис, сострадания к этому человеку в сердце своем не нашел.

Маленький гроб покоился на блестящих хромом полозьях в бетонной коробке могилы. Могила уже обложена нестерпимо зеленым травяным ковриком на торфяной подкладке. От яркой праздничной зелени у Луиса заломило глаза. В изголовье стояли несколько корзин с цветами. Взгляд Луиса скользнул дальше, за плечо распорядителя. Кладбище занимало склон невысокого холма: могилы, склепы. Вон сурово высится один такой в романском стиле. На нем начертано одно лишь короткое имя ФИПС. А за округлой кровлей склепа виднеется что-то желтое. Что бы это могло быть? Даже когда распорядитель произнес: «Склоним головы в молчаливой молитве», Луиса все равно больше занимало то неизвестное, желтое, за романским склепом. Поразмыслив несколько минут, понял: это ж небольшой грузовичок с подъемным краном. Сейчас он укрылся от глаз скорбящих у подножия холма. А закончатся похороны, сядет за баранку Веуикий и Ужасный, затопчет окурок своим сапожищем, сунет его в одну из бетонных коробок, нагруженных в кузов (бросать окурки на землю строго запрещалось — могильщика тут же увольняли: нехороший это знак, и без того слишком много «клиентов» кладбища умерли от рака легких), лихо подрулит к свежей могиле, опустит бетонную крышку и навсегда разлучит Гейджа с солнцем… во всяком случае, до Судного Дня и Воскрешения.

ВОСКРЕШЕНИЕ… ВОТ ИМЕННО…

ЗАБЫТЬ ЭТО СЛОВО, И ПОСКОРЕЕ!

— Аминь! — воскликнул распорядитель, и Луис, взяв Рейчел под руку, отвел ее в сторону. Жена хотела что-то возразить и остаться у могилы подольше, но Луис не дрогнул. У выстроившихся рядком машин стоял помощник распорядителя и принимал от отъезжавших зонты — собственность похоронного бюро, что скромно обозначено на самих зонтах — и ставил в гнезда обыкновенной пирамидки, что обычно красуется в прихожих, а сейчас здесь на раскисшем кладбище выглядела чудовищно неуместно. Правой рукой Луис поддерживал жену, левой — держал дочкину ладошку в белой перчатке. Сегодня Элли надела то же платье, что и на похороны Нормы Крандал.

Не успел Луис посадить своих дам в машину, как подошел Джад. Похоже, и ему несладко после вчерашнего.

— Держитесь, Луис?

Тот кивнул.

Джад наклонился, заглянул в машину.

— А как вы, Рейчел?

— Спасибо, Джад, все в порядке.

Он ласково погладил ее по плечу, взглянул на Элли.

— Ну, а как ты, маленькая?

— Отлично. — И Элли изобразила чудовищную, прямо-таки акулью улыбку, чтобы Джад убедился: все у нее и впрямь отлично.

— А что это у тебя за фото?

Луису подумалось: дочь прижмет фотографию к груди, не покажет, но девочка, поборов застенчивость, протянула ее Джаду. Старик взял портрет большими, неуклюжими, узловатыми пальцами, которым, казалось, привычнее управлять машинными рычагами или сцеплять железнодорожные вагоны. Однако именно эти пальцы вытащили пчелиное жало из шеи Гейджа, причем как! Виртуозно, как заправский волшебник или… хирург.

— Очень хороший портрет. Вон и тебя там видно, везешь его на санках. Любил он, наверное, кататься, верно, Элли?

Девочка кивнула и заплакала.

Рейчел хотела было вмешаться, но Луис стиснул ее руку: ПОМОЛЧИ!

— Я его часто катала, — сквозь слезы проговорила Элли. — А он все смеялся. А дома нас мама ждет, какао нам сварит, говорит: «Снимайте скорее сапоги», а Гейдж повторяет, кричит: «Поги! Поги!», да так громко, что уши лопаются. Помнишь, мам?

Рейчел кивнула.

— Хорошее было времечко, — произнес Джад и протянул Элли фотографию. — Пусть его и нет рядом, главное, чтоб ты о нем всегда помнила.

— Я… буду… всегда-всегда… — Элли вытерла слезы. — Ведь я, мистер Крандал, любила Гейджа.

— Знаю, милая. — Старик наклонился, поцеловал девочку, выпрямился, кинул на Луиса и Рейчел холодный, неодобрительный взгляд. Рейчел опешила, не понимая перемены. Но Луис понял все прекрасно. ЧТО Ж ВЫ ДОЧЕРИ НЕ ПОМОЖЕТЕ, — укорял их взгляд Джада. У ВАС УМЕР СЫН, НО ДОЧЬ-ТО ЖИВА. ЧТО ЖЕ ВЫ ЕЙ НЕ ПОМОЖЕТЕ?

Луис отвернулся. А чем ей сейчас помочь? Она сама должна избыть свое горе. А его мысли целиком заняты сыном.

 

 

К вечеру туч нагнало еще больше, с запада подул сильный ветер. Луис надел легкую куртку, снял с крюка на стене ключи от машины.

— Ты далеко, Лу? — спросила Рейчел почти равнодушно. После ужина она снова плакала, тихо, но, казалось, слез не унять. Луис заставил ее принять снотворное. Сейчас она сидела, разгадывая кроссворд в газете. За стеной Элли молча смотрела по телевизору «Домик в прерии», а на коленях у нее лежала фотография Гейджа.

— Может, съезжу пиццей перекусить.

— Ты что, за ужином не наелся?

— Тогда вроде и есть не хотелось, — сказал правду Луис, а затем покривил душой. — А сейчас что-то аппетит разыгрался.

