Глава I

Разделение этики на учение об идеале и ееоргики души *. Разделениеидеала (т. е. блага) на простое благо и относительное благо. Разделениепростого блага на благо личное и благо общественное Итак, великий государь, мы подошли к этике, которая наблюдает и изучаетчеловеческую волю. Волю направляет правильно организованный разум, носбивает с пути кажущееся благо. Волю приводят в действие аффекты,прислуживают же ей органы тела и произвольные движения. Об этом говоритСоломон: "Прежде всего, сын мой, береги сердце свое, ибо от него исходят вседействия жизни" ". Пишущие об этой науке мне кажутся очень похожими начеловека, который обещает научить искусству письма, а вместо этого толькопоказывает прекрасные образцы отдельных букв и их сочетаний, но не говорит отом, как нужно водить пером и как писать эти буквы. Точно так же и авторытрактатов по этике показали нам прекрасные и величественные образцы блага,добродетели, долга, счастья и дали тщательные описания или изображения этихвещей, являющихся истинными объектами и целями человеческой воли истремления. Но о том, каким образом можно лучше всего достичь этихзамечательных самих по себе и прекрасно поставленных философами целей, т. е,какие средства и действия необходимы для того, чтобы заставить наш умстремиться достигнуть этих целей, они или вообще ничего не говорят, илиговорят весьма поверхностно, и такие рассуждения приносят мало пользы. Мыможем сколько угодно рассуждать о том, существуют ли нравственныедобродетели в человеческой душе от природы, или они воспитываются в ней,торжественно устанавливая непреодолимое различие между благородными душами инизкой чернью, поскольку первые руководствуются побуждениями разума, а навторых действуют лишь угрозы или поощрения; мы можем весьма тонко иостроумно советовать выправлять человеческий разум, подобно тому каквыпрямляют палку, сгибая ее в противоположном направлении ^; мы можем однуза другой высказывать кроме этих и множество других аналогичных мыслей,однако все эти и им подобные рассуждения ни в коей мере не могут возместитьотсутствие того, что мы требуем от упомянутой науки. Я полагаю, что причиной этого упущения является тот подводный камень,разбившись о который столько кораблей науки потерпело кораблекрушение: речьидет о том, что ученые считают неприличным заниматься вещами обыденными ипростыми, недостаточно тонкими для того, чтобы исследовать их, инедостаточно важными для того, чтобы принести славу их исследователю. Труднодаже сказать, сколько вреда принесло науке то, что люди из-за какого-товрожденного высокомерия и тщеславия избирают себе только такие предметы итакие методы исследования, которые могут лишь лучше и эффектнее показать ихспособности, отнюдь не заботясь о том, какую пользу смогут извлечь читателииз их сочинений. Сенека прекрасно сказал, что "красноречие вредит тем, в комоно вызывает любовь к самому себе, а не к делу" *, ибо сочинения должны бытьтакими, чтобы возбуждать в читателе любовь к самому предмету исследования, ане к его автору. Следовательно, только те идут по правильному пути, ктоможет сказать о своих советах то, что сказал Демосфен, и завершить ихследующими словами: "Если вы все это сделаете, то не только будете сейчасхвалить оратора, но и сможете вскоре похвалить самих себя, посколькуулучшится ваше положение" ^ Я же, Ваше Величество, если уж говорить о себе,и в том сочинении, которое пишу сейчас, и в тех, которые собираюсь написатьв будущем, сознательно и охотно весьма часто приношу в жертву благучеловечества достоинство моего таланта и славу моего имени (если я вкакой-то степени ими обладаю); и я, которому, может, следовало бытьархитектором в философии и других науках, становлюсь простым рабочим,грузчиком и вообще чем угодно; та, поскольку другие по своей врожденнойгордости избегают множества вещей, которые тем не менее совершеннонеобходимы, я сам беру на себя их исполнение. Но вернемся к тому, о чем мыначали говорить. Философы избрали для себя в этике прекрасный и благодатныйматериал, дающий им возможность лучше всего продемонстрировать либо остротусвоего ума, либо силу красноречия. Что же касается тех вещей, которыечрезвычайно важны для практики, то, поскольку эти вещи не стольблистательны, они их в большинстве случаев вообще упускают из вида. Однако эти столь выдающиеся люди не должны были бы отчаяться ввозможности разделить судьбу, подобную той, которую осмелился предсказатьсебе и которой действительно достиг поэт Вергилий, снискавший себе славукрасноречивого, умного и ученого человека в равной мере как изложением своихсельскохозяйственных наблюдений, так и повествованием о героических деянияхЭнея. Не сомневаюсь я в том, как трудно это словами Преодолеть и вещам дать