Когда Мишель вошел в апартаменты Деплешена, ему показалось, будто он попал в декорацию кинофильма. Мебель из светлого дерева, пол, выложенный терракотовой плиткой, афганские тканые ковры, репродукции Матисса… До сих пор он имел лишь смутное представление о жизни этой благополучной, культурной среды с ее тонким, уверенным вкусом; теперь ему было легко вообразить остальное: фамильное поместье в Бретани, возможно, сельский домик в Любероне. «Ну да, квинтеты Бартока и всякое такое», – мельком подумал он, принимаясь за первое блюдо. Обед был с шампанским, потом десерт – шарлотка с клубникой и малиной под великолепное розовое полусухое. Тут‑то Деплешен и выложил ему свой план. Он сможет добиться создания договорного места в своем исследовательском объединении в Жифе; Мишелю надо будет создать себе сколько‑нибудь лестную репутацию в кругах биохимиков, но сделать это надлежит побыстрее. В то же время Деплешен будет курировать подготовку его докторской диссертации, а сразу после защиты Мишель сможет получить подобающую штатную должность.
Мишель бросил взгляд на маленькую кхмерскую статуэтку, стоявшую в центре на каминной полке; выполненная весьма изящно, она изображала проповедующего Будду. Он откашлялся, прочищая горло; потом сказал, что принимает предложение.
Чрезвычайный прогресс, достигнутый за последующее десятилетие в области приборостроения и техники меток с помощью радиоактивных изотопов, позволил собрать значительное количество данных. Однако, как размышлял теперь Джерзински, в том, что касается теоретических вопросов, поднятых Деплешеном при их первой встрече, они не продвинулись ни на пядь.
Стояла глубокая ночь, когда марсианские бактерии снова возбудили его острое любопытство: он обнаружил в Интернете добрый десяток сообщений на сей счет, по большей части они исходили от американских университетов. Аденин, гуанин, тимин и цитозин обнаруживались там в нормальных пропорциях. Частью от нечего делать он заглянул на сайт Энн Арбор и нашел там сообщение о проблемах старения. Алисия Марсия‑Коэльо обращала внимание читателей на потерю кодирующих сегментов в ДНК во время повторных репликаций фибропластов из тканей гладких мускулов; в этом тоже не было ничего удивительного. Он знал эту Алисию; более того, именно она десять лет тому назад лишила его невинности в Балтиморе, где был тогда конгресс генетиков, после ужина, сопровождаемого не в меру обильными возлияниями. Она была так пьяна, что не смогла даже помочь ему снять с нее лифчик. Это был утомительный и даже тягостный момент; она только что рассталась со своим мужем, о чем сообщила ему, пока он сражался с ее застежками. Потом все пошло как надо; он сам удивился тому, что сумел воткнуть свое орудие в вагину исследовательницы и даже эякулировать, не испытав ни малейшего удовольствия.
5
Подобно Брюно, многие курортники, посещавшие Край Перемен, были сорокалетними; как и он, большинство из них работали в социальной сфере либо в области просвещения и по своему статусу являлись должностными лицами, материально вполне обеспеченными. Практически все они могли быть причислены к левым, и опять‑таки практически все вели одинокую жизнь, по большей части вследствие развода. Короче, для данного места Брюно был фигурой довольно типичной, и через несколько дней он осознал, что начинает чувствовать себя чуть лучше, чем обычно, вернее, не настолько скверно. Мистически настроенные тетки, во время утреннего завтрака совершенно нестерпимые, к тому часу, когда подавали аперитив, превращались в женщин, вовлеченных в безнадежное соперничество с конкурентками помоложе. И вот под вечер в среду он свел знакомство с Катрин, пятидесятилетней отставной феминисткой, принадлежащей к разряду «темных лошадок». Брюнетка с матовой кожей, она лет в двадцать была, наверное, весьма привлекательной. Груди у нее все еще держались на должной высоте, как он отметил в бассейне, но зад ожирел вконец. Она зациклилась на египетской символике, солнечных картах таро и т. п. Брюно спустил штаны в то время, когда она распространялась о боге Анубисе; он чувствовал, что по части эрекции она придираться не станет, так что между ними, может быть, зародится дружба. К несчастью, никакой эрекции вообще не получилось. У нее на бедрах были жировые складки, и ног она не раздвинула; расстались они довольно холодно.
В тот же вечер, незадолго до ужина, с ним разговорился субъект по имени Пьер‑Луи. Он представился преподавателем математики, о чем можно было догадаться по его виду. Брюно его приметил двумя днями раньше, во время вечера, посвященного креативистским теориям; там он выдал скетч на тему доказательства математической теоремы, топтавшегося по замкнутому кругу, нечто в стиле комического абсурда, впрочем совсем не смешное. Его рука быстро‑быстро бежала по белому пластику, временами вдруг спотыкаясь; тогда кожа на его огромном лысом черепе вся покрывалась морщинами умственного напряжения, лицо корчилось в гримасах, которые бедняга считал забавными; он застывал на несколько мгновений, сжимая в руке фломастер, потом снова принимался марать доску и бубнить, бубнить. По окончании скетча человек пять‑шесть зааплодировали скорее по доброте душевной. Он аж побагровел от смущения, тем все и кончилось.
