Марфа сказала Иисусу: Господи! если бы Ты был здесь, не умер бы брат мой; но и теперь знаю, что, чего Ты попросишь у Бога, даст тебе Бог. Иисус говорит ей: Воскреснет брат твой». 14 страница

В ритуальном зале аккуратными рядами стояли складные, с дорогой обивкой, стулья. Впереди на крестообразном возвышении стоял гроб. Луис выбрал модель под названием «Вечный покой», красного дерева, с розовой шелковой отделкой. Гробовщик одобрил выбор, извинился, что нет такого же гроба, но с голубой отделкой. Луис ответил, что они с Рейчел никогда не разделяли цвета на «мальчиковые» и «девочкины». Служащий осведомился, как Луис собирается оплачивать ритуальные услуги. Если затруднения с наличными, он готов предложить несколько вариантов на выбор.

Перед глазами Луиса мелькнула реклама. Радостный голос возвещал: «Я ПОЛУЧИЛ ГРОБ ДЛЯ СВОЕГО МАЛЫША БЕСПЛАТНО, ВОСПОЛЬЗОВАВШИСЬ КУПОНАМИ ФИРМЫ “РОЛИ”».

— Все расходы я оплачу по своей кредитной карточке, — ответил он. Происходящее казалось ему дурным сном.

— Вот и прекрасно, — обрадовался гробовщик.

Гроб оказался маленьким, чуть больше метра в длину, словно для карлика. Зато цена его перевалила за шесть сотен. Луис не видел, есть ли там ножки, или он стоит на козлах, а подходить ближе не хотелось: в нос бил приторный запах цветов, в которых утопал гроб.

В ритуальном зале, там, где начинались ряды стульев, на высокой подставке лежала книга и на цепочке — шариковая ручка. Распорядитель поставил Луиса рядом, чтобы тот «встречал друзей и родных».

Друзья и родные предположительно должны расписаться в книге, оставив свои адреса. Идиотский, бессмысленный обычай, Луису и сейчас было непонятно, зачем это делается. Но он так и не спросил распорядителя. Неужто после похорон сына ему и Рейчел надлежит хранить эту книгу?! Безумие! Где-то у него валялись памятные книги об окончании школы, колледжа, свадебная книга: на обложке искусственной кожи вытиснен не менее поддельно-золотой лист и фотография: Рейчел примеряет перед зеркалом фату, ей помогает мать. А завершается книга другим снимком: пара мужских и женских туфель у закрытой двери гостиничного номера. Была еще книга «Наш ребенок» — они не успевали пополнять ее фотографиями и записями. Там оставлены места для прядки волос малыша («Моя первая стрижка»), а интригующая надпись у следующего пустого квадрата — «Оп-ля!» — должна соответствовать фотографии: малыш учится ходить и, конечно же, приземляется на попку. До безобразия красиво, что и говорить!

И вот еще одна книга. «Как ее назвать?» — отупело думал Луис, дожидаясь начала церемонии. КНИГА СМЕРТИ? ПОМИНАЛЬНЫЕ АВТОГРАФЫ? ПОХОРОНЫ ГЕЙДЖА? Или на более высокой мелодраматической ноте: СМЕРТЬ В СЕМЬЕ?

Он закрыл книгу. Такой же переплет искусственной кожи, как и у «Моей свадьбы». Только надписи на обложке нет.

Как он и предполагал, первой явилась Мисси Дандридж, добрая душа, сколько раз оставалась она посидеть с Гейджем и Элли. Луис вспомнил, что в день смерти Виктора Паскоу Мисси тоже пришла на помощь, увела детей к себе. А он с Рейчел устроил «вечер любви», начавшийся в ванной, закончившийся в спальне. Мисси горько и безутешно плакала, глядя на спокойное, застывшее лицо Луиса. Протянула к нему руки, и Луис обнял ее — очевидно, так следует утешать скорбящую соседку и утешаться самому: происходит обмен энергией, как электрическими зарядами. Так и слезы, словно капли живительного дождя, попадая на иссохшую от горя почву человеческой души, умягчают ее.

Какое горе, говорила Мисси, откидывая темно-русые волосы с бледного лица, такой чудный малыш! Как она его любила! Ах, Луис, какое горе! И все из-за этой ужасной дороги. Чтоб водителю до конца дней своих за решеткой просидеть! Ах, бедный, милый Гейдж! Ну почему Господь избрал именно его?! Нашим разумом не понять! Какое горе! Ах, какое горе!

Луис успокоил ее, похлопал по спине. За воротник накапали ее слезы, Мисси крепко прижалась к Луису своей могучей грудью и все допытывалась, где же Рейчел. Отдыхает, объяснил он. Мисси пообещала навестить ее и сказала, что в любое время готова посидеть с Элли. Луис поблагодарил.

