Лекция 8 Утрата способности к рефлексии

 

Важным «срезом» рационального сознания является способность предвидеть состояние и поведение важных для нас систем и окружающей среды. Это предвидение опирается на анализ предыдущих состояний и их изменения, включая анализ собственного понимания этих состояний, собственных решений и действий. Это анализ прошлого с целью понять настоящее. Для его проведения необходим навык рефлексии — «обращения назад».

Рефлексивное отношение к бытию, способность регулярно «оглядываться назад», как оглядывается в зеркало заднего вида водитель, — важное качество той рациональности, нормы которой выработало Просвещение. Это вовсе не самопроизвольно возникшее умение, это часть определенной методологии мышления. Эту методологию можно освоить и развивать, а можно и утратить.

Эффективным бывает такое проектирование, в котором мы критически осваиваем уроки прошлого, учитываем все непреодолимые ограничения, зоны неустранимой неопределенности. Ясно, что помимо памяти для проектирования требуются навыки реалистического мышления. Аутистическое сознание порождает не проект, а «грезы наяву». Устремленное в будущее, оно приводит к нелепым ситуациям, примеры которых нынешняя российская реальность дает достаточно. Вот, весной 2004 года все депутаты от «партии власти» с энтузиазмом поддержали законопроект о запрещении шествий и демонстраций вблизи административных зданий. И инстанции, в недрах которых готовился закон, и депутаты посчитали, что шествия в нынешней обстановке в России могут быть только плохими, оппозиционными. Значит — запретить!

Но какой конфуз: буквально в тот же день выступил Патриарх Московский и всея Руси и заявил, что на 24 июня Православная церковь запланировала крестный ход на Красной площади, который должен пройти от храма Христа Спасителя до соборов самого Кремля. Но это — типичное шествие общественной организации, оно оказывается вне закона, православные должны двигаться «в специально отведенные места». Через несколько дней после принятия закона, 9 мая, ветераны ВОВ собирались торжественно пройти через Александровский сад, чтобы возложить венок к Вечному огню. Тоже, оказалось, нельзя — близко к административному зданию. Пришлось самому Президенту России поправить собственных депутатов. А ведь если бы покопались в памяти, то вспомнили бы о праздниках, во время которых неизбежны шествия именно около «административных зданий».

Именно рефлексия дает возможность поступательного движения в познании реальности — в каждый момент настоящего мы должны иметь в виду тот прошлый запас знания, который приращиваем сейчас. Эту новую частицу знания мы встраиваем в изменяющуюся структуру того знания, которым обладали вчера, год или десять лет назад. Рефлексия — это непрерывное обновление знания. Понятно, что это требует воли и мужества — сзади всегда ошибки, за которые грызет совесть («тянет ко дну боль и грусть, прежних ошибок груз»).

В условиях кризиса, когда динамика всех процессов резко изменяется и возникают разрывы непрерывности, в том числе в нашем сознании, рефлексивный аспект мышления приобретает критическое значение. Задержка с анализом предыдущих состояний и решений нередко становится фатальной, поскольку система проходит «точку возврата», и движение процесса по плохой траектории становится необратимым. Самые фундаментальные процессы во время кризиса становятся резко нелинейными и протекают в виде череды сломов и переходов — мы же часто исходим из привычных линейных представлений.

Если говорить об общественном сознании, то для нашей коллективной рефлексии необходима коллективная память. Конечно, память — лишь склад, запас идей и образов. Этот запас необходим для рефлексии, но далеко не достаточен. Рефлексия — активная деятельность по анализу этого запаса, по переосмыслению каждой хранящейся на этом складе ценности в соответствии с последующим опытом. Но разрушение памяти не просто лишает рефлексию необходимого материала, оно рассыпает пространство общего разговора, в ходе которого и происходит осмысление прошлого.

Память является одной из главных сил, скрепляющих людей (население) в народ. Если ее удается разрушить, народ превращается в «человеческую пыль», в скопище индивидов, которые в одиночку, каждый по-своему, вспоминает прошлое, думает о настоящем и пытается предугадать будущее. Разъединенные люди утрачивают и навыки логических рассуждений, поскольку такие рассуждения нуждаются в диалоге, в оппозиции утверждений.

Мир разъединенных людей сужается до тех пределов, которые они могут достать рукой, «здесь и сейчас». Это подавляет многие стороны рационального сознания — например, ответственность за ход исторического процесса, — независимо от масштаба той части бытия, за которую готов отвечать конкретный человек.

Утратив связь с коллективной памятью, оставшись со своей индивидуальной шкатулкой, полной обрывков личных воспоминаний и обид, такие люди уже не живут в нашем совместном, общем прошлом, не испытывают общих страданий от настоящего и не болеют общей тревогой за будущее.

