Глава 7. Что, бывает любовь на земле?

 

В нашей школе каждый год проводился стихотворный конкурс или, иначе говоря, конкурс чтецов. Всё было очень значительно: три отборочных тура, к судейству привлечена весьма компетентная комиссия.

Ежегодно, начиная с пятого и по восьмой класс (о котором пойдет речь), я принимала участие в этом конкурсе, старательно разучивая стихотворения на заданную тему. Но мне ни разу не удавалось подняться выше второго места, как бы я ни старалась. Почему? Потому что на протяжении многих лет мой отец был бессменным председателем жюри, и все остальные члены подобострастно равнялись на его мнение. А он считал нескромным ставить собственной дочери самую высокую оценку. Как же мне хотелось хоть раз в жизнь стать официальной, признанной победительницей!

Чтоб показать всем, чего на самом деле заслуживаю, какая я сама по себе (невзирая на знаменитого отца) талантливая.

Я в тот год читала «Смерть пионерки» Эдуарда Багрицкого. С таким надрывом, с такой болью, словно бы сама была Валей‑Валентиной, умирающей от скарлатины, но не сдающей своих революционных позиций. Даже взмокла вся к финалу. Когда закончила, на лицах присутствующих, как мне показалось, было потрясение.

Первое место! Только первое!

Все повернули голову в сторону моего отца, то есть почетного председателя жюри. Он отрешенно молчал. Я видела, что ему (равно как и всем присутствующим) мое исполнение очень понравилось, но он, не сказав ни слова, скромно потупил взор. И всё!

Мне присудили второе место. Правда, в утешение позволили выступить на торжественном концерте, посвященном юбилею школы, с декламацией любого выбранного мною стихотворения. Спасибо и на том.

 

Праздничный концерт состоялся спустя неделю. Он готовился в обстановке всеобщей наэлектризованности. Занятия были отменены, точнее, заменены подготовкой к празднику, поскольку в тот год нашу замечательную школу впервые должно было посетить телевидение.

Телевизионщики тянули вверх по лестнице толстые кабели, опутывали ими актовый зал, устанавливали камеры и освещение, подключали микшер, проверяли звук. Свет ярких софитов постепенно нагревал воздух. Все вокруг бегали, суетились, украшали сцену, расставляли дополнительные стулья, готовили напитки и бутерброды для гостей. Выступающие заметно волновались. Все, кроме меня.

Я меланхолично стояла у окна второго этажа и смотрела, как уныло и монотонно дождь разрезает лужи. Я еще не решила, что буду читать и хочу ли выступать вообще. Неожиданно откуда‑то сверху на меня снизошли стихи.

 

Горько гляжу за окно:

Дождь.

Нет окончанья тебе,

Дождь!

 

Как это грустно:

Дождь, дождь…

Как это скучно:

Дождь, дождь…

 

Серые влажные капли –

Дождь,

Словно протяжные вопли –

Дождь!

Ну, а прохожие‑цапли,

Дождь,

В лужах твоих утопли,

Дождь.

 

Я не люблю тебя, тусклый дождь,

Долгий, холодный и сонный, дождь.

Вечно глядишь на тебя и ждешь,

Ждешь, что устанешь ты и уйдешь.

 

Но продолжаешь ты лить,

Дождь,

Словно по сердцу и в душу

Бьешь,

Словно не хочешь покоя,

Дождь…

Что же со мною такое,

Дождь?

 

Когда во время концерта ведущий объявил мое выступление, я, решительно шагнув на сцену, провозгласила:

– Унылая музыка Дождя. Неизвестный английский автор.

Все‑таки я любила эпатаж! Иначе как объяснить то, что я отважилась в тот же день продекламировать со сцены это свежеиспеченное стихотворение? Пусть даже анонимно. Впрочем, мне было нечего терять.

Публике понравилось: зал буквально рванул аплодисментами.

– Почему же ты не прочитала эту чудную балладу на конкурсе? – спросила ничего не заподозрившая классная руководительница. – Тогда бы точно получила первое место.

Я лишь криво усмехнулась: победа мне могла достаться в одном‑единственном случае: если бы председателем жюри был кто угодно, только не мой родной отец.

Отчего же все всегда убеждены, что быть дочерью известного человека – залог успеха? Отнюдь!

 

– Саша, можно вас на минуточку?

