Критика нарратива противостояния

 

Оспорить обветшалый и все более неправдоподобный нарратив противостояния можно с разных сторон. Один из самых веских подходов к этому, к сожалению, еще и самый скучный: я имею в виду систематическое развенчание главных его мифов, которые регулярно цитируют, словно священные тексты, комментаторы-культурологи, небрежно относящиеся к выбору источников. Вот, к примеру, что напечатали в газете «New York Times» в 2006 году:

 

Когда врачи в XIX веке стали применять хлороформ для обезболивания родов, шотландская кальвинистская церковь объявила это «сатанинским измышлением», оскверняющим замысел Божий[58].

 

Забавно – но при этом полная чушь. Настороженное отношение к обезболиванию родов в XIX веке было вызвано причинами вообще не религиозными, а в основном медицинскими – опасались, что это может иметь последствия для матери или ребенка[59]. Это просто домыслы, почерпнутые – либо прямо, либо косвенно, но уж точно без проверки – на страницах одного основополагающего документа мифологии противостояния, документа, который давно уже дискредитирован серьезными исследователями – речь идет о книге Эндрю Диксона Уайта «История противостояния науки и теологии в христианстве, вышедшей еще в 1896 году (Andrew Dickson White, «History of the Warfare of Science with Theology in Christendom»). Уайт был первым главой Корнельского университета и стремился сделать из него оплот интеллектуальной независимости. Суровой критикой религии он рассчитывал привлечь в Корнель больше студентов. Его довольно топорный нарратив противостояния был призван подтолкнуть читателей «думать в терминах полярности там, где до этого царила множественность. В которой было трудно разобраться, видеть монолитную сплоченность там, где царила неуверенность и разобщенность, и ожидать враждебности там, где царили примирение и согласие»[60].

Не стану, однако, утомлять читателей полным развенчанием этого нарратива с тщательным, занудным исправлением всех ошибок. Давайте просто расскажем более правдоподобную историю – вероятно, она окажется вовсе не такой интересной, как эта занятная выдумка о шотландских кальвинистах, зато у нее есть одно несомненное преимущество: она исторически достоверна.

Утверждать, что современную науку породило христианство, было бы неверно, ведь на ее развитие оказало влияние отнюдь не только оно, однако очевидно, что между наукой и христианством есть мощная фундаментальная синергия. Например, можно считать, что христианство задало интеллектуальную платформу, которая вполне применима в научной теории и практике[61]. Хотя в популярной литературе по-прежнему бытуют нелепые мифы, например, давно дискредитированная идея, что средневековая церковь и ее богословы учили, что земля плоская, и пресекали любые упоминания о том, что она круглая, по религиозным причинам[62] – исследователи уже далеко ушли от этих устарелых домыслов и давно обрисовали нам сложную, богатую, а главное – исторически достоверную картину взаимодействия науки и религии до и во время революции в науке.

Особенно широко распространена точка зрения, что религиозные факторы сыграли заметную положительную роль в возникновении и становлении современной западной науки – среди историков науки. Для начала, многие ключевые фигуры рассвета естественных наук были люди искренне верующие, но главное даже не это – новые подходы к изучению природы, которые они разрабатывали, были так или иначе основаны на религиозных представлениях, в частности, на христианских представлениях об упорядоченности тварного мира.

Отметим три главные темы, которые историки считают существенными для понимания религиозных основ революции в западноевропейской науке на заре Нового времени.

 

I. Христианская доктрина сотворения мира поддерживает идею упорядоченной Вселенной, и этот порядок можно выявить путем эмпирических исследований. Эта идея была жизненно важна для возникновения науки. Как подчеркивает физик Пол Дэвис, «В Европе эпохи Возрождения подход, который мы теперь называем научным, поддерживался представлением о рациональном Боге, сотворившем миропорядок, который можно постичь посредством тщательного изучения природы»[63].

II. Было общепринято, что изучение природы – это углубленное и обогащенное восхищение мудростью и красотой Бога[64]. Для изучения природы был мощный религиозный мотив – в красоте и регулярности природы видели отражение характера ее Творца.