Общество, в котором слишком большое число граждан подобным образом «приватизируют» свою память и теряют способность к рефлексии, становится беззащитным. Ущербное сознание не принимает многих вещей, которые старики понимают с полуслова. Люди не могут договориться даже со своими сверстниками о том, что происходит сегодня, — ведь настоящее вырастает из прошлого, а прошлого они в общих, единых для всего поколения понятиях выразить не могут — они его «не помнят».

В таком обществе с подорванной общей исторической памятью не возникает «мнения народного» и не может сложиться понятного для всех разумного проекта преодоления разрухи. Людей в таком состоянии («пути не помнят своего») легко водить за нос, и не раз в истории целые народы при таком поражении сознания становились легкой добычей проходимцев. В такое положение попали и мы.

В России после 1992 года произошло разрушение или глубокая деградация инструментов рефлексивного мышления. К этому были предпосылки. В 1960-1970-е годы, как раз когда в жизнь входило большое послевоенное поколение, в СССР произошла быстрая смена всего образа жизни — большинство стало жить в городах. Темпы промышленного развития были таковы, что переход этот (урбанизация) произошел с головокружительной скоростью — более 40% городов СССР возникли после 1945 года.

В любом обществе урбанизация переживается очень болезненно, потому что разрушается прежний механизм передачи от поколения к поколению коллективного исторического знания. Деревня — это непрерывное личное общение старых и малых. Предания передаются из уст в уста.

Город людей изолирует, здесь надо было создавать новые средства для поддержания общей исторической памяти. Поначалу этот поиск шел — люди часто собирались большими компаниями, «вспоминали»; на сохранение памяти работали и школа, и кино, и телевидение. Советское общество относилось к категории «традиционных» обществ, и руководство страны старшего поколения понимало, как важна общая память для сохранения народа.

Но в 1980-е годы произошел резкий слом. К руководству пришло новое поколение номенклатуры, из «западников». Большая часть интеллигенции тоже повернулась лицом к Западу и стала тяготиться нашим «неправильным» прошлым. «Перестройка» так ведь и замышлялась — как стирание нашей коллективной исторической памяти, замена нашего культурного ядра, возвращение на «столбовую дорогу цивилизации».

Уже у российских западников начала XX века наблюдалось выпадение рефлексивного аспекта из их рассуждений об обществе. Н. Бердяев писал, метафорически обозначая словами «азиатская душа» тип мышления, неспособного к рефлексии: «Именно крайнее русское западничество и есть явление азиатской души. Можно даже высказать такой парадокс: славянофилы… были первыми русскими европейцами, т. к. они пытались мыслить по-европейски самостоятельно, а не подражать западной мысли, как подражают дети… А вот и обратная сторона парадокса: западники оставались азиатами, их сознание было детское, они относились к европейской культуре так, как могли относиться только люди, совершенно чуждые ей».

Методы воздействия на коллективную память, отработанные на Западе, показали поразительную эффективность. Западный «средний класс» — это, как говорится, новая историческая общность людей. Ее замечательное свойство состоит в том, что она не рефлексирует (хотя, конечно, рефлексирует, но по очень сокращенной программе). Удивительно, как этого сумело добиться господствующее меньшинство. Надо ему отключить какой-то блок памяти в сознании обывателей — и его просто «стирают», как из памяти компьютера.

Например, во время холодной войны в США всего за 20 лет сумели полностью вытравить память о Второй мировой войне, так что американские студенты при опросах в массе своей отвечали, что в той войне США и Германия вместе сражались против русских. А немцев и итальянцев убедили, что они, как истинные европейцы, всегда (генетически) были привержены к демократии. Они, конечно, смутно помнят о Гитлере и Муссолини, но память их разорвана, и они не помнят «состояния самих себя» в тот период. И Гитлер у них был, и демократами они всегда были…

Но то, что сделали с нами, не имеет аналогов. Нашу память растаскивали 15 лет подряд с утра до ночи — и пресса, и телевидение, и кино, и поэты с певцами, и учебники Сороса. Одинаково сильный удар был нанесен по трем главным блокам коллективной памяти — исторической, среднесрочной (XX век) и актуальной (перестройка и реформа). Историю XX века «реформировали» так, что ни в какой антиутопии не придумать подобного. Интеллигенция буквально влюбилась в Столыпина, который своей неудавшейся «реформой на крови» и своими провокациями озлобил крестьянство и все общество так, что довел дело до большой революции. А дети крестьян поют про поручика Голицына и корнета Оболенского, про хруст французской булки — и при этом уверены, что если бы не большевики, то они все были бы помещиками.

Отключение «блока рефлексии» в сознании советской интеллигенции, а потом и в массовом сознании, в конце 1980-х годов было глобальным и поразительным по своей моментальности — как будто кто-то сверху щелкнул каким-то выключателем. Тогда стало правилом хорошего тона духовно отмежеваться от революции и исторического выбора 1917-1920 годов. Все приличные люди стали оплакивать «Россию, которую мы потеряли», и кинулись целовать — кто туфлю Сахарова, кто рукав Солженицына. Все как будто забыли, что главные идеологические тексты Сахарова отражают типичное кредо западника-социалиста (даже почти еврокоммуниста) с очень большой долей русофобии. Забыли и то, что Солженицын тоже сформировался как марксист-западник, и, как рассказывал В.В. Кожинов, первоначальным названием его будущей эпопеи «Красное колесо» было — «Люби революцию».

