9
Вопреки обыкновению, Брюно сейчас избегал больших магистралей. Не доезжая Партене, он сделал краткую остановку. У него была потребность подумать; да, но, в сущности, о чем? Он остановил машину среди мирного, скучного ландшафта, возле канала с почти недвижной водой. Прибрежные кустарники то ли росли, то ли гнили, трудно сказать. Тишину нарушало смутное жужжание, оно доносилось из воздуха, должно быть полного насекомых. Он прилег на поросший травой берег, пригляделся к слабому, чуть заметному движению воды: она медленно текла на юг. Лягушек не было видно – ни одной.
В октябре 1975‑го, перед самым поступлением на факультет, когда Брюно обосновался в квартирке, купленной для него отцом, у него возникло ощущение, что начинается новая жизнь. Разочароваться пришлось очень скоро. Конечно, девушки там были, даже много девушек, но все они выглядели уже занятыми или по крайней мере не проявляли желания завязать с ним отношения. С целью установить контакты он таскался на все воскресные дополнительные занятия, на все лекции и вскоре таким образом вышел в первые ученики. Он видел девушек в кафетерии, слышал их болтовню: они приходили и уходили, встречались с приятелями, приглашали друг друга на вечеринки. Брюно начал много есть. Вскоре он установил для себя продовольственный маршрут – вниз по бульвару Сен‑Мишель. Для начала он покупал хот‑дог в лавочке на перекрестке с улицей Гей‑Люссака; потом чуть дальше съедал пиццу или, реже, сандвич по‑гречески. В «Макдональдсе», что на пересечении с бульваром Сен‑Жермен, он проглатывал несколько чизбургеров, запивая кока‑колой и молочно‑банановым коктейлем; затем, спотыкаясь, плелся по улице Ла‑Арп, чтобы закончить пиршество в тунисских кондитерских. По дороге домой он останавливался перед кинотеатром «Латен», предлагавшим два порнофильма за один сеанс. Иной раз он по получасу топтался перед входом, притворяясь, будто изучает схему автобусных маршрутов, в надежде – неизменно тщетной – увидеть входящую пару или одинокую женщину. Однако чаще всего он не находил попутчиков. Оказавшись в зале, он сразу чувствовал себя лучше, билетерша была безупречна в своей скромной сдержанности. Мужчины располагались поодаль друг от друга, между ними всегда оставалась дистанция в несколько свободных мест. Он спокойно онанировал, смотря «Похотливых медсестер», «Путешествуешь автостопом – не носи трусиков», «Профессионалку с раздвинутыми ногами», «Сосалок» и множество тому подобных фильмов. Единственное, что его смущало, – момент, когда наступала пора выйти из кинотеатра прямехонько на бульвар Сен‑Мишель, где он распрекрасно мог нос к носу столкнуться с кем‑нибудь из факультетских однокашниц. Обычно он выжидал, чтобы какой‑нибудь тип поднялся с места, и следовал за ним по пятам: пойти на порнофильм за компанию с приятелем казалось ему менее постыдным. Домой он возвращался обычно около полуночи, на сон грядущий читал Руссо или Шатобриана.
Раз или два в неделю Брюно принимал решение изменить жизнь самым радикальным образом. Вот как это происходило. Для начала он раздевался – совсем, догола – и вставал перед зеркалом: было необходимо дойти до предела самоуничижения, досконально разглядеть всю мерзость своего раздутого брюха, отвислых щек, ягодиц, уже тронутых дряблостью. Потом он выключал все лампы. Сдвигал ноги, скрещивал руки на груди, слегка наклонял для пущего самоуглубления голову. Тут он делал медленный, глубокий вдох, надувая до крайности свой гадский живот; затем выдох, тоже очень медленный, и при этом он мысленно вел счет. Все цифры были важны, его сосредоточенность не должна была ослабеть ни на миг; но наивысшее значение имели четыре, восемь и, разумеется, шестнадцать – последняя цифра. Когда, выдохнув изо всех сил, он выпрямится, произнеся финальное «шестнадцать!», он станет совершенно другим человеком, наконец‑то готовым жить, броситься в круговорот бытия. Он больше не будет знать ни страха, ни стыда; начнет нормально питаться, нормально вести себя с девушками. «Сегодня первый день твоей новой жизни».
