О полезном и честном

 

Кому не случается сказать глупость? Беда, когда ее высказываютобдуманно.

 

Ne iste magno conatu magnas nugas dixerit. [2446]

 

Но в этом я не повинен. Выпаливая свои, я трачу на них не большеусилий, чем они стоят. И это их счастье. Потребуй они от меня хоть чуточкунапряжения — я бы тотчас же распрощался с ними. Я покупаю и продаю их толькона вес. С бумагой я беседую, как с первым встречным. Лишь бы говориласьправда. Это важнее всего. Кому не отвратительно вероломство, раз дажеТиберий [2447]отказался прибегнуть к нему, хоть оно и могло доставить емувеликую выгоду? Ему дали знать из Германии, что если он пожелает, то спомощью яда его избавят от Арминия [2448](из всех врагов, какие были у римлян,он был самым могущественным; это он нанес войску Вара [2449]столь постыдноепоражение, и он один препятствовал распространению их владычества в техкраях). Тиберий ответил, что римский народ привык расправляться с врагами воткрытую, с оружием в руках, а не тайком, прибегая к обману. Он отвергполезное ради честного. Это был, скажут мне, лицемер. Полагаю, что так:среди людей его ремесла не диво. Но признание добродетели не обесцениваетсяв устах ее ненавистника. Тем более, что оно вынуждено у него самой истиной,и если даже он отвергает его в своем сердце, то все же прикрывается им,чтобы приукрасить себя.

Наше устройство — и общественное и личное — полно несовершенств. Ноничто в природе не бесполезно, даже сама бесполезность. И нет во вселеннойвещи, которая не занимала бы подобающего ей места. Наша сущностьскладывается из пагубных свойств: честолюбие, ревность, пресыщение, суевериеи отчаяние обитают в нас, и власть над нами настолько естественна, чтоподобие всего этого мы видим и в животных: к ним добавляется и стольпротивоестественный порок, как жестокость, ибо, жалея кого-нибудь, мы привиде его страданий одновременно ощущаем в себе и некое мучительно-сладостноещекотание злорадного удовольствия; его ощущают и дети;

 

Suave mari magno, turbantibus aequora ventis,

E terra magnum alterius spectare laborem; [2450]

 

и кто бы истребил бы в человеке зачатки этих качеств, тот уничтожил быоснования, на которых зиждется наша жизнь. Так и во всяком государствесуществуют необходимые ему должности, не только презренные, но и порочные;порокам в нем отводится свое место, и их используют для придания прочностинашему объединению, как используют яды, чтобы сохранить наше здоровье. Иесли эти должности становятся извинительными, поскольку они нужны, иобщественная необходимость побуждает забыть об их подлинной сущности, топоручать их следует все же более стойким и менее щепетильным гражданам,готовым пожертвовать своей честью и своей совестью, подобно тем мужамдревности, которые жертвовали для блага отечества своей жизнью; нам же,более слабым, подобает брать на себя и более легкие и менее опасные роли.Общее благо требует, чтобы во имя его шли на предательство, ложь ибеспощадное истребление: предоставим же эту долю людям более послушным иболее гибким.

Конечно, меня часто охватывала досада, когда я видел, как судьи,стараясь вынудить у обвиняемого признание, морочили его ложными надеждами наснисхождение или помилование, прибегая при этом к бесстыдномунадувательству. И правосудие и Платон, поощрявший приемы этого рода, немаловыиграли бы в моих глазах, предложи они способы, которые пришлись бы мнеболее по душе. Злобой и коварством своим такое правосудие, по-моему,подрывает себя не меньше, чем его подрывают другие. Не так давно я ответил,что едва ли мог бы предать государя ради простого смертного, ибо и простогосмертного предать ради государя мне было бы крайне прискорбно. Мало того,что мне противно обманывать, — мне противно и тогда, когда обманываются вомне. Я не хочу подавать к этому ни оснований, ни повода.