Конечно, можно и нужно время от времени менять вехи, разбивать скрижали и сбрасывать в овраг прежних идолов. Но при этом надо помнить, когда и почему ты это сделал. А у нас получилось так, что в сознании образованного слоя после каждой новой вехи весь предыдущий путь в памяти стирается, и вместо реалистичной картины этого пути, с его счастливыми и трагическими моментами, кто-то вставляет простенький кадр из мультфильма про Микки-Мауса. Соответственно, образуется провал и в видении предстоящего пути — сюда вставляется реклама типа «Ням, ням, ням, ням, покупайте Микоян!».

Время, когда российское общество после перебора всех наличных проектов качнулось к советскому проекту (1905-1920 гг.), — сравнительно недавнее, до него в 1980-е годы было рукой подать. В то время жили наши деды и даже отцы тех, кто действовал в перестройке. В 1980-е годы интеллигенция от того выбора отшатнулась? Такое бывает — на новом перекрестке, в новых условиях влиятельная часть общества предпочитает пойти по другому пути. Ну так разберись с прежним выбором, покопайся в себе и определи, что тебе сегодня в нем не по душе. Только так можно понять, куда тебе хочется направиться с нынешнего перекрестка. Эту совершенно необходимую в рациональном мышлении рефлексию заменили тем, что просто стали лить грязь на исторический выбор начала XX века.

В бурное время конца перестройки и начала 1990-х годов этот момент остался без внимания, а сейчас стоит о нем напомнить. Тогда сам выбор советского проекта поминали неодобрительно практически все «организованные политические силы», весь «союз красных и белых», не говоря уж о «демократах». Даже КПРФ объявляла себя «партией Жукова и Гагарина» — выковыривала из истории приятные образы как изюм из булки. Я, по службе считаясь «аналитиком», общался тогда с представителями всех этих «сил». И в беседах, иногда очень доверительных (особенно в командировках, за рюмкой или стаканом), я пытался навести разговор на такую тему. Вот, вы отвергаете именно сам выбор советского пути развития. Условия выбора известны, расстановка и баланс сил — тоже. Все альтернативные проекты (Столыпина, кадетов, Колчака с мировой закулисой) были также известны и испытаны. Сейчас, с уровня вашего знания, скажите, с кем бы вы в тот момент были?

И никто из тех, с кем я смог лично или через тексты «поговорить» — ни реформаторы из группы Гайдара (из ЦЭМИ АН СССР), ни Шафаревич, ни Зюганов, ни Зорькин — ни разу не сказали и даже не намекнули, какую позицию они заняли бы в критические моменты после февраля 1917 года в реальном спектре политических сил. Вы отвергаете проект большевиков как якобы худший из реально возможных? Хорошо. Принимаем даже, что большинство народа фатально ошиблось, поддержав большевиков, — бывает. Скажите, с кем были бы вы лично. Вот это было бы по-честному, поскольку тогда ваша критика того выбора была бы сопряжена с личной ответственностью.

Пусть бы И.Р. Шафаревич сказал, что он в 1919 году был бы сподвижником генерала Шкуро или громил бы города и местечки вместе с батькой Махно. Пусть бы он сказал, что это был бы лучший выбор, чем собирать Россию под красным флагом, что лучше было бы ему потом скитаться по эмиграции, чем заниматься математикой в Академии наук СССР. Ведь реально других проектов уже не было, пути Столыпина и буржуазных либералов уже были «исхожены до конца», Керенский уже написал о себе: «ушел один, отринутый народом». Так присоединитесь в вашей рефлексии хоть к нему, вас все-таки будет тогда двое!

Нет, все молчат! Шафаревич даже возмутился — это, мол, нелепый вопрос. С какой стати он будет продумывать тот выбор, если он тогда не жил? Его отрицание рефлексии как способа познания реальности и предпосылки предвидения оказалось принципиальным, он его обдумал. Но это уже радикальный постмодернизм, мало кто до него дозрел. Все обычно задумывались — это по лицам было видно.

Думаю, каждый вспоминал следующий критический момент — поворот к сталинизму в конце 1920-х годов, к восстановлению державы, что означало отказ от идеи мировой революции. Пусть бы Зорькин сказал, что он в тот момент был бы с Троцким или Бухариным — вот реальный выбор, другого не было. В начале перестройки пытались представить Бухарина лучшей альтернативой, чем сталинизм. Но вышли из печати его труды, и эта попытка лопнула, как мыльный пузырь, ее потом предпочли забыть. Ну, так признайте: да, полвека предреволюционной работы тогдашних познеров и новодворских, Временное правительство тогдашних бурбулисов и чубайсов толкнули Россию на такой путь, что в конце 1920-х годов сталинизм, при всех его видимых уже тогда ужасах, оказался лучшим выбором — и подавляющая масса народа сделала именно этот выбор.

