Совершенствование деятельности цензурного ведомства

 

Стремление С.С. Уварова «укротить в журналистах порыв заниматься предметами, до государственного управления или вообще правительства относящимися». Выработка методики цензурования, подготовка цензоров-профессионалов.

 

 

 

Граф С.С. Уваров – один из крупнейших государственных деятелей николаевской эпохи, свою карьеру начинал на дипломатическом поприще. В 1811–1820 гг. был попечителем Петербургского учебного округа, одной из обязанностей которого являлось руководство столичной цензурой. С 1818 г. до конца жизни Уваров – президент Академии наук. Он был знаком и общался со многими литераторами, политиками, учеными. Главным итогом его деятельности является обоснование теоретических положений государственности николаевской эпохи. Будучи министром народного просвещения (1833–1849 гг.), он стал создателем, как ее потом назвали, теории официальной народности. С.С. Уваров заявил при вступлении в должность министра: «Общая наша обязанность состоит в том, чтобы народное образование совершалось в соединенном духе православия, самодержавия и народности». Без сомнения, С.С. Уваров многое сделал для укрепления государства и развития образования. При нем был воссоздан Петербургский университет. Проявив мужество, Уваров вступился за его профессуру, когда она подверглась репрессиям.

 

Однако взгляды графа С.С. Уварова на цензуру, а главное на ее практику были ограничены конкретно-историческими условиями, состоянием и характером власти, особенностями административного управления в России, а также его личными карьерными побуждениями. Одной из проблем управления цензурой было недопонимание чиновниками ее аппарата того, что происходит развитие периодики, журналистики, т.е. информационной службы общества. Характерно в этом плане высказывание одного из руководителей цензуры тех лет, председателя Петербургского цензурного комитета князя А.М. Дондукова-Корсакова: «Мы живем, благодаря Бога, в России, где журналисты еще не управляют общим мнением, и где всякая с их стороны попытка к усилению их влияния должна быть, я думаю, не только останавливаема, но и наказываема уменьшением доверия публики к их рассказам». На протяжении долгого времени власть старалась затормозить развитие журналистики, рассматривая ее чаще всего как оппозиционную силу.

 

С.С. Уваров тоже отдал дань этому, стремясь, по его словам, «умножить, где только можно, число умственных плотин против вторжения разрушительных европейских идей». Он считал, что пресса дерзает «даже простирать свои покушения к важнейшим предметам государственного управления и к политическим понятиям, поколебавшим едва ли не все государства Европы». Поэтому перед цензурой стоит задача «укротить в журналистах порыв заниматься предметами, до государственного управления или вообще правительства относящимися». Затем министра народного просвещения графа С.С. Уварова не устраивало то, что печать дерзает «выступить за пределы благопристойности, вкуса и языка», в связи с чем, по его мнению, цензура обязана подвергнуть строгому контролю собственно литературное влияние периодической печати на публику, ибо «разврат нравов приуготовляется развратом вкуса».

 

По своей должности С.С. Уваров, будучи членом Главного управления цензуры, еще до вступления на пост министра народного просвещения, обеспокоенный европейскими событиями, на его заседании 4 мая 1831 г. предложил усилить «при настоящих обстоятельствах и в связи с сильным волнением умов» надзор цензуры над журналистикой. При этом он изложил методику цензуры, которую необходимо использовать на практике. Считая, что по одной статье нельзя судить о вредности направления того или другого журнала, Уваров говорил, что «в опасном направлении и вредном духе издания можно убедиться, наблюдая внимательно ход всего его в целости, сближая и сличая статьи, рассеянные в разных нумерах, соображая господствующие мнения, наконец, замечая отношение сих статей и мнений к тем обстоятельствам и к тому времени, при которых они были напечатаны». Для примера граф С.С. Уваров сослался на журнал «Московский телеграф» Н.А. Полевого. Он обещал представить на другое заседание «извлечение из замеченных им статей, которое послужит очевидным убеждением в том, какого рода влияние может производить в нынешних обстоятельствах этот журнал, особливо на тот круг читателей, в котором он обращался». С.С. Уваров к тому времени имел как цензор большой авторитет, и князь К.А. Ливен, тогдашний министр народного просвещения, поддержал его выступление, попросив и других членов Главного управления цензуры просмотреть «Московский телеграф» и представить замечания по нему. Кроме того, министр народного просвещения указал попечителю Московского учебного округа «поставить тамошней цензуре в обязанность употреблять особенную осмотрительность при цензуре как вообще периодических изданий, так в особенности вышеупомянутого журнала, и не дозволять никаких статей, которые могут производить вредное впечатление на читателей и внушить неприязненное отношение к правительству и вообще к высшим сословиям и званиям в государстве».

 

Как цензор граф С.С. Уваров не обошел вниманием и французскую литературу, которая тогда была наиболее читаема элитарной частью общества, а выходя на русском языке, охватывала и более широкую аудиторию. Он видел в произведениях большей части новейших французских романистов господство такого «духа» и такой «ложной нравственности», через которые они «не могут доставлять полезного общенародного чтения». Выступая 27 июня 1832 г. на заседании Главного управления цензуры, Уваров говорил: «Содержа в себе предпочтительно изображения слабой стороны человеческой натуры, нравственные безобразия, необузданности страстей, сильных пороков и преступлений, эти романы не иначе должны действовать на читателей, как ко вреду моральных чувств и религиозных понятий». Проявив цензорскую сверхбдительность, он уверял, что та поспешность, с какой стараются переводить и печатать на русском языке эти произведения, «служит признаком пробуждающейся наклонности к чтению этого рода сочинений». Он предлагал «положить преграды распространению между народом вкуса к чтению этого рода».

 

Главное управление цензуры с учетом точки зрения графа С.С. Уварова подготовило и разослало в цензурные комитеты распоряжение о том, что цензоры должны точно выполнять §80 цензурного устава, рассматривая французские романы, в сравнении с другими книгами, более строго «в отношении их нравственного содержания», «господствующего духа и намерения авторов» и не одобрять к переводу те из новейших французских романов, которые «производят вредное впечатление на читателей». Понятно, что после такого распоряжения путь французской литературе к широкому кругу русских читателей был закрыт.

 

В декабре 1832 г. по инициативе графа С.С. Уварова Московский цензурный комитет получил предписание, чтобы «в критике не допускались никакие личности» (в этом случае подразумевалась полемика, в ходе которой высказывались те или иные взгляды. – Г.Ж.). Московская цензура сразу же обратила внимание на полемическую статью Н.И. Надеждина, направленную против романов П.П. Свиньина и Н.А. Полевого. И хотя автор протестовал, его статья все же была запрещена.

 

Став министром народного просвещения, С.С. Уваров разослал в цензурные комитеты циркуляр с изложением своей программы: «Вступив, по высочайшему Государя императора соизволению, в управление Министерством народного просвещения, нахожу нужным поставить цензурным комитетам на вид, чтоб в действиях своих они неуклонно следовали как высочайше утвержденного Устава о цензуре, так и всем предписаниям и распоряжениям, которые даны после обнародования устава». Такая общая платформа цензуры давала ей широкие возможности для репрессий. Кроме того, политика ужесточения цензуры получает развитие и в самом циркуляре, содержащем требования самого министра. Он обещал особое внимание обращать на «повременные сочинения», т.е. журналистику. Уваров подчеркивал: «Я желаю, чтобы не только по содержанию и по духу своему сии издания не заключали в себе ничего несообразного с цензурными правилами, но чтоб тон оных и изложение соответствовало, по возможности, требованиям приличия и благопристойности, дабы возвысить и облагородить сию отрасль нашей словесности».

