Нельзя сказать, разумеется, что образованность в Европе просто исчезла. В 910 г. было основано аббатство Клюни; и монастыри клюнийской ориентации, первым проводником которой в Англии был св. Дунстан, способствовали поддержанию письменной культуры. Например, монах Аббон, умерший в 1004 г, руководил монастырской школой на Луаре, где изучались не только Писание и отцы Церкви, но также грамматика, логика[] и математика. Более выдающейся фигурой является, однако, Герберт из Орийака. Герберт (родился около 938 г.) стал монахом, сторонником клюнийской реформы, и учился в Испании, где, видимо, познакомился с арабской наукой. Впоследствии он возглавил школу в Реймсе. Затем он последовательно занимал посты аббата монастыря Боббио, архиепископа Реймса и архиепископа Равенны, а в 999 г. был избран папой под именем Сильвестра II. В период учительства в Реймсе Герберт читал лекции по логике, однако был более замечателен исследованиями в области доступной тогда классической латинской литературы и математики. Умер он в 1003 г.
Одним из учеников Герберта в Реймсе был известный фульбер, который считается основателем школы в Шартре и был епископом этого города. Кафедральная школа в Шартре существовала уже давно, однако в 990 г. фульбер заложил основы центра гуманитарных наук и философских и теологических исследований, центра, знаменитого в XII в, до тех пор пока престиж региональных школ не померк перед славой Парижского университета.
Мы отмечали, что диалектика, или логика, составляла один из предметов тривиума. Следовательно, как свободное искусство ее издавна изучали в школах. Однако в XI в. логика как бы обретает собственную жизнь и используется в качестве инструмента для утверждения превосходства разума даже в области веры. Другими словами, появились диалектики, которые не довольствовались просто изучением "Введения" Порфирия, нескольких логических сочинений Аристотеля и комментариев и трактатов Боэция. Кажется, в этом действительно была доля словесной акробатики, ибо диалектики стремились ослеплять и поражать. Но были также люди, которые применяли логику в той науке, которая считалась главной и самой возвышенной, - в теологии.
Правда, излагать дело таким образом - значит вводить в заблуждение. Ведь теология никогда не считалась защищенной от логических норм Не пренебрегали теологи и логической дедукцией. Дело здесь в следующем. Теологи считали, что определенные посылки или доктрины (из которых могут быть дедуцированы заключения) сообщены Богом в откровении и должны приниматься на основании веры в авторитет, тогда как некоторые диалектики XI в. не обращали особого внимания на идею авторитета и пытались представить богооткровенные "тайны" как выводы разума. По крайней мере иногда их рассуждения приводили к изменению доктрин. Именно эта рационалистическая установка вызывала враждебность к себе ряда теологов и возбуждала оживленные споры. Предметом обсуждения были сфера и границы человеческого разума. Поскольку же философия в то время была практически тождественна логике[], можно сказать, что спор шел об отношении между философией и теологией.
Одним из главных грешников (с точки зрения теологов) был монах Беренгарий Турский (ок. 1000-1088), ученик Фульбера Шартрского. Беренгарий как будто отрицал (исходя из логических посылок), что вкушаемые в причастии хлеб и вино "супрюстно превращаются" (пресуществляются) в тело и кровь Христовы. Архиепископ Кентерберийский Ланфранк (ум. 1089) обвинил Беренгария в неуважении к авторитету и вере и в попытке понять "вещи, которые не могут быть поняты"[] Нелегко понять, что именно утверждал Беренгарий; однако в работе "О святом Причастии, против Ланфранка" он, несомненно, превозносил диалектику, или логику, как "искусство искусств" и утверждал, что "обратиться к диалектике значит обратиться к разуму"[], полагая, что к этому должен быть готов всякий просвещенный человек. Что касается приложения диалектики к евхаристии, то он считал, что бессмысленно говорить об акциденциях, существующих отдельно от субстанции. В совершительной формуле "сие есть Тело Мое" (hoc est corpus теит) местоимение "сие" должно указывать на хлеб, который, следовательно, остается хлебом. Субъектом высказывания является хлеб, и хотя благодаря освящению хлеб становится священным знаком тела Христова, его нельзя отождествлять с действительным телом Христа, рожденным Девой Марией. Настоящее обращение, или изменение, происходит в душах причастившихся.
