Методологические дискуссии 20-30-х годов в советской психологии

Возникновению единого подхода всегда предшествует в науке период острой полемики, дискуссий. Не миновала сия чаша и советскую психологию. Однако в конкретных социально-политических условиях нашей страны эти процессы порой приобретали чрезвычайно острый и даже трагический характер. Дело усугублялось тем, что на рубеже 20-30-х гг. в социально-политической жизни страны происходят серьезные изменения. На фоне острой классовой борьбы, сопровождающейся определенными ограничениями демократии, все более укрепляются тоталитарные тенденции, начинает складываться режим культа личности Сталина.

Административно-командный стиль управления, характерный для тоталитарного государства, проникает и в область науки. Период относительно свободного, “плюралистического” развития ее заканчивается. На смену ему приходит сложный и драматический этап, характеризующийся полной подчиненностью научной мысли господствующей в обществе идеологии и политики. Нарастают процессы идеологизации научной деятельности, научные дискуссии все больше приобретают идеолого-оценочный, а не творческий характер. Провозглашенный В.И.Лениным принцип партийности и классового подхода становится главным мерилом, критерием оценки и одним из основных принципов организации научной деятельности. Идеология непосредственно вторгается в научную жизнь, диктует науке не только то, что она должна искать, но и то, как, каким образом она должна решать стоящие перед ней задачи, априорно задает желаемый (требуемый) результат. Соответственно, уровень ценности [ и значимости научных теорий, концепций определяется в первую очередь степенью их соответствия марксистским идеям и г Принципам. Какое-либо отступление от господствующей методологической парадигмы карается самыми суровыми санкциями. Одной из первых отраслей науки, испытавших на себе всю силу этих санкций, стала психология. И это не случайно. Объективно задача психологии состоит в том, чтобы обеспечить понимание человеком закономерностей психической жизни, себя самого и окружающих его людей и на этой основе—развитие саморегуляции, творческого, глубоко индивидуального отношения к миру, формирование активной жизненной позиции. Основная же цель и направленность тоталитарного режима заключается в минимизации инициативы и творчества, в обеспечении управляемости всеми субъектами социальной жизни; он нуждается в стандартизированной личности и унифицированном поведении. Постепенно начинается наступление идеологии по всему фронту психологической науки. Если в первые послереволюционные годы лояльности или чисто декларативного принятия социальных и идеологических ценностей государства диктатуры пролетариата было достаточно для того, чтобы продолжать исследования в привычном традиционном русле, то к концу 20-х гг. ситуация коренным образом меняется. Открывалась трагическая для психологии полоса ее гонений, когда начался священный “крестовый поход” против всякого свободомыслия. Его целью было уже уничтожение не какого-либо одного направления, а многообразия мнений и подходов вообще, подчинение их единому основанию. Не те или иные научные школы и теории должны были определять методологию психологии, а философские идеи Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина. С этой целью организуется инициированная сверху и носящая откровенно идеологический характер тотальная ревизия разных психологических направлений, школ и течений. В ходе этой кампании, возглавленной Коммунистической Академией, ставилась задача оценить положение в науке и осуществить ее “марксистско-ленинскую реконструкцию”, внести в науку принципы марксистской материалистической диалектики. Поскольку дискуссии в области психологии в конце 20-х гг. совпали с широкими дискуссиями в общественных науках и естествознании и осуществлялись на фоне, как тогда отмечалось, борьбы марксистской философии с разными уклонениями в философских науках (позитивистским — С.Минин, Э.Енчмин; механистическим — И.В. Скворцов-Степанов, В.Н.Сарабьянов, И.А. Боричевский; ревизионистским — А.М.Деборин), это не могло не отразиться и в психологических дискуссиях.

Именно методологические проблемы стали центральными во время дискуссий по рефлексологии (1929) и по реактологии (1930-31 гг.).

Первыми после смерти своего лидера—В.М.Бехтерева (1927)—дискуссию начинают рефлексологи. Методологическая секция Общества рефлексологии, неврологии, гипнотизма и биофизики выступила с предложением обсудить пути дальнейшего развития рефлексологии, наметить перспективы, критически осмыслить свой собственный накопленный опыт: “Наступил период положительной переоценки всего коллективным трудом созданного в этой области материала...” [68, с. б]. Реализацией этой осознанной потребности в саморефлексии стала рефлексологическая дискуссия, развернувшаяся 4 мая-10 июня 1929 г. и продолжившаяся на конференции, состоявшейся в сентябре того же года в Государственном рефлексологическом институте по изучению мозга им. Бехтерева в г. Ленинграде. Как отмечается в материалах дискуссии, задача ее состоит в том, чтобы, исследовав принципы диалектического и исторического материализма, проанализировав историю всех учений о поведении животных и человека, методологически осмыслив материал, накопленный в разных областях рефлексологии, разработать ее новую методологию рефлексологии, “наметить ее пути и перспективы, пересмотреть и выработать новые методики исследования и выяснить подлинную связь рефлексологии со смежными ей науками” [там же, с. 8]. Своеобразным итогом обсуждения проблем рефлексологии и, одновременно, реактологии, явилась и так называемая реактологическая дискуссия, проходившая в Москве в 1931 г.