Повернувшись на голос, я сама себе не поверила. На меня смотрели иссиня‑голубые глаза парня из команды телевизионщиков. Когда он, высокий, статный, в модных джинсах и кожаном пиджаке, едва появился в стенах школы, все старшеклассницы дружно заволновались. Просто рябь какого‑то нездорового возбуждения пробежала по девичьим рядам. На протяжении всего вечера ему строились глазки, передавались записочки, а он будто бы не замечал эту повальную заинтересованность. Или был таким избалованным, что мог себе позволить невозмутимо заниматься своей работой, не реагируя ни на какие призывы со стороны активной девичьей половины?

А я… Я лишь вздохнула, увидев его впервые. Конкуренция была так многообразна и многолика, что я сразу же подавила в себе желания, мечтания и кокетливые позывы. И ушла печалиться к окну на втором этаже.

 

– Так можно вас, Саша?

Что означает сей вопрос, это его нежданное внимание, да и откуда, собственно, ему известно мое имя?

– Меня? – глупо переспросила я. – Вы не ошиблись?

– Именно вас.

– Да, слушаю, – едва произнесла, сдерживая клокочущее сердце.

– Скажите, Саша, а если я вам дам номер своего телефона, вы позвоните?

– Вы решили таким образом опробовать на мне метод Шахиджаняна? – не растерялась я.

Дело в том, что выступающий на вечере известный журналист‑психолог, отвечая на вопрос школьника: «Как проверить, нравлюсь ли я девочке?» – ответил: «Дай ей свой номер телефона. Позвонит – нравишься, нет – значит, нет».

– Метод Шахиджаняна? – переспросил телевизионщик. – Вовсе нет. Я просто хочу пообщаться с вами вне стен школы.

– А вы работаете на телевидении? – спросила я, подавляя волнение.

– Да, но это не имеет никакого значения, – проговорил он быстро, видно, в моем вопросе он учуял предвзятость.

Что значит – никакого значения? Для меня или для него?

– Ну, хорошо, давайте ваш телефон, – как можно небрежнее произнесла я.

Он протянул мне небольшой листок бумаги, на котором уже был заранее написан номер телефона и имя – Денис.

Это было мое любимое мужское имя! И сам он был настолько великолепен, что я на целые сутки погрузилась в какое‑то сомнамбулическое состояние. Я не могла поверить, что залетный принц, проигнорировавший целую толпу девушек, большинство из которых были признанными школьными красавицами, остановил свой искушенный взор на мне. Такого со мной еще не случалось!

Я готова была позвонить ему сразу же, как только добралась до телефона. Но проявила немыслимую силу воли. Я вела борьбу сама с собой целых двое суток. Больше выдержать не могла.

– Алло, – смущенно произнесла я, – Денис? Это Саша.

– Привет, Саша! – воскликнул он обрадованно. – Долго же ты собиралась с духом!

– Уроков было полным‑полно, – по‑глупому ответствовала я.

– Ну, справилась? Помощь не требуется?

Представив, как он улыбается, я покраснела. Хорошо, что он этого не видел.

– Я хотела бы узнать, Денис, а сколько вам лет?

– Ужасно много, – вздохнул он, – двадцать!

Ого! Да он просто старик. Мне‑то всего пятнадцать. Что скажут родители? Подружки зато обалдеют.

– И давно вы работаете на телевидении?

– Недавно. Я полгода как вернулся из армии.

Час от часу не легче. Бывалый мужчина. Чем я могу быть ему интересна? Ужасно хочется узнать, да неудобно. Подумает еще чего…

– Если вопросов больше нет, предлагаю встретиться.

Ой. Так скоро? Я так не могу. Точнее, не умею. Не знаю как, потому что.

– Встретиться? Где? И что мы будем делать? – спрашиваю подозрительно.

Ответ обезоруживает:

– Я покажу тебе самое красивое место в Москве. Ты хорошо знаешь Москву?

– Наверное, хорошо. Да не могу взять в толк, где оно – самое красивое место?

– Давай до завтра? Всё увидишь своими глазами.

Я летела в школу на крыльях. Звенела капель, светило солнышко, в воздухе струилась свежесть и надежда – для меня наступила самая настоящая весна.

 

О, весна без конца и без краю –

Без конца и без краю мечта! –

 

нараспев повторяла я стихи Блока.

