Формы половых предпочтений (далеко не последних в ряду ключевых определений гендера), которые характерны дописьменной эпохе, нам достоверно не известны. Мы можем судить о них лишь по следам, запечатленным в позднейших памятниках культуры. Упоминания о них мы можем найти в древних сводах законов.
Обратим внимание на тот факт, что качественные перемены образа жизни человека и общества, в результате которых межпоколенная и межполовая коммуникация расходятся и начинают жить по разным законам, не может не беспокоить единый социальный организм. Оба измерения перестают быть составляющими единого коммуникационного потока, в результате которого обеспечивается преемственность жизни. Резкое доминирование межпоколенной информации означает возможность необратимой утраты какой-то части межполовой. Между тем едва ли в составе последней может быть второстепенной хотя бы одна деталь. Мы до сих пор мало что знаем, и часто склонны пренебрегать всем тем, что остается на периферии познанного. Родом такого пренебрежения служат и анекдоты о «женской» логике, действительное значение которой не только в межполовой, но, как мы видели, и в межпоколенной коммуникации не может быть переоценено. Надо думать, что существуют и другие аспекты, которые пока не замечаются нами, но могут стать критическими.
Кроме того, чрезвычайно важно и отмеченное выше обстоятельство, касающееся новых осей полового притяжения. Правда, и живой природе известно широкое распространение гомосексуального и транссексуального поведения. Канадский ученый Брюс Бэйджмил (1999 г.) показал, что гомосексуальное поведение присутствует у многих видов животных от морских свинок до слонов. Причины его возникновения и вытекающие отсюда следствия неизвестны, но некоторыми исследователями принимается, что это является частью адаптивных эволюционных процессов. Но все же вмешательство в их ход нового, ранее неизвестного природе фактора — социальности и качественное преобразование состава той информации, которая начинает передаваться по каналам социальной коммуникации, способно вселить тревогу. Ведь в результате этого в единую программу развития вида может быть внесен некий вирус, поведение которого социум не в состоянии прогнозировать. Приведенная выше цитата из Хейли говорит в частности и об этом.
Не случайно уже древнейшие законодательства включают нормы, которые преследуют однополую связь. Так, в Среднеассирийских законах (третья четверть II тыс. до н.э.) говорится: «Если человек тайно оклеветал равного себе, сказав: «Его имеют», или во время ссоры публично сказал ему: «Тебя имеют», и еще так: «Я сам клятвенно обвиню тебя», но не обвинил и не уличил, должно дать этому человеку 50 палочных ударов, он будет в течение месяца выполнять царскую работу, должно его заклеймить, и он должен уплатить 1 талант олова. Если человек познал равного себе, и его клятвенно обвинили и уличили, должно познать его самого и оскопить его»[192].
Правда, Хеттские законы (XVI — начало XV вв. до н.э.), более снисходительны к ней, осуждая только те формы, которые грозят кровосмесительством: «Если мужчина совершит грех со своей матерью, это — тягостное преступление. Если мужчина совершит грех со своей дочерью, это — тягостное преступление. Если мужчина совершит грех со своим сыном, это — тягостное преступление»[193]. Уже это может говорить о том, что в других случаях ничего «тягостного» в однополом влечении нет. Законы Хаммурапи (кон. XX — нач. XVI вв. до н.э.) вообще не упоминают гомосексуальную связь, что так же может свидетельствовать о достаточно широком ее распространении, ибо бороться с тем, что становится обычаем, невозможно.
Однако большей частью, как и инстинкт любого живого существа, базовые инстинкты социума, стихийные механизмы его иммунитета реагируют на отклонение от нормы стремлением защититься от возможных последствий не одними юридическими запретами. Поэтому сегодня к числу гораздо более известных относится легенда о Содоме. «И пришли те два Ангела в Содом вечером, когда Лот сидел у ворот Содома. Лот увидел, и встал, чтобы встретить их, и поклонился лицем до земли и сказал: государи мои! зайдите в дом раба вашего и ночуйте, и умойте ноги ваши, и встаньте поутру и пойдете в путь свой. Но они сказали: нет, мы ночуем на улице. Он же сильно упрашивал их; и они пошли к нему и пришли в дом его. Он сделал им угощение и испек пресные хлебы, и они ели. Еще не легли они спать, как городские жители, Содомляне, от молодого до старого, весь народ со всех концов города, окружили дом и вызвали Лота и говорили ему: где люди, пришедшие к тебе на ночь? выведи их к нам; мы познаем их. Лот вышел к ним ко входу, и запер за собою дверь, и сказал [им]: братья мои, не делайте зла; вот у меня две дочери, которые не познали мужа; лучше я выведу их к вам, делайте с ними, что вам угодно, только людям сим не делайте ничего, так как они пришли под кров дома моего. Но они сказали [ему]: пойди сюда. И сказали: вот пришлец, и хочет судить? теперь мы хуже поступим с тобою, нежели с ними. И очень приступали к человеку сему, к Лоту, и подошли, чтобы выломать дверь»[194].