Этот маленький церемониал ничего не мог поделать с его робостью, но иногда оказывал некоторое воздействие на его булимию; случалось, проходило двое суток, прежде чем он снова впадал в обжорство. Неудачу он объяснял недостатком собранности, потом, очень скоро, опять начинал верить в успех. Он был еще молод.
Однажды вечером, выходя из кондитерской «Сласти Южного Туниса», он столкнулся с Анник. Он не видел ее со времени их краткой встречи летом 1974‑го. Она еще больше подурнела, теперь она была почти что жирной. Квадратные очки в черной оправе с толстыми стеклами уменьшали ее и без того маленькие карие глазки, подчеркивали нездоровую белизну кожи. Они вместе пили кофе, причем оба испытали минуты довольно заметного смущения. Она тоже была студенткой, изучала в Сорбонне литературу; ее комнатка с окнами на бульвар Сен‑Мишель находилась совсем рядом. Уходя, она оставила ему номер своего телефона.
В последующие недели он несколько раз заходил к ней. Она отказывалась раздеваться, собственная наружность слишком ее унижала; зато в первый вечер она предложила Брюно сделать ему минет. О своих физических недостатках она не говорила, сослалась на то, что не приняла таблетки. «Я предпочитаю это, право же, поверь…» Она никуда не ходила, все вечера просиживала дома. Готовила себе настойки, старалась соблюдать режим; но ничто не помогало. Брюно несколько раз пробовал стащить с нее панталоны; она сжималась в клубок, ни слова не говоря, яростно отталкивала его. Он в конце концов уступал, вытаскивал свой член. Она сосала его торопливо, немножко слишком сильно; он эякулировал ей в рот. Иногда они разговаривали об учебе, но недолго; обычно он довольно скоро уходил. Честно говоря, она была так некрасива, что ему было бы трудно представить себя рядом с ней на улице, в ресторане, в очереди у кинотеатра. Он нажирался в кондитерской до тошноты, потом поднимался к ней, давал себя пососать и удалялся. Наверное, так оно и лучше.
В вечер смерти Анник погода стояла очень теплая. Был еще только конец марта, но вечер выдался совсем весенний. В своей привычной кондитерской Брюно купил длинный рожок, начиненный миндалем, потом спустился к набережной Сены. Звук громкоговорителя с речного трамвая сотрясал воздух, отдаваясь эхом от стен Нотр‑Дама. Он дожевал липкий, обмазанный медом рожок, потом, в который раз, почувствовал острое отвращение к самому себе. А может быть, неплохая идея, сказал он себе, опробовать свой метод здесь, в самом сердце Парижа, в центре мира, среди людей. Он зажмурил глаза, сдвинул каблуки, скрестил на груди руки. Войдя в состояние абсолютной сосредоточенности, стал медленно, решительно считать. Произнеся заветное «шестнадцать!», он энергично выпрямился. Речной трамвайчик пропал из виду, набережная была пустынна. Воздух все еще оставался довольно теплым.
Перед домом Анник теснилась маленькая толпа, двое полицейских сдерживали ее. Он приблизился. Изувеченное тело девушки лежало на земле, нелепо скорчившись. Ее раздробленные руки, будто щупальца, охватывали голову, лужа крови окружала то, что осталось от ее лица; вероятно, перед падением она последним рефлекторным жестом самозащиты поднесла руки к лицу. «Прыгнула с восьмого этажа. Мгновенная смерть», – со странным удовольствием сказала женщина, стоявшая рядом с ним. Подкатила машина скорой помощи, из нее вышли двое мужчин с носилками. В то мгновение, когда они поднимали ее, он увидел расколотый череп и отвел глаза. «Скорая помощь» укатила под вой сирен. Так кончилась первая любовь Брюно.
Лето 1976‑го было, может статься, самой жестокой порой его жизни; ему только что исполнилось двадцать лет. Жара стояла несусветная, даже ночи не приносили с собой ни малейшей свежести; в этом смысле лето 76‑го должно остаться в памяти потомков. Девушки ходили в коротких прозрачных платьях, от пота ткань липла к телу. Он бродил целыми днями сам не свой от желания. Вставал по ночам, пешком обходил Париж, задерживаясь на террасах кафе, подкарауливая их у входа на дискотеки. Танцевать он не умел. Возбуждение не утихало ни на мгновенье. Ему казалось, что промеж ног у него кусок мяса, истекающий влагой, гниющий, пожираемый червями. Несколько раз он пробовал заговаривать с девушками на улице, но в ответ слышал только унизительные насмешки. По ночам он смотрел на себя в зеркало. Его потные, прилипшие к голове волосы начинали редеть со лба; под рубашкой прорисовывались складки живота. Он стал посещать секс‑шопы и пип‑шоу, но не добился ничего, кроме обострения своих мук. Тут в первый раз он прибег к услугам проститутки.