 

Узнаю тебя, жизнь! Принимаю!

И приветствую звоном щита!..

 

На химии с физикой я нетерпеливо ерзала, не находя нужного положения собственного тела. На литературе вызвалась читать Блока и настолько выразительно прочла, что получила заслуженную пятерку. На биологии дремала, утомившись.

После уроков старалась ступать как можно медленнее, чтоб растянуть время до свидания – моего первого настоящего свидания. Впереди было больше двух с половиной часов – целая вечность.

Интересно, что Денис нашел в такой худосочной дурнушке, как я? Хотя за последние полгода я всё же чуточку поправилась, точнее, налилась соком, по выражению мамы. И стала себя заставлять ходить с прямой спиной, медленнее, вдумчивее. Правда, по поводу внешних данных иллюзий как никогда не было, так и не возникло: до Лизы мне было далеко.

Что же его могло во мне привлечь? Может быть, у него извращенный вкус? Или он предпочитает дурнушек?

Я остановилась напротив своего любимого универмага. Сменой декораций внутри витрины также радостно отмечалась весна. Мрачные и тяжелые верхние одежды с меховыми воротниками и опушками уступили место демисезонным твидовым и кашемировым пальто, одно из которых словно магнитом приковало мое внимание. Оно было необыкновенным: цвета топленого молока, двубортное, с красивым воротником и широким поясом. Из‑под воротника выглядывал бежевый шарф в элегантную клетку.

Подобный наряд не имел ко мне никакого практического отношения, но тем не менее он меня попросту околдовал. Минут десять я безотрывно любовалась им, мысленно примеряя на себя и отгоняя мысль о нашем взаимном несоответствии.

«Наверное, такие вещи предназначаются исключительным персонам, – грустно вздохнула я, – вон, как та, например, – краем глаза узрела в зеркальном отражении очаровательную девушку. Она стояла неподалеку и тоже любовалась выставленной в витрине моделью. Примерно столько же времени, сколько и я. И уходить явно не собиралась. Я повернула голову, чтобы получше разглядеть ее, но не увидела никого. Огляделась – никого нет. Ни справа, ни слева. Я одна стояла на тротуаре перед магазином. Вгляделась вновь в отраженный в витрине силуэт и не поверила своим глазам: из анфилады отражений на меня смотрела не просто привлекательная девушка, не какая‑нибудь симпатичная или милая, а настоящая красавица! И этой красавицей была я! Я?!

Открытие так поразило меня, что я зашла в магазин и, преодолевая опасение услышать отказ, приценилась к увиденному в витрине пальто. Продавщицу, однако, не удивил мой вопрос, она предложила мне примерить единственный оставшийся в наличии экземпляр.

– Вам идет, – воскликнула она с плохо скрываемой завистью, когда я в него погрузилась, нет, скорее так: окуталась им. – Повезло же быть такой худенькой! Это последняя модель, и осталась она непроданной только потому, что сорок второго размера. Кстати, цена на него сильно снижена. Берете?

Я попросила отложить пальто, пулей помчалась домой и слёзно умолила сердобольную бабушку дать мне денег на покупку в счет скорого дня рождения.

Облачившись в обновку, спустилась в метро и поехала к «Университету». Не успев осмыслить до конца сказочное преображение, всю дорогу глазела в вагонные окна, беззастенчиво любуясь собой. Никак не получалось свыкнуться с мыслью, что прекрасная девушка в отражениях – не кто‑либо, а я! Я! Я!

Теперь понимаю, почему Денис именно меня выделил из всей толпы. У него, должно быть, тонкий и изысканный вкус, вот почему. И вести себя теперь надо соответственным образом. Держать осанку. Не спотыкаться каждую минуту. Не говорить глупостей. Не тараторить и не перебивать. Но главное, не шмыгать носом. Боже упаси!

 

Оно со мной случилось – первое свидание. Настоящее! С взрослым, очень красивым парнем… Меня слегка потряхивало от волнения, и незаметно я вытирала потные ладошки носовым платком.

Он смотрел на меня с игривой улыбкой, от которой я таяла и, растекаясь, краснела. Как обещал, показал мне любимый город с самой высокой точки, откуда Воланд и его свита прощались с Москвой. Отсчет посещений Воробьевых гор начался в моей жизни именно с этого ослепительного, незабываемого, весеннего дня.