Видимо, Беренгарий обосновывал свою теорию с помощью работы Ратрамна из Корби (ум. 868), которую он приписывал Иоанну Скоту Эриугене. Это учение, сформулированное Беренгарием, было осуждено Римским собором (1050). Кажется, однако, осуждение не произвело сильного впечатления на Беренгария, ибо в 1079 г. от него потребовали подписать документ, которым он должен был подтвердить свою веру в сущностное превращение хлеба и вина в тело и кровь Христовы. Иных требований, кроме требования таким вот образом пересмотреть прежнее учение, ему не предъявляли.
Эпизод с Беренгарием помогает объяснить враждебность некоторых теологов к диалектике, а если вспомнить, о каком времени идет речь, то и к философии. Вместе с тем было бы ошибкой думать, будто все диалектики XI в. принялись рационализировать христианские догматы. Более обычным поводом для третирования философии было 'убеждение, что она не столь ценна, как изучение Писания и отцов Церкви, и не играет никакой роли в спасении человеческой души. Так, св. Петр Дамиани (1007-1072) откровенно не признавал за свободными искусствами особой ценности. И хотя он не утверждал, как Манегольд из Лаутенбаха (ум. 1103), что логика не нужна, но настаивал на чисто подчиненной роли диалектики, видя в ней "служанку" теологии[].
Разумеется, эта точка зрения не была исключением. Ее разделял, например, Герард из Цанада, уроженец Венеции, ставший епископом Цанада в Венгрии (ум. 1046). Да и сама по себе она не была такой уж странной. Ибо, как уже отмечалось, пока логика не стала самостоятельной наукой, естественно было считать ее инструментом для развития других наук. Однако св. Петр Дамиани пошел дальше утверждения о подчиненной или служебной роли диалектики по отношению к теологии. Он утверждал, что нельзя считать само собою разумеющейся универсальную применимость принципов разума в области теологии. Некоторые другие мыслители, например Манегольд из Лаутенбаха, считали, что претензии человеческого разума опровергнуты такими истинами, как рождение от Девы и воскресение Христа. Но речь в данном случае велась скорее об исключительных событиях, чем о противоречивости логических начал. Петр Дамиани шел дальше, утверждая, например, что Бог в своем всемогуществе может изменить прошлое. Так, хотя сегодня реально истинно, что Юлий Цезарь пересек Рубикон, Бог в принципе может сделать так, что завтра это утверждение станет ложным, если захочет отменить прошлое[]. Если эта мысль расходится с требованиями разума, то тем хуже для разума.
Число теологов, рассматривавших философию как бесполезное излишество, было, конечно, ограниченным. Ланфранк, который, как мы знаем, критиковал Беренгария, заметил, что проблема связана не с самой диалектикой, но с неправильным ее употреблением. Он признавал, что теологи сами используют диалектику для развития теологии. Примером являются сочинения его ученика св. Ансельма, о котором пойдет речь в следующей главе. В общем, было бы ошибкой поддаваться гипнозу рационализации некоторых диалектиков, с одной стороны, и преувеличенных деклараций некоторых теологов, с другой, и рассматривать ситуацию XI в. просто как борьбу между разумом, представляемым диалектиками, и мракобесием, представляемым теологами[]. Однако если мы примем более широкую точку зрения и рассмотрим таких теологов, как, например, св. Ансельм, то увидим, что в развитии интеллектуальной жизни раннего средневековья сыграли свою роль и теологи, и диалектики. Например, взгляды Беренгария, конечно, можно рассматривать с позиций теологической ортодоксии. Однако мы можем видеть в них и симптом пробуждения интеллектуальной жизни.
Вышеприведенное утверждение, что в XI в. философия была более или менее эквивалентна логике, нуждается в некоторых оговорках. Оно упускает из виду, например, метафизические элементы в мысли такого теолога, как Ансельм. А обратившись к спору об универсалиях, мы увидим, что онтологический аспект проблемы занимал выдающееся место в средневековых дискуссиях на эту тему.