Ведь это и есть фундаментальная проблема для интеллигенции. Как же можно от нее уходить? Почему в критические моменты истории, когда речь идет об утрате национальной независимости, ее спасением приходится заниматься людям с диктаторскими наклонностями, действующим с избыточной жестокостью? И как добиться того, чтобы в следующих поколениях потомки, возмутившись жестокостями, вместе с образом диктатора не сдали бы и саму независимость? Нет, об этой проблеме культуры не хотели и слушать.

А когда утвердился Сталин — оставалось десять лет до войны, и эти десять лет Россия прожила «бытом военного времени». Но ведь об этом — никто ни слова. Что такое «быт военного времени»? Это тоталитаризм. А значит, и жертвы, в том числе невинные, тоталитарной машины. Эта жертвенность принимается теми, кто воюет за страну, но ее ненавидят те, кто в этой стране есть «пятая колонна». Разве не так стоит вопрос? Так давайте честно определять свою позицию. Этим-то и трудна рефлексия.

Вот, тотальная коллективизация — зачем? Чтобы решить срочную проблему хлеба, т. к. промышленность не поспевала кормить город через товарообмен. Коллективизация — чтобы изымать средства у села для индустриализации, чтобы перейти к многопольному севообороту, механизировать поле и обеспечить заводы массой рабочих. Это проблемы, которые нельзя было отложить, не отказавшись от проекта в целом; и лишних денег для смягчения шока не было. Нефть и газ у России появились только через сорок лет — благодаря той же коллективизации.

Коллективизация — трагическая глава советской истории. Так пусть Бабурин скажет, как бы он в тот момент решал эту проблему, окажись на месте Сталина. Что предлагают вместо коллективизации — хотя бы теперь, с высоты опыта 70-80 прошедших лет? Шафаревич на это отвечает, что надо было «сосредоточить все силы на поиске другого пути». Но за 70 лет размышлений можно было бы этот другой путь ретроспективно найти, в главных его чертах. Так давайте, укажите. Не указывают, «потому что они тогда не жили». Это и есть утрата способности к рефлексии.

Поразительно, насколько разумнее и даже бережнее отнеслись к нашей истории чужие люди. В нескольких американских лабораториях рассчитали шансы на успех продолжения НЭПа без коллективизации. Эти расчеты сделали уже с помощью современных методов математического моделирования и с надежно известными данными обо всех важных сторонах реальности после 1930 года. Ученые ввели в модель данные о земельном фонде, рабочей силе и численности тяглового скота в сельском хозяйстве СССР, учли реальные погодные условия 1928-1940 годов и составили прогноз урожайности и возможности увеличения поголовья тяглового скота. Эти расчеты изложены в книге Г. Хантера и Я. Штирмера «Советская экономическая политика в 1928-1940 гг.» («Faulty Foundations. Soviet Economic Policies. 1928-1940». Princeton, 1992, 339 p.). Она обсуждалась в 1993 году на семинаре в Институте российской истории РАН («Отечественная история», 1995, № 6).

При этом американские историки в своих моделях исходили из нереального, невыполнимого допущения, что СССР мог бы в эти годы не проводить индустриализацию. Более того, ученые абстрагировались даже от проблемы выживания в грядущей войне и фактора времени, отпущенного историей на то, чтобы к ней приготовиться. Но и при таком допущении оказывается, что без коллективизации переход села к травопольным севооборотам и интенсивному хозяйству оказался бы невозможен. Причем главным ограничением была невозможность достаточного прироста поголовья лошадей (мы об этом факторе раньше вообще не думали). Для расчета этого поголовья американские историки-экономисты составили самую детальную модель с учетом всех условий России, на основе тенденций с 1882 года по 1928 год. При оптимистических, признанных завышенными прогнозах урожайности получалось, что без коллективизации можно было бы получить примерно на 10% больше зерна, чем было реально получено в СССР. Но этот прирост был бы с лихвой истрачен на корм лошадям.

Взвешивая историю не на фальшивых весах, нельзя не признать, что советский строй смог провести страну раненную, но полную жизни, через самые тяжелые периоды. Представьте, что мы входим в ту войну или послевоенную разруху не с ВКП(б), а во главе с нынешней политической и предпринимательской элитой — «Единой Россией» и олигархами; не с Жуковым и Молотовым, а с Грачевым и Козыревым; не с солидарными карточками, а с либерализацией цен. Но ведь чтобы все это сопоставить, надо «прокатать в уме» прошлое и представить себя самого в эти критические моменты, понять свое восприятие той реальности. Только тогда ты сможешь почувствовать, осмыслить настоящее и освоить будущее. Нужна рефлексия — а ее нет!