Неуловимый и решающий поворот, сделал вывод Брюно, вот что произошло в западном обществе в 1974‑1975 годах. Он все еще лежал на травянистом откосе над каналом; свернутая и засунутая под голову полотняная куртка заменяла ему подушку. Он вырвал пучок травы, ощутил ее влажную шероховатость. В те самые годы, когда он безуспешно пытался приноровиться к жизни, западные общества вступили на какой‑то темный путь. В то лето семьдесят шестого было уже очевидно, что все это добром не кончится. Физическое насилие, самое крайнее проявление индивидуальности, вслед за вожделением снова вступит на Западе в свои права.
10
Джулиан и Олдос
Когда возникает надобность преобразовать или обновить основополагающую доктрину, обреченные поколения, в среде которых происходит такая трансформация, в основном остаются чужды, а зачастую становятся и прямо враждебны ей.
Огюст Конт.
Призыв к консерваторам
Около полудня Брюно вновь сел в машину, добрался до центра Партене. Поразмыслив, он решил выбраться на автотрассу. Позвонил из телефонной кабинки брату – тот мгновенно поднял трубку. Он вернулся в Париж, он охотно увидится с Мишелем сегодня же вечером. Завтра это будет невозможно, у него встреча с сыном. Но нынче вечером он свободен, ему это представляется важным. Мишель не проявил особых эмоций. «Если хочешь», – произнес он после долгого молчания. Как большинство людей, он находил крайне неприятной тенденцию общества к раздробленности, которую так бойко описывают социологи и комментаторы. Подобно большинству, он считал желательным сохранять некоторые семейные узы, пусть и обрекая себя ради этого на легкую скуку. Так он годами принуждал себя проводить Рождество у тетушки Мари‑Терез, которая вместе со своим симпатичным, почти глухим мужем старилась в особнячке в Ренси. Его дядюшка всегда голосовал за коммунистов и отказывался ходить к полуночной мессе, что всякий раз становилось поводом для «сшибки». Попивая настойку из корений горечавки, Мишель слушал, как старик рассуждает об освобождении трудящихся, время от времени бурча в ответ какую‑нибудь банальность. Потом приходили другие, в том числе его кузина Брижит. Он любил Брижит, ему хотелось, чтобы она была счастлива; но с ее мужем, порядочным болваном, это представлялось трудно достижимым. Он служил у Байера врачом по вызову и обманывал жену при всяком удобном случае; поскольку он был красивым мужчиной и много ездил, возможностей было хоть отбавляй. Лицо Брижит с каждым годом все более тускнело.
В 1990 году Мишель отказался от этого ежегодного визита; у него теперь остался только Брюно. Семейные узы сохраняются несколько лет, иногда и десятилетий, на самом деле они много долговечней всех прочих; но потом в конце концов они тоже сходят на нет.
Брюно приехал около девяти вечера, он уже немного выпил и жаждал поговорить на отвлеченные темы.
– Меня всегда поражала, – начал он, еще не успев даже присесть, – чрезвычайная точность предсказаний, сделанных Олдосом Хаксли в «О дивном новом мире». Как подумаешь, что эта книга была написана в 1932‑м, – просто невероятно. С тех пор западное общество непрестанно стремилось приблизиться к этому образцу Все более совершенные методы контроля за рождаемостью рано или поздно приведут к тому, что она раз и навсегда потеряет связь с сексуальностью, а род человеческий будет воспроизводиться в лаборатории при условии генетической надежности и полной безопасности. Как следствие – исчезновение родственных связей, понятий отцовства и материнства. Благодаря прогрессу фармакологии – устранение различий между разными возрастами. В мире, описанном Хаксли, в шестьдесят лет человек так же активен. имеет ту же наружность, те же самые желания, что двадцатилетний. Потом, когда он более не способен противостоять старости, его ждет добровольное исчезновение посредством эвтаназии; все очень скромно, очень быстро, без драм. Общество, изображенное в «О дивном новом мире», – это счастливое общество, где нет места трагедиям и эмоциональным крайностям. Всеобщая сексуальная свобода, больше никаких препон наслаждению, расцвету желаний. Случаются краткие моменты уныния, печали и сомнения; но все это легко исцелить медикаментозным путем, химия добилась существенного прогресса в области антидепрессантов и анксиолитиков. «Сому ам – и нету драм». Это точь‑в‑точь такой мир, о котором мы сегодня мечтаем, мир, в каком мы, нынешние, хотели бы жить.