В немногих случаях, когда мне доводилось в крупных и мелкихразногласиях, разрывающих нас ныне на части, посредничать между нашимигосударями [2451], я всегда старательно избегал надевать на себя маску ивводить кого бы то ни было в заблуждение. Кто набил в этом ремесле руку, тотдержится возможно более скрытно и всячески притворяется, что исключительнодоброжелателен и уступчив. Что до меня, то я выкладываю мое мнение сразу,без околичностей, на свой собственный лад. Совестливый посредник и новичок,предпочитающий скорее отступиться от дела, чем от самого себя! Так бывало сомной до последнего времени, и мне настолько везло (а ведь удача здесьбезусловно самое главное), что мало кто, имея сношения с враждебнымистанами, вызывал меньше моего подозрений и снискивал столько ласки идружелюбия. Я всегда откровенен, а это производит благоприятное впечатлениеи с первого взгляда внушает доверие. Непосредственность и правдивостьсвоевременны и уместны в любой век, каким бы он ни был. К тому женезависимость тех, кто действует бескорыстно, не порождает ни особыхподозрений, ни ненависти; ведь они с полным правом могут повторить ответГиперида [2452]афинянам, жаловавшимся на резкость его речей: «Господа, незачемобсуждать, стесняюсь ли я в выражениях, но следует выяснить, говорю ли я,преследуя свою пользу и извлекая для себя выгоду». Моя независимость легкоограждала меня и от подозрений в притворстве; во-первых, я всегда проявляютвердость и не стесняюсь высказать все до конца, сколь бы дерзкими иобидными мои слова ни были, так что и за глаза я не мог бы высказать ничегохудшего; во-вторых, независимость моя всегда выступает в обличьебезыскусственности и простоты. Действуя, я не добиваюсь чего-либо сверхтого, ради чего я действую; я не загадываю вперед и не строю далеко идущихпредположений; всякое действие преследует какую-то определенную цель, — такпусть же, если возможно, оно достигнет ее.

Кроме того, меня не обуревает ни страстная ненависть, ни страстнаялюбовь к великим мира сего, и воля моя не зажата в тиски ни нанесенным ейоскорблением, ни чувством особой признательности. Что касается нашихгосударей, то я почитаю их лишь как подданный и гражданин, и мое чувство кним свободно от всякой корысти. За это я приношу себе великую благодарность.Даже общему и правому делу я привержен не более чем умеренно, и оно непорождает во мне особого пыла. Я не склонен к всепоглощающим и самозабвеннымпривязанностям, а также к самопожертвованию: долг справедливости отнюдь нетребует от нас гнева и ненависти; это страсти, пригодные только для тех, ктоне способен придерживаться своего долга, следуя велениям разума; всезаконные и праведные намерения по своей сущности справедливы и умеренны, впротивном случае они мятежны и незаконны. Это и позволяет мне ходить везде ивсюду с высоко поднятой головой, открытым лицом и открытым сердцем.

Говоря по правде, — и я нисколько не боюсь в этом признаться, — я, несмущаясь, поставил бы при нужде одну свечу архангелу Михаилу, а другую — егодракону, как собиралась сделать одна старая женщина. За партией,отстаивающей правое дело, я пойду хоть в огонь, но только в том случае, еслисмогу. Пусть Монтень, если в этом будет необходимость, провалится вместе совсем остальным, но если в этом не будет необходимости и он уцелеет, я будубесконечно благодарен судьбе, и поскольку мой долг вкладывает мне в рукуверевку, я пользуюсь ею, помогая Монтеню выстоять. Разве Аттик [2453],принадлежа к благонамеренной, но побежденной партии, не спасся при всеобщемкрушении, среди стольких потрясений и перемен лишь благодаря своейумеренности?

Для частных лиц, каким он был, это легче, и в таком положении можно сдостаточным основанием отбросить честолюбивые помыслы и не вмешиваться пособственной воле не в свое дело. Но колебаться и пребывать в нерешимости,сохранять полнейшую безучастность и безразличие к смутам и междусобицам втвоем отечестве — нет, этого я не нахожу ни похвальным, ни честным. Ea nonmedia, sed nulla via est, velut eventum exspectantium quo fortunae consiliasua applicent [2454].

Такая вещь позволительна только по отношению к делам соседей: во времявойны варваров с греками Гелон [2455], тиран сиракузский, скрывая, кому онсочувствует, держал наготове посольство с подарками, которому повелел бытьначеку и, установив, на чью сторону склоняется счастье, без промедлениясойтись с победителем. Поступать так же по отношению к собственным идомашним делам, к которым невозможно отнестись безучастно и о которых нельзяне иметь суждения, было бы своего рода изменой. Но не вмешиваться в эти делачеловеку, не занимающему никакой должности и не взявшему на себя поручений,которые побуждали бы его действовать, я нахожу более извинительным (и все жене прибегаю к этому извинению), чем в случае войн с чужеземцами, хотя в нихпо нашим законам принимают участие только желающие. Однако и те, ктополностью отдается междусобицам, могут вести себя настолько благоразумно и стакою умеренностью, что грозе придется пронестись над их головой, непричинив им вреда. Не было ли у нас оснований предполагать то же и вотношении покойного епископа Орлеанского, сьера де Морвилье [2456]? И средитех, кто доблестно занимается этим делом и ныне, я знаю людей, чье поведениенастолько безупречно и благородно, что они должны устоять на ногах, какие быбедствия и превратности ни обрушило на нас небо. Я считаю, что лишь королямпристало распаляться гневом на королей, и потешаюсь над теми умниками,которые с готовностью устремляются в столь неравную борьбу; с государем незатевают личной ссоры, когда открыто и смело идут против него ради своейчести и в соответствии со своим долгом; если он не любит подобного человека,он поступает лучше, он уважает его. И в особенности отстаивание законов изащита установившегося порядка содержит в себе нечто такое, что побуждаетдаже посягающих на него в своих целях извинять, если не чтить, егозащитников.

