Посвящаю детям давней войны 24 страница

- Надо отойти и лечь, а то мало ли что, - напутствовал он.

Вера покорно отошла и легла в траву, прикрыв руками свою голову. Тоже самое сделал и Боря. Так они лежали как будто долго. Ничего не происходило, и Верочка решила, что фитиль уже погас, или порох отсырел, одним словом - ничего не получится. И она приподнялась.

Остров вместе с морем потонул в страшном шаре грохота. Казалось, каждая частичка их мира обратилась в ужасающий звук и яркий свет. Через мгновение этот свет погас. Больше она ничего не запомнила.

Очнулась Верочка в госпитале, и сперва не могла понять, отчего когда она закрывает правый глаз, левым видит лишь непроглядную тьму. Не может же быть, чтобы половина белого потолка была ярко освещена, в то время как другая его половина тонула во мраке! Нестерпимо болела голова и левая половина лица, нельзя было даже открыть рот.

- Что же ты, дуреха, наделала, а? - услышала она отцовский голос, который был где-то рядом, - Вот теперь без глаза и лицо сожжено! Мы тебя растили-растили, а ты... Эх... Мать чуть руки на себя на наложила, как узнала...

- С Борей что? - почему-то прошептала Вера первое, что пришло ей на ум.

- Ах, что ему, бандиту, будет? Цел и невредим, куак огурец. Да хоть бы он без глаза остался и рожу сжег, и то лучше бы было. Мужику рожа ни к чему, шрамы ей только красота. А глазом и одним видеть можно, у нас адмирал одноглазым был. Но ты же - девушка...

- Что со мной?.. - прошептала Верочка, до которой только начал доходить смысл отцовских слов. Но родитель не ответил.

Через пару дней ей стало лучше, и Вера смогла посмотреть на себя в зеркало. Но ничего она не увидела - левая половина ее розового личика скрывалась за строгими больничными бинтами, из-под которых сочилось что-то гадкое, кровянистое.

"Я что же теперь, навсегда страшной останусь? И такой Алексею покажусь, когда он вернется?!", ужаснулась Вера, и почувствовала, будто ее душу укусила большая, очень ядовитая змея. Яд растекся по сердцу, и из всех вкусов в ней остался лишь один - горький.

Три дня она плакала сквозь жгучую боль, которую причиняла каждая слеза, капавшая из левого глаза. Потом, когда слезы кончились, ей осталось лишь разглядывать потолок, считая на нем трещины, переплетавшиеся возле стен в причудливые узоры, разгадать которые не смог бы ни один профессор.

Наконец, с нее сняли повязку. То, что открылось в зеркале ее правому глазу было ужасно, но к этому ужасу Вера теперь была готова. С левой части лица смотрела мрачная пустая глазница, окруженная многочисленными рубцами, похожими на кожу жареной курицы.

Глаз ей вставили стеклянный. Хоть он ничего и не видел, но все-таки глазница уже не пугала своим мраком и пустотой. Дома несчастную Веру встретила мать. Она заметно похудела, глаза у нее ввалились, как будто большая часть плоти растворилась и вытекла наружу соленой водой.

Родители свою дочку, конечно, не ругали, ибо не волен человек распоряжаться своим прошлым, а та беда, которая с ней случилась, может стрястись лишь один раз в жизни. Горевать они тоже перестали - уже свое отгоревали. Наоборот, теперь они старались побольше шутить и смеяться, чтоб приободрить своего ребенка, но смех получался кислый и кособокий, как непропеченное тесто.

В конце концов, решили говорить только о делах, лежащих далеко за пределами их семьи. Рассуждая о них, человек как будто вырывается и из своего дома и из тела, невидимкой переносясь в дальние края, к таким событиям, по сравнению с которыми человечек - все равно что песчинка возле песчаной горы

. - Наши все идут. К Мадагаскару подходят. Говорят, там дивные края. Сколько по морям ходил, но там побывать не удалось! - говорил отец.

