Марфа сказала Иисусу: Господи! если бы Ты был здесь, не умер бы брат мой; но и теперь знаю, что, чего Ты попросишь у Бога, даст тебе Бог. Иисус говорит ей: Воскреснет брат твой». 12 страница

— Ты и в это веришь, — не спросила, а утвердила дочь, и в ее словах Луису почудился страх.

Луис остался доволен собой, хотя разговор его смутил.

— Да, верю. А еще я верю, более того, уверен, что тебе давно пора спать.

Он поцеловал ее в губы и в нос.

— А у зверей души тоже не умирают?

— Не умирают, — механически поддакнул он, чуть не добавив: «Особенно у котов». Слова едва-едва не сорвались с языка, от ужаса даже мурашки но спине побежали.

— Пойду поцелую мамулю. — И Элли спрыгнула на пол.

— Давай-давай.

И посмотрел дочери вслед. На пороге она обернулась:

— Какая ж я глупая, что по Черу тогда плакала, правда?

— Нет, ты совсем не глупая.

— Если бы он сейчас умер, я бы уже не стала плакать. — Она помолчала, подумала, словно сомневалась в своих же словах. Потом уверенно прибавила: — Нет, не стала бы, — и пошла к Рейчел.

 

Уже лежа в постели, Рейчел призналась:

— А я слышала, о чем ты с ней разговаривал.

— Ты со мной не согласна? — спросил Луис. Раз уж Рейчел сама завела этот разговор, лучше расставить все точки над «i».

— Нет, почему же, — нерешительно (что так на нее непохоже!) сказала жена. — Согласна — не согласна, разве в этом дело? Мне просто стало страшно… Ты ведь меня знаешь. Я тогда начинаю защищаться… царапаться.

Странно, Рейчел еще никогда не говорила с ним так натужно. Придется, как и с дочкой, держать ухо востро. Луис чувствовал себя сапером на минном поле.

— Стало страшно? Чего? Смерти?

— Нет, не за себя страшно… о своей смерти я уже давно не задумываюсь, с детства. Тогда я ночи напролет об этом думала. Чудилось: вот придут страшилища и сожрут меня прямо в кроватке. И все на одно лицо, все похожи на Зельду.

Наконец-то! Луис вздохнул с облегчением. Столько лет прожили вместе, и вот только сейчас это признание.

— Ты нечасто о ней вспоминаешь.

Рейчел улыбнулась, погладила мужа по щеке.

— Какой ты у меня милый, тактичный! Я вообще о ней не говорю. И стараюсь не вспоминать.

— И не без оснований, очевидно.

— Да, ты прав… — Она замолчала, задумавшись.

— Ведь она, кажется, умерла от менингита.

— Да… менингит спинного мозга. У нас дома больше нет ее фотографий.

— А у твоего отца?

— Ах да, в кабинете. Забыла. И, наверное, у мамы в сумочке… Зельда была на два года старше меня… Она заболела… ее поместили в самую дальнюю спальню… И скрывали от всех, как… непристойную тайну. Понимаешь, Луис, в доме умирает моя родная сестра, а все пришипились, тсс-с-с! Неприлично говорить о ней. Так и умерла! Почему они ее прятали, как что-то непристойное?! — Рейчел сорвалась на крик и зарыдала. Похоже, начинается истерика, с тревогой подумал Луис. Он хотел было обнять ее за плечо, но Рейчел вырвалась, зашуршав халатом.

— Рейчел, родная, не надо…

— Не надо мне твоих «не надо»! — крикнула она. — И не прерывай меня. Больше я с силами не соберусь, чтобы рассказать. И так, считай, бессонная ночь обеспечена.

— Да что же такого ужасного? — спросил он, хотя заранее знал ответ. Все разрозненные эпизоды вдруг слились в одну картину, обрывки домыслов и догадок вдруг связались воедино. Рейчел — за всю их совместную жизнь — ни разу не ходила с ним на похороны. Даже когда погиб его однокашник Эл Лок (его мотоцикл столкнулся с автобусом). Он часто бывал у них в доме и нравился Рейчел. Однако хоронить его она не пошла.