Но не следует называть долгом — а мы это постоянно делаем — внутреннююдосаду и недовольство, порождаемые корыстью и страстями личного свойства,как нельзя называть смелостью предательское и злобное поведение. Такие людизовут рвением свою склонность к злобе и насилию; не сознание правоты своегодела движет ими, а корысть: они разжигают войну не потому, что онасправедлива, но потому, что это — война.

Ничто не мешает поддерживать хорошие отношения с теми, кто враждуетмежду собой, и вести себя при этом вполне порядочно; выказывайте к тому идругому дружеское расположение, пусть не совсем одинаковое, ибо онодопускает различную меру, и уж во всяком случае достаточно сдержанное и невлекущее вас в одну сторону так сильно, чтобы она могла располагать вами посвоему усмотрению; и еще: довольствуйтесь скромною мерою их благосклонностии, оказавшись в мутной воде, не норовите ловить в ней рыбку.

Другой способ, а именно: предлагать всего себя и тому и другому, —столь же неразумен, сколь и бессовестен. Уверен ли тот, кому вы предаетедругого, равным образом благоволящего к вам, что вы не проделаете в своюочередь того же самого с ним? Он считает вас дурным человеком и, покаслушает ваши речи, использует вас в своих видах и с помощью вашейбесчестности обделывает свои дела, ибо двуличные люди полезны тем, что онимогут дать, но надо стараться при этом, чтобы сами они получили как можноменьше.

Я не говорю одному того, чего не мог бы в свое время сказать другому,лишь слегка изменив ударение, и я сообщаю ему вещи либо несущественные, либообщеизвестные, либо такие, которые могут пойти на пользу обоим. Нет такойвыгоды, ради которой я позволил бы себе обманывать их. Доверенное моемумолчанию я свято храню про себя, но на хранение беру лишь самую малость;ведь беречь тайны государя, которые тебе ни к чему, докучное и тяжелоебремя. Я охотно иду на то, чтобы они доверяли мне только немногое, нобезоговорочно верили всему, что бы я им ни принес. Я всегда знал больше, чеммне хотелось.

Откровенная речь, подобно вину и любви, вызывает в ответ такую жеоткровенность.

Филиппид, по-моему, мудро ответил царю Лисимаху [2457], который спросилего: «Что из моего добра желал бы ты получить?» — «Все, что тебе будетугодно, лишь бы то не были твои тайны». Я вижу, что всякий досадует, если отнего утаивают самую сущность дела, которое ему поручено, и скрываюткакую-нибудь заднюю мысль. Что до меня, то я бываю доволен, когда мнесообщают не больше того, что поручают сделать, и вовсе не жажду, чтобы мояосведомленность лишала меня права говорить и затыкала мне рот. Если япредназначен служить орудием обмана, пусть это будет, по крайней мере, безмоего ведома. Я не хочу, чтобы меня принимали за усердного и исполнительногослугу, готового предать все и всех. Кто недостаточно верен себе самому, томупростительно не соблюдать верности и своему господину.

Но ведь именно государи-то и не довольствуются преданностью наполовинуи пренебрегают услугами, оказываемыми в определенных границах и наопределенных условиях. Этой беде ничем не поможешь; я искренно объявляю им,до каких пределов я с ними, ибо я могу быть только рабом разума, да и то этоне всегда мне удается. Что до них самих, то они неправы, требуя отсвободного человека такого же подчинения и такой же покорности, как от того,кого они создали и купили и чья судьба теснейшим и неразрывным образомсвязана с их судьбой. Законы сняли с меня тягостную заботу: они сами избралидля меня партию и дали мне господина; любая другая власть и прочиеобязательства не более чем относительны и должны отступить на второй план.Само собой разумеется, что если чувства увлекут меня в противоположнуюсторону, я вовсе не должен за ними последовать; воля и желания создают себесобственные законы, но наши поступки должны подчиняться общественнымустановлениям.