- А до Японии оттуда далеко? - спрашивала мать.

- Считай, только меньше половины прошли.

- Отчего так долго? Корабли же быстрее ходят!

- С ними транспорты идут, они тихоходные, еле-еле. Еще миноносцы, те маленькие, каждого шторма боятся. Вот и выходит, что даже самым быстрым помаленьку тащиться приходится. Это все равно, как я с Веркой гулял, когда она еще только ходить научилась. Но вот воевать им сложно будет, там скорость важна. Придется, наверное, транспорты в каком-нибудь порту оставить, в стране, которая не воюет.

Вера впервые после испытаний "пушки" вышла на прогулку, и, конечно, встретила Борю.

- Прости, прости что так получилось, - начал он, - Я же тебе кричал "Ложись!", а ты вскочила! У меня, конечно тоже промах, трубу тонкую взял, ее разорвало...

Вера презрительно фыркнула.

Боря оторопел, и смущенным взглядом уставился на Веру, будто пытаясь втянуть в себя ее страдания и взвесить их на весах своего сердца.

- Если боишься, что тебя теперь замуж никто не возьмет, то не бойся, - произнес он фразу, которую, наверно, сказал ему отец, когда его наказывал, а потом добавил, перейдя на шепот, - Я тебя всегда возьму.

Вера опять фыркнула и зашагала прочь. Но тут же остановилась как вкопанная. Перед ней прошла уже знакомая белая дама, и прошла не одна, а в обнимку с необычайно чистеньким лейтенантом, наверное - штабным. В сторону Веры никто из них не посмотрел, и они не смогли заметить солнышка радости, вспыхнувшего в ее единственном глазу. "Я победила! Победила! Пусть такой ценой, но победила!", плясало ее сердце. И Верочка подумала, что все не просто так, и ее потерянный глаз вместе с рубцами - расплата за торжество, подобно тому, как русалочке из сказки Андерсона пришлось пожертвовать своим языком.

Родители удивлялись веселью своей дочки, причины которого она стойко скрывала внутри себя. Битва выиграна, и меч ожидания можно спрятать, хотя само ожидание... все равно осталось. Не вернулся же Алексей, не увидел ее, пусть покалеченную, но победившую. Теперь предстояло забыть о сопернице и раздумывать лишь о нем, что было гораздо тяжелее. За несколько последующих дней из жизни выветрился дух борьбы, а вместе с ним и радость победы. Остались лишь наполненные морским туманом серые дни ожидания.

Верочка силилась представить Алексея, как он сейчас в море, среди почти живого корабельного железа. Он сейчас очень далеко, на другой стороне Земли... "Но ведь на другую сторону можно пройти сквозь саму землю! Вот у меня под ногами сейчас - много-много земли, дальше - толща морской воды с разной плавающей живностью, еще дальше - листы железа, а за ними, Алексей, ноги которого стоят там же, где и мои!", придумала как-то она. Конечно, почти что закончившая женскую гимназию, Вера понимала всю нелепость своей мысли, но мысль сделалась навязчивой, и сопровождала ее на каждом шагу. Даже в гимназии на уроке она иной раз ощущала под своими ногами могучую поступь ног мичмана.

Отношения с одноклассницами тем временем испортились, вернее они пропали, лопнули, словно почти невидимые нити паутины. Вроде бы девочки должны были сочувствовать покалеченной подруге, но делать этого они не умели. А чтобы не делать того, чего не умеешь, лучше всего отстраниться, вырезать мешающего тебе человека из своей жизни. Никто из них не задумывался, что лучше всякого сочувствия было бы продолжение старой дружбы так, словно ничего не случилось. Малы они еще были, чтобы задумываться.