Заметим, что библейское «познать» имеет чрезвычайно широкий смысл — от умопостижения «добра и зла» до физиологического контакта, и здесь оно понимается именно в последнем значении. Одновременно добавим, что в предложении дочерей, «которые не познали мужа» нет ничего необычного: здесь уже говорилось о том, что древнее сознание только в патриархе видит «собственно человека», всё остальное — род его имущества (что, конечно же, не исключает особого отношения к некоторым позициям его общей номенклатуры: «любимое кресло», «любимая собака», «любимая дочь»).
Мы вправе относиться к Библии как к документу. Она и в самом деле оставила многое от этнографии своей эпохи, что находит подтверждение в других надежных свидетельствах. Между тем упоминания о Содоме и Гоморре рассыпаны по всем ее книгам. Чаще даже без указания на причину их разрушения. И уже одно это заставляет думать, что последняя была хорошо известна тогдашнему миру. Однако напомним, что, гнев Господень обрушился не только на эти города: «…как по истреблении Содома, Гоморры, Адмы и Севоима, которые ниспроверг Господь во гневе Своем и в ярости Своей»[195]; «Как ниспровержены Богом Содом и Гоморра и соседние города их»[196]; «Как Содом и Гоморра и окрестные города»[197]. Единая форма наказания должна говорить о некой общей причине, и нетрудно предположить, что один обычай свойствен этим селениям, и единое преступление возмущает разум священнописателя. Мы должны согласиться: один народ — это и в самом деле один уклад жизни. А значит, здесь мы имеем косвенное свидетельство того, что и обличаемые библейскими пророками нравы вовсе не были редкостью. Пусть эти нравы не столь обычны для других городов Ханаана, они все же известны и им, не случайно именно о судьбе Содома и Гоморры грозят кары, обещанные за какие-то прегрешения Моаву и Аммону: «Моав будет, как Содом, и сыны Аммона будут, как Гоморра»[198]; Вавилону[199], Иерусалиму[200] и т.д. Словом, смещение оси полового влечения регистрируется с достаточной надежностью.
В легенде о Содоме отчетливо прослеживаются два временных пласта. Один из них относится к временам, лишь застигнутых Авраамом, но в действительности сохраняющим инерцию куда более древних, то есть. отодвинутых от нас значительно дальше четырех тысячелетий к завершению переходного периода, о котором говорилось нами выше. Другой — более поздних, когда писались ставшие священными тексты. Восприятие содомии как греха относится именно к последним. Сами же сограждане Авраама (и уж тем более их прадеды) едва ли могли видеть в ней что-то противоестественное и недопустимое по отношению к гостю. Культура не одного Востока делала его фигуру неприкосновенной, поэтому желание «познать» ангелов, в глазах того общества, возможно, не содержало в себе ничего плохого, во всяком случае острокритического. Суровая этическая оценка — это голос более поздних времен. О связи гомосексуальных отношений с более древними обычаями, где смещение полового влечения еще не перестало быть нормой, говорят и запреты «Левита»: «Не ложись с мужчиною, как с женщиною: это мерзость»[201]; «Если кто ляжет с мужчиною, как с женщиною, то оба они сделали мерзость: да будут преданы смерти, кровь их на них»[202].
Но обратимся к той эпохе, которая пришла на смену временам прадедов библейского родоначальника, его современников, да и самих священнописателей, чтобы увидеть бесполезность любых — моральных, религиозных, юридических — запретов. Вслушаемся в стихи Сафо, древнегреческой поэтессы, родившейся в Метиленах, что на острове Лесбос, около 630 г. до н. э.
Нет, она не вернулась!
Умереть я хотела бы...