ЗАБОЛЕЛА В ТОТ ДЕНЬ, вспомнил неожиданно Луис. ПОХОЖЕ НА ГРИПП. ДАЖЕ СЛЕГЛА. НО НАЗАВТРА УЖЕ ВЫЗДОРОВЕЛА.

На следующий после похорон день она выздоровела, поправил он себя. Даже тогда ему подумалось, что болезнь ее вызвана психическим состоянием.

— Да все, все было ужасно! Ты даже представить не можешь! Луис, она на наших глазах чахла, и никто не в силах помочь. Постоянные боли. Тело будто усыхало… плечи заострились… лицо превратилось в маску. Руки — точно птичьи лапки. Мне случалось ее кормить. Я едва терпела, но ни разу и слова худого никому не сказала. Потом боль уже сделалась невыносимой, ей стали колоть наркотики и все увеличивали, увеличивали дозу. Останься она в живых, до конца дней сидела бы на игле. Но все знали, что она умрет. Может, поэтому не говорили о ней, замалчивали… по-моему, мы все ждали: поскорее бы… Да, да, Луис, хотелось, чтоб она поскорее умерла. Мы хотели не столько избавить ее от боли, сколько себя. Ведь она под конец стала страшилищем, сущим страшилищем… Господи, прости за эти жуткие слова! — И она закрыла лицо руками.

— Рейчел, в этих словах нет ничего жуткого. — Луис легонько тронул жену за плечо.

— Жуткие! — сквозь слезы воскликнула она. — Я знаю, что жуткие!

— Все, что ты говоришь, понятно и естественно. Когда человек долго болеет, он невольно превращается в тирана, чудовище. Когда нам показывают смиренных страдальцев, которых точит долгая болезнь — не верь, это все романтический вздор! Стоит больному, прикованному к постели, обнаружить первые пролежни, он тут же ополчается на весь белый свет, все вокруг пропитывается страданием. С больного спрос не велик, но ведь и окружающим от этого не легче.

Рейчел изумленно воззрилась на него… почти с надеждой. Но потом во взгляде опять проступило недоверие.

— Ты это нарочно, ради меня, придумал.

Луис сдержанно усмехнулся.

— Тебе мои медицинские книги показать? А может, статистику самоубийств? Хочешь? В семьях, где неизлечимо больной находился дома, количество самоубийств вырастает стократ за первые полгода после его смерти.

— САМОУБИЙСТВ?

— Родные и близкие глотают всякие таблетки, наркотиками злоупотребляют, стреляются. Их гнетет и злоба, и усталость… и отвращение… и печаль. — Он повел плечами, беспокойно сжал кулаки, свел их вместе. — Понимаешь, родные покойного чувствуют себя убийцами. И не выносят этого.

В заплаканных опухших глазах Рейчел мелькнуло облегчение, словно прорвался наконец долго мучивший нарыв.

— …Она была такой привередливой… злобной. Иногда нарочно мочилась в постель… ведь мать то и дело спрашивала, не отвести ли ее в туалет. Ну а потом, когда уж она совсем ослабела, мама ей судно подкладывала. Так Зельда, бывало, от судна отказывалась и тут же пачкала постель, и нам с мамой приходилось без конца менять простыни. Зельда, конечно, извинялась, но видел бы ты ее улыбку! И комната вся пропахла мочой и лекарствами… у нее была какая-то микстура с приторно-тошнотворным запахом… Мне он до сих пор по ночам чудится. Проснусь, принюхаюсь… и вроде опять в ту пору возвращаюсь. И уж не знаю, право, а умерла ли Зельда или нет?.. Лежу и думаю… — Голос прервался, она судорожно сглотнула, Луис взял ее за руку, она крепко, неистово вцепилась в его ладонь.

— …Когда ее переворачивали, видели, какая у нее спина, кривая, вся в буграх… А уж перед концом, да, перед самым концом… она так исхудала, усохла, сократилась, что попка как бы в середине спины оказалась.

В глазах у Рейчел снова застыл испуг, как у маленькой девочки, рассказывающей страшный сон.