С трех дня и до шести вечера у них в доме справляли поминки. Точнее, пировали поминки. Стив Мастертон и его жена привезли лапшевник с котлетами. Чарлтон явилась с полуфабрикатами для быстрого приготовления. «Не беда, если сразу не съедим. Готовить легко. Чуть подогрел — и на стол». Супруги Данникеры — они жили за поворотом — привезли буженины. Гольдманы, хотя и не обмолвились с Луисом ни словом и даже близко не подошли, подали к столу мясное ассорти и несколько видов сыра. С сыром явился и Джад, принес «голову» своего любимого, Мисси Дандридж — лимонный пирог. Шурендра Харду привез яблок. За поминальной трапезой все религиозные различия отступали.

И все же это было, хотя и тихое, но поминальное пиршество. Разве что выпивки меньше, чем при обычном застолье. После нескольких бутылок пива (к которому вчера Луис поклялся больше не прикасаться, однако сегодняшний серый, промозглый и холодный день отодвинул вчерашние клятвы далеко-далеко), он вдруг захотел попотчевать компанию занятными анекдотами, так сказать, к случаю: дядя Карл некогда рассказывал, что на Сицилии незамужние женщины норовили отрезать клочок покойницкого савана и на ночь сунуть под подушку — это приносило удачу в любви. А в Ирландии на похоронах справлялись и помолвки и даже свадьбы (к счастью, не взаправдашние), а покойнику связывали ступни ног — чтобы призрак его не разгуливал. Дядя Карл говорил еще, что бирки с номерами и именами начали привязывать к большому пальцу ноги покойника в моргах Нью-Йорка, а поскольку почти все могильщики, владельцы похоронных бюро и моргов — ирландцы, то не отголосок ли это стародавнего суеверия? Но, оглядев лица сидевших за столом, рассудил, что его поймут неверно.

Рейчел сорвалась только лишь раз, к ней тут же подсела с утешениями мать. Рейчел уткнулась ей в плечо и горько, навзрыд расплакалась. С Луисом у нее так не получилось. Может, она считала и себя, и его повинными в смерти сына, может, не находила поддержки у мужа, погруженного в фантазии, грезящего наяву. А вот у Доры Гольдман такую поддержку она нашла, та тоже всплакнула. Сзади подошел Ирвин Гольдман, положил руку на плечо Рейчел, с чувством превосходства — от которого в пору блевать! — взглянул на Луиса, сидевшего напротив.

Элли сновала по всей комнате, обнося гостей маленькими бутербродами и булочками, нанизанными на длинные деревянные палочки-зубочистки (вместо положенных двузубых десертных вилок). Под мышкой у нее зажата фотография Гейджа.

Луис принимал соболезнования. Кивал, благодарил. Но взгляд его блуждал где-то далеко, отвечал он сухо. Наверное, вспоминает страшные минуты, думалось гостям, наверное, размышляет, как жить дальше, без сына. И никому (даже прозорливому Джаду) невдомек, что Луис уже составляет грандиозный план: как раскопать могилу. Ну, разумеется, чисто умозрительно. Ничего подобного он и не собирался делать. Но надо же чем-то отвлечь измученный мозг.

Нет, ничего подобного он не собирался делать.

…Луис остановил машину около магазина на углу, купил две упаковки (по шесть банок в каждой) холодного пива, позвонил в итальянский ресторанчик, заказал острую пиццу с грибами.

— На какое имя прикажете записать заказ?

— Лу Крид.

— Прекрасно, Лу. Сейчас у нас тут запарка, ваш заказ будет готов минут через сорок пять. Не возражаете?

— Вот и отлично. — И Луис повесил трубку. Уже заведя машину, вдруг подумал: надо ж, в Бангоре, должно быть, два десятка пиццерий, но он выбрал ту, что ближе всего к кладбищу, где покоится Гейдж.

НУ И ЧТО? — смущенно оправдывался он. ПРОСТО ТАМ ХОРОШАЯ ПИЦЦА. ПРЯМО ПРИ ТЕБЕ И ТЕСТО ЗАМЕШИВАЮТ. НЕ ТО, ЧТО ПОЛУФАБРИКАТ ИЗ ХОЛОДИЛЬНИКА. ГЕЙДЖ, БЫВАЛО, СМЕЯЛСЯ, ГЛЯДЯ, КАК ПОВАРА ГОТОВЯТ ПИЦЦУ…

Но эту мысль Луис быстро отогнал.

 

Однако итальянский ресторан он миновал и поехал дальше к кладбищу. Ну и что, разве это не естественное побуждение? Разве кому от этого плохо?

Поставив машину напротив кладбища, он перешел дорогу. Последние закатные блики играли на ажурных кованых воротах, над ними витиеватые железные буковки, выстроившись полукружьем, образовали название: «Красивый уголок». Ничего красивого (равно и безобразного) Луис в этом «уголке» не находил. Кладбище раскинулось на нескольких пологих холмах, могилы разделены тенистыми аллеями (даже чересчур темными в этот предвечерний час, заглядываешь, как в темный омут), поодаль — несколько плакучих ив. И «уголком» место это не назовешь. Рядом — шоссе, рокочут и грохочут машины, хозяйничает холодный ветер, а на горизонте — зарево огней: Бангорский международный аэропорт.

Луис потянулся было к воротам. НАВЕРНОЕ, ЗАПЕРТЫ. Нет, видно еще рано запирать. Да и от кого? Разве что от пьянчуг, хулиганов да влюбленных парочек. Во всяком случае, времена чудесных воскрешений (опять это слово попалось!) и оживлений давно миновали. Он толкнул калитку справа, и она с легким скрипом подалась. Луис огляделся и, убедившись, что никем не замечен, прошел на кладбище. Закрыл за собой калитку, щелкнул засовом.