Этот мой образ действия несколько расходится с общепринятым; он неможет повести к далеко идущим последствиям и непригоден на длительный срок:даже сама невинность не сумела бы, живя среди нас, обойтись без притворстваи вести дела, не прибегая ко лжи. Вот почему общественные обязанности мне непо нраву; все, что требуется от меня моим положением, я неукоснительновыполняю, стараясь делать это по возможности неприметнее. Еще в детстве меняприневолили заниматься делами этого рода, и я неплохо справлялся с ними,постаравшись, однако, избавиться от них как можно скорее. Впоследствии я нераз избегал браться за них, соглашаясь на это лишь изредка, и никогда нестремился к ним, повернувшись спиной к честолюбию; и если я повернул спинуне совсем так, как гребцы, продвигающиеся к цели своего плаванья задом, товсе же я сделал это настолько, что не погряз в них, хотя обязан этим вменьшей степени своей воле, чем благосклонной судьбе. Но существуют путислужения обществу, менее претящие мне и более соразмерные с моимивозможностями, и я знаю, что, если бы судьба в свое время открыла мне этипути ко всеобщему уважению, я пренебрег бы доводами рассудка и последовал еезову.

Те, кто вопреки моему мнению о себе имеют обыкновение утверждать, будтото, что я в своей натуре называю искренностью, простотою инепосредственностью, на самом деле — ловкость и тонкая хитрость и что мнесвойственны скорее благоразумие, чем доброта, скорее притворство, чеместественность, скорее умение удачно рассчитывать, чем удачливость, — нестолько бесчестят меня, сколько оказывают мне честь. Но они, разумеется,считают меня чересчур уж хитрым, и того, кто понаблюдал бы за мной вблизи, яохотно признаю победителем, если он не вынужден будет признать, что вся ихмудрость не может предложить ни одного правила, которое научило бывоссоздавать такую же естественную походку и сохранять такую женепринужденность и беспечную внешность — всегда одинаковую и невозмутимую —на дорогах столь разнообразных и извилистых; если он не признает также, чтовсе их старания и уловки не сумеют научить их тому же. Путь истины —единственный, и он прост; путь заботящихся о своей выгоде или делах, которыенаходятся на их попечении, — раздвоен, неровен, случаен. Я нередкосталкивался с поддельной, искусственной непосредственностью, силившейся —чаще всего безуспешно — выдать себя за настоящую. Уж очень напоминает онаосла Эзоповой басни [2458], который, подражая собаке, положил от полнотычувств передние ноги на плечи своего хозяина, но в то время как собакувознаградили за это приветствие ласками, бедному ослу досталось в наградудвойное количество палок. Id maxime quemque decet quod est cuiusque suummaxime. [2459]Я не пытаюсь отказывать обману в его правах — это означало быплохо понимать жизнь: я знаю, что он часто приносил пользу и что большинстводел человеческих существует за его счет и держится на нем. Бывают пороки,почитаемые законными; бывают хорошие или извинительные поступки, которые темне менее незаконны.

Правосудие как таковое, естественное и всеобщее, покоится на других,более благородных основах, чем правосудие частное, национальное,приспособленное к потребностям государственной власти: Veri iurisgermanaeque iustitiae solidam et expressam effigiem nullam tenemus; umbra etimaginibus utimur [2460], — так что мудрец Дандамис, выслушав прочитанные при немжизнеописания Сократа, Пифагора и Диогена [2461], счел их людьми великими вовсех отношениях, но порабощенными своим чрезмерным преклонением передзаконами; одобряя законы и следуя им, истинная добродетель утрачиваетнемалую долю своей изначальной твердости и неколебимости, и много дурноготворится не только с их разрешения, но и по их настоянию. Ехsenatusconsultis plebisque scitis scelera exercentur [2462]. Яследую общепринятому между людьми языку, а он проводит различие междуполезным и честным, называя иные естественные поступки, не только полезные,но и насущно необходимые, грязными и бесчестными.

Но остановимся на одном примере предательства. Два претендента нафракийское царство затеяли спор о своих правах на него. Император помешал имприбегнуть к оружию. Тогда один из них, делая вид, будто жаждет дружескогосоглашения с соперником, которое может быть достигнуто при личном свидании,пригласил его к себе на пир и, когда тот прибыл к нему, повелел схватить егои убить. Справедливость требовала от римлян, чтобы они покарали стольгнусное злодеяние, но сделать это обычным путем им мешали препятствиявсякого рода, и так как тут нельзя было обойтись без войны и без риска, онине побрезговали предательством. Ради полезного они пошли на нечестное.Подходящим человеком для этого оказался некий Помпоний Флакк; прикрываясьлживыми речами и уверениями, он завлек преступника в расставленные ему силкии, вместо обещанного почета и милостей, заковал его в цепи и отослал в Рим [2463]. Один предатель предал другого, что случается не так уже часто, ибо онинастолько исполнены недоверия ко всему и ко всем, что поймать их при помощиприменяемых ими же уловок — дело нелегкое, и мы это испытали на печальномопыте недавнего прошлого.