— …Когда она касалась меня этими тонкими, почти птичьими лапками, я едва сдерживалась, чтобы не закричать… А однажды, когда я кормила ее, она коснулась моего лица… Так я даже суп пролила, не сдержалась… А она смотрит и улыбается… А вскоре уж она криком кричала — наркотики перестали помогать. И все в доме так свыклись с тем, что в дальней комнате живет этот мерзкий комок злобы и боли, что забыли, какой Зельда была прежде. Даже мама забыла. Свыклись с тем, что в доме — страшная тайна. — В горле у Рейчел запершило, она откашлялась.

— Родителей дома не было, когда… когда все… кончилось, в общем, когда она… умерла, — пересилив себя, Рейчел все-таки произнесла столь пугающее и отвращающее слово. — С Зельдой оставалась только я… Случилось это как раз на Пасху, и мама с папой отлучились — совсем ненадолго — к знакомым. Я читала журнал на кухне. Слышу, кричит, значит, пора лекарство давать. Уже не до чтения… И тут вдруг она умолкла… Луис, мне было восемь лет, по ночам мучили кошмары… Наверное, думала я, Зельда меня ненавидит за то, что у меня спина прямая, за то, что ничего у меня не болит, что я могу ходить, что буду еще долго жить… Мне уже мерещилось, что она хочет меня убить… Но, Луис, даже сию минуту я уверена, что все это не плод моего больного воображения. Она и впрямь ненавидела меня. Вряд ли она хотела убить меня, нет… скорее как в сказке: ей хотелось завладеть моим телом… Когда она вдруг умолкла, я пошла взглянуть, все ли в порядке: не завалилась ли на бок, не сползла ли с подушек. Вхожу и вижу: она задыхается, будто собственным языком подавилась. — Рейчел опять всхлипнула, голос снова сделался по-детски испуганным.

— Луис! Я растерялась! Не знала, что делать! Ведь мне было только восемь лет!

— Да кто ж тебя обвиняет! — воскликнул Луис, обнял жену, и она прильнула к нему всем телом, ища спасения — словно, не умея плавать, оказалась посреди озера в лодке, которая идет ко дну. — Неужто кто-нибудь хоть слово дурное сказал?

— Нет, никто не упрекал, не бранил. Но никто и не помог. Да и что можно было изменить?! Ничего не поправишь! Нет, Зельда не подавилась своим языком. Она даже пыталась что-то сказать, вроде к-а-а-а… но слов не выговорила…

Сейчас жена, хотя и в подавленном состоянии, верно передает предсмертный хрип сестры, столь схожий с хрипом Виктора Паскоу. Луис обнял ее еще крепче.

— …Потом побежала слюна…

— Хватит, Рейчел, не нужно, — робко попросил он. — Эти симптомы мне известны.

— Но я хочу объяснить, — упрямо продолжала она, — почему НЕ МОГУ пойти на похороны Нормы — это во-первых, а во-вторых, почему мы тогда так глупо поссорились.

— Не помню никакой ссоры.

— Зато я помню! Отлично помню! Как и то, что моя сестра Зельда умерла от удушья четырнадцатого апреля 1965 года.

Наступило долгое томительное молчание.

— Я перевернула ее на живот, похлопала по спине. Я видела, так делают, когда подавишься. Но больше я ничего не умела. Зельда била ногами, извивалась… Помню резкий звук — будто пукнул кто. Я думала, что Зельда или сама я с натуги. Только дело в другом. Это лопнула блузка у меня под мышками, когда я сестру переворачивала… Потом она задергалась еще сильнее. Смотрю, а лицо у нее в подушку зарылось. Ведь задохнется, думаю. А папа с мамой придут, скажут, что это я ее задушила, скажут: ТЫ ЕЕ НЕНАВИДЕЛА. И БУДУТ ПРАВЫ. СКАЖУТ: ТЫ ДАВНО ЖДАЛА ЕЕ СМЕРТИ, и опять-таки, верно. Ведь когда я увидела, как ходуном ходит ее тело на постели, то сразу подумала: НУ, ВОТ И ХОРОШО, ЗЕЛЬДА ЗАДОХНЕТСЯ, И ВСЕ МУКИ КОНЧАТСЯ. Я снова ее на спину перевернула. Лицо у нее почернело, глаза выкатились, шея — что свитые жгуты. Скоро она умерла. Я бросилась из комнаты, как слепая, наткнулась на стену, сбила картину на пол — Зельдину любимую: портрет Великого и Ужасного из «Волшебника Изумрудного города». Зельда «л» не выговаривала, у нее получалось: «Веуикий и ужасный». Мама даже в раму под стекло портрет поместила, потому что… потому что это Зельдин любимый герой… Так вот, картина упала, стекло разбилось, я закричала, подумала, что это ее дух за мной явился, и тоже меня ненавидит, только ведь дух-то к постели не прикован… вот я и закричала. Выбежала из дома. «Зельда умерла! Зельда умерла!» Соседи повыскакивали, смотрят: я бегу по улице, блузка под мышкой порвана, ору благим матом… вроде плачу. Но мне-то помнится, что я смеялась. Да, Луис, я, кажется, смеялась.