– Я прекрасно знаю, – продолжал Брюно, взмахом руки как бы отметая замечание, которого Мишель не делал, – знаю, что обычно мир Хаксли объявляют тоталитарным кошмаром, пытаясь выдать эту книгу за разоблачение; это просто чистейшее лицемерие. По всем пунктам – генетический контроль, свобода пола, борьба со старостью, цивилизация развлечений – «О дивный новый мир» рисует нам рай, в точности такой, достичь которого мы пытаемся, пока что безуспешно. Есть только один фактор, несколько противоречащий нашей системе ценностей, – это разделение общества на касты, по своей генетической природе предназначенные для разных работ. Однако это безусловно единственный пункт, в котором Хаксли оказался плохим пророком; это равным образом единственный пункт, который становится почти бесполезным по мере развития механизации и роботизации. Олдос Хаксли, вне всякого сомнения, плохой писатель, его фразы тяжеловесны и лишены изящества, его персонажи невыразительны и ходульны. Но ему присуще одно – притом основополагающее – интуитивное прозрение, что эволюция людских сообществ в продолжение нескольких веков направлялась и в дальнейшем во все большей степени будет направляться научным и технологическим прогрессом. Ему могло при всем том не хватать тонкости, психологизма, чувства стиля; все это легко перевешивается его исходным преимуществом – интуицией. Он первым из писателей, включая сюда и научных фантастов, понял, что, не считая физики, главным двигателем этого процесса теперь станет биология.
Брюно осекся; он только теперь заметил, что его брат слегка похудел, выглядит усталым, озабоченным, да, пожалуй, и несколько рассеянным. И в самом деле, вот уже несколько дней Мишель пренебрегал своими занятиями. Не в пример прошлым годам, перед магазином единых цен топталось много нищих и продавцов газет; а ведь лето в разгаре, это пора, когда бедность становится менее гнетущей. «А если война?» – спрашивал себя Мишель, наблюдая сквозь оконное стекло медлительные перемещения клошаров. Брюно снова налил себе стакан вина; он начал ощущать, что проголодался, и был несколько удивлен, когда брат устало ответил ему:
– Хаксли принадлежал к большому семейству английских биологов. Его дед дружил с Дарвином, он много писал в защиту теории эволюции. Его отец и его братДжулиан также были биологами с именем. Это все представители английской традиции, интеллектуалы‑прагматики, либералы и скептики. В отличие от французской эпохи Просвещения. Их открытия основываются на наблюдении, на экспериментальных методиках. Все свои юные годы Хаксли провел, общаясь с экономистами, юристами, но главное, с учеными, которые гостили в доме его отца. Среди писателей своего поколения он, несомненно, был единственным, кто мог предсказать грядущие успехи биологии. Но все это произошло бы куда быстрее, если бы не нацизм. Нацистская идеология способствовала дискредитации теорий евгеники и улучшения породы; потребовалось несколько десятилетий, чтобы к этому вернуться. – Мишель встал, принес из своей библиотеки том под названием «То, что я смею думать». – Эту книгу написал Джулиан Хаксли, старший брат Олдоса; она была опубликована в 1931‑м, за год до «О дивного нового мира». Здесь мы находим все те мысли о генетическом контроле и улучшении породы, в том числе человеческой, которые его брат использует в своем романе. Все это здесь представлено, и вполне недвусмысленно, в качестве желанной цели, к которой надлежит стремиться.
Мишель сел, вытер пот со лба. Он продолжал:
– После войны, в 1946 году, Джулиан Хаксли был назначен генеральным директором ЮНЕСКО, созданного как раз в то время. Его брат опубликовал «Возвращение в прекрасный новый мир», в котором старался представить свою первую книгу как обличение, как сатиру. Несколькими годами позже Олдос Хаксли стал идейным вдохновителем большей части экспериментов хиппи. Он всегда был сторонником полной сексуальной свободы, играл роль первооткрывателя в применении психоделических наркотиков. Его знали все основатели Изалена, они были знакомы с ним и находились под его влиянием. Впоследствии движение New Age мало‑помалу полностью взяло на вооружения все идеи изаленского направления. По существу, Олдос Хаксли один из наиболее влиятельных мыслителей столетия.