Пусть, кто хочет, делается Помпонием Флакком — таких, кто захотел бысделаться им, сколько угодно. Что до меня, то и моя речь и моя честность ивсе остальное во мне составляют единое целое; их высшее стремление — служитьобществу; я считаю это непреложным законом. Но если бы мне приказали взятьна себя обязанности судьи и заниматься разбором тяжб, я бы ответил: «Яничего в этом не смыслю»; или обязанности начальника землекопов, роющихтраншеи для войска, я бы сказал: «Я призван к более достойной роли»; равнымобразом, и тому, кто пожелал бы воспользоваться мною для лжи, предательстваи вероломства, ожидая от меня какой-нибудь важной услуги, или для убийства иотравления неугодных ему людей, я бы сказал: «Если я кого-нибудь обокрал илиограбил, отправьте меня немедленно на галеры». Ибо честному человекупозволительно говорить в том же духе, в каком говорили лакедемоняне снанесшим им поражение Антипатром, когда обсуждали с ним условия мира: «Тыможешь навязать нам любые, какие только ни пожелаешь, тяжелые иразорительные повинности, но навязывать постыдные и бесчестные — и непытайся: ты зря потеряешь время» [2464]. Всякий должен дать себе самому такуюже клятву, какую египетским царям торжественно давали назначаемые ими судьи,а именно, что они не пойдут наперекор своей совести даже по царскомуповелению [2465]. Мы откровенно презираем и осуждаем поручения известногорода; кто возлагает на нас подобные поручения, тот тем самым выносит намприговор и, если мы способны это понять, налагает на нас тяжкий груз иоковы. Насколько общественные дела улучшаются в таких случаях благодарявашему участию в них, настолько же ухудшаются ваши; чем лучше вы выполняетеподобное поручение, тем больший ущерб наносите самому себе. И вовсе не будетвнове, а порой, пожалуй, в какой-то мере и справедливо, если вас покарает заваши услуги тот же, кто использовал вас в своих целях. Вероломство можетбыть иногда извинительным; но извинительно оно только тогда, когда егоприменяют, чтобы наказать и предать вероломство.

Известно сколько угодно предательств, которые были не толькоотвергнуты, но и наказаны теми, в чьих интересах они предпринимались. Кто незнает приговора Фабриция врачу Пирра [2466]? Но бывало и так, что повелевшийсовершить предательство сам же и расправлялся с тем, кого он использовал,ибо он перестал доверять предателю и не хотел оставлять за ним стольнепомерной власти и ему становились омерзительны раболепие и покорность,столь безграничные и столь подлые.

Ярополк, великий князь Русский, подкупил одного венгерского дворянина,поручив ему предательски умертвить польского короля Болеслава или, поменьшей мере, предоставить русским возможность причинить ему какой-нибудьсущественный вред. Этот дворянин, ведя себя, как подобает честному человеку,стал с еще большим усердием служить польскому королю и сделался членом егосовета и одним из самых близких к нему людей. Добившись этого высокогоположения, он дождался удобного случая и в отсутствие своего государявпустил русских в Вислицу, большой и богатый город, который они разграбили исожгли дотла, перебив при этом без различия пола и возраста не только всехего обитателей, но и большое число окрестных дворян, вызванных в городпредателем именно ради этого. Ярополк, утолив жажду мщения и удовлетворивгнев, который не был, впрочем, безосновательным (ибо и Болеслав нанес емутяжкое оскорбление, сделав с ним приблизительно то же), и пресытившисьплодами упомянутого предательства, увидел его ничем не прикрытую гнусность;рассмотрев его холодным и трезвым, не смущенным больше страстями взглядом,он почувствовал такие угрызения совести и такое раскаяние, что приказалвыколоть глаза и отрезать язык и срамные части тому, кто былнепосредственным виновником происшедшего [2467].

Антигон убедил воинов аргираспидов предать в его руки Евмена, ихверховного военачальника и его противника; но едва они его выдали и онповелел его умертвить, как ему вздумалось стать вершителем божественноговозмездия и покарать столь подлое преступление; отослав предателей кправителю этой провинции, он строго-настрого наказал ему погубить иистребить их любыми способами. И вышло так, что из большого числа этихвоинов ни один не ступил больше на македонскую землю [2468]. Чем лучше они емупослужили, тем отвратительнее в его глазах был их поступок и тем строженадлежало их наказать.

Раб, открывший убежище, где скрывался его господин Публий Сульпиций,немедленно получил свободу, как было предусмотрено в проскрипциях Суллы, но,став свободным, был тотчас же сброшен с Тарпейской скалы, что былопредусмотрено законами государства [2469]. Таких предателей вешали с кошелькомна шее, в котором была их плата. Воздав должное частной и ограниченнойсправедливости, воздавали вслед за тем должное и справедливости как таковой.