И Вере осталось всецело отдаться своему ожиданию, раствориться в нем, как горсти соли в шумной волне. Она полюбила закрывать свой единственный теперь левый глаз и пытаться что-то разглядеть правым. Иногда она замечала, как перед ним проплывают какие-то едва прозрачные контуры неизвестно каких предметов. Постепенно контуры растворялись в непроглядном мраке, и опять там ничего не было. Вера делала передышку, открывала видящий глаз, а потом закрывала его вновь, и все опять повторялось. Раз за разом видимые невидящим глазом предметы делались плотнее и плотнее, постепенно превращаясь во что-то знакомое, узнаваемое...

Вечером, перед растворением в водах сна, Верочка по своей привычке снова прикрыла видящий глаз, и... Перед ней вырос Алексей, втиснутый в железное тело корабля. Он расхаживал по своей каюте, нервно стискивая в зубах черную трубку, из которой уже не шел дым. На столике еще красовалась фотокарточка белой дамы, наряженной в итальянское платье. Но уже чувствовалось, что карточка стала для мичмана чужой. Похоже, он все узнал. Но как?! Каким образом в те дальние края пришла весть? Ведь не сквозь землю же!

Над этим Вера, конечно, не задумывалась. В ней бурлило удивление, смешанное с радостью. Ее невидящий глаз видел больше, чем увидели бы обыкновенные, не выколотые глаза, появись они в каюте мичмана. Вера могла созерцать колебания души любимого человека, его сокровенные мысли, каждое колебание которых немедленно отзывалось в ней.

Большая рука моряка схватила фотографию и беспощадно сжала ее, казнила. После этого глаза мичмана уставились в пустое пространство, прежде занятое белой дамой. Нечем было заполнить пустоту, ведь дама сейчас для него была не просто невестой, но ниточкой, связующей его с Родиной, воевать за которую он и отправился в эти дальние края. Если сердечной связи нет - значит, он теперь сам по себе, один среди этих чужих вод и диковинных островов. Стерлась грань между гибелью и возвращением, пораженьем и победой. Ведь некому встретить его победителем и с гордостью сказать о нем "Мой победитель!" Понятно, народ, встретив его триумфатором, станет плясать и веселиться, но народ всегда готов пить и плясать, ему только дай повод. Если поражение обозвать победой, и разрешить по этому поводу большое веселье, он тоже напьется и запляшет, как миленький. Но среди цветастой массы людей все равно не отыщется ни одного сердца, в которое войдет торжество их победы, или даже горечь поражения.

- Я здесь! Помни меня! - кричала Верочка, но ее слова тонули в земной и морской толще, так и не доходя до ушей моряка. А до его сердца что-то определенно, доходило. Это чувствовалось в его взгляде, в движениях лица. Но его разум, конечно, не мог расшифровать смысл этих волн, ибо не знал об их источнике.

Невидящий глаз закрылся, и Верочка уснула сном без сновидений.

Теперь она все чаще и чаще смотрела своим слепым глазом, и всякий раз ей виделся Алексей. Вот какой-то незнакомый моряк, одетый в такую же форму, как и ее отец (значит, унтер-офицер) наотмашь бьет матроса, стоящего возле пушки. Его лицо окрашивается кровью, изо рта вылетают какие-то разрозненные слова, наверное, в свое оправдание. Похоже, они злят унтера, он широко открывает рот, видимо, кричит что-то громкое, и заносит кулак для нового удара. Но тут перед ним вырастает Алексей и говорит что-то, наверное, яростное, показывая на матроса. Теперь уже унтер отвечает что-то в свое оправдание, но мичман перебивает его, и тот, опустив голову, куда-то уходит.

Вера с удовольствием смотрит на Алексея, который своим видом выражает мысль, что "перед боем, перед смертью мы все равны, как равны мы перед Богом".

Потом Алексей оказывается в маленькой корабельной церквушке, отличимой от каюты лишь иконостасом и горящими свечами. Он зажигает и ставит свечки, крестится, и на его лице видна неслышная молитва. Когда он выходит снова на палубу, то несет с собой мысль, что он все равно - не один.