 

Министр народного просвещения граф С.С. Уваров специально встречался с цензорами и, как он выражался, давал им наставления и «личные объяснения». Так, он сказал цензорам, что они имеют возможность обратиться в Главное управление цензуры в «сомнительных случаях». Петербургскому цензурному комитету была дана особая привилегия: «в случаях нетерпящих отлагательств испрашивать разрешения непосредственно у министра».

 

Затем Главное управление цензуры 27 марта 1833 г. разослало цензурным комитетам предписание с тем, «чтобы предотвратить всевозможные случайности для цензурного дела», и с целью координации действий цензуры. Оно потребовало, чтобы каждый цензурный комитет «давал знать прочим о запрещенных им рукописях, дабы таковые, быв перенесены в другой, не могли быть одобрены к печатанию». Московский цензурный комитет в служебном рвении пошел еще дальше: по его предложению, Главное управление цензуры рекомендовало рассылать сведения о запрещенных сочинениях и изданиях и отдельным цензорам.

 

На практике новый министр народного просвещения граф С.С. Уваров в первую очередь стал строго преследовать «политические и социальные тенденции как в журналах, так и в отдельных произведениях литературы, оригинальной и переводной». При его активном участии был запрещен ряд ведущих журналов тех лет, в том числе «Московский телеграф» и «Телескоп». Причем граф С.С. Уваров давно взял под прицел эти авторитетные тогда издания. В 1832 г., как говорилось выше, будучи в Москве, он сделал «самые подробные внушения» не только самим издателям журналов, «но и поставил на вид Московскому цензурному комитету» за попустительство им. В записке императору от 24 сентября 1833 г. министр народного просвещения предложил за статью «Взгляд на историю Наполеона» уволить цензора действительного статского советника Двигубского, а журнал Н.А. Полевого запретить. На этот раз Николай I не внял министру. На следующий год все же, проявив бдительность и упорство, С.С. Уваров добился своего: «Московский телеграф» Н.А. Полевого перестал существовать.

 

Затем наступила очередь журнала «Телескоп» Н.И. Надеждина. Получив донос Вигеля, возмущавшегося публикацией в 1836 г. в Журнале первого «Философического письма» П.Я. Чаадаева, министр народного просвещения граф С.С. Уваров пишет проект Решения Главного управления цензуры о судьбе «Телескопа», где заявляет, что статья Чаадаева «дышит нелепою ненавистью к отечеству, наполнена ложными и оскорбительными понятиями, как насчет прошедшего, так и насчет настоящего и будущего существования государства», что она «предосудительна и в религиозном, и политическом отношении». Познакомившись с таким проектом, Николай I написал на докладе: «Прочитав статью, нахожу, что содержание оной смесь дерзостной бессмыслицы, достойной умалишенного, это мы узнаем непременно, но не извинительно ни редактору журнала, ни цензору. Велите сейчас же журнал запретить, обоих виновных отрешить от должности и вытребовать сюда к ответу». Уваров с опережением решил вопрос, уже 20 октября 1836 г., разослав циркуляр, запрещавший даже упоминать о статье в № 15 «Телескопа». Журнал был закрыт, а его редактор Н.И. Надеждин выслан под надзор полиции в Усть-Сысольск, цензор же А.В. Болдырев уволен.

 

Граф С.С. Уваров как министр потребовал от цензуры установить «строжайшее наблюдение» за тем, чтобы в повременных изданиях «отнюдь не возобновлялась литературная полемика в том виде, в каком она в прежние годы овладела было журналистами обоих столиц», т.е. речь шла о том, чтобы в прессе не высказывались тенденциозные взгляды разного направления, не выяснялись политические точки зрения полемизирующих сторон. Затем, в 1836 г. последовало запрещение на некоторое время открывать новые периодические издания, в чем было заложено стремление власти затормозить естественное развитие печати. Одновременно по докладной записке члена Главного управления цензуры барона Ф.И. Брунова усиливался состав цензурных комитетов. После этого было заведено новое ограничение: одно и то же лицо не могло быть редактором двух изданий. Наконец, особого внимания со стороны графа С.С. Уварова удостоились периодика и произведения, обращенные к народу, массовой аудитории. В частности, были введены такие правила для издателей, которые стесняли их предпринимательские возможности и книжную торговлю. Главное правление училищ решило не допускать широкого развития дешевых изданий для народа, что, по его мнению, «приводит низшие классы некоторым образом в движение и поддерживает оное как бы в состоянии напряжения», что не «только бесполезно, но и вредно».

 

Здесь уместно заметить, что власть имущие в этом отношении постоянно придерживались традиции, даже имея Министерство народного просвещения, не спешить с просвещением народа. Так, еще в 1681 г. Соборное постановление об учреждении новых епархий было пронизано подобной озабоченностью: в нем содержался запрет на выписки из книг Божественного писания, поскольку при этом допускаются ошибки, искажения, а «их простолюдины, не ведая, принимают все за истину». Такое же отношение было и к народному творчеству, лубку. Даже в середине XIX в. по распоряжению министра народного просвещения князя П.А. Ширинского-Шихматова от 23 мая 1850 г. «лубочные картины», не проходившие ранее никакой цензуры, приравняли «к афишам и мелким объявлениям», подведомственным надзору полиции.

 

Проблема народной литературы приобрела политическую окраску в свете уваровской тройственной формулы. Министр народного просвещения занимал своеобразную позицию в этом вопросе. Он хорошо видел демократизацию журналистского творческого процесса. В докладе императору 10 марта 1834 г. он замечал: «...вкус к чтению и вообще литературной деятельности, которые прежде заключались в границах сословий высших, именно в настоящее время перешли в средние классы и пределы свои распространяют даже далее». В то же время в Министерство народного просвещения от многих лиц, как признается граф С.С. Уваров, «начали поступать прошения о позволении им периодических изданий вроде выходящих в чужих краях под названием «Penny Magasine», «Heller Mag.» и проч.». Эту проблему, сформулированную им как: «Полезно ли допускать введение и укоренение у нас сего рода дешевой литературы, которой цель и непосредственное следствие есть действование на низший класс читающей публики?» – Уваров вынес на обсуждение Главного управления цензуры. Сам же он пришел к выводу, что дешевая литература препятствует умственному развитию, представляя из себя поверхностное чтение, поэтому «необходимо отклонить введение у нас дешевых простонародных журналов». Николай I поддержал министра: «Совершенная истина, отнюдь не дозволять».

 

В распространяемых Министерством народного просвещения циркулярах отчетливо просматривается цензурная программа его министра. Многие документы носят не только директивный, но и методический характер: в них объясняется, что и как цензуровать. Таким является, например, письмо графа С.С. Уварова от 5 июня 1847 г. попечителю Петербургского учебного округа, контролировавшему ведущее звено цензуры – Петербургский цензурный комитет (кстати сказать, Уваров также регулярно следил за его деятельностью). В своем письме министр главное внимание обращает на иностранную литературу. Он напоминает, что его ведомство «неоднократно предостерегало С.-Петербургский цензурный комитет от слишком быстрого распространения иностранных романов, большей частью писанных в дурном духе и с весьма дурными началами, коих следы остаются ощутительны, не взирая на сокращения и изменения, производимые цензорами». С. С. Уваров считает, что «страсть к этого рода чтению простирается до того», что многие издатели журналов идут на поводу у этой потребности аудитории, не сообразуясь с той программой журнала, которую они заявили и которая была одобрена Министерством народного просвещения: «Целые книжки почти составляются из двух или трех в целости переведенных романов и повестей».