— Только похвалю, если так.

— Не шути этим, — отрезала Рейчел убежденно. Ведь сейчас она снова и снова переживала прошлое потрясение. Луис промолчал. Дай Бог, чтобы она наконец отделалась от страшных, навязчивых воспоминаний, только вот этот, последний эпизод, ей никогда не забыть. Луис Крид, хотя и не занимался психоанализом, знал, что в каждом человеке сокрыты стародавние воспоминания. Как ржавые, но острые занозы торчат они в памяти, колют при каждом прикосновении, но люди все равно раз за разом хватаются за них, пытаются вытащить целиком. И сегодня Рейчел почти что вытащила эту занозу. Впрочем, у нее, скорее, это подобно больному гнилому зубу, уже почерневшему, зловонному. Почти вытащила, осталась лишь маленькая, но ядовитая частичка, осколочек. Бог даст, это больше никак не проявится, разве что в самых отдаленных уголках сновидений. Невероятно, непостижимо, как она справилась, освободилась от такого бремени. Честь и хвала ее мужеству! Луис с благоговением смотрел на жену. Как хотелось поддержать, ободрить ее.

Он привстал, включил свет.

— Ну как же тебя не похвалить! Молодчина! А твоих родителей я после этого еще больше невзлюблю. Нельзя было тебя одну с больной оставлять. Понимаешь, Рейчел, нельзя!

— Но ведь Пасха все-таки, — по-детски, словно ей и сейчас столько же лет, как и в тот ужасный день, попыталась оправдать родителей Рейчел.

— Да хоть Судный День! — хриплым и сдавленным от злости голосом проговорил Луис. Рейчел даже вздрогнула. А Луису вспомнились его студентки-санитарки, которым в первый же рабочий день выпало тяжкое испытание — на их глазах умирал Виктор Паскоу. На следующий день одна из санитарок, коренастая, крепкая — Карла Шейверс, — пришла на работу как ни в чем не бывало, даже Чарлтон поразилась ее спокойствию и хладнокровию. Вторую санитарку в лазарете больше не видели. Луис не винил ее, даже не удивился ее бегству.

А почему, кстати, не было сестры-сиделки в доме Гольдманов? Почему родители ушли, бросив, да, именно бросив восьмилетнюю дочь. Оставили ее один на один с умирающей сестрой, и к тому же, вероятно, повредившейся в рассудке. Почему?! Видите ли, у них великий праздник — Пасха. А изысканной Доре Гольдман так осточертела вонь в доме, что захотелось хоть немного отвлечься. А присматривать за сестрой оставили маленькую Рейчел — косички-хвостики, матроска навыпуск, восемь лет от роду. Ее оставили дома! Ей вонь не надоела! Зачем, спрашивается, каждый год ее отправляли в скаутские лагеря, где суровые, спартанские условия? Да затем, чтобы потом ей легче было выносить все тяготы дома при умирающей, ополоумевшей сестре! Ах, десять костюмчиков для Гейджа, ах, шесть платьиц для Элли. Ах, я оплачу твою учебу в колледже, только оставь мою дочь в покое!.. Но что-то папа Гольдман не размахивал своей жирной чековой книжкой, когда умирала его старшая дочь, а младшая оставалась при ней одна-одинешенька! Что, сукин сын, пожалел денег на сиделку?..

Луис слез с постели.

— Ты куда? — встрепенулась Рейчел.

— Принесу тебе снотворного.

— Но я таблеток не принимаю.

— Сегодня примешь.