Они отправились перекусить в ресторан на углу улицы, предлагавший двойную порцию фондю по‑китайски за 270 франков. Мишель уже три дня не выходил из дому
– Я сегодня не ел, – заметил он с легким удивлением; в руке он держал книгу. – Хаксли опубликовал «Остров» в 1962‑м, это его последняя книга, – продолжал он, ковыряя липкий рис. – Действие происходит на райском тропическом острове – растительность и ландшафты, вероятно, навеяны Шри‑Ланкой. На этом острове, в стороне от больших торговых путей XX века, развивается своеобразная цивилизация, весьма продвинутая в плане технологий и одновременно уважающая природу: мирная, полностью освобожденная от наследственных неврозов и иудео‑христианских запретов. Нагота там естественна; любовь и вожделение проявляются открыто. Эта книга, посредственная, но легкая для восприятия, имела огромное влияние на хиппи, а через них и на адептов New Age. Если приглядеться, гармоническое сообщество, изображенное в «Острове», имеет много общего с тем, что описано в романе «О дивный новый мир». На деле сам Хаксли, вероятно пребывающий в состоянии маразма, похоже, не осознавал этого сходства, однако общество, что представлено в «Острове», так же близко «О дивному новому миру», как анархическое сообщество хиппи сродни обществу буржуазного либерализма или скорее его шведскому социал‑демократическому варианту.
Он умолк, окунул креветку в соус пикан, отложил в сторону свои палочки.
– Олдос Хаксли, подобно своему брату, был оптимистом, – произнес он наконец с гримасой едва ли не отвращения. – Метафизическая мутация, породившая материализм и современную науку, имела два великих условия: рационализм и индивидуализм. Ошибка Хаксли в том, что он плохо рассчитал соотношение сил между этими двумя условиями. Недооценил возрастание индивидуализма в результате более интенсивного осознания смерти. Индивидуализм породил свободу, ощущение собственного «я», потребность выделиться и возвыситься над другими. В том рациональном обществе, что описано в романе «О дивном новый мир», борьба может быть смягчена. Экономическое соревнование, метафора захвата жизненного пространства, теряет смысл в богатом обществе, где все экономические колебания под контролем. Соревнование в области секса, окольным путем олицетворяющее зарождение победы над временем, утрачивает смысл в обществе, где в полной мере осуществлен распад системы сексуального самовоспроизводства; но Хаксли забывает принять в. расчет индивидуализм. Он не сумел понять, что секс, будучи отделен от функции размножения, существует не столько как источник удовольствия, сколько как принцип самоутверждения: это то же самое, что страсть к обогащению. Почему шведской социал‑демократической модели никогда не удавалось возобладать над либеральной? Почему она даже никогда не была испробована в области сексуальных проблем? Потому что метафизическая мутация, производимая современной наукой, влечет за собой индивидуализм, тщеславие, ненависть и желание. В противоположность наслаждению желание по самой своей сути есть источник страдания, злобы и беды. Все философы – не только буддисты, не только христиане, но все, кто заслуживает имени философов, – знали об этом и этому учили. Выход, предлагаемый утопистами от Платона до Хаксли, в том числе и Фурье, состоит в погашении желания и страданий посредством организации незамедлительного удовлетворения. Общество рекламно‑эротическое, в котором живем мы, напротив, стремится к организации желания, к его разрастанию в неслыханных масштабах, удерживая его удовлетворение в пределах интимной сферы. Чтобы такое общество функционировало, чтобы соревнование не прекращалось, необходимо приумножать желание, нужно, чтобы оно, распространяясь, пожирало человеческую жизнь.
Изнуренный, он утер со лба пот. К еде он больше не притронулся.
– Существуют коррективы, маленькие гуманистические поправки, – мягко возразил Брюно. – В конце концов, есть вещи, позволяющие забывать о смерти. В «О дивном новом мире» речь идет об анксиолитиках и антидепрессантах; в «Острове» все дело скорее упирается в медитацию, психоделические наркотики, кое‑какие туманные элементы индуизма. Практически современные люди пытаются создать маленький коктейль из обоих этих способов.