Гулять на улице она теперь не любит. Ведь там всякий раз ее подстерегает Борька, пристающий с одним и тем же вопросом - выйдет ли она за него замуж? Как-то Вера имела неосторожность сказать "нет", и Боря тут же исчез, чтобы появиться с толпой мальчишек. Мальчишки со всех сторон принялись кидать в нее комья грязи, смешанной с обидными словами. Вера застыла, как вкопанная, не в силах убежать или дать отпор. В итоге грязь набилась даже к ней в уши и в рот. Потом мальчишки куда-то пропали, опять появился Борька, и снова повторил свой вопрос. Верочка, вся грязная и заплаканная, сказала "Да", он долго на нее смотрел, а потом, видимо, не зная что говорить, зашагал прочь, время от времени оборачиваясь и бросая на нее радостные взгляды.

- Как им не стыдно! Над искалеченным ребенком издеваться! - вздыхала дома мать, - И еще при том, что сам искалечил! Вот попадется мне - убью!

- Не надо, Маруся, - отвечал отец, - То дело любовное, тебе бы радоваться, что нашу Веру кто-то любит, а ты... Мальчишки в этом возрасте все такие! Я сам таким был...

- Но ты же над больными не издевался!

- При чем тут болезнь? Ведь Вера не хочет быть больной, и не хочет, чтобы ее такой считали! И хорошо, что к ней относятся, как к равной! Как к подруге, а не как к жалкой калеке!

Вера ушла в свою комнату, и опять закрыла свой глаз. Она увидела, как Алексей сидит за столиком, и что-то усердно пишет железным пером. Было видно, как усердно стремится он заполнить пустоту, оставшуюся после исчезновения из его жизни белой дамы. На листке бумаги красовался корабль, нарисованный чернилами. Из него торчало много пушек, гораздо больше, чем из броненосца, да и сам корабль был раза в четыре больше. Над ним висело три воздушных шара, в корзинках которых рука Алексея нарисовала человечков, смотрящих вдаль через маленькие бинокли. "Наверное, корабль будущего придумывает! Он такой умный!", восхитилась Вера.

Алексей прохаживался по каюте, вращая головой, будто пытаясь поймать ею летающие повсюду идеи. Потом он садился за свой столик, и продолжал что-то писать. Почерк у мичмана был непонятный, и Верочка не могла прочесть ни слова. Но это лишь предавало работе моряка еще большую таинственность, поднимало ее значимость.

Офицер отложил один листок, взял другой, и после некоторого раздумья стал рисовать придуманные им корабли в виде ромбиков. Потом от ромбиков он чертил стрелочки, и даже Вера поняла, что это - выстрелы из пушек.

Вскоре пришла зима, особенно злая на этом острове, открытом со всех сторон яростным морским ветрам. Прохаживаясь между домов, забираясь в глухие переулки, ветер пел угрюмую песню, отчего на душе становилось жутковато, как в наполненном волками лесу. Море сделалось белым, и среди его неподвижной, покрытой снежными облаками ряби намертво застыли вмерзшие немногочисленные кораблики. Смелые мальчишки гуляли по мерзлым волнам, трогали серые борта, получая от этого большое удовольствие. На берег они возвращались покрасневшими и радостными. Мрак зимней ночи едва разбавлялся облаками света от фонарей, безнадежно залепленных снежной крошкой. Иглы изморози больно впивались в носы, щеки и глаза, царапали горло.

Но всякий раз, когда Вера смотрела невидящим глазом, ей открывалось плещущееся теплое море, волны которого разрезали корабли, оставлявшие позади себя хлопья пены.

