Отъезд. Пограничная станция Чоп

Решение об эмиграции вынашивалось и утверждалось во мне долго. Но с того дня, когда мой тринадцатилетний сын сказал: «Папа, без тебя я тут умру с голоду», оно стало бесповоротным. Не менее убедительным было все остальное, но последней каплей были его слова. Я твердо знал, что меня с большим или меньшим трес­ком выгонят с работы. Частные ученики сбегут. Знакомые отвернутся. Но ответ ОВИРа, возможные сложности, неприятности, а главное — продолжительность такой ситуа­ции — оставались загадкой. Это отравляло жизнь. Иногда делалось страшно. Благодаря телевидению и афишам меня в городе знали. Чтобы хоть немного приглушить шум, я ожидал летних каникул. Все равно получился взрыв бомбы. На улицах перестали попадаться знакомые. Умолк телефон. Даже самые близкие родственники не пригласили на день рождения.

Меня ничто не удивляло. Я ждал подобного. Перед началом учебного года прихожу в училище расписаться. Увидев меня, коллеги умолкли и расступились. Глаза их полны удивления и сочувствия. Ответили на мое приветствие, но больше ни слова... Я расписался и сразу ушел. Через несколько дней мне позвонили и сообщили, что я буду работать аккомпаниатором в классе домры с окладом шестьдесят рублей в месяц. Меня не выгнали, я не тунеядец. Уже хорошо.

В училище были стенды с фотографиями членов Политбюро и ветеранов Великой Отечественной войны.

В один день исчезли «железный Шурик» (то есть Шелепин, секретарь комсомола и начальник КГБ, — его как раз тогда сняли с должности) и я.

Уходило лето 1975 года. Наш сосед по двору, уголовник Васька только вышел из тюрьмы и сказал, что прирежет моего сына за наше желание уехать в Израиль. Он был человеком слова. И мой сын, задержавшись где-нибудь, шел на ночь к бабушке. Мы жили тревожно, однообразно, в тесном контакте с тещей. Иногда при мысли: «А вдруг откажут?» во мне все обрывалось. Однажды, перебирая документы, я увидел свое торжественное фото и нескромно подумал о себе: «Теперь я на дне». Все ушло. Возврата (слава Богу!) нет. Ведь исходя из морали родной партии, мой поступок хуже участия в групповом изнасиловании. Там могут быть найдены смягчающие обстоятельства. В моем случае их нет. Налицо явная измена. Иногда большое преступление оставляет за собой эхо. После моего оно долго отдавалось по Донецку. Вслед за этим в училище состоялось важное собрание с участием секретаря по идеологии. Он обратился к залу: «Товарищи! Я не вижу здесь Бродского. Послезавтра он выступает с докладом на тему "Музыка в жизни Лени..."». Громовой смех оборвал его слова. Явная ошибка. Конфуз. Партия учила быть всегда с народом, знать его нужды, постоянно и много работать с людьми, будь они на службе, на отдыхе, под след­ствием или в лагере. Нужно знать свои кадры. А здесь пример отрыва от масс: весь город гудел, а он ничего не ведал.

Сенсация отшумела, мое положение становилось привычным. Русские люди останавливали меня, спрашивали, просили писать им. А некоторые говорили: «Молодцом. Давно бы так. Глотнете свежего воздуха». Следует заме­тить, что о качестве воздуха говорили не защитники окру­жающей среды, а два члена КПСС. Через шесть месяцев раздался звонок из ОВИРа. Мне сказали: «У вас положительно». И даже поздравили. Боже! С каким волнением и тревогой я ждал! Других мыслей не было. Начались сбо­ры. Поездки в Киев, Москву и наконец во Львов с пересадкой на Чоп.

Чоп — небольшая пограничная станция. Рядом — нормализованная сестрица Чехословакия при образцово-показательной дисциплине. Бежать из Союза сюда все равно, что из Чернигова в Конотоп. А какая вокруг бдительность! Отъезжавший ночью поезд ярко освещался, а солдаты смотрели под вагоны. В кафе-закусочной возле станции весь персонал начеку. И так во всем.

Мы узнали, что в зал ожидания на таможенный досмотр пускают за сорок пять минут до отхода поезда. Оглядываемся. Кроме нас еще четыре семьи. У каждой от десяти до двадцати мест. Все нервничают. Успеют ли просмотреть? Появились носильщики. Среди них венгры, почти не гово­рящие по-русски. Тариф их услуг — из мира фантастики. Но переезжать границу с деньгами нельзя, и этот вопрос ни­кого не волновал. В зале досмотра стало ясно, что они вхо­дят в общий ансамбль государственных стражей. Наконец впустили. Справа у стены в длинном ряду столы с ящиками. Они открывались не стандартно, а в зависимости от размера «попадающего» туда предмета.