– Джулиан Хаксли в книге «То, что я смею думать», тоже обращается к вопросам религии, он посвящает им всю вторую часть, – с возрастающим омерзением заметил Мишель. – Он полностью сознает, что научный прогресс и материализм подорвали основы всех традиционных религий; равным образом он понимает и то, что никакое общество существовать без религии не может. На протяжении более сотни страниц он пытается заложить фундамент такой религии, которая могла бы согласоваться с современным состоянием науки. Нельзя сказать, что результаты его усилий так уж убедительны; не скажешь также, чтобы развитие нашего общества особенно продвинулось в этом смысле. В действительности все надежды на синтез сводятся на нет очевидностью смерти материи, тщеславием и жестокостью, распространение которых неостановимо. В порядке компенсации, – странновато усмехнувшись, заключил он, – нам тем не менее остается любовь.
11
После визита Брюно Мишель провалялся в кровати ровным счетом две недели. А и впрямь, спрашивал он себя, как общество может существовать без религии? Ведь это представляется затруднительным, даже если говорить об отдельном индивидууме. Несколько дней подряд он разглядывал батарею, расположенную слева от кровати. Во время отопительного сезона ее ребра заполняет горячая вода, это полезное, ловко придуманное сооружение; но все‑таки сколько времени западное общество сможет обходиться без какой бы то ни было религии? Когда он был ребенком, ему нравилось поливать растения в огороде. У него сохранилась маленькая прямоугольная черно‑белая фотокарточка, он там с лейкой в руках, под присмотром своей бабушки; ему, наверное, лет шесть. Позже он полюбил ходить за покупками. На сдачу от хлеба ему позволялось купить немного карамели. Потом он отправлялся на ферму за молоком; он нес в вытянутой руке, покачивая, как ведерко, алюминиевый солдатский котелок с теплым еще молоком, и ему было немножко жутко, когда приходилось возвращаться уже в потемках по ухабистой дороге, окаймленной колючим кустарником. Теперь любой поход в супермаркет был для него сущей мукой. Однако ассортимент менялся, то и дело возникали новые типы быстрозамороженных продуктов для холостяков. Недавно в мясном отделе своего универсама он – в первый раз в жизни – увидел бифштекс из страуса.
Чтобы обеспечить воспроизводство, две нити спирали ДНК расходятся и к каждой присоединяются дополнительные нуклеотиды. Этот момент деления опасен, тут‑то и могут вмешаться неконтролируемые мутации, по большей части пагубные. Голодовка стимулирует работу интеллекта – это действительный факт, и на исходе первой недели Мишель интуитивно догадался, что безупречное воспроизводство невозможно, пока молекула ДНК имеет форму спирали. Для обеспечения лишенной изъянов репликации бесконечного числа поколений клеток, вероятно, было бы необходимо придать генетической информации более компактную форму, наподобие, к примеру, тора или листа Мёбиуса.
Ребенком он не мог примириться с естественным разрушением всех вещей, их поломкой, изнашиванием. Так, он хранил многие годы, бесконечно чинил, обматывал скотчем расколовшуюся надвое маленькую линейку из белой пластмассы. Из‑за дополнительных утолщений после обматывания линейка утратила прямизну, по ней стало невозможно провести ровную линию, она уже не могла служить линейкой. И все же он ее берег. Она снова ломалась, он опять ее чинил, наматывал скотч еще толще и клал упорно в ранец.
Одним из свойств гения Джерзински, как напишет годы спустя Фредерик Хюбчеяк, было то, что он сумел пойти дальше своего первого озарения, согласно которому воспроизводство половым путем несет в себе самом источник вредоносных мутаций. На протяжении тысячелетий, подчеркивает Хюбчеяк, все культуры человечества несли на себе более или менее отчетливый отпечаток интуитивного осознания неразрывной связи между сексом и смертью; для исследователя, только что подтвердившего эту связь посредством неопровержимых доказательств из области молекулярной биологии, было бы естественно остановиться на этом, посчитать, что его цель достигнута. Однако Джерзински почувствовал, что должен выйти за пределы проблемы воспроизводства половым путем, чтобы рассмотреть топологические условия клеточного деления во всей их совокупности.