III. Многие естествоиспытатели XVI и XVII века все сильнее сомневались, что прийти к истинам мироустройства можно при помощи одного лишь человеческого разума и дедуктивных процессов, знакомых по древнегреческой философии[65]. Ученых все больше и больше тревожила ограниченность умственных способностей человека, отраженная в христианской доктрине первородного греха, и это и заставило естествоиспытателей ценить эмпирический метод как средство достижения надежных истин. Основой знаний о природе стали считать не чистый разум, а эксперимент.

 

Понятийная платформа христианства, на которой можно было построить науку, несомненно, относится к контексту, против которого и протестовала революция в науке. И это очень важный довод против мифа о вековечной войне между наукой и религией. Есть огромная разница между утверждением «Наука и религия обречены конфликтовать» (исторически неподтвержденным) и утверждением «Наука и религия иногда вступают в конфликт, а иногда сотрудничают» (исторически верным, зато, по мнению многих, не очень интересным).

Что бы мы ни думали об отношениях науки с религией, становится все очевиднее, что границы между ними в наши дни куда более размыты, чем в прошлом. Как недавно заметила социолог Элейн Говард Эклунд, пространные беседы с ведущими учеными показывают, что идея «непримиримой вражды» науки и религии – это «карикатура, клише, пригодное разве что для сатиры на общественное мнение, но едва ли отражающее реальность»[66]. Из этого не следует, что ученые становятся более религиозными; скорее это указывает на то, что все больше ученых видят недостатки модели «войны» науки с религией, которая раньше была встроена в мировоззрение многих из них. Очевидно, что научная общественность массово отказывается от нее, делая выбор в пользу открытого диалога и дружеского – и, вероятно, взаимовыгодного – сосуществования.

Любой историк науки знает, что отношения науки с религией неоднозначны, их нельзя свести к упрощенческим лозунгам. Конечно, науке не раз и не два мешали религиозные предрассудки. Но неужели на пути научного прогресса никогда не вставали антирелигиозные предрассудки? Разумеется, этих случаев не найдешь в предвзятых подборках Докинза и Хитченса, однако без них не построишь сложную картину, а нам нужно, чтобы она получилась правильно.

Приведу пример. В послевоенные годы стало понятно, что Вселенная существовала не вечно, как полагали ученые прошлого. Научное сообщество постепенно пришло к согласию по этому вопросу. Вселенная возникла в результате конкретного события, получившего название Большой взрыв. Это новое представление произвело переворот в сложившемся научном мировоззрении и было встречено с недоверием некоторыми учеными, которые оспаривали новые данные. Однако в шестидесятые годы противниками этой гипотезы также стали видные ученые-атеисты, например, Фред Хойл и Стивен Вайнберг, которых тревожило, что представление о моменте зарождения Вселенной «какое-то религиозное», напоминает библейский рассказ о сотворении мира из книги Бытия.

В те годы атеистам больше импонировала стационарная модель Вселенной Фреда Хойла, поскольку в ней исключалась любая возможность «сотворения мира». В 1967 году, выступая в Массачусетском технологическом институте, Стивен Вайнберг отметил, что «стационарная теория с философской точки зрения более привлекательна, поскольку менее всего напоминает сюжет из книги Бытия», и сокрушенно добавил: «К сожалению, ей противоречат экспериментальные данные»[67].

Как показывает эта зарисовка, история о науке и религии очень сложна! Миф о противостоянии науки и религии прекрасно соответствовал общественно-политической обстановке в Англии конца XIX века[68], когда «пожилые джентльмены, зачастую принадлежавшие к клирикам», были противопоставлены «молодым ученым-карьеристам вроде Гексли, которые усматривали во власти церкви препятствие для своих профессиональных устремлений»[69]. Недавние исследования подтвердили, что на самом деле в ту эпоху конфликтовали не наука и религия, а два разных понимания науки[70]. Однако нарратив, возникший из специфических реалий общественной жизни в конце викторианской эпохи, нельзя считать мерилом отношений между наукой и религией в других контекстах. Он ограничен конфликтами безвозвратно ушедшего прошлого, а нам надо двигаться дальше.