Влюбилась я стремительно, мучительно и практически безнадежно.

 

Внезапно появился ты

Из ничего, из пустоты,

Не думала, что можешь быть –

Существовать, желать, любить…

 

Я забросила занятия, подружек, любимые книги. На уроках бесконечно мечтала, сочиняла стихи и вырисовывала на полях тетрадок сердечки, цветочки и солнышки. Контрольные работы тупо списывала у соседа по парте, домой мчалась на всех парусах. Не снимая школьную форму, ложилась на диван (потому что в ином положении ожидание превращалось в невыносимую маету), ставила себе на грудь телефонный аппарат и ждала. Ждала‑ждала. Бесконечно ждала. Кажется, и жить‑то стала от звонка и до звонка. Я и не подозревала, что способна так сохнуть.

Между первой и второй встречами легла целая пропасть из времени.

 

Что ждет с тобой нас впереди,

Не ведаю, не знаю я,

Но главное, не уходи,

Без нашего свидания.

 

Утихнет все, пройдет, уснет,

Но это всё не ранее,

Как настрадаюсь я, и вот –

Опять тоска, терзания…

 

Денис звонил редко. Примерно раз в два дня. Он предлагал встретиться возле моего дома. Мы гуляли по бульварам час, реже – полтора. Разговаривали о каких‑то пустяках. Или молчали, не зная, о чем говорить. Точнее, это я не знала, о чем можно с ним говорить. Я глупела и немела в его присутствии, да и он был немногословен, не задавал вопросов, ничего не предлагал. Я его не понимала. Он провожал меня до подъезда, прощался и советовал не огорчать родителей. Это всё!

Однажды он не звонил целых пять дней.

Тогда, из вредности, на его «алло!», я сделала вид, что не признаю этот голос. Позабыла и все тут.

– Привет, Лешка! – бодро прокричала в трубу. – Как я рада тебя слышать!

– Это никакой не Лешка, – мрачно отозвался он. – Это Денис.

– А‑а, – изобразила я маленькое разочарование. – Привет, Денис. Я перепутала. Прости.

Мне казалось, что такая встряска должна скрыть не только истинность моих переживаний, но и настроить его на более решительный лад. Однако после этого Денис мог вовсе исчезнуть, а, возникнув через пару недель, сообщить в оправдание, что потерял записную книжку. Мой телефон конечно же он наизусть не запоминал. Будто бы.

– Алечка, детка, расскажи‑ка мне о нем, – попросил как‑то вечером папа, присев на край моей кровати.

– Что тебе рассказать, папа? – смутилась я. – Вообще‑то маме я уже ответила на все вопросы. Она разве не поделилась с тобой?

Мама выслушивала мои ежедневные стенания и, видно, устав от них, направила ко мне отца. Или же он сам вдруг заинтересовался, не знаю.

Родители жили душа в душу и поздними вечерами, уложив нас, подолгу сидели на кухне, обсуждая каждый прожитый день с массой встреч, событий и животрепещущих новостей. А также полемизировали в основном о том, насколько достоверны создаваемые папой образы. Они дорожили этими спокойными вечерами, когда могли побыть вдвоем. Потому что часто, очень часто, после какого‑нибудь театрального события или показа в Доме кино к нам заваливала оживленная богемная компания. До глубокой ночи творцы пили вино, громко рассуждали о современном искусстве, подтрунивали друг над другом, не стесняясь очень крутых речевых оборотов. Лизка всегда засыпала быстро и сопела как сурок, не реагируя ни на какой шум. Я же, напротив, спала чутко, и любое нарушение тишины могло взбудоражить меня, окончательно лишив сна. Когда гости шумели особенно активно, я не выдерживала и прямо во фланелевой пижамке выходила к ним.

«Нельзя ли потише? – спрашивала тонюсеньким голоском, вызывая у возбужденных хмельных людей неизменное умиление. Сквозь весь этот хмель я им мерещилась, вероятно, трогательным беззащитным ангелочком, которого каждый из них тут же норовил потискать.

Однажды, когда мне было лет восемь, я таким образом даже получила в дар стихотворение от дяди Жени Евтушенко. Он растроганно посадил меня к себе на колени и с ходу сочинил:

 

Почему такая стужа?

Почему мороз кругом?

Потому что тетя лужа

Стала толстым дядей льдом!