Рассмотрим предложение "Джон бел". Слово "Джон" употребляется здесь, как было бы сказано в словарях, в качестве имени собственного. Оно обозначает некоего индивида.
Можно, правда, сформулировать условия, которым должно удовлетворять любое слово, чтобы мы могли назвать его именем собственным, и которым не удовлетворяет слово "Джон".
Если бы мы потребовали, например, чтобы имя собственное обозначало в принципе одну и только одну индивидуальную вещь, то слово "Джон" нельзя было бы классифицировать как имя собственное. Ведь именем "Джон" названы многие люди. И даже если бы на самом деле существовал только один человек по имени Джон, все же было бы возможно назвать этим именем и других людей. Иными словами, при желании мы могли бы лишить имена собственные прав на существование. Однако при сложившихся обстоятельствах слово "Джон", несомненно, является именем собственным.
Оно используется для того, чтобы называть, а не описывать людей[]. Однако слово "белый" в предложении "Джон бел" является не именем, но универсальным термином, имеющим описательное значение. Сказать, что Джон бел, значит сказать, что ему присуще определенное качество. Но то же самое качество можно приписать и другим индивидам, скажем Тому, Дику и Гарри. И поскольку значение слова "белый" в каждом из этих случаев одно и то же (или может быть одним и тем же), мы можем спросить, не причастны ли все они - Джон, Том, Дик и Гарри - определенной реальности, называемой белизной. Если так, то каков онтологический статус этой реальности? Возможно, этот вопрос является результатом логической путаницы. Однако, сформулированный таким образом, он является онтологическим вопросом.
Одним из источников спора об универсалиях в раннем средневековье был текст из второго комментария Боэция к Isagoge Порфирия[]. Боэций цитирует Порфирия, который спрашивает, существуют ли виды и роды (такие, как собака и животное) в действительности или же они реальны только в понятиях, и, если они представляют собой действительно существующие реальности, существуют ли они отдельно от материальных вещей или только в последних. Как замечает Боэций, в данном тексте Порфирий не отвечает на свои вопросы. Сам Боэций, однако, обсуждает эту проблему и решает ее в аристотелевском духе, и не потому, как он говорит, что признает это решение истинным, но потому, что Isagoge Порфирия является введением к "Категориям" Аристотеля. Мыслители раннего средневековья, обратив внимаиме на эти вопросы, не оценили должным образом обсуждение Боэцием данного предмета. Мы можем добавить, что трудности возникли из-за сделанного Боэцием (в его комментарии к "Категориям" Аристотеля) замечания, что это работа о словах, а не о вещах[]. Ибо это утверждение предполагало простую дихотомию. Являются ли универсалии словами или вещами?
Уже в IX в. мы обнаруживаем признаки ультрареализма, который был выражением незаконного предположения о том, что каждому имени должна соответствовать реальная сущность. Например, Фредегизий Турский (ум. 834), ученик Алкуина, написал "Письмо о Ничто и Тьме", где, в частности, утверждал, что должно существовать нечто соответствующее слову "ничто". Отсюда не следует, однако, что Фредегизий рассматривал абсолютное ничто как особого рода нечто. Он хотел доказать, что, поскольку Бог создал мир "из ничего" и поскольку всякое имя должно обозначать соответствующую реальность, Бог должен был создать мир из ранее существовавшего недифференцированного материала, или вещества, философствовать таким образом - значит философствовать как грамматист. То же самое можно сказать о Ремигии Осеррском (ум. 908), который прямо утверждал, что, поскольку "человек" является предикатом всех конкретных людей, все они должны иметь одну субстанцию.
Рассматривая средневековый ультрареализм, мы должны учитывать влияние теологических факторов. Например, когда Одон из Турне (ум 1113) утверждал, что во всех людях есть только одна субстанция и возникновение нового индивида означает, что эта одна-сдинственная субстанция стала существовать в новой модификации, он не просто находился во власти наивной теории "одно имя - одна вещь".
В этом отношении он не был занят изложением спинозизма раньше Спинозы, хотя его тезис логически предполагал развитие именно в этом направлении. Одон был неспособен понять, как можно придерживаться догмата о первородном грехе, переходящем от Адама к его потомкам, если не утверждать, что одна субстанция, оскверненная в Адаме, передавалась из поколения в поколение. Следовательно, чтобы убедить Одона в абсурдности его позиции, надо было дополнить логический анализ теологическим разъяснением первородного греха, которое не опиралось бы на защищавшийся им ультрареализм[].
