Под цветастыми же масками иных народов скрывалось печальное русское лицо, увидеть которое можно, лишь немного отъехав от столицы. Каждая деревня - сотни таких лиц. То люди никого не играющие, но, в то же время, лишенные векового русского смысла.
Теперь нашлись умы, призывающие русских людей к тому, чтобы сыграть сразу все народы, весь мир. И включить в этот спектакль они собираются уже не часть русских людей, но весь народ. Они уверены, что в этом и будет всеобщее счастье, забывая, что под непонятно как скроенной разноликой маской останется все то же русское лицо. Не способна маска принести счастье, ведь под ней будет все та же, озябшая от суровых морозов русская кожа! Так стоит ли бунтовать, лить свою кровь лишь для того, чтобы напялить на себя еще один костюм, на этот раз - даже не чужой, а вообще ничей!
Можно ли найти продолжение Великого Русского Пути? Конечно! Пройдет немного времени, и русский человек поднимется в небо с помощью технического изобретения, летательного аппарата. Русская мысль, конечно, поставит ему свою, коренную задачу - путь в Небеса. Дальше дорога будет вести только вверх, выше Небес, к продолжению Богоискательства. И ничего страшного, что использовать русский человек станет технику, мысль о которой рождена не на Руси. Казаки тоже скакали на Восток на татарских лошадках (русский конь не столь вынослив, ему без воды да без корма тяжко). Главное - это цель, направление, в которое смотрят русские машины."
Вера мало чего поняла из его сочинений, но очень радовалась, что Алексей - такой умный, что он - мудрец, который даже на чужой земле, в неволе, размышляет о своей Родине.
- В Петербург в воскресенье не поедем! - резко сказал отец.
- Почему?! - изумилась мать, - Я так хотела платье с блестками купить! Все-таки жена морского унтер-офицера, а хожу Бог знает в чем.
- Народ разбузился, - ответил отец, - Власти утихомиривают. Но пока все не успокоятся, нечего туда и соваться. Еще, того и гляди, под пулю угодишь. Она не разберет, кто прав, кто виноват, а кто случайно там оказался!
- Ой! - воскликнула мама, - Как же так можно, против царя-батюшки бузить!
- Если разобраться, то нельзя сделать так, чтоб все были довольны. Народу только крикни - тут же недовольных набежит. Тем более, что беда такая, войну проиграли. А кричат те, кто лишь о себе думает, а народ для него - вроде игрушки. Им охота поиграть, они и играют!
Вера тотчас вспомнила слова Алексея о каких-то нехороших людях, желающих нацепить на русских новую "ничейную" маску. "Это - они! Несомненно, они!", сообразила девочка и тут же испугалась.
Впрочем, уже через десяток дней все говорили, что в Петербурге все утихло, и они отправились в город. Купили там и веселые платья, и сходили в цирк, и покатались на каруселях. Всего хватило. Вокруг все было как прежде, будто какие-то там волнения были просто чьей-то выдумкой, посторонней шуткой.
На пригорке красовался японский домик. Ничем не отличимый от тех, что стояли рядом. Маленький, зыбкий, мизинцем проткнуть можно. Внутри - одна-единственная комната, заваленная циновками, на которых сидела красивая японка, державшая у своей груди младенца, девочку. Чуть поодаль, подпирая низкий потолок своей высокой головой, стоял ее муж, ничуть не похожий на японца. Высокий, синеглазый. То был Алексей. Говорил со своей супругой он по-японски, а вот грамоты почти не знал. Да и не нужна она ему. Ведь он - простой рыбак, очень уважаемый среди местных за отличное знание моря, за чутье к каждому его шороху, к каждому плеску. Рыбаки уже легко произносят прежде чуждое для их слуха имя - Алексей.