Махмуд Второй, видя в своем младшем брате возможного соперника и желаяпо этой причине избавиться от него — дело в их роду обычное, —воспользовался услугами одного из своих приближенных военачальников, которыйи удушил Махмудова брата, заставив его проглотить сразу слишком много воды.После того как с этим было покончено, Махмуд во искупление стольпредательского убийства выдал убийцу матери покойного (они были братьямитолько по отцу); она же, в его присутствии, собственными руками вспоролаубийце живот и, нащупав сердце, вырвала его еще дымящимся и трепещущим ибросила на съедение псам [2470].

И наш король Хлодвиг приказал повесить троих слуг Канакра, предавшихему своего господина и ради этого подкупленных им [2471].

Да и отъявленным злодеям, после того как они извлекли выгоду изкакого-нибудь бесчестного поступка, бывает очень приятно пристегнуть к немус полной уверенностью в успехе что-нибудь свидетельствующее об ихсправедливости и доброте и о том, что их якобы мучит совесть и они хотят ееоблегчить.

К этому нужно добавить, что сильные мира сего смотрят на исполнителейстоль отвратительных злодеяний как на людей, изобличающих их в преступлении.И они стараются уничтожить их, чтобы устранить свидетелей против себя изамести, таким образом, следы своих происков.

Если при случае они все же вознаграждают вас за совершенное вамипредательство, дабы общественная необходимость не была лишена этогоотчаянного и крайнего средства, тот, кто делает это, не перестает считатьвас — если только он сам не таков — законченным мерзавцем и висельником, и вего глазах вы еще больший предатель, чем в глазах вашей жертвы, ибо онизмеряет низость вашей души по вашим рукам, а они беспрекословно емуповинуются и ни в чем не отказывают. Использует же он вас совсем так же, какпользуются отпетыми негодяями при совершении казней, — их обязанности стольже полезны, сколь малопочтенны. Подобные поручения, не говоря уже об ихгнусности, растлевают и развращают совесть. Дочь Сеяна, которую римскиесудьи не могли наказать смертью, так как она была девственница, сначала былаобесчещена палачом, дабы законы не потерпели ущерба, и лишь после этогоудавлена им [2472]; не только руки его, но и его душа — рабы государственнойвласти, располагающей ими по своему усмотрению.

Когда Мурад Первый, желая усугубить тяжесть наказания тех из своихподданных, которые оказали поддержку его мятежному сыну, — а тот задумал нечто иное, как отцеубийство, — повелел их ближайшим родственникамсобственноручно совершить над ними казнь, некоторые предпочли бытьнесправедливо обвиненными в содействии чужому отцеубийству, чем статьорудиями убийства своих родичей [2473], и я нахожу, что они поступили в высшейстепени честно. И когда уже в мое время в кое-каких взятых приступомгородишках мне доводилось встречать негодяев, которые, чтобы спасти своюжизнь, соглашались вешать своих друзей и товарищей, я неизменно считал, чтосудьба их — еще более жалкая, тех судьба тех, кого они вешали.

Рассказывают про Витовта, князя Литовского, что им некогда был изданзакон, согласно которому осужденные на смерть преступники должны былисамолично исполнять над собой приговор, ибо он не постигал, как это ни в чемне повинные третьи лица могут привлекаться и понуждаться к человекоубийству [2474].

Если крайние обстоятельства или какое-нибудь чрезвычайное инепредвиденное событие, угрожающее существованию государства, заставляютгосударя изменить своему слову и обещаниям или как-нибудь по-иному нарушитьсвой долг, он должен рассматривать подобную необходимость как удар бичабожьего; порока тут нет, ибо он отступается от своих принципов радиобщеобязательного и высшего принципа, но это, конечно, несчастье, и стольбольшое несчастье, что тому, кто меня спрашивал: «Что же тут поделаешь?» — яответил: «Ничего поделать нельзя. Если он и вправду оказался зажатым в тискиэтими двумя крайностями (sed videat ne quaeratur latebra periurio [2475]), следовалопоступить именно так, как он поступил; если он сделал это без горечи, еслиему не был тягостен шаг, это верный признак того, что он не в ладах со своейсовестью».

Найдись среди государей кто-нибудь с такой щепетильной совестью, чтодаже полное исцеление от всех зол не бы примирить его со столь отчаяннымсредством, то и в этом случае я не стал бы его порицать. Он не мог быпогибнуть более извинительным и пристойным образом. Мы не всесильны; ведьтак или иначе нам часто приходится препоручать наш корабль божественномупромыслу, видя в нем якорь спасения. Что же более насущно необходимое можетсовершить государь? [2476]. Разве не наименее возможное для него то, что онможет сделать лишь ценою утраты доверия к его слову и за счет своей чести —а слово и честь должны быть ему, пожалуй, дороже его собственногоблагополучия, больше того — благополучия его подданных? И если, пребывая вполном бездействии, он попросту взовет к помощи бога, не будет ли у негооснований надеяться, что благость господня не откажется поддержать своеймилостивой рукой руку праведную и чистую?