А прощаясь со мной, она плакала,
Плача, так говорила мне
«О, как страшно страдаю я,
Псапфа! Бросить тебя мне приходится!»
Я же так отвечала ей:
«Поезжай себе с радостью
И меня не забудь. Уж тебе ль не знать,
Как была дорога ты мне!
А не знаешь,— так вспомни ты
Все прекрасное, что мы пережили:
Как фиалками многими
И душистыми розами,
Сидя возле меня, ты венчалася,
Как густыми гирляндами
Из цветов и из зелени
Обвивала себе шею нежную,
Как прекрасноволосую
Умащала ты голову
Миром царственно-благоухающим
И как нежной рукой своей
Близ меня с ложа мягкого
За напитком ты сладким тянулася…»[203]
Стоит лишь взглянуть на тебя — такую
Кто же станет сравнивать с Гермионой!
Нет, тебя с Еленой сравнить не стыдно
Золотокудрой,
Если можно смертных равнять с богиней... [204]
Именно ее стихи дали имя одной из разновидностей полового влечения; лесбийская любовь — это от прославленного ими Лесбоса, ее родины. Понятно, что и этот полюс влечения не был чужд ни предкам библейского патриарха, ни согражданам бессмертной Сафо. Но задумаемся над другим. Ни один поэт не способен открыть человеческому сердцу решительно ничего, что уже не жило бы в нем. Поэтому память сограждан, сохранившая эти трогающие душу стихи для потомков, говорит, в частности, о том, что взволновавшие ее чувства не были незнакомы им и отнюдь не коробили слух.
О чувствах противоположного пола история культуры сохранила куда больше свидетельств, уже хотя бы потому, что ее творцом был прежде всего мужчина. Во всяком случае оставленное греками наследие приводит к мысли о том, что нетрадиционная, как сказали бы сегодня, «ориентация» была вполне естественной для их времени; артистичные художественные натуры, они были готовы поклоняться любой красоте, не отдавая явного предпочтения ни мужской, ни женской. Не сторонятся однополой страсти греческие боги. Так, античные авторы упоминают о Зевсе и Ганимеде, о любви Аполлона к Гиацинту, Гименею (и многим другим); героями подобных сюжетов выступают Посейдон, Гермес, Дионис… Среди смертных фигурируют Геракл и Орфей, Персей и Ахиллес… В прекрасного Нарцисса безответно влюблены многие юноши, да и Нарцисс, увидев однажды свое отражение, возжелал самого себя. Может быть, самые известные герои этого сюжета — Ахилл и Патрокл (правда, Гомер не дает прямых указаний на характер их отношений, но традиция истолкования упорно настаивает не только на суровой дорической дружбе).
Впрочем, любопытные, наблюдательные и склонные к анализу, греки замечают многое и вокруг себя. Так, Геродот, повествуя о скифах, пишет о неких энареях, женоподобных предсказателях, восприявших свой дар от богини любви: «Энареи — женоподобные мужчины — говорят, что искусство гадания даровано им Афродитой»[205].
Кроме мифов, есть и вполне документальные свидетельства авторитетных исторических персонажей. Вот одно из самых красноречивых. Речь идет о знаменитом «походе 10 тысяч». Вдумаемся. Оторванное от всех баз снабжения, предательски обезглавленное (пригласив на переговоры, персы вырезали всех его командиров), греческое войско, избрав новых, с боями прорывается к морю. Ситуация почти безнадежна, и наступает момент, когда нужно бросить все, что мешает движению… «С наступлением утра <…> решили идти вперед, захватив с собой лишь самое необходимое количество наиболее выносливого вьючного скота и бросив остальной, а также отпустив всех находившихся при войске недавно взятых в плен рабов. Дело в том, что, при своей многочисленности, вьючный скот и рабы замедляли движение вперед, и приставленные к ним люди, которых было немало, не могли участвовать в битвах, а наличие большого числа людей требовало заготовки и транспорта и продовольствия в двойном количестве. Об этом решении оповестили войско через глашатая. После завтрака эллины отправились в путь, а стратеги встали в узком месте дороги, и если замечали что-нибудь, подлежащее оставлению на месте, они отнимали это, а солдаты слушались их, за исключением тех случаев, когда кому-нибудь удавалось скрыть понравившегося ему мальчика или красивую женщину»[206].