В советской историографии итоги дискуссий оцениваются однозначно положительно; указывается, что они подготовили условия для преодоления механистических тенденций в психологии, явились импульсом к построению “новой системы материалистической психологии, опирающейся на прочный философский фундамент” [20, с. 77]. Подчеркивается, что в результате философских и психологических дискуссий 20-х годов был совершен качественный поворот в развитии советской психологической науки [там же].

Действительно, любая научная дискуссия (если она является собственно научной) выступает условием развития научного познания и уже в этом смысле продуктивна. Немало конструктивных идей, положений, касающихся познания психики, было высказано и во время этих так называемых “поведенческих” дискуссий. Так, ученые-рефлексологи подтвердили свою приверженность принятой ими и последовательно реализуемой в исследовательской практике научной стратегии, заключающейся во всестороннем анализе поведения, материалистическом монизме, объективном подходе к изучению человека. Но, в то же время, руководствуясь задачами дальнейшего развития рефлексологического учения, с одной стороны, и под влиянием социальных и идеологических инноваций, с другой, они пытались найти точки опоры в новой методологии. В качестве такой методологии определяется материалистическая диалектика. В материалах рефлексологической конференции по этому поводу говорится: “Неотложной стала задача создания новых предпосылок, новой методологии и методики, новой проблематики всестороннего изучения поведения человека. Обосновать новую методологию, методику и проблематику изучения поведения можно только на основе материалистической диалектики, с одной стороны, и на основе максимального сотрудничества и взаимной связи всех смежных наук, с другой” [68, с. б]. В соединении накопленного в русле объективно-рефлексологического познания поведения конкретного материала с диалектической методологией виделся залог успеха и условие дальнейшего перспективного развития знаний о человеке.

Обращает на себя внимание тот факт, что центром обсуждения на рефлексологической дискуссии становится наиболее важный, сложный и болевой вопрос—о соотношении рефлексологии и психологии. Это свидетельствовало об осознании самими рефлексологами недостаточности чисто поведенческого подхода.

Большинство участников дискуссии высказывается за синтез рефлексологии и психологии, подчеркивая при этом, что речь должна идти не о механическом их объединении и не о некоем “абстрактно-неопределенном, формальном” синтезе, а о “диалектическом синтезе”, при котором “противоположности синтезируются через их развитие..., преодолевают свою односторонность, снимаются в высшем конкретно-определенном единстве” [там же]. Но возникал еще один принципиальный вопрос—что же должно стать основой осуществления синтеза—“соотносительная (рефлекторная) деятельность” (по Бехтереву) или психика?

Придерживаясь монистических позиций, участники дискуссии практически единодушно отдают приоритет соотносительной деятельности. Но это не означало уже, как это было прежде, отказа от психики. Большинство ученых — В.Н.Осипова, Б.Г.Ананьев, И.Ф.Куразов и др.—доказывали необходимость переосмысления предмета рефлексологии и введения в него психической составляющей. Наиболее полно и аргументированно указанную позицию в своем докладе выразила В.Н.Осипова. Она рассматривает психику как “качественную сторону единой соотносительной деятельности”, компоненту поведения. В связи с этим делается вывод, что исключение психики и сознания из соотносительной деятельности чревато двоякими последствиями: с одной стороны, это приводит к механистическому, одностороннему, ограниченному пониманию механизмов поведения, с другой—к идеалистической трактовке самого психического, исследуемого вне целостного поведенческого акта. Сведение рефлексологии только к физиологии нервно-двигательного аппарата означает, по мнению В.Н.Осиповой, по сути, упразднение и самой рефлексологии как науки о поведении. Что же касается собственно психологии, то, как подчеркивается в ее докладе, рассматривая психическое как момент высших сочетательных рефлексов, исследователь получает возможность строго объективного, научного его анализа и объяснения, что поднимает познание психического на качественно иной, более высокий уровень [68].