Всхлипывая, прижимая к покрасневшим глазам черный платочек, она направилась к гробу. Луису пришлось окликнуть ее: надо же расписаться в книге. Распорядитель (Луис никак не мог запомнить его имя!) велел всем пришедшим расписаться, и нет чтобы самому за этим следить!

ГОСТЬ ТАЙНЫ ИЗВЕЧНОЙ, ИЗВОЛЬ, РАСПИШИСЬ.

И он едва подавил желание громко, в голос, расхохотаться. Удержался, лишь взглянув на скорбное, безутешное лицо Мисси.

— Мисси, распишитесь, пожалуйста. — Почувствовал, что требуются еще какие-то слова и добавил: — Рейчел будет приятно.

— Ну, разумеется! — всхлипнула Мисси. — Бедный Луис! Бедная Рейчел!..

И тут вдруг он почувствовал, угадал, что она скажет следом. Как он боялся этих неизбежных, неотвратимых слов. Точно пули из револьвера крупного калибра, они сразят его наповал. И что расстрел этот ему придется выдерживать полтора часа, целую вечность! А потом еще на дневной церемонии, хотя к тому времени утренние раны все еще будут кровоточить.

— …Слава Богу, он не мучился! Быстрая смерть, и то утешение!

ДА УЖ, БЫСТРАЯ, КУДА БЫСТРЕЙ. Луису так и хотелось безжалостно выплюнуть ей в лицо гневные слова, обдать ее, словно ледяными брызгами, колючими словами правды. ДА УЖ, БЫСТРАЯ. ПОТОМУ-ТО ГРОБ И ЗАКРЫТ. ДАЖЕ ЕСЛИ БЫ МЫ С РЕЙЧЕЛ РАТОВАЛИ ЗА ТО, ЧТОБЫ РАЗОДЕВАТЬ ПОКОЙНИКОВ КАК МАНЕКЕНЫ В УНИВЕРМАГАХ, ЧТОБЫ НАКРАШИВАТЬ И РУМЯНИТЬ УСОПШИХ, С ГЕЙДЖЕМ НИЧЕГО БЫ НЕ ПОЛУЧИЛОСЬ. ДА, МИССИ, ДОРОГАЯ, СМЕРТЬ ЕМУ ВЫПАЛА БЫСТРАЯ: ВЫСКОЧИЛ НА ДОРОГУ — РАЗ! — И ПОД МАШИНОЙ. ЕГО ПРОВОЛОКЛО МЕТРОВ СТО, ДО ДОМА РИНГЕРОВ. ТАК ЧТО, ДАЙ БОГ, ЕСЛИ ОН УМЕР СРАЗУ ОТ УДАРА. Я БЕЖАЛ ЗА НИМ СО ВСЕХ НОГ И ВСЕ ЗВАЛ, ЗВАЛ. НЕУЖТО ДУМАЛ, ЧТО ОН ЖИВ? ЭТО Я-ТО — ВРАЧ! МЕТРОВ ЧЕРЕЗ ДЕСЯТЬ ПОДОБРАЛ ЕГО БОТИНОК. МЕТРОВ ЧЕРЕЗ СОРОК ГРУЗОВИК СЪЕХАЛ НА ОБОЧИНУ, ВЫВАЛИВ ПРЯМО К АМБАРУ РИНГЕРОВ БОЛЬШОЙ ЯЩИК, ИЗ ОКРЕСТНЫХ ДОМОВ ВЫСЫПАЛИ ЛЮДИ. А Я ВСЕ БЕЖАЛ И ЗВАЛ СЫНА, МИССИ. ПОДОБРАЛ ЕГО СВИТЕР, ВЕСЬ ВЫВЕРНУТЫЙ, ПЕРЕКРУЧЕННЫЙ, ЕЩЕ МЕТРОВ ЧЕРЕЗ ДВАДЦАТЬ — ДРУГОЙ БОТИНОК, НУ, А ТАМ УЖЕ Я НАШЕЛ И САМОГО ГЕЙДЖА.

Все перед глазами вдруг посерело, подернулось радужной пленкой, как голубиное крыло и… померкло. Он вцепился в острый край подставки и удержался на ногах.

— Луис, вам нехорошо? — донеслось воркование Мисси.

— Луис? — Голос ближе, тревожнее.

Пелена спала, все вокруг прояснилось.

— Луис, вам плохо?

— Нет, нет. — Он даже улыбнулся. — Все в порядке, Мисси.

Она расписалась за себя и за мужа круглым, старомодным почерком, даже адрес не забыла. Потом подняла взгляд на Луиса и тотчас потупилась, словно чувствовала себя виноватой за то, что жила подле злосчастной дороги.

— Мужайтесь, — прошептала она.