На карту поставлена жизнь и свобода, поэтому без сожаления огромные ценности — рабы, скот, всё, что может замедлить движение, бросается на дороге. Но вот «понравившимися мальчиками» не могут поступиться даже в эту трагическую минуту, в условиях смертельной опасности. Нет, это не обычная солдатская похоть, здесь подлинное чувство, готовность к жертвенности.
Такое предположение возникает отнюдь не на пустом месте, в действительности и это чувство, и эта жертвенность хорошо известны античному обществу.
Об этом говорит Платон: «И если бы возможно было образовать из влюбленных и их возлюбленных государство или, например, войско, они управляли бы им наилучшим образом, избегая всего постыдного и соревнуясь друг с другом; а сражаясь вместе, такие люди даже и в малом числе побеждали бы, как говорится, любого противника: ведь покинуть строй или бросить оружие влюбленному легче при ком угодно, чем при любимом, и нередко он предпочитает смерть такому позору; а уж бросить возлюбленного на произвол судьбы или не помочь ему, когда он в опасности, — да разве найдется на свете такой трус, в которого сам Эрот не вдохнул бы доблесть, уподобив его прирожденному храбрецу?»[207]
Только сегодня может показаться чем-то смешным образование таких воинских соединений, о которых говорит Платон. Умосостоянию же греческого полиса это казалось вполне естественным и даже разумным. Пусть не вполне разделяя мнение о достоинствах формирования воинских соединений из пар любящих друг друга юношей, но все же как о чем-то рутинном, — пишет ставший одним из виднейших знатоков военного дела Ксенофонт[208] (тот самый, кто был поставлен во главе «десяти тысяч»). Существуют свидетельства того, что ударные отряды, сражаться в которых составляло высшую честь для любого гражданина, нередко формировались из пар искренне любящих друг друга мужчин, и многие подвиги, которые составляли гордость греческого воинства, были совершены именно ими. Так, например, «Священный отряд», составленный из 300 беотийских юношей, связанных не одними только узами товарищества, служил всему фиванскому войску примером мужества и отваги. Именно ему была поручена охрана и полководца и государственного знамени. При Левктрах в 371 г. до н. э. «Священный отряд» сыграл ключевую роль в сражении с численно превосходящей фалангой, опрокинув заходящих во фланг знаменитых спартанских гоплитов, которые впервые потерпели поражение (на суше) именно здесь. Во многом благодаря подвигу этих юношей спартанское войско потерпело сокрушительный разгром, который практически уничтожил военное могущество Лакедемона и положил конец его гегемонии.
Плутарх в жизнеописании Пелопида пишет: «Священный отряд, как рассказывают, впервые был создан Горгидом: в него входили триста отборных мужей, получавших от города все необходимое для их обучения и содержания и стоявших лагерем в Кадмее; по этой причине они носили имя «городского отряда», так как в ту пору крепость обычно называли «городом». Некоторые утверждают, что отряд был составлен из любовников и возлюбленных»[209]. Впрочем, он пишет не только о нем и продолжает: «Сохранилось шутливое изречение Паммена, который говорил, что гомеровский Нестор оказал себя неискусным полководцем, требуя, чтобы греки соединялись для боя по коленам и племенам <…> вместо того, чтобы поставить любовника рядом с возлюбленным. Ведь родичи и единоплеменники мало тревожатся друг о друге в беде, тогда как строй, сплоченный взаимной любовью, нерасторжим и несокрушим, поскольку любящие, стыдясь обнаружить свою трусость, в случае опасности неизменно остаются друг подле друга. <…> Аристотель сообщает, что даже в его время влюбленные перед могилой Иолая приносили друг другу клятву в верности. <…> Существует рассказ, <…> после битвы Филипп, осматривая трупы, оказался на том месте, где в полном вооружении, грудью встретив удары македонских копий, лежали все триста мужей, и на его вопрос ему ответили, что это отряд любовников и возлюбленных, он заплакал и промолвил: «Да погибнут злою смертью подозревающие их в том, что они были виновниками или соучастниками чего бы то ни было позорного».[210] Добавим, что изречения, приводимые Плутархом,— это, как правило, тщательно выверенные и документированные свидетельства; он собирал их всю жизнь и публиковал только то, что не вызывало сомнений.