С первого же года своего учения в начальной школе в Шарни Мишель был поражен жестокостью в мальчишеской среде. Правда, то были крестьянские дети, то есть маленькие звереныши, еще недалеко ушедшие от дикой природы. Но поистине можно было изумляться той естественной, инстинктивной радости, с которой они протыкали лягушек иглами циркулей или перьями ручек; фиолетовые чернила затекали под кожу несчастного создания, медленно погибавшего от удушья. Они собирались в кружок, с горящими глазами следили за этой агонией. Их другой излюбленной забавой было отрезать ножницами рожки улиток. Рожки у улитки единственный чувствительный орган; на конце у них маленькие глазки. Лишенная рожек, улитка становится всего лишь вялым, страдающим и не способным сориентироваться кусочком плоти. Мишель быстро сообразил, что в его интересах установить дистанцию между собой и этими малолетними зверенышами; напротив, бояться девочек, созданий более кротких, у него было мало оснований. Эту первую догадку о законах мира сего затем подкрепила «Жизнь животных» – телепередача, которая шла каждую пятницу по вечерам. Среди всей гнусной подлости, непрерывного душегубства, составляющего животную природу, единственным проблеском преданности и самопожертвования представлялась материнская любовь или же нечто такое, что от инстинкта защиты постепенно, незаметно ведет к тому же материнскому чувству. Так, самка кальмара, крошечное трогательное созданье двадцати сантиметров в длину, без колебаний нападает на пловца, если он приблизится к отложенным ею яичкам.
Тридцать лет спустя ему придется еще раз прийти к тому же заключению: решительно женщины лучше мужчин. Они ласковее, более способны к любви, сочувствию, нежности; меньше склонны к насилию, эгоизму, самоутверждению, жестокости. К тому же они благоразумнее, умнее и трудолюбивее.
По существу, спрашивал себя Мишель, следя, как солнце, просвечивая сквозь занавески, плывет к закату, для чего нужны мужчины? Возможно, что в стародавние времена, когда медведей было много, мужественность могла играть особую и незаменимую роль; но вот уж несколько столетий надобность в мужчинах, видимо, почти совсем отпала. Иногда они, разгоняя тоску, затевают партии в теннис, что является наименьшим злом; но также случается, что они находят полезным «двигать историю вперед», то есть убежденно разжигают революции и войны. Помимо бессмысленных страданий, которые они несут, войны и революции разрушают то лучшее, что было в прошлом, всякий раз требуя себе чистого места, чтобы строить все заново. Вне равномерного постепенного хода развития человеческая эволюция приобретает вид хаотический, разрушительный, неупорядоченный и буйный. Во всем этом исключительно и напрямую виноваты мужчины с их любовью к игре и риску, их непомерным тщеславием, их безответственностью, их врожденной тягой к насилию. Мир, состоящий из женщин, был бы во всех отношениях бесконечно предпочтительнее; он бы эволюционировал медленнее, зато непрерывно, без откатов назад и погибельных срывов он продвигался бы ко всеобщему счастью.
Утром 15 августа он встал, вышел из дому, тайно надеясь, что улицы безлюдны; так оно почти и было. Он сделал несколько заметок, к которым ему придется вернуться лет десять спустя, когда наступит время готовить к печати свою важнейшую работу «Пролегомены к безукоризненной репликации».
А Брюно в то же самое время привез сына к своей бывшей жене. Он чувствовал себя измученным и подавленным. Анна возвращалась из экспедиции по программе «Новые границы» не то на остров Пасхи, не то в Бенин, он в точности не помнил; она, вероятно, нашла себе подруг, обменялась адресами – они еще повидаются раза два‑три, пока не надоест; но с мужчинами она не встречалась – у Брюно возникло впечатление, что она полностью отказалась от всего, что связано с мужчинами. Анна отвела его в сторонку на пару минут, ей хотелось знать, «как все прошло». Он ответил: «Хорошо», приняв тот спокойный, самоуверенный тон, который импонирует женщинам; однако прибавил не без самоиронии: «Однако Виктор много смотрел телевизор». Без сигареты во рту он чувствовал себя не в своей тарелке: с тех пор как сама бросила курить, Анна не выносила, чтобы при ней курили. Квартира была обставлена со вкусом. Он знал, что в момент ухода испытает сожаление, лишний раз будет спрашивать себя, почему все так устроено, как этого избежать Торопливо поцелует Виктора, потом отправится восвояси. Вот и все: тем и кончится отпуск, проведенный с сыном.