Мы уже двадцать лет слышим непрерывный хор на манер греческого: «Сорок миллионов расстрелянных! Нет, шестьдесят три миллиона!». Разве не поразительно: после обнародования точных и подвергнутых перекрестной проверке архивных данных о репрессиях, в университетах США в курсах истории приводятся именно эти достоверные данные, а в Российской Федерации продолжается фальсификация сравнительно недавней истории. В этой какофонии люди вынуждены «все забыть», чтобы не быть в невыносимом постоянном конфликте с тем, что они слышат. Их память отупела, как под наркозом. И они равнодушно воспринимают любую галиматью.

Раздутый хладнокровными идеологами образ репрессий имел многоцелевое назначение. Одной из целей было разрушение чувства государственности — причем не только советской, а вообще любой. Это преследовало и политические, и чисто уголовные цели — отвращение к государству было необходимо хотя бы на момент приватизации почти всей государственной собственности.

Частью этой кампании стало категорическое отрицание главного инструмента государства — насилия. Кстати, сейчас мы видим, что отвращение к государственному насилию распространялось именно на собственное государство, а насилие, например, властей США вызывает у нашей прогрессивной публики уважение. В советской же истории насилие представляется преступным даже в самые критические периоды, когда государственные органы были вынуждены решать срочные и чрезвычайные задачи ради спасения множества жизней граждан. Представить себя и свое поведение в такие моменты современные интеллигенты неспособны.

М.М. Пришвин, живший в деревне, пишет в дневнике в 1919 году, в разгар Гражданской войны: «Представителя свободы коммуниста Алексея Спиридоновича я спросил:

— Как вы можете сажать людей в холодный амбар?

— Это необходимость, — ответил он, — и вы, и всякий посадит, если ему нужно будет собрать с наших крестьян чрезвычайный налог. Сами виноваты плательщики: он приходит, плачет, на коленки становится, уверяя, что у него нет ничего. Его сажают в холодный амбар, и через час он кричит из амбара: «Выпускайте, я заплачу!». Раз, два — и пошла практика, и так повсеместно по всей Советской России начался холодный амбар. И вы сделаете то же самое, если встанете перед государственной задачей собрать чрезвычайный налог».

Крестьянин Алексей Спиридонович это понимал и мог толково объяснить писателю-либералу Пришвину. А в конце XX века этого не понимал ни либерал-интеллигент, ни квалифицированный рабочий, который перенимал способы мышления у этого интеллигента.

Поражает, насколько умнее и мудрее был даже совсем молодой Пушкин — а ведь все мы его вроде бы учили. В «Капитанской дочке» он пишет, под именем Гринева, об изменениях, произошедших в течение жизни одного поколения (в связи с тем, что капитан Миронов в крепости собирался пытать башкирина из «бунтовщиков»): «Пытка в старину так была укоренена в обычаях судопроизводства, что благодетельный указ, уничтоживший оную, долго оставался безо всякого действия… Даже и ныне случается мне слышать старых судей, жалеющих об уничтожении варварского обычая. В наше же время никто не сомневался в необходимости пытки, ни судья, ни подсудимые».

Да, Петр Гринев начала XIX века уже считал пытку «варварским обычаем», но он прекрасно помнит и честно признает, что в 1774 году он не сомневался в ее необходимости. Можно ли из-за этого проклинать молодого Гринева и уничтожать все жизнеустройство Гринева зрелого? Это возможно только в состоянии деградации рационального сознания и способности к рефлексии.

Утрата этой способности приводит к утрате ориентиров и для адекватного восприятия современности. Ведь наша либеральная интеллигенция, занявшая в важных вопросах нынешнего кризиса проамериканскую позицию, начисто забыла свой собственный гнев по отношению к государственному насилию в своей стране (точнее, к воображаемому образу насилия). На наших глазах интеллектуальная элита США склоняется к признанию пытки как приемлемого для демократического общества инструмента — и это в XXI веке! И никакого возмущения в среде российской интеллигенции. Им можно!

Вот сообщение американской прессы: «Алан Дершовитц (Alan Dershowitz), светило Гарварда, поощрительно относится к пыткам (запрещенным Конституцией США) в отношении террористов. В интервью он сказал: "Сразу хочу уточнить, что мое предложение вытекает из внутреннего отвращения к пыткам: это тайное и нелегальное явление, которое, к сожалению, существует и которое, будучи не в состоянии искоренить, я бы хотел поставить на службу закону и демократии… Перед бомбой, оснащенной часовым механизмом и готовой взорваться — т. е. террористом, располагающим информацией, которая может спасти жизни тысячам невинных людей, — любая настоящая демократия может и должна сделать что-нибудь, чтобы предотвратить взрыв…

Моя цель — узаконить пытку, чтобы иметь возможность контролировать и останавливать ее. Сегодня пытка тайно и нелегально практикуется на всей планете, включая демократические страны, подписавшие международный договор о ее упразднении. ЦРУ по всему миру пустило леденящий душу учебник с самыми жестокими методами "вымогания информации", а комиссары полиции, от Калифорнии до Флориды, ежедневно применяют пытки за закрытыми дверями. Я считаю, что намного лучше было бы ввести ее в рамки закона, сделав видимой и прозрачной, т. е. демократичной… Кроме того, я предлагаю ввести "несмертельную" пытку, как, например, разряды тока или иглы под ногти, которые вызовут невыносимую боль, не подвергая опасности жизнь индивида"».