 

Спустя несколько лет мама обнаружила это четверостишие эпиграфом к подборке стихов Евтушенко в одном из толстых журналов. И даже обиделась на него за то, что он не указал, кому оно на самом деле было посвящено.

Родителям никогда не бывало скучно вдвоем. Глядя на них, я мечтала, что когда‑нибудь и у меня будет такая же семья – любящий талантливый муж, большой светлый дом, наполненный голосами детей, которых у меня будет трое: два мальчика и девочка. Ну, в крайнем случае, двое – мальчик и девочка, обязательно разнополые, ни в коем случае не две девочки и не три, чтоб им всю жизнь потом не мучиться, как мне с Лизкой. А я буду всех любить одинаково, не делая между ними различий, никого не выделяя…

 

– И все же, Аля, сколько вы уже встречаетесь с этим парнем? – Папа был терпелив, но неуклонен. Странно, почему‑то до этого мгновения моя личная жизнь не вызывала у него вопросов. Наверное, считал, что у меня ее просто не может быть.

– Три с половиной месяца и пять дней. Если это только можно назвать «встречаемся», – вздохнула обреченно.

– Чем он занимается?

– Работает помощником звукорежиссера и готовится поступать в Институт культуры.

– Понятно. Ну а к тебе он как относится?

– Как… к маленькой.

– То есть?

Я смущенно рассказываю о наших встречах, абсолютно одинаковых, безо всякого развития. О том, что Денис никогда не дарит цветов, зато несколько раз приходил на свидание с эскимо на палочке.

– Сколько‑сколько ему лет? – недоуменно переспрашивает папа.

– Двадцать.

– И он не делает никаких попыток… за руку взять или… приобнять, что ли?

По‑своему расценив его недоумение, отвечаю, как на духу, с неудержимыми нотками отчаяния в голосе:

– Нет! Никаких! Представляешь?!

– Странный парень, – задумчиво произносит папа, – наверное, он после таких встреч закусывает кулак или бьется головой о стенку…

Почему‑то от сказанного мне становится смешно.

– Что это значит, пап? – хихикаю я.

– Скорее всего, он и впрямь считает тебя ребенком, что вполне справедливо. – Папа, улыбаясь, теребит мои рыжие вихры. – Ну, бог с ним. Давай подумаем, куда и с кем нам тебя отправить отдыхать в июле? – Он переключается на другую тему, утолив законное отцовское любопытство.

 

После первых в жизни экзаменов, которые я чудом не завалила, родители отослали меня к родственникам в Ригу. Вместе с дочкой своих друзей Анечкой. Мы с ней довольно быстро нашли общий язык. Потому что она, как я, была фантазеркой и болтушкой.

Если позволяла погода, прямо с утра мы отправлялись на Рижское взморье. Нежились на солнышке. Загорали. Мечтали вслух. Бродили по берегу, собирая ракушки. Я один раз даже отважилась занырнуть в прохладное Балтийское море. Словно бы желая, окунувшись с головой, выстудить из нее страдания по Денису. Он не звонил мне больше месяца, и я ощущала каждый день как катастрофу, крушение всех чаяний.

Когда шел мелкий, но совсем не противный дождик, мы часами с наслаждением бродили по прекрасному старому городу, не тронутому советским зодчеством. Любовались готической архитектурой, рассматривали шпили и башенки, старинные резные постройки, барельефы с горельефами. Проголодавшись, потчевали себя сырными булочками с горячим шоколадом в крошечных кафешках, наполненных упоительными кофейно‑ванильными запахами. Всё это было так не похоже на московскую жизнь, с ее темпоритмом, на особенности нашего привычного бытия, что казалось, будто бы попали мы в другой, непостижимый мир: размеренный, нарядный, вкусный и радостный. Иначе говоря, занесло нас в заграничное государство. Государство, граждане которого прекрасно понимают русский язык, да и расплачиваться там можно рублями.

А еще мы строили глазки симпатичным латышским мальчикам, ловя на себе порой и их заинтересованные взгляды. Дальше взглядов, впрочем, дело ни разу не заходило. К сожалению…

Не получалось полностью отвлечься и выкинуть из головы свою несчастную любовь. Мысли о Денисе настигали меня в любом месте, заставляя страдать.