Он уже ничего не писал, а если раздумывал, то лишь о том, как лучше смастерить какую-то рыболовную снасть. Из его уст не вырывалось ни одного слова на родном языке, который спрятался куда-то в его глубину, и там сонно затих. Разве что молился он все равно Иисусу, не раздумывая о японских богах. Впрочем, в Японии, где буддист мог свободно заходить в синтоистский храм, принадлежность к иной вере не окрашивала человека в чужой, неяпонский цвет.
Одним словом, у него появилась совсем другая жизнь, которая не могла привидиться прежнему мичману Алексею даже во сне. На его лице читалось добродушие, и даже что-то, похожее на радость. Словно кончилась его дорога, и он остановился, прирос к месту, не собираясь больше никуда идти. Все равно восточнее Японии никуда не уйдешь, а шагать на Запад он никогда и не собирался. Тихая семейная жизнь, пусть даже и на чужбине. Родина же смотрела на него пустыми глазами, за которыми не было ничего, что притянуло бы к себе сердце моряка. Друзья погибли, белая дама ушла, родители умерли. Осталась одна лишь Вера, о которой он даже и не знал. Образ Родины не мог застыть в какой-то человеческий облик или даже в картину какого-нибудь уголка родной земли. Не все ли равно, где остановиться морскому бродяге, сыну казаков, бродяг сухопутных?
И он, поцеловав жену и дочь, отправлялся рыбачить, и он был доволен, что в море уже не убивает никого, крупнее рыбы или краба. А возвращаясь, опять падает в объятия японской жены, для которой он - русский герой.
Алексей в объятиях японки. Что еще может означать этот знак кроме того, что лейтенант - потерян?! Потерян для Веры, для флота, для Руси?! Где-то он обретен, и там стал своим, пройдет еще пара лет, и ничего, кроме внешности, не скажет жителям тех земель, что он - русский.
И все же что-то говорило Вере, что нет, он не потерян. Пересиливая душевную боль, она нет-нет, да и поглядывала на бывшего лейтенанта. И замечала, как по его лицу пробегали не скрываемые тайные волны. Он словно чего-то хотел, но сам себе запрещал это желание. Вера чуяла, что это она, незнакомая ему девушка, тащит обратно, на русскую землю, куда уже вернулись все пленники кроме таких, как он. Каждый невидимый для бывшего пленника, а теперь японского русского Алексея взгляд заставлял его тело повернуться в сторону родных земель. И так случалось почти что каждый день.
И вот пришло время, когда что-то лопнуло, разорвалось в душе бывшего лейтенанта. И он опять появился на причале, и его слезы, смешавшись со слезами японки и со слезами трехлетней дочки, оросили их всех и впитались в японскую землю, по преданию, выросшую из капли крови убитого дракона. Он что-то говорил, конечно же, обещал. Наверное, обещал скоро вернуться, говорил, что в Россию отправляется ненадолго, только для того, чтобы поправить родительские могилы, на которые во время службы у него не оставалось времени. Еще поцеловать землю возле отчего дома, сказать пару слов немногим уцелевшим друзьям. И все, после этого - сразу же вернуться, затыкая уши, чтоб не слушать уговоров "остаться дома"! Он никого не обманывал, он сам верил своим словам. Сочетание "остаться дома", то есть в России, казалось ему издевательским, даже похабным. Где, скажите, его дом в России?! А?! А в Японии - самый настоящий дом, со стенами и крышей. Конечно, по-японски хлипкий, но разве можно судить его русскими мерками?! Да и к чему обсуждать прочность дома, в котором он счастлив, где его ждут, где растет его дочь?! Если Россия и подарит ему пятиэтажный домище со стенами, не пробиваемыми пушкой, будет ли ему там также хорошо, как в продуваемой ветром японской халупе?!
Он так думал, и в Россию ехал только на время, чтобы "повидаться и проститься". Красивая японка не сомневалась в его словах. Она кивала головой, что "конечно, надо, ведь это - ваш обычай". Но в то же время они чуяли, что расстаются навсегда, и сказанные слова - не прочнее, чем японская ширма.