блеск ограниченным должный ^. Действительно, если бы эти люди всерьез захотели писать не праздныесочинения для праздного чтения и на деле заботились об устройстве иорганизации практической жизни, то эти скромные георгики человеческой душидолжны были бы обладать для них не меньшей ценностью, чем знаменитыегероические изображения добродетели блага и счастья, на создание которыхбыло потрачено столько труда и усилий. Таким образом, мы разделим этику на два основных учения: первое -- обидеале (exemplar) или образе блага, и второе -- об управлении и воспитании(cultura) души; это второе учение мы называем "Георгики души". Первое учениеимеет своим предметом природу блага, второе формулирует правила,руководствуясь которыми душа приспосабливает себя к этой природе. Учение об идеале, которое изучает природу блага, рассматривает благолибо как простое, либо как относительное, иначе говоря, оно исследует родыили степени блага. Только христианская вера отбросила наконец бесконечныерассуждения и спекуляции относительно высшей степени блага, которую называютсчастьем, блаженством, высшим благом, являвшимися для язычников чем-то вродетеологии. Ведь как Аристотель говорит, что "юноши тоже могут бытьсчастливыми, но только в своих надеждах", так и христианская вера учит нас,что все мы должны поставить себя на место юношества для того, чтобы непомышлять ни о каком ином счастье, кроме того, которое заключено в надежде ". Таким образом, мы, слава Богу, освободились от этого учения, точно также как от языческих представлений о небе (а древние, несомненно, отводилидуше гораздо более высокую роль, чем та, на которую она способна: ведь мы жевидим, как высоко поднимает ее Сенека: "Поистине великое дело -- обладатьбренностью человека и безмятежностью бога" ^). Но мы в значительной частиможем принять всю остальную часть их учения об идеале, поскольку она почтине утратила своей истинности и здравого смысла. Ведь рассматривая природупростого и положительного блага, они поистине изумительно и живо изобразилиее на великолепной картине, самым подробнейшим образом представив нашемувзору формы, взаимные отношения, роды, части, подобия, объекты, областиприменения, характер действия и распределения различных добродетелей иобязанностей ^ Но они не ограничились этим: все это они донесли дочеловеческого разума с помощью удивительно тонких и остроумныхдоказательств, а сладостность и живость стиля еще более способствовали ихубедительности. Более того, насколько это возможно сделать с помощью слов,они самым надежным образом оградили все эти определения от недобросовестныхнападок и распространенных заблуждений. Они также не оставили в стороне иприроду относительного блага, разделив блага на три порядка, сопоставивсозерцательную жизнь с активной '°, установив различие между добродетелью,вызывающей сопротивление, и добродетелью, утвердившейся и не подвергающейсяникакой опасности, указав на противоречие и борьбу между нравственным иполезным", на неодинаковое значение отдельных добродетелей и необходимостьвыяснять, какая добродетель является более важной, какая менее, и т. п. Врезультате мне кажется, что эта часть этики, рассматривающая идеал, ужевеликолепно разработана и что древние показали себя в этой областизамечательными учеными; однако же благочестивые и ревностные усилия теологовоставили далеко позади языческих философов в исследовании и определенииобязанностей, нравственных добродетелей совести и греха. Тем не менее, возвращаясь к философам, я должен сказать, что если быони, прежде чем рассматривать ходячие и общепринятые понятия добродетели,порока, страдания, наслаждения и т. п., несколько задержались наисследовании самих корней добра и зла или даже, более того, на внутреннемстроении самих этих корней, то они, безусловно, пролили бы самый яркий светна все то, что они стали бы исследовать вслед за этим; и прежде всего еслибы они в такой же мере считались с природой, как и с моральными аксиомами,то смогли бы сделать свои учения менее пространными, но зато болееглубокими. А так как все это или вообще не рассматривалось, или жерассматривалось весьма нечетко, то мы коротко разберем вновь этот вопрос ипопытаемся вскрыть и прояснить сами источники нравственности, прежде чемперейти к учению о воспитании души, которое, как мы считаем, еще должно бытьсоздано. Мы считаем, что это в какой-то мере придаст новые силы учению обидеале. Каждому предмету внутренне присуще стремление к двум проявлениямприроды блага: к тому, которое делает вещь чем-то цельным в самой себе, итому, которое делает вещь частью какого-то большего целого. И эта втораясторона природы блага значительнее и важнее первой, ибо она стремится ксохранению более общей формы. Мы назовем