Пару раз она видела броненосцы, стоявшие в каких-то портах. На берегу суетились полуголые местные люди, иногда - белые, иногда - черные. От них как будто несло жаром. Повсюду росли какие-то удивительные деревья, конечно же, зеленые, да вдобавок еще увешанные какими-то невиданными плодами. Одним словом, то был другой, горячий мир, жар которого был столь постоянным и непривычным для русского глаза, что делал его похожим на Рай. Но вместе с тем Раем он, конечно, не был, ибо не виднелось счастья в глазах тамошних людишек. Глаза русских, забредших в тот дивный уголок, тоже отнюдь не пылали весельем. Ни земля, ни небо, ни теплое море, ни широкое, как будто даже и не наше солнце, не источали из себя той безбрежной радости, мечты о которой у нас пропитывают всю жизнь. Те края были просто другими, и не более того.

Броненосцы меж тем окутывались черно-жирными облаками, среди которых сновали грязные и потные тела матросов. Когда чернота оседала, моряки выплевывали черные слюни, отхаркивали черную мокроту, протирали глаза, после чего ныряли в новый клубок искусственной ночи. Шла погрузка угля - самая тяжкая и мучительная работа на флоте тех времен.

Лицо и руки Алексея тоже покрылись чернотой. Будто мрак южных ночей проник ему под кожу, и уже неизвестно, выйдет ли он когда-нибудь оттуда. Корабли отплевывались дымом, делали паровой вдох, и продолжали свой путь. Борта кораблей украшали русские слова: "Полтава", "Бородино", "Орел", "Пересвет", словно делая их кусочками русской земли, оторвавшимися от тела матери и заблудившимися в чужих морях. А вокруг распростерлась чужая ночь, из которой на чуть светящуюся гладь моря смотрели уже совсем не наши звезды. О чем думали они, когда читали неведомые им русские слова, заглядывали в глаза невиданных русских людей?

Вера теперь жила двумя жизнями. И жизнь вторая, пропитанная морской водой и солью, постепенно сделалась для нее главной, перевесив на чаше весов все здешнее, местное. Времена, когда ей приходилось держать видящий глаз открытым, делались непереносимыми, и она ожидала того мига, когда левый глаз можно будет закрыть на покой, отдавшись второму, отсутствующему оку.

Но наступил день, когда взглянув в дальние края своим тайным оком, Вера едва не вскрикнула от ужаса. Первое, что прилетело к ней оттуда - это огненное облако, заслонившее собою все море с кораблями. Когда огонь рассеялся, ее взору предстала кипящая вода, будто флот попал в исполинский котел, поставленный на большой огонь. Вместо неба виднелся лишь непрекращающийся стальной ливень. Падая на корабль, он вонзался в палубу, рубил и рассекал человеческие тела, не успевшие от него увернуться. Один матрос с оторванными обеими ногами пытался куда-то ползти, оставляя позади себя длинный кровавый след, но еще один осколок намертво пригвоздил его к палубным доскам. И он застыл в бесконечном мертвом поцелуе своего корабля. Рядом с другим матросом вздыбился взрыв, и он рухнул за борт, будто сметенный беспощадной рукой.

Моряк полетел в кипящее море, как в адский котел, произнося напоследок короткую молитву, что застыло в его последнем взгляде. Его падения никто не заметил, люди ничего не видели в этом кроваво-железно-огненном дыму. Лишь их руки и ноги по привычке выполняли то, что было положено. Железо рвалось, как старое платье, повсюду что-то рушилось и проваливалось в растекшиеся по всей палубе огненные озера.

В испуге Верочка открыла видящий глаз. Она даже не подумала, что железо того мира, каким бы острым и страшным оно не было, все равно никогда не сможет ее убить. А огонь, несмотря на весь его жар, все равно не прорвется через водные и земляные толщи и не обожжет еще раз ее лица. Страх - сильнее рассудка. Разум может кичиться своим могуществом лишь тогда, когда нет ужаса. "Но там же Алексей! Как же он?!", опять испугалась Вера, и этот страх оказался сильнее прежнего. Он заставил ее опять открыть потайное око.