Небеса ответили слезливым дождем, таким привычным для Страны Восходящего Солнца. Корма парохода, уходящего во Владивосток, скрылась за туманной занавеской.
Когда Алексей оказался в островном городке, Вера уже закончила гимназию. Она вытянулась, похудела, черты сохранившейся части ее лица сделались изумительными, прекрасными. Но ужасные рубцы и стеклянный глаз, конечно, остались на прежнем месте, как вечная ложка дегтя в бочке меда. Она уже сроднила с ними, приняла в себя, и не отворачивалась от зеркал.
Боря поступил в морские юнкера. Иногда он появлялся дома, щеголял в черной форме, и подмигивал Вере. Один раз даже подарил ей цветы. Она их молча приняла, но не проронила ни слова, продолжая держать в своей душе Алексея.
Ей тоже надо было учиться, а в городке было негде. Отец и слышать не хотел, чтоб отпустить ее одну в Петербург, и устроил работать в свою контору, помогать разбираться с бумагами. Верочка приняла отцово решение покорно. С бумагами она обращалась старательно, очень заботливо, как с детьми. Ей казалось, что в каждой из них скрыта чья-то, быть может уже оборвавшаяся жизнь. Разве можно невежливо обращаться с чужими жизнями.
Наконец, Алексей вернулся в давно покинутый городок. Воспоминания, стоявшие у него чуть пониже шеи, никак не показывались на лице офицера. Теперь он носил уже погоны капитана третьего ранга. Однажды Вера увидела его и бросилась вдогонку, но он, конечно, не заметив ее, вскочил в автомобиль и куда-то поехал. В другой раз Верочка увидела его на борту отплывающего катера, и едва не бросилась за ним в ледяную воду. Алексей всякий раз ускользал, как ускользает солнечный зайчик из-под руки ребенка.
Потом он опять исчез. И Верочка вскоре узнала - куда.
- Офицерам у нас делать нечего. Флота почти нет, развалюхи одни. Они все в Петербурге, на заводах. Там новый флот строят. Четыре железных чуда заложили, которые линкорами называются. В наши времена тоже линкоры были, парусные, и теперь тоже - линкоры, - говорил отец.
Линкоры… Их нависающие над городом туловища были видны даже из пароходика, когда он подходил к Петербургу. Вокруг громоздились целые горы железяк странной формы и непонятного предназначения. Не верилось, что все они вплетутся в корабельное тулово, станут им, и будут такими же неотделимыми его частями, как руки и ноги для живого человека. Корабли глотали свои части одну за другой и медленно переваривали, светясь многочисленными сварочными огоньками. Казалось, что все происходит само собой, за горами стали никто не мог разглядеть многочисленные толпы людишек, превращенных в некое подобие коралловых полипов, впечатывающих свои жизни в высоту родного рифа. Наверное, не все шло гладко. Кто-то из полипов-рабочих, быть может, иной раз и падал, разбивался, заставляя родню рыдать над его сломанным телом. А то и хуже – оставался калекой, поломанный какими-нибудь железками. Над таким рыдали еще больше, его клали на подводу и везли в родную деревню, где он обращался для родных в вечную обузу до самой своей смерти.
Но все это терялось на фоне черно-железных бортов. Даже рабочие, трудившиеся в носу морского «мамонта» не могли ведать, что тем временем случается в его корме. Под ними по площадке ходили инженеры и офицеры. Они разглядывали бумаги, целые кипы бумаг, глянув в которые непосвященный ни за что бы не понял, что перед ним – замысел будущего властелина морей и океанов. Тонкие карандашные черты – суть живое воплощение человечьей воле в его вечной попытке подражать Господу.
Пыхтели паровозы, тащившие на своих плечах бесконечные вереницы вагонов. Вагоны шли тяжело, на каждой стрелке грозно громыхали железом. Задыхаясь в облаках пара, локомотивы дотаскивали-таки свой груз до железных стенок, поворачивались на карусели поворотного круга, и мчались за новым. Невиданное строительство пожирало все.