первое индивидуальным, или личным,благом, второе -- общественным благом. Железо притягивается к магниту в силуопределенной симпатии, но если кусок железа окажется несколько тяжелее, тоон сразу забывает об этой своей любви и как порядочный гражданин, любящийсвою родину, стремится к Земле, т. е. к той области, где находятся все егосородичи. Пойдем несколько дальше. Плотные и тяжелые тела стремятся к Земле,этому великому соединению плотных тел; однако, чтобы в природе необразовалось разрыва и, как говорят, не создалась пустота, эти телаподнимаются вверх и оставляют свои обязанности по отношению к Земле длятого, чтобы исполнить свой долг по отношению к космосу. Таким образом,сохранение более общей формы почти всегда подчиняет себе менее значительныестремления. Эта преобладающая роль общественного блага особенно заметна вчеловеческих отношениях, если только люди остаются людьми. Знаменательны вэтом отношении известные слова Помпея Великого, который, возглавляя во времяголода в Риме доставку хлеба в город, ответил как-то своим друзьям,настойчиво требовавшим, чтобы он не выходил в море во время жестокой бури:"Мне необходимо сейчас плыть, а не жить" ^, так что любовь к жизни (котораяочень велика в любом индивидууме) отступила у него перед любовью креспублике и перед верностью ей. Но зачем мы так долго говорим об этом? Ведьво все века не существовало ни одной философской школы, или секты, илирелигиозного учения, ни одного закона и ни одной науки, которые в такойстепени не возвысили бы значение общественного блага и не принизили бызначение индивидуального, как это сделала святая христианская вера; исовершенно ясно, что один и тот же Бог дал всем живым существам законыприроды, а людям -- христианский закон. Поэтому мы читаем, что некоторые изсвятых и избранных мужей предпочитали быть вычеркнутыми из Книги жизни,только бы их братья достигли спасения, и к этому их побуждали некий экстаз инеодолимая любовь к общему благу. Приняв это положение за неизменную и прочную основу, мы кладем конецнекоторым очень серьезным разногласиям в области моральной философии. Преждевсего оно предопределяет решение вопроса о том, является ли созерцательнаяжизнь предпочтительное деятельной, и опровергает мнение Аристотеля. Дело втом, что все доводы, которые он приводит в защиту созерцательной жизни,имеют в виду только личное благо и лишь наслаждение или достоинство самогоиндивидуума, и в этом отношении пальма первенства, вне всякого сомнения,действительно принадлежит созерцательной жизни. Ведь к созерцательной жизниможно вполне применить то сравнение, которым воспользовался Пифагор, требуяуважения и славы для философии и размышления. Когда Гиерон спросил его, ктоон такой, тот ответил, что Гиерону должно быть известно (если только онкогда-нибудь присутствовал на олимпийских состязаниях), что одни приходяттуда, чтобы испытать свое счастье в состязаниях; другие приходят какторговцы, чтобы продать свои товары; третьи -- чтобы встретиться со своимидрузьями, собравшимися сюда со всей Греции, попировать и повеселиться вместес ними; наконец, четвертые -- чтобы просто посмотреть на все, и он сам --один из тех, которые приходят туда, чтобы смотреть ^. Но люди должны знать,что в этом театре, которым является человеческая жизнь, только Богу иангелам подобает быть зрителями ^. И конечно же, никогда у нашей церкви невозникало какое бы то ни было сомнение по этому поводу, хотя у многих наустах и было изречением "Драгоценна в глазах божьих смерть святых его" ^, наосновании которого они всегда превозносили знаменитую гражданскую смертьмонахов и определенную уставами монашескую жизнь. Да и сама монастырскаяжизнь не является чисто созерцательной, а целиком занята церковнымиобязанностями: молитвами и исполнением обетов, написанием в тиши келийбогословских книг для распространения закона божьего, подобно тому как этоделал Моисей, удалившись на много дней в пустынные горы. Более того, Энох,седьмое колено после Адама, который, кажется, более, чем все остальные, былпогружен в созерцательную жизнь (ибо говорят, что он "гулял вместе сБогом"), тем не менее подарил церкви Книгу пророчеств, которая цитируетсятакже и святым Иудой '^ Что же касается чисто созерцательной, ограниченнойсамой в себе жизни, не распространяющей на человеческое общество ни одноголуча тепла или света, то такой жизни теология, конечно, не знает. Этотпринцип определяет и решение столь ожесточенного и упорного спора междушколами Зенона и Сократа, с одной стороны видевших счастье в добродетелисамой по себе или в ее проявлениях (ибо от нее всегда зависят важнейшиеобязанности жизни), и множеством других сект и школ, с другой стороны,таких, как школа киренаиков и эпикурейцев, которые видели