 

Министр народного просвещения предлагает Петербургскому цензурному комитету «принять отныне к точнейшему исполнению следующие правила»:

 

1. «Обращать впредь ближайшее и строжайшее внимание на представляемые в комитет переводы с иностранных языков, особенно современных французских писателей, коих имена более или менее известны публике». Цензоры, рассмотрев перевод, предварительно доводят до сведения попечителя учебного округа свое мнение. Решение об издании перевода принимает сам попечитель.

 

2. «В издаваемых в С.-Петербурге журналах наблюдать, чтобы целые книжки оных, вопреки программе, не были составлены из одних почти переводов в целости романов или повестей».

 

3. «Наконец, поставить на вид цензорам, что с некоторых пор оригинальные издания, вроде повестей и романов, наполнены выходками против чиновников, представляя этот класс в самых гнусных и смешных видах. Считая, что такое преследование класса людей, более или менее полезных и достойных уважения и к коему могут быть причислены и высшие сановники в империи, имеет целью убивать в низших разрядах дух благородный и обращать на них или презрение, или негодование, я прошу вас неослабно наблюдать, чтобы подобные изображения не выходили из пределов благопристойности и вкуса, и были бы вообще допускаемы тогда только, когда цензура убедится в чистых намерениях автора».

 

Таким образом, умудренный цензорским опытом С.С. Уваров находит все новые возможности для запретов сочинений и репрессий против журналистики, которая особенно его заботит. Характерна та защита бюрократии, которая пронизывает §3 указаний министра. Мало того, посылая на другой день копию предписания графу А.X. Бенкендорфу, министр С.С. Уваров замечает: «Весьма желательно, смею думать, чтобы и театральная, не состоящая в моем ведении, цензура обратила внимание на смысл последнего моего замечания о чиновниках».

 

Позднее, в 1847 г. требование к цензуре бороться с политическими и социальными тенденциями Главное управление цензуры повторит, изложив его в другой форме: редакторам, издателям и цензорам рекомендовано обратить внимание на «стремление некоторых авторов к возбуждению в читающей публике необузданных порывов патриотизма, общего и провинциального». Политическая бдительность цензуры стала распространяться и на публикации научной тематики, о чем свидетельствует несколько юмористический эпизод из переписки двух сановных цензоров А.X. Бенкендорфа и С.С. Уварова. Шеф жандармов, озабоченный охраной авторитета, чести и достоинства дворянства, рекомендовал министру народного просвещения 4 января 1841 г. посмотреть 43-й том журнала «Библиотека для чтения», где в разделе «Смесь» опубликована статья «Светящиеся червячки». При этом Бенкендорф замечал: «Нельзя видеть без негодования, какой оборот дает господин сочинитель этой статьи выражению, употребленному в программе одного из дворянских собраний». Бенкендорф увидел в позиции автора презрение к дворянству.

 

Автором этой публикации был сам издатель и редактор журна­ла «Библиотека для чтения» О.И. Сенковский, вставивший в конце статьи об исследованиях натуралистов Г. Форстера и Одуэна над светящимися червячками остроту: «Один монпельский натуралист взял ночью самку Lampyridis noctilucae и через окно выставил ее на ладони в сад: спустя несколько минут, прилетел к ней самец, как кажется с той же целью, для какой, по словам печатной программы, учреждено и С-ое (Санкт-Петербургское. – Г.Ж.) дворянское собрание, т.е. для соединения лиц обоих полов. Лишь только эти насекомые исполнили программу почтенного собрания, свет самки тотчас же погас». По высочайшей резолюции сановных цензоров редактор «Библиотеки для чтения» и цензоры получили за эту шутку строгие выговоры: «Впредь быть осторожнее».

 

Этот эпизод из истории взаимодействия прессы и цензуры говорит о том, что последняя была внимательна к любому печатному слову, не только общественно-политическому, но и научному. Позднее, когда в русской журналистике в 50-е годы XIX в. наиболее активной стала газета по сравнению с журналами и соответственно расширился объем и диапазон информации, циркулирующий в обществе, высшие цензурные инстанции были озабочены тем, как бы в этом информационном потоке не доходили до читателя сведения, на их взгляд, ему не нужные или вредные. (Подробнее речь об этом пойдет ниже.).

 

Бюрократический аппарат решил взять в свои руки руководство народным чтением. Общими усилиями ведомств и церкви стали готовиться разные сборники для народного чтения типа «Нравоучительные разговоры для воспитанников удельных училищ», «Книга для чтения воспитанников сельских училищ» и т.п., выходила религиозная нравоучительная литература.

 

 

«Казенный человек» на посту цензора

 

А.И. Красовский и его деятельность: «один из самых мрачных, эпизодов в истории русского просвещения».

 

 

 

«Времена Красовского возвратились» – краткая запись 1835 г. из дневника А.С. Пушкина по своему внутреннему содержанию очень емкая. Частным поводом к ее появлению стало возмущение поэта цензурой, не пропустившей в его «Сказке о золотом петушке» такие строки: «Царствуй лежа на боку», «сказка ложь, да в ней намек, добрым молодцам урок». Одновременно суждение А.С. Пушкина о характере цензуры своей обобщенностью свидетельствует о типичности для цензурной эпохи 30–40-х годов такой фигуры, как Александр Иванович Красовский (1770–1857). Для Пушкина это имя, довольно часто возникавшее и ранее в его переписке («Бируков и Красовский не в терпеж глупы, своенравны и притеснительны», «Благодаря Красовскому и Бирукову вся литература за последнее пятилетие (или десятилетие) царствования Александра I сделалась рукописной»), ассоциировалось с определенным историческим периодом.

 

Другой эпизод в связи с именем Красовского, появившийся на страницах пушкинского дневника, не менее поражает выявлением цензорского кредо этого чиновника Министерства народного просвещения. Судьба свела поэта и одиозного цензора на представлении великой княгине Елене Павловне, которая неожиданно спросила Красовского: «А очень должно быть скучно читать все, что выходит в свет?» Тот, не задумываясь, ответил: «Да, современная литература так мерзка, что это – чистое наказание». В ответе Красовского не было иронии, в нем выражено равнодушие цензора, не понимавшего и не хотевшего понимать вообще литературу, но по обязанностям службы вынужденного ее читать.

 

С 1821 г. А.И. Красовский был цензором Петербургского, а с 1826 по 1828 г. – Главного цензурного комитетов. Служебное рвение Красовского не знало границ. Ироничные потомки бережно хранили плоды его цензорского труда. Приведем для иллюстрации хотя бы пару примеров из этой коллекции. На столе Красовского оказались «Стансы к Элизе» поэта В.Н. Олина. Цензор подверг их уничижающему и безграмотному комментарию, а затем запретил журналу «Сын Отечества» печатать их.

 

«Стансы к Элизе» В.Н. Олина

 

 

 

Улыбку уст твоих небесную ловить...

 Суждения цензора А.И. Красовского

 

 

 

Слишком сильно сказано: женщина не достойна того, чтобы улыбку ее называть небесною.

 

Что в мнении людей? Один твой нежный взгляд дороже для меня вниманья всей вселенной.

 Сильно сказано; к тому же во вселенной есть и цари, и законные власти, вниманием которых дорожить нужно...

 

 

Невежество и ханжество А.И. Красовского ярко сказывались и при цензуровании изобразительной продукции. По его распоряжению пропускались только такие рисунки и гравюры с изображением женщин, у которых колена прикрывались платьем. Если же женские формы сколько-нибудь обнажались или в глаза бросались чувственные позы, то такие репродукции и подлинники как безнравственные конфисковались.