Работа шла не только здесь. Очень далеко, в краю степей, невидимая рука воли линкоров вспорола темные земные недра глубокими шахтами, и набила их людьми, еще вчера бывших крестьянами, взирающими на золотую рожь в алмазных каплях росы. Из последних сил, сопротивляясь удушающей черноте, пропуская через себя дрянной воздух, они трудились. Часто грохотали обвалы, забирая в глубокую могилу десятки шахтерских жизней. Возле шахт вырастали циклопические черные горы, одаривающие своей царапающей глаза пылью окрестные села и города. Из небесно-белых они превратились в грязно-серые, так же изменился и их народ. Вместо ярко-певуче-веселого, будто вечно праздничного, он сделался пьяно-устало-злым.
Над гладью золотистых степей расцвели ядовитые цветки домен. Глядя на них, можно было подумать, что это – суть застывшая в железе и в камне ненависть к этим краям, всегда жившая в душах царей – Романовых. Печи яростно шипели и смрадно плевались, обращая все, что было возле них, в непролазный дымоход.
Калеча рельсы и шпалы, поезда с увесистыми железными болванками ползли на север. Им навстречу неслись составы, груженные золотистым зерном. Путь зерна – на пароходы, в чужеземные порты, откуда другие пароходы повезут части будущих линкоров, которые нельзя сделать в России. К южным портам катились и вагоны, битком набитые плачущими смолой бывшими деревьями, теперь – безликими бревнами.
Русь напряглась в родовой схватке. Вся ее вековая сила навалилась на одно-единственное место, расположенное в Петербурге, у самых волн. Страна крякнула, поднажала, и махина первого линкора вдавилась в родную стихию. Корабль, вкусивший морской воды, застыл у достроечной стенки. Он продолжал кипеть своей работой, показывая ее тысячами обветренных рабочих тел.
Следом за ним ложились на грудь моря и его собратья. Одним из них было суждено остаться здесь, неподалеку, другим же – пройти сквозь чужие воды, чтобы прийти опять-таки в Россию, но уже в воды другого моря – Черного. Наверное, если бы корабли могли говорить, то первые бы сказали о своей ревности к удаче вторых. Ведь тем – идти по настоящим морям, раскачиваться на волнах, и ловить бортами чаек. Потом – соленые воды Черного моря, любящие свои корабли и бережно поддерживающие их. Нет в тех краях ни холодных льдин, ни мелких вод, вечно сковывающих корабельную свободу.
Северным же кораблям повезло меньше. Идти им предстояло совсем близко – до Гельсингфорса, куда зимой и на санях по льду можно доехать. Вокруг – сплошные отмели, сковывающие этих богатырей, как железные цепи схватывают ноги индийских слонов. Зимой – и того хуже. Ледяной панцирь связывает могучие корабли крепче, чем пеленки – младенцев. Отсюда в этих краях вполне к месту сочетание слов «военная навигация».
Но удача – штука непредсказуемая, и знали бы линкоры северные будущую судьбу южных линкоров, наверное, посочувствовали бы им. Но ведать будущее не дано никому – ни зверю, ни человеку, ни кораблю. И стояли они все рядом, задрав к небу орудия, не ведавшие в своей короткой жизни ни огня, ни мертвящей стали снарядов. Невинные младенцы, пусть и очень большие.
Вера несколько раз пыталась попасть на завод. Она уговаривала сторожей, даже пыталась подарить им шелковые платки собственной вышивки. Но те отвечали кратко «Не положено!» «Нельзя!» и подобными словами-шлагбаумами. В своей конторе она пробовала сделать соответствующий документ, чтобы попасть в царство металла, скрывающее в себе и ее Алексея. Но начальство сказало примерно то же самое, что и малограмотные сторожа. Только в отличии от них еще и перечеркнуло листок с ее прошением цепью каракулей – резолюцией.