Она его увидела. Офицер, теперь уже в лейтенантских погонах (а о погонах Вера знала хорошо, родитель научил) бежал по кораблю, выкрикивая какие-то слова, наверное, команды. Он мчался по каким-то кромешным коридорам, полным угрожающего железа. Человек, который там ни разу не бывал, обязательно бы расшибся, но не моряк, способный вдоль и поперек пройти свой корабль хоть с закрытыми глазами, хоть больной, хоть пьяный. Внезапно перед ним появилось большое колесо, возле которого лежало несколько столь истерзанных матросских тел, что даже Вера уловила стоявший там кровавый дух. "Это - штурвал! Он - в боевой рубке! Им корабль управляется. А сейчас там - одни убитые, значит - корабль никто не ведет, он - живой мертвец!", сообразила Вера, вспомнив отцовские рассказы. Рассказывал он, понятное дело, о парусниках, но, выходит, даже на паровой махине броненосца есть нечто, что роднит его с самыми древними кораблями.

Алексей схватился за штурвал, сила перетекла в его руки и они надулись желваками мышц. Воля вмешалась в царящий повсюду хаос, в ужас войны. Корабль продолжал дрожать от свирепых ударов, огненные демоны сновали по его палубе и надстройкам, но он - снова ожил. Железо, прежде казавшееся неприступным, теперь горело и сдавалось, но броненосец еще огрызался своими орудиями, хотя точность наводки была утрачена, и ни один из снарядов не долетал до черневших на горизонте черточек-целей, вражеских кораблей. Если кто еще мог их видеть, то они ему казались очень маленькими, безобидными, и не верилось, что здешняя пляска смерти происходит от них. Скорее можно было поверить, что железо разит корабли с самих небес или из глубины бурлящих вод, в которых, несмотря на опасность, все равно юлили мелкие рыбешки и трепыхались медузы.

Алексей припал к щели боевой рубки, и Вера увидела то же, что открылось глазам Алексея. А увидел он невообразимое, чудовищное. Корабль, что шел впереди, неожиданно накренился, и стал падать, как попавший на бойню бык после удара мясницкого ножа. Он перевернулся, подняв большую волну, полную копошившихся людей. Его покрытый ракушками киль, похожий на могильный холм, еще какое-то время возвышался над морем. Наконец, исчез и он.

Вера не могла больше смотреть. Она открыла светлый глаз и устремила взгляд на икону Богородицы Казанской. Она стала молиться, не в силах что-либо сделать. Мгновения, которые где-то бушевала смерть, отлились для нее в мгновения тихой молитвы. Так и прошел тот вечер, и наступила ночь, которая тоже прошла. Правда, там, в другом мире, дни и ночи шли по-другому, когда у нас был вечер - там утро, когда у нас день - там ночь. Вера это приметила сразу.

Утром отец ушел на службу, а Вере пришлось идти в гимназию. Во время занятий она ничего не слушала, а если смотрела на учителей - то ничего не понимающим, пустым взглядом единственного глаза, от которого им становилось страшно. В конце концов один из преподавателей решил, что девочка заболела и отвел ее домой.

Отец пришел со службы раньше положенного. Прямо с порога он сказал:

- Наши разбиты!

После этого тихо взвыл:

- О-о-о! Ну почему?! Почему?! Эх, мы в былые времена, да на парусниках, под свист ветерка... Э-э-эх!

- Разбиты?! - переспросила мать, позабыв о предполагаемой болезни дочки.

- Все, все броненосцы на дне, а какие уцелели - те в плену у япошек! Нет больше кораблей у нас! - сокрушался он, тут же позабыв о своей неприязни, которую еще некогда имел к дымящим гигантам.

Городок опять потонул в слезах, на этот раз - безнадежных, окончательных. Эти слезы были лишены всякой силы, а потому лились сами по себе, как река или ручеек. Протяжно и тоскливо гудели колокола в храме, и время между их ударами было сплошь пропитано всхлипываниями и причитаниями.