Ее муж пожал Луису руку, что-то промычал — острый, как наконечник стрелы, кадык заходил вверх-вниз — и поспешил за женой к гробу, изготовленному в городе Сторивилль, в штате Огайо, где Гейджу так и не довелось побывать и где его не знала ни одна душа.

 

За четой Дандридж цепочкой потянулись и другие. Луис принимал рукопожатия, объятия, слезы соболезнования. Воротничок рубашки и плечо пиджака промокли насквозь. Запах цветов пронизал всю комнату, смешавшись с особым запахом смерти. Его Луис помнил с детства — тяжелый, приторный запах похоронных цветов.

Луиса утешали: слава Богу, что Гейдж не страдал — он слышал это 35 раз, неисповедимы пути Господни, на все воля Его — 25 раз; сейчас Гейдж приобщился сонму Ангелов, и за него можно радоваться — эти слова ему довелось выслушать 12 раз.

Странное дело. Вместо того, чтобы с каждым разом все больше и больше отрешаться от банальностей (так, часто слыша собственное имя, перестаешь соотносить его с собой), Луис чувствовал, как все глубже и больнее вгрызаются они в душу, режут по живому. И когда перед ним появились теща с тестем — никуда не денешься! — он уже чувствовал себя как загнанная лошадь.

Да, похоже, Рейчел права: старик Гольдман сильно сдал. Сколько ему? Пятьдесят восемь или пятьдесят девять? Сегодня можно дать все семьдесят. Неподвижное, точно высеченное из камня лицо — вид нелепый, ни дать, ни взять израильский премьер Менахем Бегин, такая же лысина, такие же бутылочного цвета очки. Рейчел говорила, что, приехав к родителям на День Благодарения, ужаснулась: до чего ж постарел отец! Но Луис тем не менее не ожидал встретить старика в столь удручающем виде. Может, в День Благодарения он и выглядел лучше, ведь одного из любимых внуков он потерял только сейчас.

Рядом с ним стояла Дора. Лицо ее скрывалось под двойным, а то и тройным слоем траурной вуали. Волосы, как заведено у великосветских американских старушек, подкрашены голубым. Она держалась за мужнину руку. Под вуалью (единственное, что приметил Луис) поблескивали слезы.

И вдруг сразу все прошлые обиды отошли. Луис понял, что не таит больше зла на этих стариков, ибо зло — слишком тяжелая ноша. А может, наслушавшись малоискренних соболезнований, он наконец увидел горе, соразмерное своему?

— Спасибо вам, Ирвин, спасибо, Дора, — тихо проговорил он. — Спасибо, что приехали.

Он неуклюже повел руками: то ли хотел поздороваться с Ирвином, то ли обнять обоих. Почувствовал, как на глаза навернулись слезы — впервые за все утро. Мелькнула дикая мысль: неужто сейчас наступит примирение, доставшееся столь дорогой ценой. Как в сентиментальных девичьих книжках, где лишь смерть героя рушит вражду, и на ее руинах взрастают новые чувства, не в пример его извечной тупой, ноющей боли.

Дора потянулась было к зятю — видимо, тоже обнять его. И даже пробормотала: «Ох, Луис…», но тут муж одернул ее. Никто, пожалуй, не обратил внимания на короткое замешательство всей троицы (разве что распорядитель, он неприметно стоял в дальнем углу. Луису подумалось, что дядя Карл непременно бы все заметил). Луис так и застыл с полупростертыми руками, а Ирвин с Дорой стояли вытянувшись, как фигурки брачующихся под венцом на свадебном торте.

Тесть в отличие от тещи не уронил и слезинки. В глазах его горела ненависть (МОЖЕТ, ОН ДУМАЕТ, ЭТО Я УБИЛ ГЕЙДЖА, ЧТОБЫ ЕМУ ДОСАДИТЬ? — подумал Луис). Старик смерил зятя уничижительным взглядом: ты, мразь, мало того, что украл дочь, еще и вверг ее в страшное горе. Но быстро перевел взгляд на гроб и лишь тогда чуть смягчился.

Луис все же предпринял последнюю попытку.

— Ирвин. Дора. Нам нужно быть вместе… чтобы… чтобы пережить такое.

— Луис… — начала было снова Дора, причем голос у нее ДОБРЫЙ, отметил Луис. Но Ирвин, видимо, подтолкнул жену, и они оказались за спиной Луиса. Не глядя по сторонам (и тем более не оборачиваясь на зятя), они подошли к гробу, и Ирвин извлек из пиджачного кармана маленькую черную ермолку.

ВЫ НЕ РАСПИСАЛИСЬ В КНИГЕ! — мысленно крикнул им вслед Луис, и вдруг на него накатила волна такого жгучего злорадства, что лицо дернула судорога.

 

Наконец утренняя церемония кончилась. Луис позвонил домой. Трубку поднял Джад, спросил, как все прошло. Нормально, ответил Луис и попросил к телефону Стива.