Алексей тем временем жил жизнью рождающегося и растущего металла. Он мысленно обращался в душу линкора, которая, конечно, уже пришла на свет и бросила свой отпечаток на бумажные листы, оставив на ней сплетение линий, кругов и надписей. Теперь ей предстояло обрастать стальным мясом, плотью. И она обрастала, заставляя быстрее суетиться грязных рабочих, одинаково полураздетых и в мороз и в жару, пришпоривая длинные руки кранов и кудахчущие внизу паровозики. В железе он почувствовал присутствие своей Родины, которая звонким ударом кувалд выбила из него меланхолию, тоску о далекой стране и покинутых в ней жене и дочке.
Мощь Руси отлилась в сталь, и теперь эта сталь качалась на серо-зеленых волнах тихого залива, похожего на настоящее море, как Жучка на волка. Из их труб уже валил дым, турбины застыли в готовности раскрутиться в своем бешенном вихре, еще раз доказав, что всякое движение рождается из вращения.
Заводы тем временем продолжали работать. Дымный поток их труб, смешанный с металлическим лязгом и криками рабочих, не прерывался ни на мгновение. Вслед за линкорами пошли крейсера, потом – эсминцы, а за ними – штабные суда, катера и прочая водоплавающая мелочь.
Несколько кораблей пришло и в островной город. При виде их, народ замирал, снимал шапки, и крестился. Еще недавно никто не мог поверить, что на свете возможны корабли, раз в пять большие, чем броненосцы. Теперь эти корабли появились перед их глазами, спокойно и без лишних слов доказав свое существование.
Когда вокруг – столько пушек и железа, слово «война» само собой родится в душе, и, минуя человечью волю, выпрыгнет из нее наружу, сделается услышанным. Поэтому когда оно прокатилось над городком, никто не удивился. Никто и не испугался – рядом с грозными, ощетиненными орудиями плавучими островами, смелым себя почувствует даже самый робкий из робкого десятка. После того, как оно было сказано, ничего не изменилось. Прежний дым стелился над берегом, прежние серые махины перемигивались своими огнями. В конторе, где служили Вера и ее отец, даже сказали, что «Враг думал напасть, даже войну объявил. Но потом узнал, что у нас есть линкоры, так сразу и струсил. Теперь у своей границы сидит, нос боится высунуть. А мира не просит опять-таки тоже из трусости. Боится, как бы мы в обмен на мир все море у него не отобрали!»
Но война, однозначно, где-то шла. Каждый номер газеты украшался большим черным заголовком, гласящим про какой-то бой или победу. Впрочем, о поражениях тоже писали, но никто не принимал их близко к сердцу. Казалось, будто далекие солдаты с винтовками просто играют в войнушку, которая не станет настоящей войной до тех пор, пока свой рык не издадут линкоры. Раз корабли стоят здесь, значит, вся далекая война – пустая забава, о которой говорить можно лишь для того, чтобы как-то скрасить пустое время.
В один дождливый день корабли напрягли свои механические мускулы, и, подняв привычную для местных мальчишек волну тронулись в свой морской путь. По городку тотчас пошли слухи, что «терпение у царя-батюшки лопнуло, война ему хуже горькой редьки с хреном надоела, вот он корабли туда и отправил. Завтра уже мир будет!» Но вскоре этот слух столкнулся с другим – что корабли ушли не на войну, а только в Гельсингфорс, где будут стоять, запирая вход в наш мелкий заливчик».