Если ультрареализм восходит к IX в, то же относится и к его противоположности. Так, Гейрик Осеррский как будто утверждал, что если мы хотим разъяснить, что подразумевается под "белизной", "человеком" или "животным", то должны указать на отдельные образчики белых вещей, людей или животных. Вне ума не существует общих реальностей, соответствующих именам качеств, видов и родов. Существуют только индивиды. Ум лишь "собирает вместе", например, отдельных людей и в целях экономии образует особую идею человека.
Обращаясь к гораздо более позднему времени, скажем, что антиреалистическая позиция была четко сформулирована Росцелином, каноником из Компьени, который преподавал в разных школах и умер около 1120 г. Правда, очень трудно установить точно, что именно он утверждал, поскольку его сочинения, если не считать письма к Абеляру, исчезли или, во всяком случае, были утрачены. Мы вынуждены полагаться на свидетельства других писателей, таких, как Ансельм, Абеляр и Иоанн Солсберийский. Именно Ансельм приписывает Росцелину утверждение (которое всегда ассоциируется с его именем) о том, что универсалии суть всего лишь слова[]. Поскольку Ансельм знал учение Росцелина явно лучше нас, мы едва ли можем сомневаться в его свидетельстве. В то же время не вполне ясно, что имел в виду Росцелин, говоря, что универсалии суть просто слова. Возможно, он хотел, чтобы его утверждение понимали буквально; однако нам нег нужды толковать его так, будто он отрицал универсальные понятия и отождествлял универсалии со словами, рассмотренными просто как произнесенные или написанные сущности. Согласно Абеляру, Росцелин утверждал, что, когда мы говорим о субстанции как состоящей из частей, "часть" есть просто слово[]. Это могло означать, что в случае какой-то конкретной вещи, например неразделенного яблока, мы сами представляем себе и называем его части. Поскольку яблоко ex bypothesi является неразделенным, то эти части на самом деле не существуют, как они существовали бы, если бы мы разделили яблоко. Утверждение, что "часть" есть просто слово, не обязательно означает, что Росцелин отождествляет представленные или названные части неразрезанного яблока со словом "часть". Вполне возможно, что своим утверждением об универсалиях он хотел просто подчеркнуть, что никаких общих сущностей вне и отдельно от ума не существует.
Как бы то ни было, Росцелин, применив свою теорию к догмату о Троице, навлек на себя враждебность. Он утверждал, например, что если божественная природа, или сущность, или субстанция, в действительности есть одна и та же в трех божественных Лицах, то мы должны сказать, что все три Лица воплотились во Христе. Однако теология учит другому. Не должны ли мы признать, следовательно, что божественная природа не есть одна и та же во всех трех Лицах и что Лица являются отдельными индивидуальными существами? Росцелин, обративший внимание на это затруднение, был обвинен в тритеизме и это обвинение от себя отвел. Во всяком случае, нападки, кажется, не повредили его карьере.
В эпоху раннего средневековья ультрареализм считался "старой" доктриной, противоположная же доктрина, основанная на лозунге о существовании одних лишь индивидуальных вещей, называлась "новой". Апогеем спора между двумя сторонами стала известная дискуссия между Гильомом из Шампо и Абеляром, в результате которой Гильом, приверженец "старой" доктрины, был выставлен в весьма глупом свете. Однако дальнейшие замечания об их споре лучше отложить до нашего разговора об Абеляре.
Ансельм и Абеляр
Самым выдающимся теологом XI в. был св. Ансельм (1033-1109). Ансельм родился в Аосте (Пьемонт), учился во Франции, стал членом Бенедиктинского ордена и настоятелем (1063), а затем аббатом (1078) монастыря в Веке. В 1093 г. он был назначен на место Ланфранка в Кентербери.