 

Она послушалась и продолжала рассказывать, но уже спокойнее: таблетка делала свое дело.

Сосед приметил ее за деревом. Девочка сидела на корточках и все кричала: «Зельда умерла! Зельда умерла!» Из носа сочилась кровь. И руки, и матроска — все в крови. Сосед вызвал «Скорую помощь», по телефону стал разыскивать старших Гольдманов. Когда кровь остановили, напоили девочку чаем, дали две таблетки аспирина, она вспомнила, что родители, кажется, поехали в гости к мистеру и миссис Каброн — те жили в другом конце города. Питер Каброн служил у Гольдмана бухгалтером.

К вечеру в доме произошли большие перемены. Увезли Зельду. Ее комнату вымыли и продезинфицировали, вынесли всю мебель. Много позже Дора Гольдман обосновалась там со своей швейной машинкой.

В ту же ночь Рейчел начали мучить кошмары. Проснувшись в два часа ночи девочка позвала маму и тут же с ужасом обнаружила, что не может повернуться! Спину пронзила страшная боль. Видно, переворачивая Зельду, Рейчел потянула мышцы. Конечно, в критические минуты, за счет выброса в кровь адреналина, силы удесятеряются, и Рейчел сумела приподнять и перевернуть сестру, правда, усилие было столь велико, что лопнул рукав под мышками.

Конечно, она просто перенапряглась — это яснее ясного, «элементарно, дорогой Ватсон». Для всех и каждого, но не для Рейчел. Она-то не сомневалась, что это посмертная месть Зельды, знавшей, что Рейчел рада ее смерти; ее душа видела, как Рейчел выбежала из дома с криком: «Зельда умерла! Зельда умерла!» — смеясь при этом, а не рыдая от горя. Зельда знала, что ее убили, вот и передала ненавистнице-сестре свою болезнь: менингит спинного мозга. Скоро и Рейчел скрючится и начнет усыхать, потом уже не сможет встать с постели, мало-помалу превратится в такое же страшилище, руки сделаются как птичьи когтистые лапы. Потом станет криком кричать от боли, писать в постель и в конце концов задохнется, подавившись собственным языком. Такова месть Зельды.

Никто не мог разубедить бедняжку: ни мать, ни отец, ни доктор Маррей, определивший легкое растяжение спинных мышц, он строго выговорил Рейчел за плохое поведение (Луис держался другого мнения: не выговорил, а, скорее всего, просто наорал). Дескать, она должна помнить о смерти сестры; и о том, что родители убиты горем; и сейчас не время, как малому дитяте, требовать к себе повышенного внимания. Постепенно боль отступила, и только тогда Рейчел перестала верить в колдовские сестрины чары из потустороннего мира. Поняла она также, что это и не кара Господня за грехи. Но не один еще месяц преследовали ее кошмары по ночам. Рейчел слукавила: на самом деле, страшные сны мучили ее целых восемь лет. Снова и снова на ее глазах умирала сестра, и Рейчел инстинктивно хваталась за спину: все ли в порядке? А потом ей чудилось: вот-вот откроется шкаф, вывалится оттуда Зельда, посиневшая, скрюченная, глаза закатились так, что видны лишь белки, изо рта торчит черный язык, и тянутся когтистые лапы — шарят, шарят во тьме: нужно убить убийцу, затаившуюся в постели с прижатыми к пояснице руками.

Рейчел не пошла хоронить Зельду. И с тех пор никогда не присутствовала на похоронах.

— Что ж ты мне раньше не рассказала, — покачал головой Луис. — Очень многое бы объяснилось.

— Не могла, Лу, — просто ответила она. Ее уже клонило ко сну. — С тех пор для меня смерть — вроде навязчивой идеи.

ВРОДЕ! — хмыкнул про себя Луис. МЯГКО СКАЗАНО.

— Я не могла… перебороть себя. Умом я с тобой согласна, да, смерть естественна, даже порой желанна. Но все пережитое… все, что в сердце…

— Понимаю.

— Когда я поругалась с тобой, понимала ведь, что Элли плачет от осознания смерти, так и должно быть… Но совладать с собой не могла. Прости.

— За что? — Луис нежно погладил ее по голове. — Впрочем, прощаю, если тебе от этого полегчает.