Та же идея звучит в докладе Б.Г.Ананьева, настаивавшего на методологической ошибочности отрицания специфики психики и сознания и сведения их к простейшим формам соотносительной деятельности. “Психику и сознание не следует искать за пределами соотносительной деятельности, их нужно изучать и вскрыть в пределах этой деятельности” [там же, с. 32-33]. В то же время в материалах рефлексологической конференции особо подчеркивается мысль о том, что признание качественной стороны соотносительной деятельности не означает узаконения субъективного, “не есть переход...к субъективному методу” [там же, с. 18]. Последний оценивается как не научный, в лучшем случае—как дополнительный. Основным принципом рефлексологии по-прежнему остается объективный подход. Это относится и к познанию субъективных процессов—путем исследования их проявления “во внешнем”, <<в системе, в комплексе соотносительных действий организма” [там же, с. 18]. Таким образом, хотя рефлексологи сохраняли прежние представления о способах познания психического, и хотя они еще не подошли к рассмотрению его отражательной природы, налицо было стремление переосмыслить предмет рефлексологии, включить психические процессы в структуру поведения, готовность к совершенствованию методических средств и приемов исследования психической реальности. Это, на наш взгляд, означало важный шаг вперед в преодолении ограниченности узко поведенческого подхода, в поиске новых перспективных линий и расширении горизонтов развития рефлексологии в ее движении к познанию психической реальности.

Рефлексологическая дискуссия, несмотря на частые апелляции ее участников к общефилософским положениям марксистского учения, по своему характеру являлась научным обсуждением со всеми присущими ему характеристиками: анализ и сопоставление научных данных, опора на фактологический материал, использование системы аргументов, вытекающих из природы исследуемого явления, оценка различных подходов и позиций и т. д. В центре внимания был широкий круг проблем, касающихся предмета рефлексологии, ее связи с другими науками, отличия от бихевиоризма, особенностей используемых методов и т. д.. Поэтому парадоксальным представляется заключение реактологической дискуссии, проходившей год спустя, о рефлексологии. В нем рефлексология характеризуется как грубобиологизаторское направление, основой которого являются механистические воззрения. Какие-либо развернутые аргументы этого вывода отсутствуют.

Резкой критике во время реактологической дискуссии подвергаются также реактология, психотехника, бихевиоризм и другие научные направления. Наибольшее внимание в содержательном плане в постановлении уделяется реактологии. Ей инкриминируется отказ от исследования психических феноменов, сведение внутреннего мира к совокупности реакций, утверждение зеркального характера отражения, игнорирование качественной специфики высших психических процессов (мышления, речи) и т. д. Конечно, эти замечания могли бы стать предметом серьезного научного обсуждения. Но не оно было задачей данной “дискуссии”. Исход в ней был заранее предопределен, и поэтому никакие научные аргументы и доводы не могли сыграть уже какой-либо роли. Рефлексология и реактология как самостоятельные научные направления были обречены, они приносились в жертву новой идеологии и методологии, которая уже открыто заявляла свои права на монопольное господство в области научного мировоззрения.

Сам факт принудительного выделения одного подхода, одной идеи или одного методолого-теоретического основания в качестве единственного, безальтернативного, доминирующего противоречит природе науки, ее плюралистическому существу. И уж совершенно не укладывающимся в рамки законов научной жизни является запрещение, административное закрытие научного направления, даже если в научно-содержательном отношении оно характеризуется определенными недостатками. Исправлять свои ошибки наука должна сама путем углубления собственной логики, совершенствования теоретико-понятийной структуры, системы исследовательских методов и приемов. Прекращение исследований в том или ином направлении оправдано только тогда, когда это является результатом внутринаучного процесса.

В реактологической дискуссии выступают два иерархически несопоставимых оппонента: ученые, представляющие свою концепцию, с одной стороны, и государственно-идеологическая система, обладающая всей полнотой нормативно-директивного воздействия и санкций, с другой. Поэтому указанные научные направления, “запланированные для закрытия”, были абсолютно беспомощны в борьбе за свое существование.