То же мы встречаем у Афинея: «Так спартанцы осуществляют жертвоподношения богу Эросу перед воинами, выстроенными для боя, потому как полагают, что их спасение и победа зависят от дружбы между мужчинами, стоящими в строю <…> И опять, так называемый Священный отряд в Фивах состоит из любовников и их избранников, проявляя таким образом величие бога Эроса в том, что бойцы отряда избрали погибель со славой перед невзрачной мизерной жизнью»[211].
Словом, что бы сегодня ни говорилось об отсутствии прямых доказательств, античному обществу возможность поставить однополую любовь на службу государству не кажется чем-то диким. Поэтому можно предположить, что и те триста спартанцев, что, стяжали бессмертную славу в фермопильском ущелье, были совсем не чужды друг другу.
Не отличалось половым однообразием и гендерное поведение их командиров. Так, о Цезаре Светоний пишет: «…чтобы не осталось сомнения в позорной славе его безнравственности и разврата, напомню, что Курион старший в какой-то речи называл его мужем всех жен и женою всех мужей»[212].
Гай Светоний Транквил — человек другого времени и уже другой морали. Именно поэтому в его словах различаются мотивы осуждения («позорной славе его безнравственности»). Но сам Рим времен Цезаря не видит в поведении своего консула решительно ничего компрометирующего. Так, по современным нормам не возбраняется даже гордиться склонностью командира к некоторым нарушениям общественной морали, например, к изысканному сквернословию в строю. Но попробуем представить, как наши молодые солдаты, при торжественном прохождении по Красной площади поют про своего Верховного главнокомандующего нечто вроде того, что «распевали воины в галльском триумфе:
Прячьте жен: ведем мы в город лысого развратника.
Деньги, занятые в Риме, проблудил ты в Галлии»[213],
— и мы поймем всю разницу умосостояний. А для того, чтобы понять, почему Цезарь при «безнравственности и разврате» все-таки остается «божественным» (сколько-нибудь скомпрометировавший себя император лишается Светонием этого титула), приведем другое описание: «Мало того, что жил он и со свободными мальчиками и с замужними женщинами: он изнасиловал даже весталку Рубрию. <…> Мальчика Спора он сделал евнухом и даже пытался сделать женщиной: он справил с ним свадьбу со всеми обрядами, с приданым и с факелом, с великой пышностью ввел его в свой дом и жил с ним как с женой. <…> Он искал любовной связи даже с матерью, и удержали его только ее враги, опасаясь, что властная и безудержная женщина приобретет этим слишком много влияния. <…> А собственное тело он столько раз отдавал на разврат, что едва ли хоть один его член остался неоскверненным. В довершение он придумал новую потеху: в звериной шкуре он выскакивал из клетки, набрасывался на привязанных к столбам голых мужчин и женщин и, насытив дикую похоть, отдавался вольноотпущеннику Дорифору: за этого Дорифора он вышел замуж, как за него — Спор, крича и вопя как насилуемая девушка»[214]. Как видим, осуждение встречается лишь там, где переступается некий предел, в «разумных» же дозах простительно все.
На этом фоне неудивительно, что не только в литературе и не только во времена Сафо, Ксенофонта, Платона, но и в значительно поздние, оставаясь однополой, искренняя любовь ничем не пятнает себя. Так, у Вергилия, в самом конце I века до н.э., осажденные превосходящими силами тевкры посылают к Энею юношей, связанных чистой любовью:
С Нисом был Эвриал; ни в рядах энеадов, ни прежде
Воин такой красоты не носил троянских доспехов.
Юность лишь первым пушком ему отметила щеки.
Общая их связала любовь и подвигов жажда[215],
и именно это чувство, поставленное на службу отечеству, помогает им свершить подвиг, которому надлежит остаться в веках:
Счастье вам, други! Коль есть в этой песне некая сила,
Слава о вас никогда не сотрется из памяти века[216].