— Если Рейчел будет в состоянии подобающе одеться, я, пожалуй, отпущу ее на дневное прощание, — сказал тот. — Вы, Луис, согласны?

— Согласен.

— Как вы сами-то, Лу? Только не надо бодрячества, договорились?

— Да вроде все в порядке, — бросил Луис. — С обязанностями справляюсь. ВСЕХ ЗАСТАВИЛ РАСПИСАТЬСЯ В КНИГЕ. ВСЕХ. КРОМЕ ДОРЫ И ИРВИНА.

— Ну и слава Богу. Может, встретимся в городе, перекусим?

…Встретимся… Перекусим… Луиса ударили эти чужие, иноземные, нет, скорее даже инопланетные понятия. Вспомнились научно-фантастические романы, читанные в детстве. ДА, У ЭТИХ СУЩЕСТВ С ПЛАНЕТЫ КВАРК ЕСТЬ СТРАННЫЙ ОБЫЧАЙ: КОГДА УМИРАЕТ РЕБЕНОК, ОНИ «ВСТРЕЧАЮТСЯ ПЕРЕКУСИТЬ». ЗВУЧИТ ДИКО, ПО-ВАРВАРСКИ, НО НЕ ЗАБЫВАЙТЕ: ЭТА ПЛАНЕТА ЕЩЕ НЕ ОЧЕЛОВЕЧЕНА.

— Отчего же, давайте. Какой ресторан больше подходит для перекусона между погребальными ритуалами?

— Ну зачем же так, Луис? — проворчал Стив, хотя, похоже, даже обрадовался.

В состоянии спокойствия, граничащего с безумием, Луис, как ни странно, видел людей насквозь — в привычной жизни он такого не наблюдал. Ему показалось, что Стив посчитал так: лучше уж горький и злой сарказм, чем прежняя полная отрешенность друга и коллеги. Впрочем, возможно, это очередное Луисово заблуждение.

— Не обращайте внимания, — усмехнулся он. — «У Бенджамена» сойдет?

— Вполне, — согласился Стив. — В самый раз.

Звонил Луис из директорского кабинета в похоронном бюро. Проходя через ритуальный, уже опустевший зал, он увидел сидящих в первом ряду Ирвина и Дору Гольдман, поникших, недвижных, точно древние статуи.

 

«У Бенджамена» оказалось и впрямь «в самый раз». Полдничали в Бангоре рано, и к часу дня в ресторане уже никого не осталось. Со Стивом и Рейчел приехал и Джад. Все четверо заказали жареных цыплят. Рейчел на минуту отлучилась, но «минута» так затянулась, что Стив заволновался, едва не попросил официантку заглянуть в дамскую комнату, проверить, не случилось ли чего. Но тут появилась Рейчел, села за стол. Глаза у нее заметно покраснели.

Луис неохотно ковырял цыпленка, налегая на пиво, в чем его поддерживал молчаливый Джад. Так и пришлось официантке уносить обед почти нетронутым. Сверхъестественным чутьем Луис прочитал мысли хорошенькой официантки: может, посетителям не понравилась еда, может, следует спросить об этом? Но, еще раз приметив заплаканные глаза Рейчел, решила, что вопрос неуместен. За чашкой кофе Рейчел огорошила всех, особенно Луиса, которого после пива потянуло ко сну.

— Всю его одежду я отдам Армии Спасения.

— Вы твердо решили? — спросил Стив.

— Да. Осталось много почти новых, неношеных вещей… Свитера… штанишки… рубашки. Кому-то они пригодятся, будут в радость. Конечно, кроме того… что было на нем… Одни клочья остались. — И она с трудом подавила рыдания. Отхлебнула кофе, нет, не помогло. Закрыв лицо руками, горько заплакала.

Все сидели в странном оцепенении, будто чего-то ждали. Ждали от Луиса. Он сразу почуял это — замечательные способности все видеть и чувствовать служили ему весь день, — отмел все сомнения и колебания. Даже официантка, сервировавшая дальний столик, застыла в ожидании. Что они от меня ждут, недоумевал Луис и сразу же понял: ждут, чтобы я утешил жену.

Но это выше его сил. Очень хотелось, он знал, что обязан утешить ее, но не находил сил. Мешал кот. Кот, да не тот. Фу, черт, привязалась дурацкая рифма! Кот-убийца, чьи жертвы — мышей да птиц — Луис тайно предавал земле. Всякий раз быстро, без охов и вздохов он убирал падаль. И безропотно покрывал убийцу. Значит, и сам причастен. А причастен ли он к теперешней смерти?

Он взглянул на свои пальцы. Вот они почти касаются, скользят по курточке Гейджа, еще немного… Увы! Упустил он курточку. Упустил он Гейджа.

Он уставился в кофейную чашку, ни слова не сказав плачущей подле него жене.