— Представь себе, полегчало, — улыбнулась Рейчел. — Мне сейчас лучше. Будто выплюнула яд, годами отравлявший меня.

— Наверное, так и есть.

Глаза у Рейчел закрылись, но тут же открылись снова.

— Только не вини во всем папу. Пожалуйста. В ту пору им тяжко жилось. Пока Зельда болела, по счетам приходилось астрономические суммы платить, а отцу все не удавалось открыть филиал фирмы в пригороде, потом и основной-то магазин перестал доход приносить. Да к тому же у матери нервы пошаливали, она тоже как полоумная сделалась. Но, как только Зельда умерла, все беды кончились. Жизнь пошла на лад. В экономике начался подъем, папа получил ссуду, и больше мы уже не знали нужды. А надо мной они так тряслись… что ж, и это объяснимо. Ведь больше у них никого не осталось.

— Нет, они просто почувствовали за собой вину!

— Может, и так… Ты не рассердишься, если завтра я приболею и не пойду на похороны, а?

— Нет, дорогая, не рассержусь. — Луис помолчал, потом взял жену за руку. — Можно, я возьму с собой Элли?

Пальцы ее сжались в мужниной ладони.

— Не знаю, право… Мала она еще…

— Но уж с год как знает, откуда дети берутся, — напомнил Луис.

Рейчел закусила губу, уставилась взглядом в потолок.

— Ну, если ты считаешь, что так нужно… если ей это не повредит…

— Иди-ка сюда, ко мне поближе. — И Луис обнял жену.

Так в объятиях мужа она и заснула. Посреди ночи вдруг пробудилась, дрожа всем телом. Луис нежно погладил ее, шепнул на ухо: «Все хорошо, дорогая». И Рейчел снова уснула.

 

 

— …Ибо мужчина и женщина — что кустик в долине: сегодня цветет, а завтра его бросят в огонь. Быстротечно время людское между началом жизни и ее концом. Помолимся же, братья и сестры…

По такому важному случаю Элли нарядилась в новое синее платьице — глаз не оторвать. Она так резко уронила голову на грудь, что Луис, сидевший рядом, услышал, как хрустнуло в шее. В церкви ей доводилось бывать и раньше, но на панихиде — никогда. Она притихла, присмирела, что так на нее не похоже.

Луису тоже выпала редкая возможность приглядеться к дочери. Нет, не любящим весьма подслеповатым оком (каким он видел и Гейджа), а отстраненно и трезво. Да, перед ним сейчас прямо-таки хрестоматийный эпизод: заканчивается первая значительная стадия развития детской личности, любопытство — движитель детского восприятия — сменяется накоплением и осознанием узнанного, жадным и беспредельным. Даже увидев Джада, такого непривычного в черном костюме и штиблетах на шнурках (иначе как в резиновых сапогах или мягких мокасинах они его не видели), Элли осталась тихой и сосредоточенной.

— Рад, детка, что ты пришла. Уверен, Норме тоже приятно.

Элли подняла на него широко открытые глаза.

Священник, преподобный Лафлин, прочитал молитву, прося Господа призреть рабов своих и даровать им мир и покой. Потом позвал тех, кому нести гроб. Луис приподнялся было с места, но Элли отчаянно вцепилась ему в руку.

— Куда ты, папа? — громко прошептала она.

— Меня позвали, доченька. — На секунду-другую он присел, обнял Элли. — Я должен помочь вынести Норму. Нас четверо: я, двое племянников Джада и брат Нормы.

— А где я потом тебя найду?

Луис взглянул в проход. Трое мужчин и Джад уже стояли подле гроба. Народ стал выходить, кое-кто плакал.

— Жди на крыльце. Я сам к тебе подойду. Договорились?

— Договорились. Только смотри не забудь про меня.

— Не забуду. — Он снова поднялся, и опять Элли потянула за рукав.

— Пап, а пап.

— Что, кисонька?

— Смотри, не урони ее, — прошептала дочь.

 

Луис подошел к мужчинам, Джад познакомил его с племянниками, оказавшимися на поверку троюродными родичами старика, они приходились внучатыми племянниками отцу Джада. Здоровенные парни лет по тридцать, удивительно похожие друг на друга. Брату Нормы было за пятьдесят, Луис видел, что утрата для него тяжела, но держался он достойно.