Во введении к своим лекциям по философии религии Гегель одобрительно отзывается об Ансельме как об одном из тех "великих людей"[], которые не только не считали уразумение вредным и оскорбительным для веры, но и были убеждены том, что оно существенно важно для развития самой веры. Суждение Гегеля справедливо, поскольку Ансельм вместе с Августином утверждал: "Верую, дабы уразуметь" (Credo ut intelligam). По его мнению, христианин должен пытаться понять содержание своей веры и связь между положениями веры. Он даже намеревался доказать, например, догмат о Троице посредством "необходимых оснований"[]. Правда, мы обнаружили бы непонимание мировоззрения или установки Ансельма, заключив, что он отверг бы христианские верования, если бы оказался не в состоянии обеспечить их философское доказательство. Ибо христианская вера была его отправной точкой, и если бы он обнаружил, что стремление к уразумению переступает допустимые пределы, то его вера осталась бы неприкосновенной. Однако Ансельм не мог установить такие пределы заранее. Он не был антиинтеллектуалистом и внес серьезный вклад в развитие средневековой теологии.
Именно в этом контексте мы должны рассматривать Ансельмовы доказательства существования Бога. Если говорить в терминах различения, проведенного впоследствии между естественной, или философской, теологией, с одной стороны, и догматической теологией, с другой, то его аргументы можно классифицировать как принадлежащие к той части метафизики, которая называется естественной теологией. Но Ансельм не знал этого различения. Он открыто стоял на позициях христианина, который, уже веруя в Бога, размышляет о разумном обосновании своей веры. Его аргументы, другими словами, были выражением более общей установки - веры, ищущей уразумения (fides quaerens intellectum).
Излишне говорить, что Ансельм признавал диалектику самостоятельным свободным искусством, которое как таковое принадлежит к тривиуму. Он был убежден, что диалектика, или логика, может и должна применяться в теологии.
Но то, что впоследствии будет охарактеризовано как естественная, или философская, теология Ансельма, было для него частью его программы христианского теолога, т. е. частью пути веры, стремящейся уразуметь самое себя.
Однако из факта, что Ансельм размышляет, так сказать, в рамках веры, отнюдь не следует, будто то, что кажется аргументами, в действительности ими не является. Они могут быть благочестивыми медитациями, однако не в том смысле слова, который исключает серьезную рефлексию и размышление. Ансельм, разумеется, не был окружен атеистами, которых пытался бы убедить в существовании Бога. Но отсюда никоим образом не следует, что он не пытался продумать разумные основания веры в Бога. Это было частью поисков верой уразумения самой себя. Выдергивать аргументы из контекста и рассматривать их вне всякого отношения к первоначальной вере - это одно. Заявлять же, что они вообще не являются аргументами, - совсем другое.
В работе "Монологион" Ансельм развивает ряд доказательств существования Бога, исходящих из степеней совершенства[]. Он считает само собой разумеющимся, что во вселенной различаются степени совершенства, например степени благости. Дальнейшая посылка: если некоторые существа характеризуются совершенством, которое как таковое не предполагает конечности и ограниченности[], то они черпают свое совершенство из бытия, которое есть совершенство как таковое в абсолютной и неограниченной форме. Таким образом, степени блага свидетельствуют о существовании абсолютного блага, степени мудрости - о существовании абсолютной мудрости и т. д.
Эту линию аргументации можно охарактеризовать как платоновскую, хотя в общих чертах она содержится в диалоге Аристотеля "О философии"[]. Конечно, даже если мы готовы допустить наличие в мире объективных степеней совершенства, обоснованность этой посылки, на которой базируется всякий вывод от существования ограниченного к безграничному совершенству, как раз и есть то, что должно быть доказано. Кроме того, в аргументе, содержащемся в третьей главе трактата "Монологион", Ансельм предполагает, кажется, что существование есть совершенство[]. Однако, пытаясь показать, что эмпирический мир, включающий в себя разные степени совершенства, свидетельствует о существовании Бога, Ансельм вносит свой вклад в развитие средневековой метафизики. Линия доказательства, представленная в первых трех главах "Монологиона", будет повторена Аквинатом в четвертом способе доказательства существования Бога.