Случаи, когда государям приходится нарушать свой долг, — дурные игибельные примеры; они представляют собою редкие и печальные исключения изнаших естественных правил. Здесь надо уступать обстоятельствам, но возможноумереннее и с оглядкою; никакая личная выгода не оправдывает насилия,совершаемого нами над нашей совестью; общественная — дело другое, но и толишь тогда, когда она вполне очевидна и очень существенна.

Тимолеон [2477]смыл чудовищность совершенного им слезами, которыепролил, вспоминая о том, что убитый его рукою тиран — родной брат ему; и егосовесть была справедливо смущена тем, что общественная польза могла бытьдостигнута лишь ценою его бесчестия. Даже сенат, освобожденный Тимолеоном отрабства, и тот не осмелился вынести окончательное решение относительно этоговысокого подвига и разделился в этом вопросе на два несогласных между собойи противостоящих друг другу стана. Случилось, однако, что как раз в этовремя прибыли послы от сиракузцев к коринфянам с мольбой о защите ипокровительстве и с просьбой направить к ним полководца, способноговозвратить их городу былое величие и очистить Сицилию от различныхугнетавших ее мелких тиранов, и сенат отправил туда Тимолеона.Воспользовавшись этим новым предлогом, сенат заявил, что приговор по делуТимолеона будет вынесен в соответствии с тем, хорошо или дурно он будетвести себя, выполняя свое поручение, и что его ждет либо милость, подобающаяосвободителю родины, либо немилость, подобающая братоубийце. При всейнесообразности такого решения его можно в известной степени извинить ввидуопасности показанного Тимолеоном примера и важности возложенного на негодела. И сенат поступил правильно, отложив свой приговор и стремясь найти длянего опору со стороны, в соображениях, не имеющих прямого касательства ксамому делу. И что же! поведение Тимолеона во время этого путешествия вскорепролило дополнительный свет на сущность его деяния — так достойно идоблестно вел он себя в любых обстоятельствах; да и удача, сопутствовавшаяему во всем, несмотря на трудности, которые ему пришлось преодолеть привыполнении своего благородного дела, была ниспослана, казалось, самимибогами, сговорившимися споспешествовать его оправданию.

Цель Тимолеона, убившего брата-тирана, оправдывает его, если вообщетакое деяние может быть оправдано. Но стремление увеличить государственныедоходы, толкнувшее римский сенат принять то бессовестное решение, о которомя намерен сейчас рассказать, не настолько возвышенно, чтобы оправдать явнуюнесправедливость.

Несколько городов, внеся денежный выкуп, с разрешения и по указу сенатаполучили от Суллы свободу. Этот вопрос был подвергнут новому обсуждению, исенат объявил, что они должны вносить налоги по-прежнему, деньги же,выплаченные ими в качестве выкупа, не подлежат возвращению [2478]. Гражданскиевойны преподносят нам на каждом шагу столь же отвратительные примерыковарства, ибо мы наказываем ни в чем не повинных людей только за то, чтоони верили нам, когда мы сами были иными, и должностное лицо налагаетнаказание за перемену в своих взглядах на тех, кто в этом нисколько невиноват: учитель порет ученика за его покорность, поводырь — следующего заним по пятам слепца. Гнуснейшее подобие правосудия! И философия также несвободна от правил ложных и уязвимых. Пример, который нам приводят вдоказательство того, что личная выгода может брать порой верх над даннымнами словом, не кажется мне достаточно веским, несмотря на примешивающиесясюда обстоятельства. Вас схватили разбойники и затем отпустили на волю,связав предварительно клятвою, что вы заплатите им определенную мзду;глубоко неправ тот, кто утверждает, будто порядочный человек, вырвавшись изих рук, свободен от своего слова и может не платить обещанных денег. Онникоим образом от него не свободен. То, что я пожелал сделать, побуждаемыйстрахом, я обязан сделать и избавившись от него, и даже если он принудил кподобному обещанию мой язык, а не волю, я все равно должен соблюсти вточности мое слово. Что до меня, то я всегда совестился отрекаться от своегослова даже тогда, когда оно неосторожно слетало у меня с уст, опередивмысль. Иначе мы мало-помалу сведем на нет права тех, кому мы даем клятвы иобещания. Quasi vero forti viro vis possit adhiberi [2479]. Личные соображения могутсчитаться законными и извинять нас при нарушении нами обещанного лишь водном-единственном случае, а именно, если мы обещали что-нибудь само по себенесправедливое и постыдное, ибо права добродетели должны стоять выше прав,вытекающих из обязательств, которыми мы связали себя.