В последующие дни Брюно несколько раз приходилось ускользать от его общества. Он неизменно разгуливал в парусиновой шляпе. Был тощеват и крайне долговяз, ростом как минимум метр девяносто; однако у него намечалось брюшко, и смешно было глядеть, как он с этим своим маленьким пузиком взбирается на вышку для прыжков в воду. Ему было лет сорок пять.
В тот вечер Брюно удалось быстренько смыться: воспользовавшись тем, что придурковатый верзила вместе со всеми прочими затеял импровизированные африканские танцы, он пустился вверх по склону в направлении ресторанчика где обычно обедала вся компания. Место рядом с экс‑феминисткой было свободно; напротив сидела одна из ее единомышленниц‑символисток. Он едва успел приступить к своему рагу, когда в дальнем конце прохода между сдвинутыми вплотную столами возник Пьер Луи; при виде свободного стула напротив Брюно его физиономия радостно просияла. Он начал разглагольствовать еще прежде, чем Брюно вполне осознал его присутствие; сказать по правде, бубнил он что‑то терпимое, так что его соседки по столу прямо‑таки раскудахтались от восторга. Тут тебе и реинкарнация Озириса, и египетские марионетки… на Брюно они не обращали абсолютно никакого внимания. В какой‑то момент до него дошло, что этот шут гороховый спрашивает о его профессиональных занятиях. «О, ничего особенного…» – обронил Брюно туманно; он был готов разговаривать о чем угодно, только не о государственной системе образования. Ужин начал действовать ему на нервы; он встал, чтобы пойти выкурить сигарету. К несчастью, в то же мгновение обе символистки, мощно вильнув бедрами, поднялись из‑за стола, не взглянув на собеседников; вероятно, именно это и спровоцировало инцидент.
Брюно был метрах в десяти от стола, когда услышал громкое сопение или скорее хрип, странный, поистине нечеловеческий звук. Он оглянулся: лицо Пьера‑Луи было ярко‑красным, кулаки сжаты. Одним прыжком, без разбега – ноги вместе – он вскочил на стол. С удушьем он совладал: хрип больше не вырывался из его груди. Теперь он топтался по столу, что есть силы колотя себя кулаками по голове; тарелки и стаканы плясали вокруг него; он расшвыривал их ногами выкрикивая: «Вы не смеете! Вы не можете так со мной обходиться!..» Чтобы справиться с ним, понадобилось пять человек. В тот же вечер его отправили в психиатрическую клинику, в Ангулем.
Около трех ночи Брюно внезапно проснулся, вышел из палатки: его прошиб пот. Кемпинг мирно дремал; было полнолуние; слышались монотонные песнопения лягушек. Он решил подождать завтрака на берегу пруда. Перед самым рассветом слегка продрог. Утренние занятия начинались часов в десять. В четверть одиннадцатого он направился к пирамиде. Поколебался перед дверью, где шел сеанс писания, но раздумал и спустился этажом ниже. Секунд двадцать разбирал программку занятий акварелью, затем поднялся на несколько ступеней вверх. Лестница состояла из прямых маршей с врезанными в них на середине пролета короткими изогнутыми сегментами со ступенями трапециевидной формы; на стыках прямой и изогнутой частей располагалась ступень, превышавшая по ширине все остальные. Именно на нее он и сел. Прислонился спиной к стене. Ему было хорошо.
Редкие минуты счастья, выпадавшие Брюно в лицейские годы, он именно так и проводил: после начала занятий усаживался на ступеньку лестницы между этажами, спокойно прислонялся к стене на равном расстоянии между двумя площадками и ждал, то прикрывая, то широко распахивая глаза. Конечно, кто‑нибудь мог появиться; тогда ему придется встать, забрать свой ранец и быстрым шагом направиться в класс, где уже идет урок. Но зачастую никто не появлялся, все было так мирно. И мало‑помалу, тихонько, словно украдкой, легкими короткими шажками по ступеням, выложенным серой плиткой (он тогда еще ни истории не знал, ни в физике не разбирался), его душа начинала возноситься к истинной радости.
Теперь, само собой, обстоятельства были иными: он по собственному выбору оказался здесь, принял участие в жизни центра отдыха. Этажом выше занимались писаниной, этажом ниже – малевали акварелью; под ними, вероятно, работают массажисты либо проводятся курсы холотропного дыхания; еще ниже, по всей видимости, организовалась группа африканских танцев. Человеческие существа жили, дышали, старались получить удовольствие либо улучшить свои личные возможности. Это происходило повсюду. На всех этажах человеческие индивиды продвигались или тщились продвинуться в социальном, сексуальном, профессиональном или космическом отношении. Если воспользоваться наиболее употребительным выражением, все они «работали над собой». Сам же он мало‑помалу начинал погружаться в спячку; он ничего больше не просил, ничего уже не искал, ни в чем не принимал никакого участия; медленно, постепенно его дух восходил к царству небытия, к чистому экстазу не‑присутствия в мире. Впервые с тех пор, как ему было тринадцать, Брюно чувствовал себя почти счастливым.