Ансельм гораздо больше известен благодаря знаменитому аргументу, выдвинутому им в работе "Прослогион", - так называемому онтологическому аргументу, который, несмотря на все опровержения, имел тенденцию воспроизводиться в той или иной форме вплоть до наших дней. Стремясь найти емкий аргумент, который как таковой был бы достаточен для доказательства не только существования Бога, но и всего того, во что веруют христиане относительно божественной природы или субстанции[], он обнаружил искомое в доказательстве, демонстрирующем экзистенциальный подтекст идеи абсолютного совершенства. Если "безумец" из Псалтири[], который говорит в сердце своем: "Нет Бога", действительно понимает, что христиане имеют в виду под Богом, то логика вынуждает его признать существование Бога. Другими словами, если он, по его мнению, знает, что подразумевается под Богом, он уже допускает возможность существования Бога и по логике вещей должен утверждать, что Бог действительно существует. Хотя, следовательно, он может сказать устами, что Бога нет, он не может сказать это в своем сердце, если действительно понимает, чтб говорит, при том условии, что он хотя бы однажды допустил реальную возможность существования Бога. Это, по сути, и намеревался доказать Ансельм.
Во второй главе "Прослогиона" он развивает эту линию доказательства. Когда сомневающемуся говорят, что Бог есть то, больше чего невозможно помыслить ничего, он понимает сказанное. В этом случае он должен признать, что Бог существует субъективно, т. е. в уме, в понятии о нем, которое есть даже у сомневающегося. Но Бог был определен как абсолютное совершенство, как то, больше чего невозможно помыслить ничего. То же, что существует объективно, вне ума, а также субъективно, очевидно "больше" (более совершенно), нежели существующее только в идее. Следовательно, коль скоро Бог есть то, больше чего невозможно помыслить ничего, он должен существовать объективно.
В третьей главе "Прослогиона" Ансельм делает, как ему кажется, дополнение к уже приведенному аргументу, хотя некоторые комментаторы рассматривают это дополнение как самостоятельный, или логически независимый, аргумент[]. Мы можем мыслить некоторые вещи как несуществующие. Например, дерево, растущее где-то в поле, существовало не всегда. Нельзя сказать также, что оно будет существовать всегда. Другими словами, его существование является случайным, а не необходимым. Но существовать необходимо, существовать так, что несуществование исключено, - "больше" (более совершенно), чем существовать случайно. Следовательно, то, больше чего невозможно помыслить ничего, должно мыслиться как существующее необходимо. Другими словами, Бог не может быть просто возможным бытием. Если он существует или вообще может существовать, то существует необходимо.
Из понятия того, больше чего невозможно помыслить ничего, Ансельм выводит божественные атрибуты, такие, как всемогущество (глава 7) и бесконечность (глава 13), поскольку такие совершенства имплицитно содержатся в идее абсолютного совершенства - того, больше чего невозможно помыслить ничего.
Некий бенедиктинский монах по имени Гаунило написал сочинение, содержащее критику ансельмовского аргумента. Его главный тезис можно суммировать в утверждении, что ни одно понятие не предполагает собственного объекта[]. Рассматривая в качестве примера сказочный затерянный остров, который, как говорят, прекраснее и великолепнее любого из известных островов, он доказывал, что, хотя мы способны помыслить или вообразить такой остров, отсюда никоим образом не следует, что он действительно существует. Ансельм, естественно, отрицал, что можно приравнивать понятие острова к понятию Бога. Ибо только последнее понятие есть понятие о том, больше чего невозможно помыслить ничего[]. Однако, по мнению Гаунило, Ансельм не показал, что Бог существует в уме иначе, нежели идеи, объекты которых мы, конечно, можем ставить под сомнение или отрицать. Все замечательно, пока мы говорим о Боге, существующем в уме. Но хотя "безумец" может иметь некоторое представление о том, что имеется в виду, когда он слышит слова "то, больше чего невозможно помыслить ничего", у него нет ясного и отчетливого понимания божественной природы или сущности, которое требуется.для уразумения того, что Бог должен существовать. Безумец может, следовательно, ставить под сомнение или отрицать существование Бога.