Ожидание - 3
С кораблями исчез и Алексей. Вера не знала, что с линкора он ушел на эсминец, ибо не мог вынести железа, неподвижно застывшего на месте. Он уже давно заметил, что в стоящем корабле возникает какое-то жуткое чувство тяжести, вроде сперва и не заметное, но потом раздавливающее душу пудовой гирей. Чем дольше, тем хуже, и вот люди из моряков обращаются в каких-то озлобленных чертей, которым если не подать общего врага – начнут бить друг друга. Отпустили его без лишних разговоров и пересудов, адмирал сразу подписал рапорт и даже пожал ему руку. Он не сомневался, что Алексей бросил тихую жизнь в Японии исключительно из любви к Родине и ее флоту. Сам Алексей, конечно, объяснял свое возвращение тем же самым. Чем он еще мог его объяснить? И адмирал вполне резонно считал, что такой человек должен иметь свободу в выборе места, на котором он будет находиться.
Эсминец Алексею понравился. Быстрый, юркий, он, казалось, разогревал остывающую кровь в жилах моряка и возвращал ему вторую молодость. С этим кораблем он сроднился так, как ни роднился ни с коптящим броненосцем, ни с тяжеленным линкором. К тому же он впервые за свою службу стал командовать кораблем, а это – совсем не то, что командовать лишь его частью. Он ощущал, как малейший трепет, слабейшее дуновение его воли тут же отзывается в реве машин, в дрожании корпуса, и, как будто, даже в плеске волн, крике чаек, свисте просоленного ветра.
Вера, как и прежде, оставалась одна. Сидя у окошка, она прикрывала видящий глаз, и опять смотрела на Алексея, стоящего на мостике своего эсминца. Волны, чайки, иногда – буруны пущенных торпед и факелы взрывов. Морские бои в дальних водах, где сейчас билось сердце ее возлюбленного, передавая свои удары быстрому металлу. Как вышло, что, примагнитив его жизнь к себе, Верина любовь так и не смогла сделать так, чтоб их жизни схлестнулись? Неужели ее сердечко такое крохотное, что никогда не сможет притянуть к себе сердце возлюбленного, вобрать его в себя и самому раствориться в нем? Почему даже когда Алексей и появился в ее городе, то все равно остался без нее, а она – без него? Должно быть, что-то не так в ней и в ее любви…
Раздумья прервал Борька. Он явился в новенькой офицерской форме с погонами мичмана. Завтра он отправляется в море, точнее – в Гельсингфорс, где его ждет неподвижно застывшая глыба линкора «Севастополь». Ему выпало служить на нем, на боге войны, заснувшим в самый разгар величайших битв.
- Может, поженимся? – предложил он с порога.
Вера ответила длинным отрицательным молчанием.
- Значит, потом, - неожиданно ответил он, - Все одно мне завтра на корабль. Но ты не бойся, я вернусь! Обязательно! У нашего училища много цыганок разгуливало, все гадали, зная, как наш брат-юнкер до этого дела падок. И мне одна нагадала, что я в водах не потону, и вражье железо меня не тронет. Хорошая такая цыганка. Хоть часы свистнула, но я на нее не в обиде!
Эти слова он сказал, едва не смеясь, хотя по глазам новоиспеченного моряка летало почти незаметное облако грусти.
- Удачи. Храни тебя Господь, - тихо ответила Вера и перекрестила мичмана. «Как он похож на Алексея, когда я видела его в первый раз! Он теперь уже – капитан первого ранга, а я все та же девчонка, издали смотрящая на него, но так и не встретившая!», подумала она.
- Счастливо дождаться! – рявкнул Боря, и отправился по своим делам, то есть пить вино в последний день своего стояния на родной земле.
По улице бежали мальчишки-газетчики, и громко кричали о боях и победах. Одна из побед была морской – наш эсминец сильно повредил какой-то немецкий крейсер. Человеком, совершившим ее, был Алексей.
«Будь я его законной женой, я бы сейчас так же радовалась его победе, прорвавшейся ко мне сквозь серую подушку ожидания. Все было бы точно так же. Но я была бы уверена, что после всех побед он вернется ко мне. А сейчас… Что если его жизнь опять проскользнет мимо моей. Пролетит где-то рядом, и разойдется, как пути двух рыб в бездонных водах?!»