 

Несмотря на всю свою «славу» и самодурство Красовский успешно продвигался по служебной лестнице. Мало того, ему было доверено руководство всей иностранной цензурой страны: с 1833 г. и до конца жизни он был председателем Комитета цензуры иностранной (КЦИ). Своей репрессивной деятельностью Красовский оставил значительный негативный след в российской культуре того времени. Вот его характеристика, данная ему одним из современников, хорошо знавшим его, секретарем КЦИ А.И. Рыжовым: «Это был казенный человек, как понимали казенного человека в старину, и он шел к своей казенной добыче всегда верхним чутьем, которое его никогда не обманывало. В нем было все напоказ: его тело и душа в мундире, набожность, православие, человеческие чувства, служба – все форменного покроя. Водотолченное усердие, принизительное смирение, угодливость перед высшими, рассчитанное ханжество – все это служило ему ходулями в продолжении всей его деятельности».

 

Трудно перечислить все негативные характеристики, которые давали этому цензору А.С. Пушкин, Н.И. Греч, И.С. Аксаков и др. Последний замечал, что Красовский «в качестве председателя Комитета цензуры иностранной 30 лет сряду чудесил и куролесил в этой немаловажной, кажется, области управления... 30 лет почти полновластного над Русскою и Европейскою литературою беснования этого маньяка, одержимого свободобоязнью и какою-то гипертрофиею подозрительности, представляют, конечно, немалый интерес для патологической истории современного общества, но вместе с тем и один из самых мрачных эпизодов в истории русского просвещения». Фигура Красовского в общественном мнении как бы олицетворяла собой все отрицательное в цензуре. О нем в литературных кругах ходили анекдоты, слагались эпиграммы. П.А. Вяземский посвятил ему басню «Цензор», А.Ф. Воейков поместил его в своем «Доме сумасшедших»:

 

Ба! Зачем здесь князь Ширинский?

 

Как палач умов здесь тих!

 

Это что? «Устав Алжирский

 

О печатании книг»!

 

Вкруг него кнуты, батоги

 

И Красовский – ноздри рвать!

 

Я, скорей, – давай Бог ноги!

 

Здесь не место рассуждать!

 

 

 

В архиве поэта А.Н. Майкова, служившего под началом А.И. Красовского, исследователи поэтики обнаружили несвойственный для Майкова стих:

 

Но тут встает как демон злой

 

Муж с конской мордою, с улыбкою бесовской

 

И вислоухий, как осел:

 

Сам Александр Иванович Красовский –

 

«Читай! Читай! Трудись! Пошел! Пошел!»

 

И мысль моя опять под игом чуждых бредней!

 

 

 

Служебные качества А.И. Красовского во многом были типичны чиновничеству тех лет. Умный граф С.С. Уваров говорил, что «Красовский у меня как цепная собака, за которою я сплю спокойно». По мнению А.И. Рыжова, Красовский испытывал омерзение к иностранной литературе, которую он называл «смердящим гноищем, распространяющим душегубительное зловоние». Особенно доставалось от председателя КЦИ французским сочинениям, так как он считал Париж – «любимым местопребыванием дьявола». Для его комитета по долгу службы выписывались иностранные газеты и журналы. Все цензоры, кроме Красовского, их читали. Красовский черпал все политические известия из «Северной пчелы», вообще, кроме бумаг, ничего не читал. О его культурном кругозоре свидетельствует его дневник за 1848 г. – год, когда революционные события в Европе принесли столько хлопот и царю, и полиции, и цензуре. На душе у Красовского, судя по страницам дневника, все спокойно, у него другие заботы:

 

«Марта 11-го. Ясно, потом облачно. У.О.У. +3°. П. +2°. Н. + 1°. Благодарение Создателю, сон был хорош от 1-го до 7-го.

 

(Во сне виделся А.С. Танеев, показывающий мне указ об учреждении комитета для проверки действий Министерств народного просвещения относительно цензуры.) Отправление желудка было в 11 ч. почти обыкновенное, ужинал в 9 ч. и на ночь лег спать в 11ч., после большой усталости».

 

Даже во сне Красовский видит цензурные комитеты, бумаги и, помимо Танеева, других старших чиновников по службе – Д.П. Бутурлина, С.С. Уварова, которые делают ему внушения, дают указания. Впрочем, эти сны председателя КЦИ имели под собой реальную почву, так как Министерство графа С.С. Уварова в 1848 г. буквально регламентировало каждое движение цензора. Так, 21 марта последовал запрет прессе помещать фельетоны из иностранной печати, где публиковались романы, еще неодобренные цензурой. 6 апреля С.С. Уваров обязал цензоров заранее представлять ему заглавие каждого романа, разрешенного к переводу на русский язык, и ожидать по поводу его публикации окончательного решения. Наконец, 11 августа министр народного просвещения распорядился, чтобы издатели переводных с французского языка романов заблаговременно предоставляли ему заглавия выбираемых ими произведений, так чтобы к переводу и набору они могли приступить уже по получении министерского разрешения. Все эти предписания явно противоречили уставу цензуры. Последнее было даже отменено новым министром народного просвещения П.А. Ширинским-Шихматовым.

 

Наяву же председатель Комитета цензуры иностранной расплодил бесконечное море бумаг. «Бедные чиновники над этой сизифовою работой денно и нощно мозолили себе пальцы», – свидетельствует А.И. Рыжов.

 

После смерти А.И. Красовского в 1857 г. его преемник, исполнявший короткое время обязанности председателя КЦИ, Г. Дукшта-Дукшинский дважды подавал докладные начальству о тех беспорядках, которые были обнаружены в делах комитета. В квартире А.И. Красовского, бывшего председателя КЦИ, были найдены 340 подлинных непереплетенных журналов заседаний комитета, 7 тысяч рапортов о рассмотренных иностранных книгах, причем 3 тысячи из них не имели резолюций, «более 3 тысяч бумаг разного рода и времени, вынутых из дел Комитета, около 200 связок карточек о книгах, рассмотренных в Комитете, и др.». Этот эпизод характеризует чисто бюрократический подход Красовского. Другой эпизод красноречиво высвечивает бесплодность бюрократической деятельности такого рода. Когда в 1850 г. Министерство народного просвещения запросило А.И. Красовского дать предложения по совершенствованию деятельности иностранной цензуры, тот предоставил подробные «Замечания председателя КЦИ», где критиковал существующий цензурный устав, требовал новых предписаний. В числе его предложений: «Сожжение выписанных из-за границы запрещенных книг, вынужденная мера злоупотреблениями со стороны книгопродавцев доверенности к ним Правительства, может быть, по моему мнению, допущена с тем, чтобы таким образом поступлено было с книгами, о запрещении которых объявлено было книгопродавцам по крайней мере за 6 месяцев до ввоза их в Россию». Такие ограничительные меры по отношению к книгам предпринимались еще в средние века.

 

Цензор А.И. Красовский призывал «к возвышению степени взыскания с книгопродавцев за выписку запрещенных книг», а также предлагал то, что уже практиковалось, в частности, привлекать к цензуре профессоров университетов с тем, чтобы они могли «указывать на погрешительные начала и опровергнуть ложные умствования».

 

В КЦИ, как положено, велись журналы (протоколы) заседаний, во время которых цензоры докладывали результаты работы, высказывали предложения. Почти под каждой записью с предложением цензора дозволить то или иное сочинение к распространению в России стояло вето Красовского: «А г. Председатель полагает безопаснее запретить».

 

«Подлежит суду потомства» как «человек с дикими понятиями, фанатик и вместе лицемер, всю жизнь гасивший просвещение», – такова оценка результатов деятельности А.И. Красовского, которую дал ему А.В. Никитенко, его современник и опытнейший цензор. И оказался прав.