счастье внаслаждении, а добродетель, подобно авторам некоторых комедий, где госпожаменяется платьем со служанкой, делали лишь служанкой, и то потому, что безнее невозможно полное наслаждение, или вторая, в чем-то реформированнаяшкола Эпикура, которая утверждала, что счастье состоит в спокойствии иясности духа, свободного от всяких волнений, как будто желая сбросить строна Юпитера и вернуть вновь Сатурна и золотой век, когда не было ни лета,ни зимы, ни весны, ни осени и все время оставалась одна и та же неизменная ировная погода. Наконец, сюда же примыкает и опровергнутая ныне школа Хериллаи Пиррона, утверждавших, что счастье состоит в полном освобождении души отвсяческих сомнений, и считавших, что вообще не существует никакой твердоопределенной, неизменной природы добра и зла, а действия считаются хорошимиили дурными в зависимости от того, совершаются ли они от души, по чистому иискреннему побуждению или же, наоборот, с отвращением и внутреннимсопротивлением. Это представление вновь обрело жизнь в ереси анабаптистов,которые все поступки измеряют инстинктивными побуждениями духа и прочностьюили непрочностью веры. Ясно, что все перечисленные нами учения имеют в видутолько спокойствие и наслаждение отдельного лица и не имеют никакогоотношения к общественному благу. Выдвинутое нами положение опровергает и философию Эпиктета, которыйисходит из того, что счастье должно строиться на том, что находится в нашейвласти, и именно таким путем, по его мнению, мы сможем избежать зависимостиот судьбы и случайностей. А между тем насколько счастливее тот, кто, можетбыть, даже терпит неудачу, действуя из честных побуждений, с благороднымицелями, преследующими общее благо, чем тот, кому постоянно сопутствует успехво всех его устремлениях, направленных на личное благополучие. Как вблагородном порыве воскликнул Гонсальво, указывая воинам на Неаполь: "Мненамного приятнее встретить верную смерть, продвинувшись хотя бы на один шагвперед, чем продлить на долгие годы жизнь, отступив хотя бы на шаг" '". Сэтим согласуются также и слова небесного вождя и полководца, который сказал,что "чистая совесть -- это непрерывный праздник" ^. Этими словами он яснопоказывает, что ум в сознании своих добрых намерений, хотя бы и оказавшихсябезуспешными, дает человеку более истинную, более чистую, более естественнуюрадость, чем все те старания и средства, которые человек может употребитьдля удовлетворения своих желаний или достижения душевного покоя. Этот принцип разоблачает и то злоупотребление философией, которое сталоразвиваться во времена Эпиктета: речь идет о том, что философия превратиласьв своего рода профессию и стала чуть ли не ремеслом, как будто философиясуществует не для того, чтобы преодолевать и подавлять волнения души, но длятого, чтобы вообще избегать их и устранять все причины и случаи ихвозникновения, для чего будто бы необходим некий совершенно особый образжизни, чтобы душа обладала такого рода здоровьем, каким обладало телоГеродика, о котором Аристотель рассказывает '^ что этот человек в течениевсей своей жизни ничем не занимался, кроме заботы о собственном здоровье,воздерживаясь поэтому от бесчисленного множества вещей, и фактически чуть лине совершенно лишил себя жизни. Между тем если бы люди хотели исполнять своиобязанности перед обществом, то им следовало бы особенно стремиться только ктакому здоровью, благодаря которому они смогли бы переносить и преодолеватьлюбые перемены и удары судьбы. Точно так же следует считать только ту душуистинно и в подлинном смысле слова здоровой и сильной, которая в состояниипреодолеть множество самых разнообразных искушений и волнений. Так чтоДиоген, как мне кажется, прекрасно сказал, что он ставит выше те душевныесилы, которые помогают не осторожно воздерживаться, а мужественновыдерживать невзгоды, которые могут сдержать душевный порыв даже на самомкраю пропасти и могли бы научить душу тому, что так ценится, например, вхорошо объезженных лошадях: в очень короткий промежуток суметь остановитьсяи повернуть назад ^. Наконец, это же выдвинутое нами положение разоблачает известнуюслабость некоторых из древнейших и в высшей степени уважаемых философов: ихнеспособность применяться к обстоятельствам, когда они слишком легкоуклонялись от общественной деятельности, дабы избежать всякого рода обид иволнений, предпочитая жить по своему собственному усмотрению, в стороне отвсех, как люди "священные и неприкосновенные", тогда как было быестественнее, чтобы твердость истинно нравственного человека была подобнатой, которую требовал от воина тот же самый Гонсальво, говоря, что его честь"должна быть соткана из более прочной нити, а вовсе не из такой тонкой,которую может разорвать самая пустячная сила".