Эти раздумья отравили радость небольшой победы в большой войне. Конечно, чистая, огненная радость придет лишь тогда, когда она сольется в объятиях со своим Победителем. Скорей бы все закончилось, и он вернулся в городок. Тогда…
Тогда Вера его, конечно найдет, любой ценой. Теперь она не побоится броситься в ледяную воду вслед за катером, держась за грудь бежать по булыжнику мостовой вслед за автомобилем. Если туда, где он окажется, ее не пустят, она перелезет через любой забор, перепрыгнет любой ров, уже не тратя времени на бесплодные разговоры с похожими на снеговиков сторожами.
Она его, конечно, настигнет, догонит, явится ему такая, какая есть – с испорченным лицом, но с вечно ожидающим сердцем. Что она ему тогда скажет? Вера не могла подобрать слов для того момента, всякий раз, когда она их придумывала, безмолвные звуки путались в ее голове. Да и сможет ли она, трясущаяся от счастья, задыхающаяся от бега, выдавить что-нибудь сквозь свои пересохшие губы? Вряд ли! И Вера верила, что моряк почует в ней то самое ожидание, которым она завернула его жизнь, и привела-таки к себе! Не может быть, чтобы он не ощутил в ней источника того притяжения, который привел его из дальних краев в край родного моря!
Как у всякого ожидающего человека, у Веры было много свободного времени. Слишком много. Она привыкла к нему, и лишь изредка старалась его побить каким-то специально придуманным делом. Когда-то она стала вышивать простые узоры на шелке, теперь эти узоры стали походить на сложное сочетание синих волн и красных взрывов. В день она могла вышить целый десяток таких платков. Она их никому не дарила и, тем более, не продавала, а просто складывала в уголке комнатки. Зачем дарить кому-то знаки своего ожидания и потопленных в нем юных и молодых лет?!
Дни и месяцы сливались в бездонную черную бочку, куда девушка больше не заглядывала. Она не жалела прожитого и не чувствовала, что ушедшее каким-то образом делает ее старше. Вера убедила себя, что настоящая жизнь начнется лишь после встречи с Алексеем, тогда и пойдут годы да десятилетия, из девушки она станет взрослой теткой, а потом, увы, бабкой. Но пока тот миг не наступил, времени для нее нет. Сама себе она казалась кем-то вроде не рожденного на свет ребенка, который напряженно ожидает свое рождение…
В Гельсингфорсе тем временем линкоры стояли, как и прежде, грозно и неподвижно. Покой, мешаясь с морским ветром, расходился от них по маленьким улочкам городка. Но в нутре люди изнывали от тяжести стоячего железа. Особенно невмоготу было механикам, каждый день созерцавшим свои машины в неестественно застывшем состоянии. Это все равно как каждый день видеть неподвижно застывшим родного человека. Все силы души уходили в желание подвинуть железо, дать ему ту жизнь, для которой оно отливалось. Тем более что для вдыхания этой жизни корабельный человек и предназначен. Но все знали, что какая-то далекая власть запрещает кораблям жить, дышать и сражаться. Как будто, этот указ был дан для сохранения жизни самих линкоров, их спасения от опасностей морских боев. Но, как нельзя спасти человека от смерти вмораживанием в лед, так нельзя спасти и корабль при помощи искусственного паралича.
Неподвижность, войдя в людскую плоть и кровь, отозвалась в них яростным движением. В сердце каждого матроса, как будто, взорвалась сотня маленьких бомб, и вырвавшийся из них гнев искал цели. Глаза матросов злобно смотрели в спины офицеров, ведь это они не давали кораблям двинуться с места. Понятно, что те выполняли чьи-то приказы, но тех, кто их отдавал, все равно не было видно ни на кораблях ни на берегу. Значит, их не было и вовсе.