— Очень рад знакомству, — сконфуженно поклонился Луис. Кто он? Чужак в чужом семейном кругу.

С ним раскланялись в ответ.

— Как Элли? — спросил Джад, посмотрел в ее сторону, приветливо кивнул. Девочка стояла у выхода и внимательно наблюдала за отцом.

ВСЕ В ПОРЯДКЕ. ОНА ТОЛЬКО БОИТСЯ, КАК БЫ Я ТОЖЕ НА НЕБО НЕ ВОЗНЕССЯ, подумал Луис и едва сдержал улыбку. Но следом пришли на память другие слова: ВЕУИКИЙ И УЖАСНЫЙ, и улыбка в душе погасла.

— Отлично! — ответил он и помахал дочке рукой. Она тоже махнула ему и пошла, кокетливо вильнув оборками синего платьица. Да она совсем уже взрослая! Луиса такое открытие неприятно поразило — он даже оцепенел на минуту.

— Ну, все готовы? — спросил один из «племянников». Луис и брат Нормы молча кивнули.

— Вы уж поосторожнее с ней, — сипло проговорил Джад и, понурясь, медленно отошел. Луис зашел слева, сзади оцинкованного гроба, который выбрал для жены Джад. Взявшись за поручни, медленно понесли Норму к выходу — навстречу холодному, первофевральскому солнцу. Кто-то, скорее всего церковный сторож, посыпал уже утоптанный снег золой. При дороге, пофыркивая и попыхивая белым парком, дожидался автокатафалк.

Рядом стояли глава похоронного бюро и его здоровяк сын, готовые прийти на помощь, случись кому оступиться или упасть в обморок. С ними был и Джад. Он придирчиво следил, как гроб медленно вползает во чрево катафалка.

— До свидания, Норма, — проговорил он и закурил. — До скорого, старушка моя!

Луис поддержал старика за плечи с одной стороны, с другой — брат Нормы, невольно оттеснив похоронных дел мастера и его сына. Здоровяки племянники (или внучатые, троюродные, в общем, самые-самые) уже отчалили, сочли, что обязанности свои они выполнили — тащить и погружать на катафалк гроб. Выросли они вдалеке от стариков. Норму знали больше по фотографиям да по двум-трем «визитам вежливости»: выпить пивка с Джадом, отведать стряпню Нормы, терпеливо выслушать истории о временах далеких и неведомых, отмечая, что даже в ту доисторическую пору, оказывается, люди тоже мыли и до блеска надраивали машины, играли в шары, даже смотрели с друзьями по телевизору боксерские поединки. Но вот званый вечер подходил к концу, и гости, облегченно вздохнув, откланивались.

Джад для семьи был осколком прошлого, этаким астероидом: оторвался от планеты и несется прочь, все меньше и меньше — едва разглядеть, все дальше и дальше в былое. Фотографии в альбоме. Рассказы старика в душной, жарко натопленной гостиной. Но сами-то гости не старики. Их не мучает артрит. У НИХ кровь исправно бежит по жилам. Прошлое неслось мимо них, иногда они лениво придерживали его, разглядывали и равнодушно отпускали. Что им человеческое тело? Всего лишь конверт, в который Господь запечатывает свое послание Вселенной, душу человека — так учат многие церкви. Ну, а оцинкованный гроб призван и конверт сохранить, и послание. Хотя для этих молодых людей прошлое — послание давно прочитанное — нужно отложить в сторону, чтоб не мешало.

БОЖЕ, СПАСИ ПРОШЛОЕ! — взмолился Луис.

Его бросило в дрожь при мысли, что наступит день и его собственные внуки воззрятся на него как на ЧУЖОГО — с головы до пят. И неважно, что это и его плоть и кровь, дети его детей, если, конечно, у Элли и Гейджа будет потомство, и он, Луис, доживет до той поры. Да, вот так меняется представление о прошлом и настоящем, так приходят в упадок семейные узы, а со старых фотографий смотрят совсем юные лица.