 

 

«Эпоха цензурного террора» (1848–1855)

 

 

Николай I: «...рассмотреть, правильно ли действует цензура и издаваемое журналы соблюдают ли данные каждому программы». Расширение участия различных ведомств в цензуровании и попытки укрепить цензурный аппарат.

 

 

 

Произошедшие в Европе события в конце 1840-х годов негативно сказались на внутренней политике Николая I, что привело к ужесточению цензурного режима. Были запрещены целые разделы знаний для преподавания, установлен строгий контроль за лекциями профессоров, предпринимались попытки насильственного руководства общим направлением преподавания в духе «видов правительства» и казенно-патриотической доктрины. Император Николай I хотел подчинить всю культурную работу, академию, университеты «строгой, на армейский манер, дисциплине». В цензуре изменения шли в двух направлениях: усиление цензурного режима сопровождалось совершенствованием цензурного аппарата за счет профессионализации цензоров. В научной исторической литературе период 1848–1855 гг. называют «эпохой цензурного террора», по словам историка и публициста М.К. Лемке, это «едва ли ни самый мрачный и тяжелый период всей истории русской журналистики. Помимо обыкновенной, официальной и весьма строгой цензуры, в это время и над печатным словом тяготела еще другая цензура – негласная и неофициальная, находившаяся в руках учреждений, обличенных самыми широкими полномочиями и не стесненных в своих действиях никакими рамками закона».

 

Сразу же после начала европейских революционных событий по распоряжению Николая I стали готовиться контрмеры против их влияния на Россию. 27 февраля 1848 г. Министерство народного просвещения получило «собственноручно написанное» императором распоряжение: «Необходимо составить комитет, чтобы рассмотреть, правильно ли действует цензура, и издаваемые журналы соблюдают ли данные каждому программы. Комитету донести мне с доказательствами, где найдет какие упущения цензуры и ее начальства, т.е. Министерства народного просвещения, и которые журналы и в чем вышли из своей программы». Как видим, Николай 1 четко определил основные направления работы нового управленческого звена, предполагая передать ему часть выполняемых им самим функций цензора цензоров; особое внимание он обратил на развивающуюся, несмотря на все ограничения, журналистику. Далее в документе императора назывался состав комитета: председатель генерал-адъютант А.С. Меншиков, члены комитета действительный тайный советник Д.П. Бутурлин, статс-секретарь барон М.А. Корф, генерал-адъютант граф А.Г. Строганов, генерал-лейтенант Л.В. Дубельт, статс-секретарь П.И. Дегай. Распоряжение заканчивалось приказом: «Занятия Комитета начать немедля».

 

В течение марта император Николай I и Комитет предприняли ряд организационных мер. Комитет потребовал от Министерства народного просвещения, во-первых, представить списки всех русских повременных изданий с их программами; списки издателей и сотрудников. Во-вторых, предостеречь цензоров о том, что «за всякое дурное направление статей журналов, хотя бы оно выражалось в косвенных намеках, цензора, сии статьи пропустившие, подвергнутся строгой ответственности». Комитет начал сразу же борьбу с анонимностью произведений печати и потребовал, чтобы все журнальные статьи, кроме рекламных («за исключением объявлений о подрядах, зрелищах и т.п.»), имели подпись автора, «напечатанную под самими статьями». Комитет усвоил военный тон Николая I, предлагая, чтобы «это правило было со следующего дня приведено в исполнение». Даже император посчитал это излишним, разрешив публикацию статей в периодике без подписей, но так, чтобы редактор знал автора и по первому требованию правительства давал сведения о нем. Однако многие ведомства остались, как говорят, при своем мнении, борясь с анонимностью в журналистике.

 

25 марта 1848 г. вышло новое высочайшее повеление: «Объявить Редакторам, что за дурное направление их журналов, даже в косвенных намеках, они подвергнутся личной строгой ответственности. Независимо от ответственности цензуры». Председатель комитета князь Меншиков вызвал к себе всех редакторов периодики и проинформировал их о новом повелении. Кроме того, он огласил записку, подготовленную в связи с этим и замечательную тем, что ею Комитет одним распоряжением хотел сделать всю печать союзницей правительства, считая, что долг редакторов не только отклонять все статьи предосудительного направления, но и содействовать своими журналами правительству «в охранении публики от заражения идеями, вредными нравственности и общественному порядку».

 

Наконец, император Николай I пригласил Комитет к себе и выступил перед ним, заявив, что ему невозможно самому читать все, выходящее в печати. Министерство народного просвещения под управлением графа С.С. Уварова не справляется с цензурными проблемами, поэтому и создан Комитет, члены которого «будут глазами» императора, «пока это дело иначе устроится». В связи с этим определялись задачи и положение Комитета:

 

1. Основная его цель – «высший, в нравственном и политическом отношении, надзор за духом и направлением» периодики на всех языках.

 

2. «Комитет рассматривает единственно то, что уже вышло в печать, и о всех наблюдениях и замечаниях своих доводит до сведения императора»

 

3. «Как неофициальное и негласное учреждение, комитет не имеет сам по себе никакой власти, и все его заключения вступают в силу лишь через их высочайшее утверждение».

 

Поражает лицемерие последнего положения в заявлении Николая I: имея непосредственную связь с императором, состоя из лиц, отобранных именно им, Комитет обладал основными властными полномочиями в области цензуры, а граф С.С. Уваров как главный цензор был фактически от них отстранен. Организационный Комитет вскоре уступил место «бутурлинскому», названному по дню образования его Комитетом 2 апреля 1848 г. 16 апреля его председатель Д.П. Бутурлин, директор Императорской публичной библиотеки, член Государственного совета, конфиденциально и только министерствам и главным управлениям сообщил об учреждении Комитета и его задачах. Для будущего культуры страны важное значение имело новое правило, введенное Комитетом, «чтобы для доставления Комитету большей возможности следить за ходом нашего книгопечатания, все министры и главноуправляющие доставляли ежемесячно в Императорскую публичную библиотеку именно ведомости о выпущенных книгах, периодических изданиях, брошюрах, отдельных листах и пр.».

 

Что касается министра народного просвещения графа С.С. Уварова, то его опыт цензора был использован в другом направлении. 3 апреля он получил Высочайшее повеление «приступить к соответственному обстоятельствам времени пересмотру цензурного устава, дополненных к нему толкований», приняв в руководство некоторые тогда же последовавшие распоряжения императора, в их числе повеление – «усилить способы цензуры и улучшить содержание цензоров, но с тем вместе поставить непременным правилом, чтобы цензоры не имели никаких других служебных обязанностей, дабы не отвлекаться от цензурных занятий и отнюдь не участвовали в редакции периодических изданий».

 

Уже 5 мая 1848 г. граф С.С. Уваров доложил Николаю I «о главных основаниях будущего устройства цензуры». Эти основания базировались на централизации и профессионализации цензурного дела. Он предлагал «учредить в составе Министерства народного просвещения особый департамент цензуры и сосредоточить в нем внутреннюю и иностранную цензуры сего министерства». Подробно был расписан штат цензурного аппарата. Должности цензоров относились к VI классу российского чиновничества. Подробно раскрывались «преимущества чиновников цензурного управления», подчеркивалась необходимость «приискания образованных чиновников», знающих несколько языков и «современное движение литературы», и др.