- Дорогой! На кого же покинул?! На кого оставил?!

- Где твоя могилка?! Могилки-то, и той нет! Куда же цветочки класть, куда детишкам рыдать идти!

Белая дама тоже роняла слезинки. Не могла она не плакать, не рисковала быть раздавленной общим горем. Но в промежутках между падением слез она нет-нет, да улыбалась. Наверное, радовалась своему выбору, ведь штабной лейтенант - здесь, рядом, а где Алексей... Наверное, уже на морском дне, окруженный стайкой трупоядных рыбок.

Где же лейтенант? Вера опять открыла потайной глаз.

У причала покачивалась плавучая груда закопченных железных руин, еще недавно бывших русским броненосцем. На берегу выстроилось несколько десятков оборванных, окровавленных людей, несколько часов назад являвшихся душой искалеченного железа. Корабли умирают так же, как люди - их рукотворное тело покидает душа, вернее - много человеческих душ.

Ожидание - 2

Японец смотрел на пленников спокойно, даже с уважением. Хоть его похожее на блин лицо и казалось необычным, ничего страшного в нем не было. Спокоен был и Алексей, на своего пленителя он смотрел без всякой злобы, словно был готов тут же усесться с ним за чашечкой чая (или что там пьют японцы?) и спокойно обсудить все детали прошлой битвы, узнать, как она выглядела с другой стороны. В то же время на лице Алексея была написана досада, которая всегда бывает у того, кто потерпел поражение - что в кухонной ссоре, что в большой битве.

Все-таки видеть Алексея не радостным победителем, а смиренным побежденным было печально. Хотя понятно, что для своей победы он сделал все, что мог, и не его вина, что он был не адмиралом, а всего-навсего лейтенантом одного из броненосцев.

Вера оставила тот мир, где все уже закончилось, осталось одно лишь пресное ожидание, которое протянется теперь неизвестно сколько. Чтобы занять время, она принялась старательно изучать гимназические науки, обойдя в них своих соучениц. Те снова стали ее уважать, и даже просились в подруги.

Чтобы занять навалившееся на нее невыносимо-пустое время, она занялась совсем безнадежным делом - принялась самостоятельно изучать японский язык и историю Японии. Она хотела узнать, что это за народ, который пощелкал, словно семечки, непобедимые броненосцы и пленил ее Алексея. Тонкость японской культуры вызывала в ней восхищение, она даже научилась складывать из русских цветов некое подобие японских икебан и мастерить бумажных журавликов.

- Где ты таких журок складывать научилась? - удивилась мать, увидев творение дочки.

- Японское искусство, оригами.

- Ишь ты! Они, выходит, тоже журавлей уважают, как и мы, хотя на другом краю света живут!

Время от времени Вера закрывала глаз, оказываясь рядом с плененным лейтенантом. Он занимался тем, чем обычно занимаются все битые - махал кулаками после драки. Из бумаги он складывал кораблики, которые, надо думать, означали броненосцы - наши и японские. Потом он расставлял их перед собой, и в очередной раз разыгрывал сражение. Итог был один и тот же - убеждение, что победить было МОЖНО, что победа ускользнула, уплыла, как упущенная незадачливым рыбаком рыбешка. Смертельно хотелось вернуться в тот миг, когда не было еще ни чьей победы, когда за нее можно было БОРОТЬСЯ.

Но повернуть время или прыгнуть в иное пространство лейтенант, конечно, не мог, игра повторялась по новый. Впрочем, если бы он и перенесся обратно, то все равно очутился бы там же, где и был, где видел лишь положенный ему клочок моря и не мог влиять ни на свою судьбу, ни на судьбу флота.

Однажды он играл в кораблики с каким-то японским моряком, который, видно, сочувствовал русским пленным. Они сыграли четыре игры, в двух победил японец, а в двух - Алексей. Пятьдесят на пятьдесят, палка о двух концах...