Более того, собственно научное содержание реактологического и рефлексологического учений в данной дискуссии выступает скорее в качестве фона. Фигурой же является их идеологическое содержание, представленное в материалах обсуждения и его заключительном документе наиболее выпукло и отчетливо. Так, рефлексологии предъявляется целый “букет” идеологических обвинений: осуществление “классово-враждебного” влияния в области психологии, протаскивание в нее “под флагом марксизма идеалистических идей”, отрыв теории от практики, “воинствующий эклектизм”, “агностицизм”, “кантианские извращения марксистско-ленинской теории отражения” и т. д. (39). Не менее острые оценки получает в резолюции по итогам дискуссии 1931 г. и реактология: ориентация на буржуазную философию и социологию, “некритическое и без переработки перенесение к нам чуждых стране строящегося социализма буржуазных учений, их методов и методик” и т. д. [39]. Главным критерием, основной идеологической нормой при оценке научной или художественной идеи, любого творческого продукта становится принцип партийности, выступающий по замыслу его авторов, в качестве мощного регулятора развития культурных процессов и своеобразного фильтра, фиксирующего соответствие направленности и содержания деятельности человека (художника или ученого) и ее результатов интересам Социалистического государства, коммунистической партии. В анализируемых материалах прямые упоминания и ссылки на принцип партийности представлены в большом количестве. Наука определяется как один из факторов классовой борьбы, на нее переносятся все категории, критерии и требования последней. Подчеркивается, что “все основные вопросы классовой борьбы заострены... в области науки. Нет такой науки, в которой бы не происходили процессы размежевания, перестройки, перегруппировки, борьбы разных групп и школ, несомненно отражающие обостренную классовую борьбу в нашей стране” [там же, с. I]. Соответственно формулируются и требования к науке—она должна быть “проникнута большевистской партийностью и направлена на обслуживание социалистической практики” [там же].

Критерий партийности использовался при оценке разных научных направлений и подходов. Так, главной виной реактологии называется “отсутствие партийности, отсутствие основного политического стержня, который бы превращал психологию в одно из научных орудий социалистического строительства” [там же, с. 5]. Это подтверждалось ссылками на работы К.Н. Корнилова, в которых усматривалось умаление возможностей рабочих и крестьян сравнительно с интеллигенцией. Анализ материалов дискуссии позволяет высказать предположение об еще одном важном основании разгрома реактологии—ее ориентации на философские идеи Богданова-Бухарина (“теорию равновесия”).

Единственным положительным моментом в реактологическом учении признается его “прогрессивная роль в борьбе с реакционно-идеалистической психологией Лопатина, Челпанова и т. п., с одной стороны, и с енчменианством и рефлексологией, с другой” [там же, с. 4]. И здесь проявилась еще одна характерная особенность идеологического “руководства” наукой—поддержание и искусственное создание атмосферы взаимной борьбы в научном сообществе. Что касается реактологии, то она, выполнив в первые послереволюционные годы роль “карающего меча революции” в борьбе с другими научными школами и направлениями, от этого “меча” и погибла.

Не осталась вне внимания организаторов дискуссии и зарубежная “буржуазная психология”. Ее состояние определяется как кризисное. Отмечается, что все ведущие психологические школы (бихевиоризм, гештальт-психология) зашли в тупик, выход из которого они найти не в состоянии. Указывается на усиливающееся влияние в зарубежной психологии “реакционных идеалистических теорий”, к числу которых отнесены персонализм В.Штерна, психология духа Шпрангера и т. д. Буржуазные ученые оцениваются как “чуждые стране строящегося социализма” [там же, 5]. Советских психологов призывают бороться “с проникновением различных буржуазных течений в СССР, остатками и отголосками старых буржуазных психологических школ у нас...” [там же, 7]. После таких заявлений возникает сомнение в искренности утверждения о том, что “борясь с буржуазной психологией, марксизм не отбрасывал все ценное из буржуазной эпохи” [там же, 2]. Таким образом, добиваясь монопольного влияния на духовную жизнь общества, включая и научную сферу, марксистско-ленинская идеология возводила неприступные барьеры между дореволюционной и послереволюционной мыслью, между “советской наукой” и зарубежной. Как отмечается в работе А.В.Петровского и М.Г.Ярошевского “В условиях тоталитарного режима культивировалась версия об “особом пути” марксистской психологии как “единственно верной” отрасли знания” [61, т.1 с. 227]. Это приводило, с одной стороны, к нарушению исторической преемственности в развитии научного знания, с другой—к разрушению плодотворного синтеза российской науки с мировой научной мыслью.

Таким образом, если рефлексологическая дискуссия представляла собой преимущественно научное обсуждение, то реактологическая уже несла в себе все признаки идеологической кампании: выдвижение в центр обсуждения идеологических, а не содержательно-научных идей; острота и идеологический характер оценок и суждений; подмена свободного обсуждения априорно заданными сентенциями; применение идеологических и [административных санкций по отношению к “провинившимся” направлениям (свертывание разработок в области рефлексологии и реактологии, переориентация научных центров, смена их руководителей).