 

Имея обстоятельное представление о состоянии дел в Комитете цензуры иностранной, граф С.С. Уваров много внимания в своем проекте уделял иностранной цензуре. «Наиболее изменений потребовали, – замечал он, – постановления на счет цензуры иностранных книг, впрочем эти изменения касаются главнейшим образом порядка делопроизводства, которое потребовало почти коренного преобразования». Министр народного просвещения объяснял это тем, что со времени принятия цензурного устава число изданий, ввозимых в Россию ежегодно, увеличилось «почти вдевятеро» (с 90 до 825 тысяч томов). Принимая во внимание, что предполагаемые преобразования в цензурном аппарате увеличат расходы на него, Уваров представил смету: ежегодно этот аппарат стоил казне 40566 рублей 48 коп. серебром, преобразованный аппарат станет дороже на 26936 рублей 52 коп. серебром, что составит 67503 рублей серебром.

 

Вероятно, такое удорожание цензурного ведомства не входило в планы императора: проект Уварова не получил поддержки, хотя часть его предложений через некоторое время будет осуществлена. Так, 19 июля 1850 г. было утверждено Николаем I мнение Государственного совета о преимуществах цензоров. По этому документу:

 

• цензорами могли быть назначены «только чиновники, получившие образование в высших учебных заведениях или иными способами приобретшие основные сведения в науках»;

 

• цензоры должны быть «при том достаточно ознакомлены с историческим развитием и современным движением отечественной или иностранной словесности, смотря по назначению каждого»;

 

• цензоры «во время занятий сей должности не должны вместе с нею нести никаких других обязанностей».

 

 

Многие цензоры этого периода одновременно работали в других местах. Характерна в этом отношении такая известная фигура в истории цензуры, как А.В. Никитенко (1804–1877), который был сыном крепостного и всю жизнь полностью зависел от заработка. Уже к 1860 г. он расстроил свое здоровье, и врачи рекомендовали ему поездку за границу для лечения. В связи с этим 14 марта 1860 г. Никитенко обратился в Главное управление цензуры с просьбой предоставить ему отпуск на 4 месяца с сохранением за все время окладов жалованья по службе.

 

 

«Усиленная деятельность и труды с некоторого времени начали оказывать печальное влияние на мое здоровье. Я беден и существую с семейством моим одними моими трудами. Если у меня будет вычтено за время моего отсутствия жалованье, то, конечно, я не в состоянии воспользоваться единственным средством к моему выздоровлению».

 

 

К просьбе А. В. Никитенко приложил записку о своей более чем 30-летней службе Отечеству – уникальный документ, показывающий, сколько обязанностей он выполнял наряду с цензорскими. С апреля 1833 по 1848 г. Никитенко был цензором Петербургского цензурного комитета. Он работал с журналами «Библиотека для чтения» (1834–1848), «Отечественные записки» (1839, 1841–1844), способствовал выходу в свет «Мертвых душ» Н.В. Гоголя (1-й том, 1842), «Антона-Горемыки» Д.В. Григоровича (1847), сборника «Стихотворения» Н.А. Некрасова (1860); предлагал не подвергать цензуре посмертное издание собраний сочинений А.С. Пушкина; пытался улучшить цензурное законодательство и т.д. Приведем часть его записки:

 

 

«...состоит в службе с 22 июня 1828 г. и более 28 лет занимает кафедру в университете... преподавал русскую словесность в одно и то же время в университете, в Екатерининском институте (около 15 лет), в Смольном монастыре (6 лет на Дворянской половине и в специальном педагогическом классе 8 лет), в Офицерских классах Артиллерийского училища, в Аудиторском училище Военного министерства... в Офицерских классах Института путей сообщения... в Строительном училище, в Римско-Католической Академии с самого начала существования, в Санкт-Петербурге более 15 лет заведовал в качестве Инспектора частными пансионатами и школами». Далее следует перечень более чем на страницу того, что А.В. Никитенко приходилось делать «сверх того» «по воле начальства».

 

 

Как и рекомендовал граф С.С. Уваров, через некоторое время были увеличены штат цензурного ведомства и расходы для его содержания: теперь ежегодно на него ассигновалось уже 104324 рубля 92 коп. серебром.

 

Отправляя эти документы по назначению в цензурные комитеты, Министерство народного просвещения подчеркивало: «Не излишне, считаю, присовокупить, что Правительство, даровая особые преимущества цензорам и весьма значительно возвысив оклады их содержания, имело намерение доставить к избранию в эти должности и к удержанию в них людей истинно достойных, которые действовали добросовестно, в благодетельных видах его».

 

Предпринятые правительством шаги в совершенствовании цензурного аппарата свидетельствуют о том, что оно было озабочено укреплением цензурного режима и повышением авторитета цензурного аппарата, стремясь уменьшить число конфликтов между цензорами и литераторами, издателями, редакторами в связи с тем субъективизмом, которым грешили чиновники цензуры. Действительно, со временем вследствие повышения окладов цензоров и требований к их образовательному цензу в их ряды вольется значительное число литераторов: И.А. Гончаров, Ф.И. Тютчев, А.Н. Майков, В.Я. Полонский и др., которых в те годы их профессия литератора прокормить не могла. Без сомнения, постепенно стал расти и профессионализм и самих цензоров. Однако не эти писатели и поэты были типичными фигурами цензурного ведомства тех лет.

 

 

 

Комитет 2 апреля 1848 г.

 

Крайности цензуры. «Не секретный, но явно полицейский надзор». «Забота» о народном чтении. П.А. Ширинский-Шихматов: «...газеты и журналы надлежит внимательно прочитывать тотчас до появления их в печати».

 

 

 

Однако в этот период основную роль в укреплении цензурного режима играл Комитет 2 апреля 1848 г. (1848–1855), деятельность которого сузила и без того небольшой диапазон социальной информации, доступной русской периодике и обществу. Он запретил обсуждать в прессе многие актуальные и важные проблемы, пропускать в печать «всякие, хотя бы и косвенные, порицания действий или распоряжений правительства и установлений властей, к какой бы степени сии последние ни принадлежали», «разбор и порицание существующего законодательства», «критики, как бы благонамерены оне ни были, на иностранные книги и сочинения, запрещенные и потому не должные быть известными», «рассуждения, могущие поколебать верования читателей в непреложность церковных преданий», статьи о представительных собраниях второстепенных европейских государств, об их конституциях, выборах, утвержденных законах, о депутатах, о народной воле, о требованиях и нуждах рабочих классов, о беспорядках, производимых иногда своеволиями студентов, статьи за университеты и против них, о подании голосов солдатами, статьи и исследования по истории смут и народных восстаний и т.д.

 

Комитет 2 апреля столь же строго и тщательно следил за литературным процессом. По его рекомендациям цензура не пропускала в свет произведения, «могущие дать повод к ослаблению понятий о подчиненности или могущие возбуждать неприязнь и завистливое чувство одних сословий против других». 14 мая 1848 г. вышло высочайшее повеление, по которому цензоры секретно должны были представлять в III отделение запрещаемые ими сочинения, обнаруживающие в писателе особенно вредное в политическом или в нравственном отношении направление. III же отделение, смотря по обстоятельствам, должно будет принять меры «к предупреждению вреда, могущего происходить от такого писателя, или учреждало за ним наблюдение».

 

Предпринимаемые консервативные меры в управлении государством были связаны с появлением в обществе необычного для России целого спектра оппозиционной мысли. Именно в этот период – в 40-е годы XIX в. – происходит формирование так называемых западничества и славянофильства, представлявших один из этапов развития политической мысли российского общества. К этому же времени историки относят зарождение либерализма и революционной демократии.