Словом, не будет преувеличением сказать, что античное общество даже за пределами военного лагеря не находит ничего зазорного ни в однополой любви, ни в разнополярной организации гендера. Не случайно даже история Рима, куда менее Греции терпимого к ней, не знает законов против гомосексуальных связей. В анналах упоминается лишьЗакон Скатиния (Lex Scantinia), но и тот запрещает полноправному римскому гражданину вступать в половой контакт с мужчиной лишь в пассивной роли, дабы не поставить под сомнение свою мужественность. При этом сколько-нибудь систематического его применения в анналах не отмечается; есть мнение, что он использовался преимущественно в политических целях. Там же, где не затрагивается честь римского гражданина, молчит и этот закон. По словам Сенеки-старшего, отца знаменитого философа, «Это непристойное действие (пассивная роль в отношениях с другим мужчиной) — преступление для свободного, необходимость для раба и обязанность для вольноотпущенника». Кстати, тот же Светоний осуждает Цезаря лишь за единственный случай: «На целомудрии его единственным пятном было сожительство с Никомедом, но это был позор тяжкий и несмываемый, навлекавший на него всеобщее поношение»[217]. В целом же из двенадцати цезарей, биографии которых были составлены им, связи с мужчинами не имели только двое, однако титул «божественный» упоминается по отношению к пяти.
Впоследствии издавались и другие, в частности декрет императора Феодосия I, где предусмотрена казнь через сожжение для тех, кто предает себя позору (но и здесь говорится лишь о пассивном гомосексуализме. При императоре Юстиниане законодательство расширяется, теперь смертной казнью карается любой его вид. Однако и эти законы в полной мере не применялись. Императорская казна долгое время продолжает собирать налоги с мужчин из публичных домов, другими словами, сквозь пальцы смотрит на законодательные запреты. Лишь в Средние века в Европе начинается действительное преследование гомосексуализма.
В перемене взглядов немалую роль сыграет христианская проповедь. Уже в послании Павла во весь голос звучит обличение: «…женщины их заменили естественное употребление противоестественным; подобно и мужчины, оставив естественное употребление женского пола, разжигались похотью друг на друга, мужчины на мужчинах делая срам и получая в самих себе должное возмездие за свое заблуждение»[218]. Правда, в это время мало кто слышит апостола: христианские секты находятся на самой периферии греко-римской культуры. К тому же и его голос является свидетельством, в сущности, того же непреложного факта: дело вовсе не в «падении нравов». Перед нами куда более фундаментальные сдвиги, ибо половое влечение человека становится все менее зависимым от пола. Пусть физиология и продолжает диктовать ему свою волю, но удовлетворение ее настояний уже перестало опираться исключительно на биологически значимые ориентиры,— ключевую роль в половой коммуникации теперь играет не пол, но гендер.
Таким образом, половая коммуникация практически полностью вытесняется межгендерной и становится во многом независимой от биологического пола.
Это обстоятельство имеет чрезвычайное значение. Половая коммуникация и порождаемое ею чувство — это один из контрфорсов всей культуры. Поэтому его деформация может обрушить все ее здание, что способно повлечь за собою самые непредсказуемые последствия. Правда, в исходной точке развития социума оно остается незначительным, но, как свидетельствуют памятники, зародыш угрозы оказывается вполне жизнеспособным, и нам предстоит это увидеть.
Кроме того, эта коммуникация расходится с межпоколенной, и, вероятно, смутное осознание социумом этих фактов приводит в действие механизмы защиты. Одними из них становятся моральные (нередко юридические) запреты.
Выводы
1. С развитием деятельности и диверсификацией вещного мира межполовая коммуникация начинает вытесняться межгендерной. Носителем же знаковых для гендера поведенческих форм может быть обладатель органических особенностей, смещенных в сторону противоположного полюса полового диморфизма. Это означает рождение специфического предмета чувственного познания. При этом предмет последнего перестает определяться исключительно биологическими признаками пола, а само познание — руководствоваться ими.
2. Не в последнюю очередь гендерная роль мужчины и женщины определяется их существованием в иных вещных мирах, а следовательно, и в иных сферах социальной практики, и, как следствие, межгендерная коммуникация начинает ограничиваться лишь узким сегментом взаимно перекрещивающихся областей. Отсюда коммуникация теряет непосредственную связь не только с деторождением. Под давлением гендерных стереотипов социализация новых поколений начинает воспроизводить носителя гендерных же моделей поведения. Поэтому смещение гендера относительно биологического пола закрепляется и усиливается.
3. Половое чувство и половая активность выделяются в относительно самостоятельную сферу человеческой активности, род «игры в бисер», которая теряет связь с детопроизводством и с семейным строительством. Мотивация межгендерной коммуникации и ценности, транслируемые по ее каналам, выделяются в самостоятельные объекты культуры.