Я предлагаю другой нарратив – нарратив взаимного обогащения, который не отказывает эмпирическим наукам ни в чем, кроме притязаний на истинность в последней инстанции во всех сферах жизни. Этот нарратив конфликтует со сциентизмом, ставшим характерной чертой нового атеизма, но не конфликтует с наукой, которая всегда стремилась очертить собственные границы.

Сциентизм процветает в рамках нового атеизма, он стал официальной идеологией этого движения. Блогер Пол Захари Майерс, поборник сциентизма, лежащего в основе нового атеизма, предлагает такой подход к универсальной применимости научного метода:

 

Новый атеизм, хотя мне тоже не нравится такое название, – требует придерживаться базового набора принципов, которые зарекомендовали свою действенность и полезность в научном мире – должно быть, вы заметили, что многие заметные фигуры в атеизме вышли из научной среды, – и утверждает, что они применимы и ко всем остальным человеческим начинаниям[71].

 

Но почему этот «базовый набор принципов» из мира науки должен применяться «и ко всем остальным человеческим начинаниям»? Это догматическое утверждение, лишенное какой бы то ни было научной основы, более того, его сильно портит то, что при применении к реальному миру оно себя не оправдывает. Это все равно что заявить, что поскольку микроскопы так полезны в биологии, надо использовать их для выяснения смысла жизни, цены на хлеб и причин Первой мировой войны. «Базовый набор принципов» не дает ответов на «последние вопросы бытия».

Вот как остроумно и философски точно характеризует экзальтированно-преувеличенные претензии, свойственные тем сторонникам сциентизма, которые не особенно склонны к самокритике, Мэри Миджли:

 

Ошибка сциентизма – не в чрезмерном восхвалении одного вида знаний, а в том, что он отсекает этот вид от всего остального мышления, выставляет его победителем, который разогнал с арены всех остальных[72].

 

Настоящая наука в противоположность подобному интеллектуальному сектантству прекрасно умеет задавать вопросы, ответы на которые лежат вне сферы ее компетенции, – именно их сэр Питер Медавар называл «вопросами, на которые наука ответить не может и не сможет ни при каких мыслимых достижениях научно-технического прогресса»[73].

Так неужели попытки ответить на «последние вопросы бытия» требуют отказа от науки? Нет. Просто надо признавать и уважать ограниченность ее возможностей и не пытаться делать из нее не науку, а что-то другое. Мы уже видели, как это подчеркивал философ Хосе Ортега-и-Гассет, в особенности потому, что все мы люди и нам мало одной науки, чтобы удовлетворить свои глубинные стремления и подтвердить интуитивные догадки.

Христианская вера способна обогатить наши научные представления – и для этого она должна не отрицать их, не притворяться наукой-соперницей, а быть самой собой и делать то, что у нее лучше всего получается – то есть задавать последние вопросы бытия и отвечать на них. Разумеется, она занимается не только этим, но именно в этом она мастерица.

Христианская вера предлагает расширенную понятийную платформу, ментальную карту, которая не просто допускает, но и поощряет научные исследования, радуется научным открытиям и преодолевает ограниченность науки. Именно в ее компетенции находятся четыре главные темы, которые психолог и социолог Рой Баумейстер выделяет как основу поиска смысла человеческой жизни: самосознание, ценности, цель и деятельность[74]. Как указывает Баумейстер, это неэмпирические идеи, которые невозможно исследовать научными методами. Однако мы придаем им большое значение. Если мы хотим глубоко и всесторонне понимать самих себя, нам не обойтись без «последних вопросов» Карла Поппера.

В этой книге я рассказываю о собственных поисках целостного понимания реальности, которые привели к тому, что я стал больше ценить наш мир и свое место в нем. Вселенная так сложна и огромна, что нам нужна богатая палитра, чтобы отражать ее и радоваться ей. Нельзя ограничиваться только одним методом исследования реальности, одним уровнем описания или анализа. Реальность так сложна, что нам нужно много карт, чтобы представить ее себе. Одна карта, какой бы она ни была, не даст интегрированной картины мира, зато может прекрасно служить какой-то конкретной цели. Чтобы вынести верное суждение, мало какой-то одной истории.

На следующих страницах мы рассмотрим, как признание необходимости нескольких карт, уровней и нарративов помогает сформировать более полное и глубокое представление о реальности.