Характеристика детей требует дополнить ее определением сиротства.
В настоящее время в европейской культуре господствует представление о том, что сирота — это ребенок, потерявший мать; бытовым сознанием принимается, что современная женщина в состоянии самостоятельно вскормить, воспитать и социализировать ребенка. Залогом тому — ее юридическая независимость и экономическая самостоятельность. Впрочем, не последнюю роль в формировании этих взглядов играл и опыт мировых войн, на которых гибли миллионы мужчин, и, разумеется, наступательная феминистская пропаганда. Словом, если сегодня смерть матери — это безусловная трагедия, то смерть отца воспринимается как значительно меньшая утрата. Между тем, если обратиться к прошлому, мы увидим совершенно иную картину: на протяжении тысячелетий сиротство считалось только по отцу, и самым страшным для ребенка был именно его уход из жизни.
Об этом со всей категоричностью свидетельствуют памятники письменности. Так, в книгах Ветхого завета понятие «сирота» употребляется рядом с понятием «вдова»: «…будут жены ваши вдовами и дети ваши сиротами»[111]; «отторгают от сосцов сироту»[112]; «…дети его да будут сиротами, и жена его — вдовою»[113]; «…мы сделались сиротами, без отца; матери наши — как вдовы»[114]… Примеры можно множить до бесконечности, главным остается одно: «вдовы и сироты» — это устойчивая идиома, и само ее существование в книгах, составленных разными авторами в разное время, яркое свидетельство тому, что в глазах социума ребенок становится сиротой при живой матери. Не менее красноречивые свидетельства мы находим и в светском бытописании:
…а сын, злополучными нами рожденный,
Бедный и сирый младенец! Увы, ни ему ты не будешь
В жизни отрадою, Гектор,— ты пал! — ни тебе он не будет!
Ежели он и спасется в погибельной брани ахейской,
Труд беспрерывный его, бесконечное горе в грядущем
Ждут беспокровного: чуждый захватит сиротские нивы.[115]
К слову, беда не в лишении «куска хлеба» или социальной защиты (хотя, конечно, и в этом тоже), ибо и призрение, и охрану интересов сироты во все времена брали на себя родственники или единоплеменники. Свидетельства этому мы так же находим повсюду. В древних бытописаниях: «Вооз дал приказ слугам своим, сказав: пусть подбирает она и между снопами, и не обижайте ее; да и от снопов откидывайте ей и оставляйте, пусть она подбирает [и ест], и не браните ее»[116]; в священных песнопениях: «Господь хранит пришельцев, поддерживает сироту и вдову»[117]; в наставлениях судей: «…не передвигай межи давней и на поля сирот не заходи»[118]; заклинаниях пророков: «Научитесь делать добро, ищите правды, спасайте угнетенного, защищайте сироту, вступайтесь за вдову»[119]; обличениях беззаконий: «…переступили даже всякую меру во зле, не разбирают судебных дел, дел сирот»[120]; в молитвенных взысканиях правды: «Один ли я съедал кусок мой, и не ел ли от него и сирота[121]… Не остаются в стороне и нормы права, устанавливаемые земными владыками, «царями царей»: «Чтобы сильный не притеснял слабого, чтобы оказать справедливость сироте и вдове <…>, я начертал свои драгоценные слова…»,— говорится в Законах Хаммурапи[122]. Поэтому неудивительно и заключение мудреца: «Я был молод и состарился, и не видал праведника оставленным и потомков его просящими хлеба»,— поет Давид,[123] и вдохновенное слово поэта:
Будет в чести и могила героя, отведают чести
Дети, и дети детей, и все потомство его[124],
То же читается в средневековых наставлениях королям. Так, Карл Великий венчая на царство своего пятнадцатилетнего сына, заповедует будущему Людовику Благочестивому:
Не отнимать у сирот их добра,
У вдов последний грош не вымогать[125].
То же мы обнаруживаем и в кодесе рыцарской чести, обязывавшей заступаться за сирых и обездоленных…
Столь же категорична и культура Востока: «…вы не будете поклоняться никому, кроме Аллаха; будете делать добро родителям, а также родственникам, сиротам и беднякам»[126]; «Воистину, те, которые несправедливо пожирают имущество сирот, наполняют свои животы Огнем и будут гореть в Пламени»[127]; «Не приближайтесь к имуществу сироты, кроме как во благо ему»[128]… И так далее.
Словом, это общая норма не одной только европейской культуры.
Так что утрата отца — это самое страшное, что может случиться с семьей, ибо это не просто утрата кормильца.
Это даже не род сакральной потери, тем более тяжелой, чем в большую глубь времен мы погружаемся. Как уже было сказано, и сегодня психика ребенка формируется и развивается в результате практического взаимодействия с миром вещей, в формах деятельного освоения базовых начал всего того, что вносит в них труд их создателей. Живое существо — прежде всего деятельное начало, поэтому его характеристика не исчерпывается архитектоникой органической ткани. Вне поведенческих норм все материальные структуры его тела мертвы. Тело не более чем инструментарий жизни, но никак не сама жизнь (во всяком случае не жизнь человека). Там же, где единственной ее формой становится предметная деятельность (а именно таким является мир человека), все поведенческие структуры оказываются производными не только от собственной анатомии, физиологии, психики тела, но и от «анатомии», «физиологии», «психики» вещи. Вещь вбирает в себя способ человеческого существования; каждая в отдельности раскрывает какую-то из его сторон, и все вместе — полную сумму его определений. А значит, только полнота и качество вещного окружения может ввести человека в подлинно человеческую действительность. Но прежде всего нужно вступить в контакт с этим окружением, ибо только физическое соприкосновение с вещью и — поначалу физическое же — подчинение пластики собственного тела, ритмов пульсации его тканей тем формам деятельности, которые порождали ее, способно придать начальный импульс формированию ребенка. Именно это и делают его родители с первых дней жизни ребенка.
Только родитель способен ввести ребенка в новое измерение жизни, в контекст единой культуры социума. Нам еще придется говорить об этом, пока же ограничимся следующим. На самой заре развития цивилизации условия времени, в котором единственной формой освоения социального опыта остается умение, когда базовая информация запечатлевается главным образом в формах мышечной памяти, и для нее еще не существует даже должного понятийного аппарата, лишение контакта с ним делает его положение подобным тому, в котором еще недавно оказывался лишенный зрения и слуха (а с ним и способности к речи) ребенок. Повторим, развитие психики принципиально неотделимо от развития человеческой деятельности, и там, где она, по существу, еще только начинает формироваться, иной должна быть и его психика. Поэтому видеть в человеке древности подобие нашего современника нельзя; каким бы парадоксальным это ни показалось на первый взгляд, наш далекий предшественник — это прямое подобие слепоглухонемого.