Повлияло ли это признание «светила Гарварда» на ненависть российских демократов к НКВД? Нет, нисколько. Вызвало ли оно ненависть к ЦРУ, ФБР и политической системе США? Нет, нисколько. Перед нами случай расщепления сознания и утраты способности к рефлексии.

Но для нашего нынешнего состояния, видимо, самым губительным было разрушение краткосрочной, оперативной памяти — памяти о тех идеях, словах и делах, которые прямо влияют на нашу жизнь, наши решения и наше поведение именно сегодня. Все понимают, что положение страны очень тяжелое — накапливаются угрозы и тают ресурсы. «Рост ВВП», благодатные нефтяные цены и нежность к нам со стороны Джорджа Буша или Барака Обамы уже мало кого утешают. Но ведь и связно обсудить хотя бы между собой пути выхода из кризиса люди не могут! Они уже не помнят, как мы в эту яму свалились, кто нас в нее вел и какими доводами соблазнял. Мы уже забыли, где верх, а где низ, как надо жить человеку, а как не надо. Ведь мы стали непохожи на самих себя — мы забыли, кто мы и откуда!

Невозможно вылезти из ямы, если подорвана способность к рефлексии — способность оглянуться назад и обдумать прежние шаги, найти ошибки и извлечь из них уроки. Рыба заплывает в кошельковый невод, а выплыть обратно не может, хотя выход открыт — она не помнит пути, по которому заплыла. Мы сегодня живем в специально устроенном аномальном состоянии, мы — общество без рефлексии. В таком состоянии общество нежизнеспособно. Оно может выздороветь или распасться, но оно не может долго так существовать. И сама собой болезнь не пройдет, нужна целенаправленная «починка инструментов».

В марте 2004 года большая передача на телевидении была посвящена 15-летию начала забастовок шахтеров Кузбасса, которые нанесли тяжелейший удар по советскому строю. В передаче была показана хроника того времени, участвовали губернатор Кемеровской области А.Г. Тулеев, сами шахтеры, руководители забастовочных комитетов. Последние говорили, что те забастовки были «самым счастливым временем в их жизни». В этом было что-то ненормальное. Опубликованы подробные исследования тех событий, да и невооруженным глазом видно, что тогда шахтеры стали пешкой в политической игре московской номенклатуры и местного начальства шахт.

Шахтеры получали в СССР самую высокую зарплату по сравнению с рабочими того же квалификационного уровня других профессий. И в то же время они знали, что почти все шахты нерентабельны и получают большие дотации. В этих условиях требовать «смены общественного строя» и перевода угольной промышленности на рыночные принципы было очевидной глупостью, с точки зрения шкурных интересов самих шахтеров. «Рынок» означал для них безработицу, а на уцелевших шахтах — сокращение в несколько раз зарплаты горняков и капиталовложений в технологию и охрану труда.

На телеэкране в той передаче мы видим шахтеров 1989 года — веселых, сытых, уверенных в себе. Они — гегемон. Ельцин перед ними заискивает, они его хлопают по плечу. Через несколько лет те же шахтеры, исхудавшие и понурые, говорят, что «они теперь стали быдлом». Ну так вспомните, как это получилось! Это же результат ваших собственных решений. Чего вы ждали, добиваясь отмены государственных дотаций вашим шахтам? Как вы представляли себе действия собственников шахт после их приватизации?

Налицо фатальная ошибка большого числа людей, в том числе инженеров — людей с высшим образованием. Каков был ход их мысли, когда они требовали «предоставления шахтам полной экономической самостоятельности»? Ведь по рыночной цене уголь большинства шахт никто не купил бы. Поразительно, что точно такая попытка была сделана при введении НЭПа на шахтах Донбасса в 1921 году, и пока власти смогли восстановить «зависимость» шахт от государства, часть шахтеров умерли с голоду — но этого они не учли, потому что способностью к рефлексии не обладали.

Инженеры, непосредственно руководившие забастовками, не считают себя провокаторами, гордятся собой, а шахтеры не выдвигают к ним претензий. И все говорят о тяжелейших социальных последствиях, к которым привели их собственные действия. Никакой мысли об ошибке — и это после всего, что они пережили. Понятно, что и телевидение постаралось определенным образом «слепить» передачу… но ведь не дети выступали перед телекамерами, могли бы хоть слово вставить, хоть намекнуть.

Нарушение норм рациональности при утрате памяти и способности к рефлексии — большая общенациональная проблема, она сама должна стать предметом усиленной рефлексии, а затем и специальной культурной, образовательной и организационной программы. Пока что признаков осознания этой проблемы не видно. Приведу недавний и хорошо известный пример.