 

Литераторы и публицисты, поставленные в жесткие цензурные условия, предпринимают попытки выпускать свои издания. Но, как показывает судьба журналистики славянофилов, им это удается с большим трудом. В николаевский период они так и не сумели наладить сколько-нибудь регулярное собственное издание. В 1852 г., подводя некоторые итоги своих наблюдений за этим течением, отмечая цельность его «Московского сборника», в котором участвовали И.В. Киреевский, К.С. и И.С. Аксаковы, А.С. Хомяков, министр народного просвещения докладывал императору Николаю I о том, что их «безотчетное стремление к народности может перейти в крайность и, вместо пользы, принести существенный вред». Николай I поддержал министра: «Ваши замечания совершенно справедливы...» Цензор князь В.В. Львов получил за пропуск сборника строгий выговор. Второй сборник славянофилов вызвал еще более строгую реакцию. Редактора сборника И.С. Аксакова лишили права быть редактором изданий вообще. Авторам сборника было сделано внушение. За ними был установлен «не секретный, но явный полицейский надзор». Цензор Львов был уволен. Министр народного просвещения П.А. Ширинский-Шихматов разослал распоряжение, «дабы на сочинения в духе славянофилов цензура обращала особое внимание».

 

Говоря о строгости цензурного режима, необходимо видеть общее развитие социально-политической жизни общества и его культуры, в частности, литературного и журналистского творческого процессов, а также философской и политической мысли. При эволюции экономических, технических основ, под влиянием общемировых процессов духовные искания в обществе не могли быть остановлены действиями любого цензурного учреждения, репрессиями властей. Николаевская эпоха, ознаменованная творчеством А.С. Пушкина, Н.В. Гоголя, М.Ю. Лермонтова и др., была началом расцвета русской литературы, истоком предстоящего позднее взлета общественно-политической мысли России, в котором заслуги В.Г. Белинского, Т.Н. Грановского, А.И. Герцена, славянофилов и западников неоспоримы. Журналистика этого периода становится заметным общественно-политическим и культурным явлением в государстве. Главное место в ней занимали в те годы (с 1838 г.) «Отечественные записки», издававшиеся А.А. Краевским. В 1840 г. журнал имел 4 тысячи подписчиков. В нем сотрудничали В.Г. Белинский (с сентября 1839 г. до 1846 г. в штате редакции), М.Ю. Лермонтов, А.В. Кольцов, В.Г. Бенедиктов, В.А. Сологуб, Н.И. Надеждин, М.Н. Катков и др. Под давлением Комитета 2 апреля А.А. Краевский, чтобы сохранить предприятие, изменяет содержание и тон журнала, что сказывается на его положении в обществе.

 

Существование этого комитета, обладавшего самыми широкими полномочиями, неизбежно вело к конфликту с руководством цензурного аппарата, в первую очередь с Уваровым. Для характеристики взаимоотношений Комитета 2 апреля и министра народного просвещения приведем ряд типичных примеров. 2 мая 1848 г. Д.П. Бутурлин сообщил С.С. Уварову, что до Николая I дошли сведения о том, что в магазине детских игрушек Вдовичева (у Аничкова моста, дом Лопатина) продаются вложенными в коробки с картонажами небольшие брошюры, на которых не указаны выходные данные и решение цензуры, а ведь содержание таких брошюр может быть и опасным. Они должны проходить цензуру, поэтому их надо приравнять к книгам. Министр народного просвещения не обнаружил в магазине таких брошюр, о чем доложил 16 мая Комитету 2 апреля. Бутурлин послал С.С. Уварову брошюру «Царскосельская железная дорога» (5 страниц с двумя неудачными иллюстрациями). Министр принял к сведению.

 

В феврале 1849 г. Комитет потребовал от С.С. Уварова, чтобы цензору, профессору университета М.С. Куторге в его формулярный список был занесен строгий выговор за пропуск книги Фон-Рединга «Poetische Schriften», отразившей в своем содержании неприязнь автора к России. Николай I собственноручно написал резолюцию: «Куторгу за подобное пренебрежение прямых обязанностей, сверх положенного взыскания, посадить на 10 дней на гауптвахту и отрешить от должности цензора». Кроме того, император задал министру вопрос: нужен ли такой профессор в университете? С большим трудом, но все-таки граф С.С. Уваров отстоял цензора.

 

Особое сопротивление графа С.С. Уварова вызвало стремление Комитета 2 апреля, вопреки цензурному уставу 1828 г., видеть в каждом произведении второй, «тайный» смысл, а также совмещение цензуры духовной и светской. Министр народного просвещения в связи с этим даже обратился с докладом к Николаю I, назвав стремление «открывать везде и во всем непозволительные намеки и мысли» манией Комитета 2 апреля. «Какой цензор или критик, – вопрошал Уваров, – может присвоить себе дар, не доставшийся в удел смертному, – дар всеведения и проницания внутрь природы и человека, – дар в выражении преданности и благодарности открывать смысл совершенно тому противоположный?» Министр непосредственно столкнулся с этим, когда получил высочайший выговор за пропуск в печать статьи Давыдова «О назначении русских университетов», которую он сам редактировал и которая вышла в мартовской книжке «Современника».

 

Министр народного просвещения граф С.С. Уваров считал, что «поиск тайного смысла ведет к произволу и неправильным обвинениям в таких намерениях, которые обвиняемому и на мысль не приходили». Он мужественно защищает классическое университетское образование, студентов и берет на себя ответственность за появление статьи. Он предлагает «отделить от Министерства народного просвещения всю цензуру вообще», передать цензуру газет и журналов Комитету 2 апреля. Император, не обратив внимание на слова графа Уварова о его преданной 16-летней службе, наложил резкую резолюцию: «Должно повиноваться, а рассуждения свои держать про себя».

 

Конфликт между Комитетом 2 апреля и министром народного просвещения С.С. Уваровым, сопровождавшийся мелочными многочисленными придирками Комитета, довольно скоро, уже в октябре 1849 г. привел к отставке одного из деятельных руководителей ведомств.

 

Новым министром народного просвещения стал князь П.А. Ширинский-Шихматов. П.Д. Бутурлин умер в 1849 г. Его место занял генерал-адъютант Н.Н. Анненков. С 1850 г. деятельность Министерства народного просвещения и Комитета 2 апреля проходила без конфликтов. Министр выполнял предписания Комитета, которые, как потом определят, имели «клерикально-пиетистический» характер. Особую заботу Комитет проявлял, как он сам заявил, в поддержку религиозности в народе, «постоянному стремлению правительства к облагоражению и очищению народных нравов». В связи с этим критике подвергся появившийся в 1849 г. в журнале «Сын Отечества» роман П.Р. Фурмана «Добро и зло», где автор, по мнению Комитета 2 апреля, «слишком далеко зашел в развитии истории страстей», «между прочим распространяется о любви 8-летнего мальчика к его гувернантке и холодности его к отцу, вследствие преступной связи последнего с гувернанткой. Комитет, находя в этом сочинении верх самого неприличия, с которым сцены разврата вносятся в святилище отцовской и сыновней любви, особенно предосудительным посчитал то, что описания любви и ревности в 8-летнем ребенке представляются каким-то отличительным признаком избранных натур». Комитет 2 апреля предложил министру народного просвещения вразумить, через кого следует, г. Фурмана. Еще более резким было решение Николая I: «Совершенно справедливо, но слабо, ибо я никак не могу допустить, чтобы цензура могла пропускать подобного рода сочинения, в высшей степени развратные, и потому, кроме замечания Фурману через самого Министра народного просвещения, цензору строжайший выговор, и знать хочу – кто?» Князь П.А. Ширинский-Шихматов вторично делает доклад императору: роман печатался в разных книжках журнала с дозволения 5 цензоров. Тем из них, кто пропустил страницы книги, вызвавшие нарекания, – И.И. Срезневскому и А.В. Мехелину объявлен строгий выговор. Министр народного просвещения свидетельствовал, что цензор Срезневский – профессор Петербургского университета – «отличается искреннею преданностью престолу и безукоризненной нравственностью». Николай I заметил по этому поводу: «Подобные пропуски непростительны, ибо безнравственного никогда цензор пропускать не должен».