Порой изо всех сил пыталась убедить себя в его несостоятельности, в его несерьезном ко мне отношении, вызвать спасительную досаду, раззадорить обиженное самолюбие, попросту разозлиться на него! Но… когда вспоминала его глаза или как на нашем последнем свидании, осторожно взяв мою руку, он поцеловал каждый пальчик и прошептал: «Милая, милая…» – я готова была взвыть белугой. Зачем я тогда отдернула руку? Зачем отпрянула, впервые услышав от него нежные слова? Почему меня никто не научил, как правильно вести себя с мальчиком, который нравится? Почему нас с пристрастием обучали избегать любых контактов, изображая из себя гордячек и недотрог, а любить и отвечать на любовь не выучили?

 

Страсти стынут на гребне волны,

И поспешно уносятся вдаль,

Почему из души глубины,

Выплывает одна лишь печаль?

 

Друг мой, Море, ответ подскажи,

Я себя разгадать не могу!

Отчего я скрываюсь в глуши?

Для кого я себя берегу?

 

Однако за время, проведенное в отрыве от дома и от Дениса, я постепенно привела в порядок мысли. И решила вести себя по‑другому. Быть отзывчивой, уравновешенной и, наконец, взрослой. Правда, в том только случае, если он позвонит мне сам.

Всю дорогу из Риги мы обсуждали с Анной и двумя соседями по купе новости театра, кино и наших любимых артистов. В частности, сошлись на общем восхищении творчеством Владимира Высоцкого, который совсем недавно создал сразу два абсолютно разных экранных образа – Дона Гуана у режиссера Михаила Швейцера и Глеба Жеглова у Станислава Говорухина. Я была очарована воплощенным им типом мужественного борца с бандитами, в то время как Аня страстно доказывала, что такая роль упрощает Высоцкого, приземляет, ограничивает, что ему нужно играть классические и утонченные роли, такие как Гамлет, арап Петра Великого или как тот же Дон Гуан.

На Рижском вокзале Аню встречали родители. Меня не встречал никто.

– А где мои?.. – спросила я, озираясь.

– Сашенька, – сказал Анин папа, – родители не смогли приехать и попросили, чтоб мы тебя проводили до дома.

– Что случилось? – Я похолодела от ужаса. – Что с ними??

– Они поехали на похороны, – пряча глаза, ответила Анина мама. – Дело в том, что сегодня ночью умер Высоцкий.

Я даже сразу не поняла, о чем речь. Ему же всего сорок два года, он в самом расцвете актерской карьеры, только вчера мы говорили о его киноролях!

Всего полгода назад папа заново познакомил меня с Владимиром Семеновичем, и, в отличие от предыдущей встречи, когда я выглядела беспутным подростком, на сей раз тот долго не отпускал мою руку, а как‑то многозначительно покачивал ее, с проникновенной улыбкой глядя в глаза.

А еще раньше подарил свою гениальную пластинку «Алиса в стране чудес», которую мы с сестрой выучили наизусть, можно сказать, затерев до дыр. Он даже написал нам с сестрой на развороте обложки пожелание: «…чтоб были красивыми и счастливыми».

Что же теперь и как же это? Я захотела тут же поехать в театр, где проходила панихида, но это оказалось совершенно невозможным. Родители, позвонив оттуда, сказали, что не сумеют меня протащить через толпу людей и милицейские кордоны, плотно окружающие театр. Мне стало еще горше.

Бабушка налила в глубокую тарелку мой любимый куриный бульончик с клецками, который согласно семейной традиции готовился в двух случаях: когда кто‑то из нас болел или в связи с возвращением из дальних поездок. Этот вкус являлся отличительной приметой самого уютного на свете дома, дома моего Детства. Но сегодня есть было трудно. Комок стоял в горле. Казалось, я потеряла родного и близкого человека.

– Алечка, тебя к телефону, – позвала бабушка.

– Аллё, – бесцветно сказала я в трубку.

– Привет, с возвращением, – сразу и не поняла, кто это, хотя прежде, при первых звуковых колебаниях этого голоса, вся превращалась в вибрацию.

– Привет, – ответствовала так же невыразительно. – Откуда ты узнал про возвращение?

– Я уже звонил. Ты не рада мне?

– Рада, – вяло ответила, сама себе дивясь.

– Тогда почему у тебя такой невыразительный голос?

– Устала с дороги, – почему‑то соврала я.

– А, понятно. – Небольшая пауза. – Какие планы?