Немного погодя — а может, и много, ведь для Луиса и Рейчел каждая секунда что вечность — Стив обнял ее, ласково прижал к груди. Укоризненно и сердито зыркнул на Луиса. Луис повернулся было к Джаду, но старик сидел, потупясь, словно устыдившись. Нет, и он не поддержит.

 

 

— Чуяло сердце, не миновать беды, — сказал Ирвин Гольдман. С этих слов все и началось. — Как только она за тебя замуж вышла! Я ей тогда сказал: «Ох, и хлебнешь ты, доченька, горя». И вот, пожалуйста. Вот… результат.

Луис медленно обернулся. Тесть возник рядом внезапно — как чертик из коробочки — злобный старик в черной ермолке. Луис непроизвольно принялся искать взглядом Рейчел: ей полагалось во время дневной церемонии находиться у подставки с книгой. Но там ее не было.

…Народу собралось меньше, чем утром. Уже через полчаса Луис сел в первом ряду поближе к проходу, плохо соображая что к чему. Он очень устал и хотел спать. В нос бил приторно-удушливый запах цветов. Ко сну его клонило совсем не из-за пива. Измученный мозг требовал отдыха. Оно и к лучшему. Часов двенадцать-шестнадцать поспит, наберется сил и сможет утешить Рейчел.

Он уронил голову на грудь, рассматривая пальцы, сцепленные меж колен. Шепот за спиной убаюкивал. Хорошо, что не пришли Ирвин с Дорой, подумал Луис, вернувшись с обеда, но трудно поверить, что больше не придут. И опасения подтвердились…

— Где Рейчел? — спросил Луис.

— С матерью. Где ей и положено быть, — отрезал старик Гольдман с победоносно-довольным видом, точно делец, заключивший выгодную сделку. От старика разило виски, наверное, изрядно выпил. Он стоял перед Луисом, точно прокурор перед обвиняемым: преступление очевидно. И держался на ногах не очень твердо.

— Что вы ей сказали? — с тревогой спросил Луис. Он чуял, знал: отец ей что-то сказал. По лицу видно.

— Ничего, кроме правды. Сказал, что она пожинает плоды непослушания, вот каково выходить замуж против родительской воли.

— Неужели вы прямо так и сказали?! — Луис ушам своим не верил. — Не может быть! Неправда!

— Нет, правда. И еще сказал, что сразу понял: добром дело не кончится, беды не миновать. Ведь я с первого взгляда тебя раскусил. — Старик наклонился, обдав Луиса винным перегаром. — Меня не проведешь, сразу смекнул, что ты за фрукт, докторишка паршивый! Совратил мою дочь, женил на себе — какое безрассудство! Сделал из нее прислугу, и вот теперь на твоих бесстыжих глазах гибнет ее ребенок… попал под машину, как бездомный щенок!

Луис не понимал и половины злобных слов старика. Он все еще не мог поверить, что тот сказал Рейчел…

— Вы и вправду ей так сказали? — все повторял он. — Неужели вправду?

— Да, чтоб тебе гореть в аду! — выкрикнул Гольдман, и все в зале сразу повернулись к нему. Из налитых кровью глаз старика закапали слезы. Под мягким светом дневных ламп блестела его лысина. — Ты превратил мою любимую дочь в прислугу… разрушил ее жизнь… увез к черту на рога… из-за тебя мой внук погиб страшной смертью на дороге!

Голос его все набирал обвинительный пафос.

— ГДЕ ТЫ БЫЛ? МАЛЬЧИК ИГРАЛ НА ДОРОГЕ, А ТЫ СИДЕЛ НАД ДУРАЦКИМ МЕДИЦИНСКИМ ЖУРНАЛОМ. ЧТО, ТРУДНО БЫЛО ЗАДНИЦУ ОТ СТУЛА ОТОРВАТЬ? ЧЕМ ТЫ, СУКИН СЫН, ЗАНИМАЛСЯ? ДЕРЬМО! УБЛЮДОК! УБИЙЦА! УБИ…

Тут все и закрутилось. Луис видел себя как бы со стороны: он замахивается, блестит запонка на обшлаге рубашки (эти запонки подарила Рейчел на третью годовщину их свадьбы, не знала, не гадала, что наденет их муж на похороны в ту пору еще не рожденного сына). Казалось, кулак — это гирька, привязанная к руке. Вот она опускается прямо на подбородок Ирвина Гольдмана. Тот стоит раззявясь. Мерзкий слизняк. Такого и бить-то противно. Под кулаком за мягкой губой и подбородком он почувствовал твердое — вставная челюсть.

От удара Гольдмана отбросило назад. Рука скользнула по гробу, сдвинув его с места. Одна из ваз с цветами грохнула об пол. Кто-то вскрикнул.