Я поместил когда-то Эпаминонда [2480]в первом ряду лучших людей и неотступаюсь от этого. До чего же возвышенно понимал он свой долг, он, которыйни разу не убил ни одного побежденного и обезоруженного им в схватке;который не позволял себе даже ради бесценного блага — возвращения свободыотчизне — предать смерти без соблюдения всех форм правосудия какого-нибудьтирана или его приспешника; который считал дурным человеком того, кто,будучи даже безупречным гражданином, не щадил в пылу битвы, среди врагов,своего друга или того, с кем его связывали узы гостеприимства! Вот душа, ивпрямь отлитая из драгоценного сплава! Он вносил в самые жестокие инеобузданные человеческие деяния доброту и человечность, притом доведеннуюдо такой степени утонченности, какая известна лишь самым человечным изфилософских учений. От природы ли была так чувствительна его душа, суровая,гордая и несгибаемая в борьбе со страданием, смертью и бедностью, или еесмягчило самовоспитание, но она стала на редкость нежною и отзывчивой.Грозный, с мечом в руке и залитый кровью, он идет в бой, сокрушая иуничтожая мощь народа, непобедимого в схватке со всеми, кроме него [2481], ностарательно уклоняется в сумятице и гуще жестокой битвы от встречи с другомили с тем, с кем его связывали узы гостеприимства. И он был поистине достоинповелевать на войне, ибо в самом пылу ее, в самом яром пламени, внеистовстве кровопролития способен был ощущать укоры доброго сердца. Ведьэто чудо — уметь вкладывать в такие дела хотя бы малую толикусправедливости, и только самообладание Эпаминонда могло примешивать к нимкротость и снисходительность самых мягких нравов и душевную чистоту. И в товремя как один полководец сказал мамертинцам [2482], что статуты ни в какоймере не распространяются на вооруженных людей, а другой в разговоре снародным трибуном — что одно время для правосудия, а другое для войны [2483],а третий — что звон оружия мешает ему слышать голос законов [2484], Эпаминондуничто никогда не мешало слышать голоса учтивости и безупречной любезности.Не позаимствовал ли он у своих врагов обычай совершать, идя на войну,жертвоприношения музам, дабы их прелесть и жизнерадостность смягчалиприсущую воину ярость и беспощадную жестокость?

Так не будем же, следуя в этом столь великому учителю и наставнику,опасаться отстаивать мысль, что есть кое-какие вещи, непозволительные даже вотношении наших врагов, и что общественные интересы отнюдь не должнытребовать всего от всех в ущерб интересам частным,

 

manente memoria etiam in dissidio publicorum foederum privati iuris: [2485]

 

et nulla potentia vires

Praestandi ne quid peccet amicus, habet; [2486]

 

a также, что вовсе не все может позволить себе порядочный человек,служа своему государю, или общему благу, или законам. Non enim patriapraestat omnibus officiis, et ipsi conducit pios habere cives in parentes [2487]. Это самоечто ни на есть подходящее наставление для нашего времени; нам незачемприкрывать наши души стальными пластинами — довольно того, что ими прикрытынаши плечи, и достаточно обмакивать наши перья в чернила, незачем макать ихв кровь. И если презирать дружбу, личные обстоятельства, данное тобой словои узы родства, принося все это в жертву общественному благу и повиновениювласти, означает выказывать величие души и проявлять редкостную иисключительную доблесть, то, весьма вероятно, — скажем это себе в извинение — такое величие не могло бы ужиться с душевным величием Эпаминонда.

Мне внушают глубокое отвращение яростные призывы, исходящие от некойсовсем иной, лишенной всяких нравственных устоев души:

 

dum tela micant, non vos pietatis imago

Ulla, nec adversa conspecti fronte parentes

Commoveant; vultus gladio turbate verendos. [2488]

 

Не дадим же душам от природы злобным, коварным и кровожаднымприкрываться личиной разума; забудем о таком правосудии, неистовом,одержимом, и будем подражать в своих действиях тому, что более свойственночеловеку. Но как, однако, различны являемые нами в разное время примеры! Водной из битв гражданской войны против Цинны некий воин Помпея [2489]убилсвоего брата, не узнав его между врагами, и тут же от стыда и отчаянияналожил на себя руки [2490]; а спустя несколько лет, во время новойгражданской войны, которую вел тот же народ, другой солдат, убив брата,потребовал от своих начальников награду за это [2491].

Мерилом честности и красоты того или иного поступка мы ошибочно считаемего полезность и отсюда делаем неправильный вывод, будто всякий обязансовершать такие поступки и что полезный поступок честен для всякого:

 

Omnia non pariter terum sunt omnibus apta. [2492]

 

Обратимся к самому насущному и полезному из всего, что известно вчеловеческом обществе, — я имею в виду вступление в брак; но вот соборсвятых отцов находит, что не вступать в брак более честно, и запрещает егопо этой причине наиболее почитаемому нами сословию; да и мы отдаем в табунтолько тех лошадей, которых считаем менее ценными.