– Не знаю… Наверное, никаких.

– Тогда вот что. Приезжай ко мне! Отдохнем вместе.

– Что? К тебе? Как это? – Я даже встрепенулась от неожиданности.

– Возьми такси и приезжай. Это не сложно. Я тебя встречу.

– Нет‑нет, я не могу, – засопротивлялась было, но тут же, чтоб не казаться неучтивой, сказала: – Лучше ты.

– Знаешь, я всегда сам приезжаю к твоему дому, но сегодня устал – уработался. Давай ты ко мне приедешь, – и добавил едко: – Слабо?

Разговор принимал неестественный поворот. Я не узнавала Дениса. Ему была не свойственна напористость, тем более наглость. Да и чрезмерной инициативности прежде я за ним не замечала. Порой мне этого даже не хватало. И вдруг – настойчивое приглашение в гости и вызывающий тон… просто непостижимо! Я не знала, как реагировать.

Объяснить, что нас воспитывали слишком взыскательно? Что одной ездить в гости к молодым людям считается верхом неприличия? А его предложение таит в себе двусмысленность? И возможно, опасность? Хотя, честно говоря, мелькнула шальная мысль отбросить все предрассудки и рвануть к нему, забыв про приличия и здравый смысл! Не о таком ли тайно грезила, глядясь в бесстрастное Балтийское море?

Но что‑то в его тоне меня все же насторожило.

– Так что же, – нетерпеливо произнес Денис, – может быть, ты просто не хочешь меня видеть?

– Хочу, – смущенно ответила я, сделав паузу.

– Тогда записывай адрес.

– Прости, но сегодня я не смогу.

– Знаешь, – резким тоном сказал Денис, – мне кажется, что тебе совсем неинтересны наши встречи.

– С чего ты это взял? – пролепетала я.

– Так, – усмехнулся он, – навеяло…

– Да нет же, я очень рада тебе, но сегодня, понимаешь, не могу никого видеть.

– А что особенного случилось сегодня?

– Как, ты что, не в курсе? Сегодня умер Высоцкий! – Мой голос задрожал.

– Ну, допустим, и что с того?

– Как это – что?

Разве у нормального человека сообщение о смерти может вызвать индифферентную реакцию? А в особенности о смерти ТАКОГО поэта, артиста…

– Подумаешь, – усмехнулся Денис прямо в трубку, – ну еще одним алкоголиком на этом свете стало меньше, – снова отвратительно хмыкнул.

– Не понимаю, как можно рассуждать столь цинично? Да ты знаешь, сколько народу пришло проститься с ним к театру? Я ужасно переживаю, что не смогла туда попасть! Люди стоят с раннего утра, от самого Кремля до Таганской площади, в огромной очереди, чтобы только отдать последний ему поклон.

– Кто стоит, ну кто стоит? Такие же, как он, алкаши и стоят! Уверяю тебя, ни один нормальный человек не попрется «отдавать последний поклон», – передразнил меня гнусаво, – какому‑то пьянице. По крайней мере, среди моих друзей таких нет.

– Денис! – потрясенно сказала я. – Ты, правда, так думаешь?

Я еще надеялась, что это какая‑то ошибка, глупая шутка, недоразумение.

– А что такое, лапа моя? Я тебя обидел? Задел за живое? Он что, твой сват, брат, и ты переживаешь так, что не можешь с места сдвинуться?

– Денис… это ужасно.

У меня всё сжалось в груди.

– Обиделась, надулась. А ты не надувайся, не надувайся! – и совсем уже с отвратительным смешком добавил: – А то… губки лопнут!

– Что??

– Ни‑че‑го, – отчеканил Денис. – С тобой мне всё ясно, – и повесил трубку, даже не попрощавшись.

Я упала ничком на кровать и дала волю слезам, которые с утра стояли близко‑близко, но лишь теперь вырвались наружу. Я плакала долго, исступленно, мысленно просила прощения у Владимира Семеновича за то, что не прервала сразу же этот ужасающий разговор, не швырнула трубку, не сказала со всей отчетливостью вслух то, что должна была сказать. За то, что позволила так гадко разговаривать с собой этому жалкому, да‑да, этому… недоразвитому типу. Кого я любила? По кому страдала?

Я оплакивала смерть Высоцкого.

Я оплакивала скоропостижную гибель своей первой беспутной Любви.