Рейчел. Она отчаянно вырывалась из рук матери. Человек десять-пятнадцать, собравшихся на церемонию, пребывали в замешательстве: и неловко, и страшно видеть такое. Стив повез Джада обратно в Ладлоу, и Луис сейчас был ему благодарен: не хотелось, чтобы на глазах Джада разыгрывалось такое непотребство.

— Не бей! — крикнула Рейчел. — Не бей отца, Луис!

А обладатель жирной чековой книжки, Ирвин Гольдман, подхватил:

— Как же! Ему только со стариками и воевать! — Он улыбался, хотя изо рта сочилась кровь. — Ты ведь, мерзавец, стариков бить мастак, ну, скажи, скажи, приятно ведь старику в морду дать? Другого я от тебя и не ожидал, сучье отродье!

Луис повернулся к нему, и Гольдман ударил его по шее. Ударил неуклюже, ребром ладони, но Луис не успел защититься. От острой боли перехватило дыхание (и потом часа два ему будет трудно глотать), голова дернулась назад, а сам он рухнул на колени в проходе.

СНАЧАЛА ЦВЕТЫ НА ПОЛУ ОКАЗАЛИСЬ, ТЕПЕРЬ Я, КАК ТАМ В ПЕСНЕ ПОЕТСЯ? «РАЗ-ДВА, ГОРЕ — НЕ БЕДА!» Ему хотелось рассмеяться, но почему-то не получалось. Вместо смеха вырвался стон.

Снова закричала Рейчел.

Ирвин Гольдман, не вытирая окровавленных губ, победоносно подошел к поверженному Луису и наподдал ногой по почкам. Жгучим пламенем взвилась боль. Пришлось опереться руками об пол, чтобы не упасть плашмя на ковер.

— Да ты и со стариками не сладишь! Сосунок! — вопил Гольдман в безрассудном упоении. Он еще раз дал пинка Луису, но по почкам не попал, угодил черным ботинком прямо в левую ягодицу. Луис застонал и рухнул на пол, ударился подбородком так, что лязгнули зубы. Вдобавок он прикусил язык.

— То-то! Мне б тебя сразу пинком под зад из дома вышвырнуть, как только ты заявился! Тварь поганая! — И ткнул ногой еще, теперь в правую ягодицу. При этом на лице старика блуждала улыбка, а по щекам бежали слезы. Луис заметил, что Гольдман небрит в знак траура. К ним уже спешили распорядитель и Рейчел, вырвавшаяся наконец из цепких рук матери. Кричала она не умолкая.

Луис перевалился на бок и сел. Ирвин Гольдман уже занес ногу, чтобы снова ударить, но Луис перехватил ее, точно мяч, и что было сил оттолкнул.

Заорав, Гольдман завалился назад, раскинув руки, и упал прямо на гроб Гейджа, сработанный в городе Сторивилль, в штате Огайо и стоивший, прямо сказать, немало.

ВЕУИКИЙ И УЖАСНЫЙ ГРОХНУЛСЯ НА ГРОБ МОЕГО СЫНА, как в тумане, мелькнула у Луиса мысль. Гроб с громким стуком упал с подставок, сначала одним концом, потом другим. Щелкнул запор. Луис услышал этот звук, несмотря на вскрики и плач, несмотря на вопли Гольдмана, летевшего словно шар на кегли.

Гроб, слава Богу, не открылся и скорбные останки малыша не вывалились на пол на всеобщее обозрение, но у Луиса тем не менее похолодело все внутри: ведь спасла случайность. Упади гроб на бок, а не плашмя… И все же, прежде чем крышка, приподнявшись, встала на место, Луис приметил что-то серое — костюм, которым они с Рейчел прикрыли останки сына — и что-то красное — может, его рука.

Сидя на полу, Луис закрыл лицо руками и заплакал. Вмиг забыл он и о тесте, о военной ракетной угрозе, о хирургических швах, о «парниковом эффекте», губительном для Земли. Одного желал он в ту минуту: умереть. Вдруг воображение нарисовало причудливую картину: Гейдж в маске Микки-Мауса, он смеется, пожимает огромную лапищу Балде, любимому герою мультфильмов на главной улице диснеевской «Страны сказок». Так ярко, так отчетливо привиделось ему все!

А в ритуальном зале царил полный разор: одна подставка, на которой покоился гроб, упала, другая, будто во хмелю, прислонилась к площадке, на которой обычно священник произносит надгробное слово. По полу раскиданы цветы, среди них сидит и тоже плачет Гольдман. Из опрокинутых ваз натекла вода. Растоптанные и сломанные цветы источали дурманящий аромат.

А Рейчел все кричала и кричала.

Луис не внимал ее крикам. Гейдж с круглыми розовыми ушами Микки-Мауса потускнел и поблек, зато назойливо повторялось объявление диктора о том, что вечером гости диснеевской страны увидят фейерверк. Луис все сидел, не отнимая рук от лица, не хотел, чтобы его видели таким: в слезах, с печатью вины, боли, стыда, трусливого желания умереть, только чтобы выбраться из беспросветного горя.