Матросские сходки проходили одна за другой, и на каждой из них они пытались придумать какое-нибудь требование к своим начальникам. Но… Ничего не получалось. У всех, конечно, было одно желание – быстрее сняться с якоря и куда-то идти. Движение обратилось в беспощадную мысль, всегда царившую в сотнях стриженых голов. Кто-то уже договорился до того, что «Стоит нам немного пройти и пострелять, как война тут же закончится, на Русь придет мир и счастье. Наши корабли так сильны, что их пушки прогонят не только немца, но и вечный русский холод, всегда делающей Россию несчастной!» Почему же этого нельзя сделать? Да потому что «Злая власть, которая против народа, желает, чтоб война тянулась всегда, и счастья на Русь никогда не пришло…» Офицеров же считали проявлением этой злой власти, ее веревками. Стоит их перерезать – и придет свобода. Корабли, как живые, помчатся по волнам и моментально наведут не только мир, но и жаркое счастье…
Обстановка накалялась, и на одну из сходок командир отправил мичмана Бориса. Когда матросы были в сборе, он запросто спросил у них, чего же они хотят.
- Идти! – хором сказали все.
- Куда? – тут же спросил Борис, не задумываясь, что он наделал, сказав всего лишь одно слово.
Конечно, ответа на этот вопрос никто из матросов не знал. Многие даже не знали, где находится Германия, отправляя ее кто за океан, кто – на дальний юг, кто – на крайний север. Кто-то даже всерьез считал, что она – на дне морском, и оттуда шлет свои войска, а кто-то – что на Луне. Вопрос «Куда?» отлился в их головах неодолимой преградой, грозной каменной стеной, которую все равно надо было преодолеть. В Боре они тотчас разглядели кусок веревки, связавшей их движение.
Наступило тягостное молчание. Надо было что-то говорить. Но что?! На вопрос «куда?» все равно никто не знал ответа…
- И зима ведь, кругом лед, - смутившись, добавил Борис. Опять повисла тишина.
- Ботинки новые выдать, во требование! – нашелся молодой матросик по имени Степан.
- Да! Ботинки! – хором ответили все.
- Давно обещали!
- Будут вам ботинки, - с радостью ответил Борис, думая, что этой невинной мелочью можно исчерпать все море глухой злобы, - Завтра же!
- Добре! – закричал Степан, и его поддержали все остальные.
- А еще какие требования? – продолжил Боря.
- Еще?
- М-м… - мычали матросы, поглядывая друг на друга, и пытаясь отчаянным усилием мысли породить какие-нибудь требования.
- Нет, - робко сказал кто-то, явно сомневаясь в собственном слове.
- Нет… Нет… - подхватило множество голосов.
- Никак нет! – подвел итог Степа.
- Все, тогда разойдись! – гаркнул Боря.
Он повернулся и шагнул к трапу. Внезапно к нему со спины метнулось худощавое тело Степана. В его руке оказался увесистый нож (он был коком). Взмах руки – и нож будто сам собой оказался в мягкой спине мичмана, выплеснув из нее ручеек крови. Боря рухнул на палубу вверх лицом.
- За что? – прохрипел он, и на этот его вопрос никто из матросов не мог дать ответа. В том числе – и сам Степка.
Молодая жизнь выдохнула из не загрубевшего тела Бори. Все вылетело вместе с ней – и несбывшаяся мечта о морских боях и походах, и неразделенная любовь к Вере. Душа, окруженная всем несбывшимся, легко прошла сквозь слои железа, и взметнулась к небу, где всегда все сбывается.
- Бедняга, - промолвил кто-то.
- За что ты его? – спросили у Степана.
- Сам не знаю… - честно ответил он.
- Жалко парня. Он ведь и не злой был, и нашего брата не обижал, - вздохнул кто-то.
- Самому жалко, - глухо отозвался Степка и уронил настоящую слезу.
- Шо же таперь робить? – резонно спросил матрос Витя.