БОЖЕ, СПАСИ ПРОШЛОЕ! — снова взмолился он и еще крепче обнял старика. В изножье гроба положили цветы, и задняя дверца катафалка автоматически опустилась. Луис вернулся за дочкой к церкви, и вдвоем они пошли к своей машине. Луис крепко держал девочку за руку: неровен час — поскользнется, туфельки у нее новые, на кожаной подошве. Одна за другой, урча моторами, машины разъезжались.

— А почему у них фары горят? — с тихим удивлением спросила Элли. — Ведь сейчас и так светло.

— Это, малышка, в честь покойной. — И Луис включил фары своей машины. — Поехали!

 

Наконец-то! Они едут домой, похороны — позади. Собственно, не похороны, а лишь панихида в церкви у Горы Надежды. А земле Норму предадут лишь по весне, когда выроют могилу на кладбище. Элли вдруг ударилась в слезы.

Луис удивленно, не без тени тревоги, посмотрел на дочь.

— В чем дело, родная моя?

— Не будет больше печенья, — сквозь слезы сказала Элли. — У нее самое вкусное овсяное печенье было… и больше не будет… Потому что она умерла. Пап, ну почему люди непременно умирают?

— Не знаю даже, — смутился Луис. — Может, чтоб новым людям место освободить, тем, кто подрастает, ну, вот как ты или Гейдж.

— Ни за что не выйду замуж! Ни за что не рожу детей! — решительно заявила кроха. — Тогда и не умру! Это так ужасно! Так ди-и-и-ко!

— Но со смертью кончаются и страдания, — спокойно возразил Луис, — я врач и вижу, как люди мучаются. Невыносимо изо дня в день видеть их мучения. Поэтому я и перешел в университетский лазарет. Молодые, конечно, тоже болеют… им тоже бывает плохо, но с настоящими страданиями их болезни не сравнить. — Луис помолчал. — Поверь, малышка, в старости людей смерть уже не так страшит, не кажется ужасной или дикой, как тебе. А перед тобой долгая-предолгая жизнь.

Элли уже не плакала, лишь всхлипывала, а вскоре и совсем успокоилась и даже спросила, нельзя ли включить радио. Луис кивнул, и дочка тут же поймала песню популярного ансамбля «Этот старый дом», принялась подпевать. А дома стала увлеченно рассказывать матери о похоронах. Рейчел — молодец, выслушала дочь спокойно, с пониманием и сочувствием… только вот лицом была бледнее обычного да и задумывалась то и дело о чем-то своем.

Элли спросила, умеет ли мама печь овсяное печенье.

Рейчел словно дожидалась этого вопроса: тут же отложила вязанье, встала.

— Хочешь, сейчас напечем?

— Ура! — обрадовалась Элли. — Честное слово, прямо сейчас?

— А что нам мешает? Пусть только наш папа с Гейджем посидит часок.

— Посижу с удовольствием, — откликнулся Луис.

 

Вечером он просмотрел медицинский журнал, сделал несколько пометок. Снова всколыхнулся старый, как мир, спор: в каких случаях накладывать швы, и как они должны заживать. Поистине, тесен мир хирургов. Обе спорящие стороны кивают на природу, и к соглашению им не прийти, свои взгляды и психологию не переделать.

Луису захотелось тем же вечером написать бунтарское письмо: точка зрения автора статьи неубедительна; приведенные примеры — лишь частные случаи, и не стоит обобщать; а само исследование грешит серьезнейшими, если не преступными, недочетами. Короче говоря, Луис преисполнился решительности ниспровергнуть наглого автора, причем непринужденно и остроумно. Он начал рыться в книжном шкафу в поисках монографии Траутмена «Лечение ран». Но тут заслышал на лестнице шаги Рейчел.

— Ты спать собираешься, Лу?

— Немного погодя. — Он оглянулся на жену. — Все в порядке?

— Да, дети уже спят.

— Они-то спят, а вот ты почему-то не спишь. — И взглянул на Рейчел пристальнее.

— Не беспокойся за меня, Лу. Я просто сидела и читала.

— Честное слово? Не лукавишь?

— Честное-пречестное, — Рейчел улыбнулась. — Луис, до чего же я тебя люблю!

— И я тебя. — Он снова бросил взгляд на книги, и, конечно же, на самом виду оказался Траутмен! Луис взялся за солидный том.