Постепенно он отвлекся от бесполезных раздумий, взялся за перо, и начал писать книгу, которую никогда не закончит. Писал он, конечно, по-русски.

"Великое видно издалека. И я пишу про свой народ, смотря на него из далекой Японии. Из плена. Только отсюда я смог разглядеть смысл его бытия, который можно обозначить одним-единственным словом - Богоискательство. Здесь это особенно хорошо видно потому, что в отличии от нас японцы, как и все восточные люди, своих богов никогда не искали. Они мыслят, что все боги, и высший Бог - здесь, рядом, вместе с ними. Вернее - что они - в нем, и надо только набраться внутреннего внимания, чтобы Его увидеть. Поэтому всему народу не надо никуда идти, он может стоять на месте, идти должны только его люди, каждый - внутри себя.

Иное дело - люди Запада. Для них Бог - очень далек, столь далек, что нет смысла его искать. Такое занятие будет бесполезным и бесплодным. Вместо него лучше посвятить силы здешней жизни, но прожить ее так, чтобы не прогневать Господа, и тем самым, быть может, приблизиться к нему. Хотя людей Запада я знаю плохо, и точно судить не берусь. С людьми же Востока я сошелся, пусть и поневоле.

Но Русь - не Запад, но и не Восток. Русские люди чувствуют, что разлучены с Богом, и переживают свою разлуку с Господом по-настоящему, со слезами. А оттого Бога ищут. Искали мы Господа в небесах, и для этого строили большие храмы. От тех времен до нас дошли удивительные вещи - огромные храмы среди нищих, покосившихся деревушек, а то и среди темного леса, если деревушки не выжили, были раздавлены временем...

Искали в пространстве. Всякий знает, что русский купец - не чета арабскому или китайскому. Те о наживе думали, а наш - о том, как бы обойти побольше земель, чтобы в какой-нибудь из них, быть может, и встретить Его. Вспомним, хотя бы, Афанасия Никитина. Но купцы все-таки и о своем домишке не забывали, о хозяйстве. А вот странники, которые и по сей день есть, те забывают обо всем, растворяясь в Дороге и веря, что ведет она - к Богу.

Еще есть казаки. Когда-то в порыве огненного богоискательства они мчались на Восток, открывали необъятные просторы, и, почти не закрепляясь на них, мчались дальше. Пока не дошли до моря, до края света, не пришли почти туда, где я сейчас. Мне не представить себе всей глубины тоски, охватившей казака Хабарова, когда его взгляд утонул в безбрежном океане. Земля закончилась, и Бога на ней он не отыскал! Нет на краю света дороге в небеса, о которой говорило столько казачьих легенд.

В мире не осталось белых пятен, и Господь не найден. Русских охватило уныние. И открылся в русском человеке прежде сокрытый талант, который - как противовес Богоискательству. Талант этот - скомороший, театральный.

Был у нас на корабле один лейтенант по фамилии Бернов. Бывший Берно, обрусевший француз. Жаль, погиб бедняга, задавленный японским железом. Он мне говорил, что французские артисты не способны сыграть французских же героев так, как это делают русские.

От тоски русские стали играть, надевая на себя маски инородцев. Играли хорошо, со знанием дела, превосходя даже самих персонажей. В чьи костюмы не наряжался только русский человек - в голландца, в немца, во француза! Желая получше сыграть короля-абсолютиста, и взяв за прообраз знаменитого короля-солнце, Петр 1 стал строить второй Версаль, который тут же превзошел Версаль первый. Играя в голландца, он же сооружал новый Амстердам, и, опять-таки, переплюнул создателей Амстердама старого. А как говорили по-французски дворяне начала 19 века! Любой француз-провинциал обзавидовался бы!

Честно говоря, мне жаль, что мой народ так и не попробовал играть японцев. Интересно бы было, смешно даже, наверное. И, возможно, попытка понять японский дух принесла бы что-то новое русскому Богоискательству, кто знает... Но чего не было, того не было.