В 2002 году в РФ собрали 86 млн тонн зерна. 12 октября 2002 года В.В. Путин (тогда Президент РФ) заявил, что в России достигнут рекордный урожай. Он сказал буквально следующее: «В последние годы, несмотря на плохую погоду, удалось добиться таких результатов, которых не было в советское время».

Как можно было произнести такое? Реальные данные Госкомстата РФ о производстве зерна (в весе после доработки) публикуются регулярно и общедоступны. Они таковы: в 1970 году в РСФСР было собрано 107 млн тонн зерна, в 1973 году — 121,5; в 1976 году — 119; в 1978 году — 127,4; в 1990 году — 116,7, в 1992 году — 107 тонн. Мы видим, что 24 года назад было собрано зерна в полтора раза больше., чем в «рекордный» 2002 год. То есть представления В.В. Путина о зерновом хозяйстве России ошибочны фундаментально, а не в нюансах. Более того, урожай 1992 года, т. е. урожай уже времен реформы, был больше «рекорда» почти на треть. Урожай менее 100 млн тонн в последние 20 лет в РСФСР вообще был редкостью. Даже в среднем за пятилетку в 1986-1990 годы зерна собирали 104,3 млн тонн в год.

Понятно, что заявления Президента страны, касающиеся экономических вопросов, готовятся и редактируются экспертами-экономистами, которые подвизаются при Правительстве и Администрации Президента. Трудно заподозрить их в том, что они хотели «подставить» своего работодателя — они сами были уже неспособны встроить свои количественные измерения во временной контекст. Но ведь это свойственно экономистам как сообществу в целом. И нелепая байка про «рекорд» потом кочевала по СМИ без какой бы то ни было реакции и коррекции в течение двух лет.

Более того, когда в декабре того же 2002 года я изложил этот казус в выступлении на конференции на экономическом факультете МГУ и привел данные Госкомстата о производстве зерна на территории РФ, по аудитории прокатился гул недоверия, и несколько человек с мест закричали, что приведенные мною данные касаются всего СССР. Таким образом, многие экономисты, собравшиеся в «лучшем вузе страны», не только не знали, как сказалась реформа на зерновом хозяйстве России, но и не помнили, что с 1976 года по 1985 год в СССР собиралось в среднем по 193 млн тонн зерна в год, а рекордные урожаи доходили до 215 млн тонн. А ведь речь о хлебе страны.

Конечно, экономистам не обязательно помнить точные цифры, не составляет никакого труда посмотреть их в справочнике. Дело в том, что у экономистов утрачен навык мысленно встраивать сообщение с количественной мерой во временной контекст. Ведь утверждение, будто 2002 год стал рекордным для территории РФ за всю ее историю, не является тривиальным. Как можно, называя какое-то достижение рекордом, не взглянуть назад и не поинтересоваться, какими были достижения в прошлые годы? Тем более что уж экономисты-то должны быть наслышаны о том кризисе, который переживало сельское хозяйство страны в начале десятилетия. Как могла такая сенсация не вызвать интереса и сомнения? Ведь действительно рекордный урожай в тех условиях был бы поистине чудом и должен был бы стать объектом пристального внимания во всем мире.

Наконец, мы видим полное отсутствие рефлексии в той части интеллигенции, которая приняла активное участие в экологическом движении в годы перестройки. Они добились своего — и получили резкое ухудшение положения. Нельзя же оставить такой факт без анализа, это противоестественно для специалистов научного и технического профиля!

Возьмем одну из главных проблем экологии — использование природных ресурсов. Да, СССР, проводя форсированную индустриализацию, допускал «перерасход» природных ресурсов. Но ведь после слома советской системы мы наблюдаем просто хищническое отношение частных фирм к природным ресурсам. Где же протесты интеллигенции?

Как сообщалось в газете «Коммерсантъ» (17.06.2004), средняя проектная величина коэффициента извлечения нефти (КИН) в Российской Федерации снижается, и в 2004 году она составляла около 35%, т. е. после окончания разработки месторождений в земле остается 65% нефти. Заместитель генерального директора ВНИИНефть С. Жданов так комментировал этот факт: «В последнее время деятельность нефтяных компаний направлена на интенсивный отбор нефти с минимальными затратами. Вместе с тем, в нарушение лицензионных соглашений некоторые природопользователи преждевременно закрывают обводненные или низкодебитные скважины. Выборочное извлечение наиболее продуктивных запасов ведет к уменьшению КИН и безвозвратной потере части запасов нефти».

Так объясните, экологи, свой ход мысли, когда вы требовали перехода к рыночному принципу природопользования!