Историческая судьба доказательства Ансельма была переменчива. Принятое в той или иной форме некоторыми средневековыми мыслителями, оно было отвергнуто Аквинатом[]. По прошествии средних веков собственные варианты этого доказательства предложили Декарт и Лейбниц[]. Кант опроверг его, и болыпинство современных философов признают его критику решающей. Однако не так давно аргумент снова вернулся к жизни. Так, профессор Н. Малколм[] и профессор Ч. Хартсхорн[] попытались показать, что существование Бога либо логически необходимо, либо логически невозможно и что, поскольку не была доказана его логическая невозможность, оно логически необходимо.
Обсуждение аргумента (или аргументов), изложенного Ансельмом в "Прослогионе", исходило из посылки, что представленное в качестве аргумента сформулировано именно как аргумент и был задан вопрос о том, состоятелен ли этот аргумент. Однако эта интерпретация была подвергнута сомнению[]. Утверждалось, например, что Ансельма интересует не построение аргумента с целью убедить агностиков или атеистов, но разъяснение христианам исповедуемой ими идеи Бога. Верить в Бога - значит верить в того, кто абсолютно совершенен и радикально отличается от всех конечных вещей, поскольку существует не просто случайно, но необходимо. Ансельмовы размышления попадают в религиозный контекст и начинают служить возвышению и углублению христианского понимания божественной единственности, того факта, что Бог мыслится не как относительно верховное бытие, но как уникальный и единственный трансцендентный объект обожания и поклонения. Ошибочно трактовать размышления Ансельма с этой точки зрения, т. е. как доказательство существования Бога, адресованное неверующему.
Действительно, Ансельм мыслил в религиозном контексте. Аргумент и впрямь строился им в форме обращения к самому Богу. Далее, Ансельм пишет как верующий христианин - с точки зрения веры, ищущей уразумения; и нет веской причины отрицать, что он пытается сделать для христианина более понятной природу Бога, в которого тот верует. В то же время достаточно ясно, что Гаунило был абсолютно прав, рассматривая этот аргумент именно как аргумент. Можно сказать, Ансельм утверждает, что "Бог существует" - высказывание аналитически истинное. Если так, то едва ли можно отрицать, что Ансельм пытается доказать аналитическую истинность этого высказывания. Можно поручиться, что чем больше мы отвлекаем аргумент от контекста и рассматриваем его исключительно как таковой, тем дальше отходим от атмосферы, так сказать, веры, ищущем уразумения самой себя. Однако хотя Ансельм утверждает в предисловии к "Прослогиону", что пишет с точки зрения человека, пытающегося возвысить свой ум к Богу и постичь то, во что верует, он также открыто заявляет, что ищет тот единственный аргумент, который доказал бы, что Бог существует и что он таков, каким его видит верующий христианин. Вот почему в характеристике этого аргумента именно как аргумента трудно усмотреть какое-либо несоответствие.
Мы не можем углубляться в данную дискуссию. Это увело бы нас слишком далеко в сторону[]. Можно, однако, сделать два замечания. Во-первых, если мы признаем, что Аквинат и Кант справедливо отвергали развитый Ансельмом в "Прослогионе" аргумент[], нам все же придется разъяснить, почему этот аргумент имеет тенденцию возвращаться в разных формах. Происходит ли это просто потому, что сохраняются основания для логической путаницы? Или же потому, что вера в предельную божественную реальность властвует над некоторыми умами? Если это так, то почему? Во-вторых, можно заметить, что рассуждение Ансельма и его спор с Гаунило обнаруживают такую изощренность, какой мы не мотли бы ожидать, если бы считали XI в. временем практически беспросветной интеллектуальной отсталости и темноты[]. О тонкости рассуждения Ансельма можно судить по его анализу выражения "из ничего", содержащегося в утверждении, что Бог создал мир из ничего. Он разъясняет, что выражение "из ничего" не предполагает ранее существовавшего материала, особого рода нечто, но что оно эквивалентно выражению "не из чего-либо". Ансельм вполне мог иметь в виду точку зрения вроде той, что развивалась фредегизием Турским (см. выше, с. 86), - точку зрения, которую он намеревался усовершенствовать. Однако все дело в том, что здесь Ансельм обнаруживает понимание факта существования разницы между грамматической и логической формами высказывания. Отнюдь не верно думать, что все средневековые мыслители были слепы к этому различию и первый луч света блеснул только благодаря Бертрану Расселу[].