Вышел начальник. Широкие скулы, лицо неподкупное, привычное, почти знакомое. Тип чекиста из кино. Ну прямо с экрана сошел положительный герой — «наш современник». Правда, на экране он выше и стройнее, у этого рост неказистый. Он объяснил порядок, и наши славные пограничники принялись за дело. У них была одна цель — тащить. Что официально, а что импровизированно. Оказавшись в вагоне, мы не досчитались чемодана. Ехать стало легче. А прибыв на место, мы обнаружили отсутствие нового свитера сына и т. д., всего одиннадцать предметов. Довески к чемодану.

В компании с нами ехал молодой одессит с семьей. Еще до досмотра к нему подошел суровый «неподкупный» (как я считал) начальник и сказал: «Хочешь, чтобы пошло быстрее, скажи дяде, пусть даст сто рублей». Естественно, он их получил. Но уже в поезде обнаружилось, что в придачу к деньгам исчез и чемодан. А что пропало из чемоданов, всем предстояло узнать на месте. Главное, чекист знал, что его провожал дядя. Как и куда девались че­моданы, я не знаю. А из чемоданов исчезало так; вы ставили его на стол и раскрывали. Таможенники перебирают вещи. Неожиданно вас подзывает начальник, чтобы что-то сказать или спросить. Убежден, что по условному знаку. В мгновенье ока «все в порядке». В сторону ставят закрытый чемодан.

Скорее, скорее следующий. Все на нервах. Время не ждет. Торопитесь вы, торопят вас. Некоторые чемоданы вы закрываете сами, в зависимости от содержимого. Уравниловки нет. Ваши вещи разбросаны тут же, на столе. Надо их быстро уложить и перейти к следующему. Его уже досматривают.

В одном из моих чемоданов были кофейный набор (поднос, кофейник, сахарница, молочник) и красивая китайская коробочка для ювелирных украшений. Мне ре­шительно сказали, что такое перевозить нельзя, и унесли. Наличие добра разжигает вора, мародера, делает его еще более жадным. Ему не терпится узнать, что он схватил. О, разочарование! И он сообщает начальнику. Тот громко говорит: «Бродский», — и, указывая на предметы: «Заберите». Я охотно забираю. И, несмотря на нервоз­ность своего состояния, понимаю причину такого решения. Отдаю укладывать жене. Она тоже поняла и улыбнулась. Все просто: кофейный набор был подарком моих выпускников. На его металле была выгравирована надпись. Такое не сотрешь. А китайская коробочка... На заключительное оформление документов мы поехали в Москву всей семьей, чтобы заодно попрощаться с близкими. Этим воспользовались бойцы невидимого фронта и посетили нашу квартиру. Предвидя это, я все вещи отнес в чемоданах к соседям. На столе осталась китайская коробочка.

Они открыли ее, ничего не нашли. Расковыряли внутренний шелк. Опять разочарование. Все испортив, ночные посетители оставили ее. Их коллеги на границе начали с того же. В итоге за ненадобностью вещицы возврати­лись к владельцу.

Запомнился специалист по ювелирным делам с полуинтеллигентным лицом в звании майора. Он в свое бдительное око вставлял «одно очко» и, прижимая его, как граф — монокль, разоблачал происки врагов. При мне он никого и ничего не разоблачил. Но контраст был интересен. Всякую дребедень он хватал быстро, яростно, как кот — мышь... Смотрел и, мгновенно став безразличным, тут же разочарованно ее возвращал.

Внезапно загрохотал прибывший поезд. Стало совсем нервозно. Часть чемоданов еще на столах, под бдительным оком, в «умелых» руках.

Пятьдесят семь лет я прожил при советской власти. Среди прочих «прелестей» были слова, ежедневно и назойливо вдалбливающиеся в голову. Одно из них — основное слово чекистов: бдительность — завершило мою жизнь в СССР. Это большое партийно-чекистское слово утвердилось в 1937 году и постоянно сопровождало пас. А в начале пятидесятых предполагалась новая массовая чистка. Пос­ле «разоблачения» врачей-отравителей появились слова «ротозей» и «ротозейство». Но Батя испустил дух (помню, диктор сказал: «Не было еще такого горя на земле»), и они не успели утвердиться. Вместе с «прославленной», награжденной Лидией Тимашук (она дала толчок делу врачей-евреев, которые якобы «отравляли людей») они канули в лету. А зря. Такое забывать нельзя. Это один из кошмаров истории, случайно оборвавшийся в самом начале. И если в Советском Союзе он попал в сферу партийного склероза, то наш долг — помнить!

Прошу прощения. Я отвлекся, а посадка уже началась. Женщины бросились к столам закрывать чемоданы и ставить к выходу один за другим. А затем чемоданы, попав в руки мужчин, мгновенно образовавших цепочку, четко и бесперебойно летели в проход вагона. Своих не было: все — наши, общие. Поезд тронулся около 23⁰⁰. Чемоданы были навалены до потолка, стоять негде. Неко­торые открылись, и из них вываливалось то одно, то другое. Казалось, не разберемся до утра. Мы взялись за дело. Мой сын быстро вскарабкался наверх закрывать чемоданы и «с высоты своего положения» спускал те или иные нижестоящим. Примерно к двум часам чемоданы снова стали «наши» и «ваши». Все это время женщины находились в соседнем вагоне. Кульминацией пройденной нервотрепки было время посадки, а для славных по­граничников — изъятие «лишнего» груза у меня и у других, чем и завершилась их программа. Вся эта сумасшедшая карусель, исчезновение чемоданов и прочее, стали заключительным свидетельством преимущества социа­лизма.