Распорядитель вместе с Дорой Гольдман вывели стенавшую Рейчел из зала. Рядом, оказывается, находилась особая комната для подобных случаев. Как ее назвать? Зал Рыданий? Там Рейчел притихла. Луис, взяв себя в руки, решительно попросил всех оставить их с женой одних и сделал Рейчел укол.

 

Дома он уложил ее в постель и ввел очередную дозу успокоительного. Заботливо укрыл жену одеялом, всмотрелся в изжелта-бледное лицо.

— Прости меня. Все б на свете отдал, только чтобы вину искупить.

— Обойдется, — неожиданно равнодушно бросила она и перевернулась на бок, лицом к стене.

У Луиса чуть не сорвался традиционный и глупый вопрос: «Как ты себя чувствуешь?», но он вовремя сдержался: не то, совсем не то хотелось спросить.

— Тебе очень плохо? — нашел он наконец верные слова.

— Очень, — ответила Рейчел и то ли всхлипнула, то ли хмыкнула, то ли усмехнулась. — Наверное, хуже не бывает.

Что-то еще, видно, он должен сказать, сделать. Какого черта! И Стив Мастертон, и Мисси Дандридж с мужем, у которого кадык что наконечник стрелы, и все, все от него вечно чего-то ждут. Почему он всегда и всем что-то должен?! К черту, надоело!

Он выключил свет и вышел. Ему сейчас нечего сказать даже родной дочери.

Заглянул к ней в темную комнату, и ему почудилось, что в кресле сидит Гейдж, а все случившееся — страшный сон, вроде того, когда Паскоу повел его в лес. Измученный разум с готовностью уцепился за эту соломинку, а полумрак лишь добавил к обману: светился лишь экран портативного телевизора. Его принес девочке Джад, чтобы той скоротать время. Скоротать долгое-долгое время.

Ну, конечно, это не Гейдж. Это Элли. В руках у нее по-прежнему фотография Гейджа на санках, и сидит она в братнином кресле. Перетащила из его комнаты. Креслице — точь-в-точь как у кинорежиссеров: складное, с парусиновыми сиденьем и спинкой, на которой толсто выписано ГЕЙДЖ. Рейчел некогда заказала такие кресла для всей семьи — у каждого свое, именное.

В креслице Гейджа Элли было тесно. Парусиновое сиденье низко прогнулось — вот-вот порвется. Прижав фотографию к груди, девочка неотрывно смотрела на экран: давали какой-то фильм.

— Спать пора, Элли, — сказал Луис и выключил телевизор.

Элли выбралась из кресла, аккуратно сложила его. Похоже, и в спальне с ним не расстанется.

Луис замялся — разрешить или не надо? Наконец заговорил, но совсем о другом:

— Хочешь, я укрою тебя и подоткну одеяло?

— Да, хочу.

— Хочешь… я положу тебя сегодня с мамой?

— Нет, спасибо.

— Правда, не хочешь?

— Правда. — Элли слегка улыбнулась. — Она все одеяло на себя стаскивает.

Луис тоже едва заметно улыбнулся в ответ.

— Ну, тогда пошли.

Нет, она и не попыталась затащить креслице брата в постель, а, разложив, поставила у изголовья. Как на приеме у самого маленького на свете психоаналитика, подумалось невпопад Луису.

Она разделась, положив фотографию на подушку. Облачилась в пижаму и направилась в ванную, не забыв прихватить и фото. Умывшись, почистив зубы, проглотив таблетку с фтором (для укрепления эмали), вернулась в спальню, залезла в постель — портрет брата, разумеется, при ней.

Луис присел рядом.

— Запомни, Элли: если мы и впредь будем крепко любить друг друга, мы все выдержим.

Каждое слово — как тяжелая, непомерная ноша — давалось с огромным трудом. И, замолчав, Луис почувствовал, что выдохся.

— Я очень-очень постараюсь и попрошу Бога, чтобы он вернул нам Гейджа, — спокойно проговорила дочь.

— Что ты, Элли…

— Бог все может, если захочет. Захочет — и вернет.

— Но Бог такого не делает… — Луис запнулся: ему вдруг ясно увиделся Чер. Вот сидит на краю унитаза и смотрит на Луиса в ванне.

— Еще как делает! — убежденно сказала Элли. — Нам в воскресной школе рассказывали про этого, как его, ну, про Лазаря. Он умер, а Иисус его оживил. Сказал: «Лазарь! Иди вон». Только ему сказал, а ведь мог хоть все кладбище оживить.

На этот раз Луис не уследил и сказал-таки глупость (впрочем, мало ли глупостей он наговорил и наделал в тот день):

— Элли, это было давным-давно.