 

Наиболее яркое представление о цензуре этого периода дает эпизод с вышедшей в Москве 11-м изданием «Повести о приключениях милорда Георга и о бранденбургской маркграфине Фриде-Рике-Луизе, с присовокуплением истории бывшего турецкого визиря Марцимириса и сардинской королевы Терезы». Повесть эта с середины XVIII в. имела неизменный успех у определенной аудитории. Как замечает в докладе императору от 17 марта 1850 г. председатель Комитета 2 апреля Н.Н. Анненков, «сделалась у нас одним из любимейших чтений в лакейских и вообще в простонародии» наряду со сказками «Бова Королевич», «Ванька Каин» и др. По содержанию повесть представляет собой пеструю смесь самых разнообразных приключений, «сбор всяких нелепостей, иногда даже и неблагопристойностей». Н.Н. Анненков явно с удовольствием цитирует пару примеров. Вот один из них: «И так сия красавица (королева негритянка), при сих прелестных видах, открывши перед милордом черные свои груди, которые были изрядного сложения, говорила: «Посмотри, милорд, ты, конечно, в Лондоне таких приятных и нежных членов не видывал?» «Это правда, ваше величество, – отвечал он, – что в Лондоне и самая подлая женщина ни за какие деньги сих членов публично перед мушиною открыть не согласится, чего ради я вашему величеству советую лучше оные по-прежнему закрыть».

 

Председатель Комитета 2 апреля видел в новом переиздании «Повести о приключениях милорда Георга» свидетельство о ее популярности у народа, но и доказательство того, что

 

 

«низшие наши классы чувствуют уже вообще необходимость в чтении, которой так желательно бы удовлетворить пищею более для них полезною». «Некоторые благонамеренные частные лица в последнее время издали ряд назидательных сочинений, приспособленных к нраву и кругу понятий простолюдинов». «Но и простолюдин может иногда пожелать чтения более легкого, веселого, даже шутливого, которым не только завлекалась бы его любознательность, но доставлялось и некоторое рассеяние; в таком роде у нас нет ничего, кроме упомянутых вздорных книжек и сказок, большею частью весьма старинных. Здесь, по мнению Комитета, открывается обширное поле нашим литераторам, во всяком случае гораздо полезнейшее, нежели перевод ничтожных французских романов или переделывание вздорных оракулов или гадательных книг и т.п.». Комитет 2 апреля предложил министру народного просвещения князю Шихматову-Ширинскому представить соображения: «каким бы образом умножить у нас издание и распространение в простом народе чтения книг, писанных языком, близким к его понятиям и быту, и под оболочкою романтического или сказочного интереса, постоянно направляемых к утверждению наших простолюдинов в добрых нравах и в любви к православию, государю и порядку».

 

 

Николай I начертал на докладе 16 марта: «Согласен».

 

Эта докладная записка Комитета 2 апреля показывает, что высшая цензурная инстанция постоянно и основательно анализировала все стороны литературного процесса, уделяя внимания больше на ту из них, которая обращена к массовой аудитории. Эта сторона ее деятельности менее изучена. Высшие цензоры пытались выработать стратегию в отношении этой литературы, понимая ее важность и ее слабости. И здесь вместо запретов, господствовавших в отношении к литературному процессу, предполагалось изменить репертуар чтения народа за счет создания соответствующих интересам правительства произведений, впрочем, это же было и в интересах читателей.

 

Через месяц князь П.А. Ширинский-Шихматов подготовил обстоятельный доклад, посвященный проблеме литературы «для простого народа». Во-первых, министр считал, что переиздание «Повести о приключениях милорда Георга» не является свидетельством ее популярности в народе. Она – предмет чтения «нашей дворни в столицах, губернских и уездных городах, а отчасти в помещичьих селениях, куда доставляется посредством ярмарок и развозки странствующими промышленниками». Кроме того, ее читают некоторые городские обыватели. Как цензор князь П.А. Ширинский-Шихматов не видел в такой литературе опасности, так как «эти книжки по большей части весьма старинные».

 

Во-вторых, министр народного просвещения высказывает свою точку зрения на народную литературу.

 

 

«Чтобы быть истинно народными, – замечает он, – книги требуют от сочинителя своего особенного дарования, неиссякаемого остроумия, всегда прикрываемого простотою и добродушием, совершенного знания обычаев низшего класса и, наконец, близкого знакомства с их общежитием, по большей части, весьма удачно выраженными в пословицах и поговорках. Словом, книги в духе народном еще ожидают своего Крылова. Кроме того, писатель народных книг должен быть проникнут живою верою православной церкви, носить в груди своей безусловную преданность престолу и сродниться с государственным и общественным бытом. Только тогда, передавая собственное убеждение читателям своим, он может незаметно согревать и развивать в сердцах их врожденное всякому русскому чувства уважение в вере, любви к государю и покорности законам отечественным».

 

Как видим, министр народного просвещения отчетливо понимал характер народной литературы, особенности творчества писателя и, конечно, социальный заказ власти. Из всего изданного для народа князь П.А. Ширинский-Шихматов выделил «Русскую книгу для грамотных людей» (издание Министерства народного просвещения) и «Сельские чтения» (издание Министерства государственных имуществ). Он предлагал «поощрять чтение книг не гражданской, а церковной печати», поскольку, по его мнению, первые, как правило, представляют собой бесполезное чтение, а вторые укрепляют простолюдина верою, способствуют «перенесению всякого рода лишений». Книги духовного содержания следует издавать «в значительном количестве экземпляров и продавать повсюду по самой умеренной цене». Он ставил в пример деятельность Комитета по изданию духовно-нравственных книг для простолюдинов, существовавшего в Москве под председательством митрополита Филарета. Такого рода комитет следовало организовать и в Петербурге, но с более широкой издательской программой. Князь П.А. Ширинский-Шихматов видел еще одно преимущество церковной литературы: в народе до сих пор существует обычай начинать обучение грамоте «буквами церковной печати и чтением Часослова и Псалтиря». Это облегчает проникновение духовной литературы в самую широкую аудиторию.

 

Интересна реакция Николая I на доклад П.А. Ширинского-Шихматова, утвердившего его в тот же день, но скорректировавшего устремления министра: «Не упускать из виду и издания для простого народа книг гражданской печати занимательного, но безвредного содержания, предназначая такое чтение преимущественно для грамотных дворовых людей». Император выразил предпочтение «отдельным рассказам из отечественной истории» полному и последовательному «изложению этого предмета в книге для народа». Одновременно 15 апреля князь Ширинский-Шихматов представил Николаю I второй доклад, можно сказать, идеологический – «о средствах для ограждения России от преобладающего в чужих краях духа времени, враждебного монархическим началам, и от заразы коммунистических мнений, стремящихся к ниспровержению оснований гражданского общества». И в этом докладе речь шла о народной литературе. Цензоры не должны были пропускать в книгах

 

 

«ничего неблагоприятного, но даже и не осторожного относительно православной церкви и ее установлений, правительства, постановлений властей и законов, а также ничего соблазнительного и неблагопристойного»; «изъявления сожалений о крепостном состоянии», «описания злоупотреблений помещиков, об изменениях во взаимоотношениях их с крепостными», «ничего, что могло бы ослабить во мнении простолюдинов уважение к святости брака и повиновении родительской власти». И этот доклад был высочайше утвержден.

 

Вступив в должность министра народного просвещени