Он появился и, утвердившись, стабилизовался, как по­стоянные бесхозяйственность, нужда и дефицит, что пре­вратило его в сплошное воровство. Тянули абсолютно все: от мелкого сторожа до семьи Брежнева. И нужен скандал, чтобы выяснить, как главари коммунизма строят для народа социализм, а для себя — что-то другое. Мы это­го не можем знать, пока кричим в их честь «ура!!!»

Всю свою жизнь в дни демонстраций я в любую погоду по 6-8 часов (а в Москве еще больше) топтался на ули­це ради того, чтобы, проходя мимо трибуны, привет­ствовать людей низкого уровня культуры, а порой хамов, жлобов и, как обнаружилось потом, самых откровенных жуликов. Любой трудящийся, чем бестолково болтаться на улице, предпочтет провести свободный день в семье или в кругу друзей. Но этот массовый предельно утомительный спектакль продолжается без всяких изменений по сей день. Он торжественно отмечается в печати. Воровство централизованное и запланированное на бумагу не ложится. Оно заполняет умы и повседневную жизнь людей. Так и здесь, на станции Чоп. Все — суровый чекист, ювелир в мундире, младшие офицеры, сержанты и даже носильщики — все были в едином строю. И если стро­гий майор подошел к одесситу и потребовал сто рублей, то только потому, что он привык получать что-то сверх официального, должностного (по иерархии делимого) наворованного. Обычный случай использования вышестоящим своего положения... Вышестоящие в Советском Союзе всегда беспардонны.

Продолжу о социализме.

Заключительная печать на выездную визу ставится в по­сольствах Голландии и Австрии. При маршруте через Брест нужна печать польского посольства. Стоп... Там все оформляет социалистическая дама. Нужно дать на лапу десять рублей, и все будет гладко. Никто не удивляется, все воспринимается, как должное. Таков путь к прогрессу. Идя этим путем, наши славные пограничники становились «евангелистами», людьми, убежденными, что все мы — дети одного Бога и должны, как братья, помогать друг другу. Кто мне не верит, пусть зайдет в Иерусалиме в ресторан «Грузия» и посмотрит на посуду, вывезенную из СССР. Подобных примеров много. Я знаю людей, приехавших с целым состоянием.

Когда мы увидели, что над посадкой в поезд нависла беда, то в мгновенье ока превратились в одну дружную семью. Мы работали как слаженный коллектив.

Полукомедийный эпизод: в одной из семей была старуха лет девяноста, в полном маразме. Она не хотела садиться в вагон и упрямо тянулась назад. Когда ее установили на ступеньке вагона, то я подставил плечо под ее тазобедрен­ную кость. Сопротивление было сломлено. Ее -гут же заперли в купе. Хотя мы были раздражены и злы, человек оказался важнее чемоданов,

Уже в Братиславе ее дочь, пожилая женщина, слезно благодарила каждого из нас. Мы не представляли, как могло быть иначе. Иногда в трудные минуты в людях проявляется добро. Пусть оно всегда будет с нами!

Р.S. Еще раз о бдительности. В конце сентября 1988 года в Гамбург пришел американский авианосец «Нассау». Ежедневно с 12³⁰ впускали посетителей. Желающих было много. Приходилось ждать минут пятнадцать-двадцать. Под палубой, в огромном, напоминающем цех завода, поме­щении демонстрировалась разная военная техника. Там, где находились пистолеты, автоматы, пулеметы, преобла­дала детвора. Инструкторы им что-то объясняли, и слы­шалось щелканье затворов. Налицо явное сотрудничество немецких реваншистов и американских поджигателей войны. На палубе стояли для обозрения два военных вертолета и морской истребитель. Одни посетители входили внутрь, другие фотографировались на этом фоне. Очень приятной была прогулка по палубе. Все равно что по футбольному полю на высоте многоэтажного дома. Погода была солнечная, и не хотелось уходить. Я повторял: «Вот они, Пентагон, агрессивные круги США».

Для входа в Московскую Государственную ордена Лени­на консерваторию имени Чайковского нужен специальный пропуск. Во времена Никитушки (убежден, что после него стало еще бдительней) в зале Донецкой филармонии устанавливали орган. И я два месяца находился в Москве для ознакомления с навыками органной игры. В Московскую консерваторию меня, выросшего там, не впустили. Я получил пропуск, и он еженедельно продлевался. Здесь этому никто не хочет верить. Думают, шутка. В первые месяцы моего пребывания в Германии я регулярно ходил заниматься в Гамбургскую консерваторию. Меня ни разу не спросили, кто я и зачем иду. К слову, так было в довоенные годы в Москве. Сравнивая посещения американского авианосца «Нассау» и Московской Государственной орде­на Ленина консерватории имени Чайковского, так и хочется сказать: "Социалистический идиотизм».