— Я все равно буду ждать, и фото будет ждать, и кресло…

— А кресло ты просто-напросто сломаешь. Ты ведь уже большая, — он взял ее за горячую, будто в жару, руку. — Сломаешь, и все.

— А Бог поможет, и не сломаю, — безмятежно возразила она. А под глазами у нее тени, заметил Луис, и сердце у него защемило. Он тут же отвернулся. Может, сломав братнино креслице, поймет наконец, что же все-таки произошло.

— Буду везде носить его фото, буду сидеть на его кресле. Буду есть его завтрак, — принялась перечислять Элли.

Между прочим, брат и сестра ели каждый свой сорт овсянки. «Шоколадных медвежат» Элли на дух не переносила, называла их дохлыми жуками. И когда иной овсянки дома не находилось, Элли довольствовалась вареным яйцом… или вообще отказывалась завтракать.

— Буду и фасоль есть, хоть и противная, буду его книжки с картинками читать, буду… надо, чтоб все, как при нем… если… вдруг он… — И Элли расплакалась.

Луис не стал утешать, лишь молча гладил по голове. В ее словах таился жуткий и неправдоподобный смысл. Чтобы все, как при нем. Чтобы он продолжал жить в памяти каждый день, чтобы все время чувствовать его рядом, не позволяя отдалиться ни на шаг в прошлое. Все время помнить, как и что он делал. Здорово! Молодчина! А сойдет боль утраты, схлынут и воспоминания. Нет, все-то дочь поняла, почувствовала, как легко упустить Гейджа в небытие и забвение.

— Не нужно плакать, — сказал он. — Всякое горе не бесконечно.

Но она рыдала и рыдала, БЕСКОНЕЧНО… целых пятнадцать минут. Даже уснув, продолжала всхлипывать. Но вот успокоилась. Внизу часы пробили десять, нарушив тишину.

ПУСТЬ ОН ОСТАЕТСЯ ДЛЯ ТЕБЯ ЖИВЫМ, ЭЛЛИ, подумал Луис и поцеловал дочь. УМНИКИ АНАЛИТИКИ, КОНЕЧНО, НАЙДУТ И В ЭТОМ ИЗВРАЩЕНИЕ, НО Я ТЕБЯ ПОНИМАЮ. И ЗНАЮ: СКОРО НАСТУПИТ ДЕНЬ — МОЖЕТ, И НЕДЕЛИ НЕ ПРОЙДЕТ — И ФОТОГРАФИЯ ОСТАНЕТСЯ НА ПУСТОЙ ПОСТЕЛИ. А ТЫ ПОБЕЖИШЬ КАТАТЬСЯ НА ВЕЛОСИПЕДЕ, ИЛИ ГУЛЯТЬ В ПОЛЕ, ИЛИ В ГОСТИ К ПОДРУЖКАМ, ШИТЬ КУКОЛЬНЫЕ ПЛАТЬЯ НА ЧУДЕСНОЙ, ПОЧТИ ВЗАПРАВДАШНЕЙ МАШИНКЕ. А ГЕЙДЖА С ТОБОЙ УЖЕ НЕ БУДЕТ. ТОГДА-ТО ОН И ПОКИНЕТ СЕРДЦЕ МАЛЕНЬКОЙ ДЕВОЧКИ И ПРЕВРАТИТСЯ ЛИШЬ В ВОСПОМИНАНИЕ О ТРАГЕДИИ В 1984-м. ОТЗВУК ПРОШЛОГО.

Луис постоял на лестничной площадке, раздумывая: а не отправиться ли самому на боковую. Нет, конечно же, нет.

Прежде кое-что нужно еще сделать. И он спустился на кухню.

 

Луис Альберт Крид решил напиться. Внизу, в погребе, он держал пять коробок пива. Оно пользовалось успехом и у Луиса, и у Джада, и у Стива Мастертона, и даже у Мисси Дандридж, когда ей случалось сидеть с детьми Кридов. (Теперь, если и доведется, то только с одним, поправил он себя, спускаясь в погреб.) Чарлтон тоже несколько раз наведывалась к Луису и всегда предпочитала пиво (только светлое!) вину. И вот Рейчел минувшей зимой привезла однажды из магазина с распродажи десять тяжеленных коробок. Хватить тебе ездить в кафе за пивом, когда к нам гости приходят, заявила она. Ты же сам, дорогой, всегда говоришь: самое лучшее пиво то, что дома в холодильнике, особенно, когда поздний час и магазины закрыты. Пей на здоровье и радуйся, что жена так много сэкономила. Минувшей зимой… Тогда ничто не омрачало жизни, НИЧТО НЕ ОМРАЧАЛО ЖИЗНИ. Странно: как быстро, как внезапно все разделилось на «до» и «после».