Резко ухудшилась защита лесов от пожаров, что привело к росту и числа пожаров, и площадей сгоревших лесов. Ценный «учебный материал» дали лесные пожары лета 2010 года. Ведь государство и общество с огромным трудом справились с бедой, для преодоления которой уже были выработаны надежные и эффективные способы. И дело не только за властью, общество и само находится в том же состоянии безответственности и беспамятства. Люди живут сегодняшним днем — завтра эти пожары забудутся, и никто не извлечет урока. Не будет никакой рефлексии, люди согласятся с внушаемым им мифологизированным представлением об этих явлениях.

Засуха и пожары позволяют говорить о потере государственным управлением и его экспертами системной памяти. Стерта память историческая — о том, как решались проблемы пожаров на протяжении русской истории, какую роль играли реформы в лесопользовании и охране лесов. Но забыты и современные пожары — например, пожары торфяников 1972 года. Тот пожар дал достаточно полную техническую и управленческую информацию об этом явлении, о тех мерах, которые необходимо предпринимать для предотвращения пожара или быстрой блокады его распространения. Даже испытанные тогда системы сборных мобильных трубопроводов, показавшие свою эффективность и с тех пор усовершенствованные, в 2010 году были с опозданием и в гораздо меньшем масштабе введены в действие. В 1972-м через такие трубы на места возгорания было вылито 5,5 млн кубометров воды. Летом 2010 года каждый день сообщались цифры: при тушении пожара вылито — то 290 кубометров воды, то 500… Задействовано два самолета, три вертолета… Очевидно, что введенные в действие силы и ресурсы были несоизмеримы с угрозой.

Дальше — больше. Даже если оправдать короткую память о советском опыте развалом страны, масштабными переменами и т. д., то должна была бы остаться хоть память о событиях 2002 года. Тогда также имели место природные пожары, хотя и меньшие по объему, но сходные по типу. Уроков вынесено не было. Осенью 2002 года было принято решение обводнить торфяники (не будем сейчас обсуждать его правомерность или ошибочность). В 2003 году эти работы были начаты, а в 2004-ом — заброшены, причем без каких-либо распоряжений, без отчетов о выполнении либо объяснений причин принятия решения прекратить выполнение программы. О ней попросту забыли.

Без памяти нет и предвидения. Не было никакого предвидения и относительно того, что произойдет после внедрения нового Лесного кодекса. Почему, вводя этот Кодекс, власти не задумались о том, что произойдет, если перестать ухаживать за противопожарными лесными просеками? Что произойдет, когда будет ликвидирован институт лесников, которые были способны сразу гасить возгорание при его обнаружении, не доводя до катастрофического разрастания очага лесного пожара?

Как в обществе, так и во власти утрачена способность встраивать явление в контекст. Вину за пожары возложили на аномальную жару и торфяники, в то время как в ряде регионов России и в Белоруссии при похожих условиях — аналогичной жаре и тех же торфяных болотах — никаких пожаров не возникало. А все дело в том, что власти этих регионов, даже в рамках рыночной системы, сохранили разумные методы лесного хозяйствования. Кроме того, у всех перед глазами примеры Швеции и Финляндии, где также имеются очень большие торфяники, а масштабы их осушения и разработки торфа намного больше российских. И никаких пожаров.

Дело вовсе не в злонамеренном игнорировании нашей, российской реальности. Это было бы все же полбеды. По многим признакам, эта недееспособность — следствие утраты важных блоков рационального сознания.

Давайте для начала вспомним тот прошедший незамеченным факт, что реформаторы первым делом ликвидировали главные инструменты рефлексии и коллективной памяти, которые выработала наша культура. К их числу относится, например, регулярный гласный отчет по понятной и весьма строгой форме — чтобы докладчику трудно было вилять. Прошел год — и отчитывается руководитель, каждый в рамках своей ответственности, а все слушают и вспоминают. Даже если он где-то приврет или приукрасит, сама форма отчета заставит людей вспомнить предшествующий отчет и сравнить. И этот отчет кладется в библиотеку, как летопись наших дел. А главное — к нему в любой момент можно обратиться, чтобы «освежить» память.

Мы, конечно, не очень-то любили производственные совещания, на которых отчитывался директор, а также профсобрания с отчетом профкома, сессии Верховного Совета с правительственным отчетом Косыгина, например. Мы к ним тогда привыкли и не замечали, что это была привычка вспоминать и обдумывать пройденное — за год, за пятилетку. И вот, эту обязанность вспоминать и обдумывать отменили. Возьмите сегодня любой отчетный доклад того же Косыгина — и сравните его с речами и интервью российских глав правительства — Гайдара, Черномырдина, Касьянова… Поверьте, это все равно, что сравнивать рассуждения Ньютона с пляской шамана! Это такой откат России в культуре памяти и культуре мышления, что за одно это спросится на Страшном суде с нашей интеллигенции: это куда же вы привели русский народ?

Если и есть современные отчеты, составляемые Правительством по установленной международными организациями форме, то они остаются практически недоступными для общества. Хорошо, если какой-нибудь министр спустит по иерархии на пару дней в институт почитать официальный «Доклад о состоянии здоровья населения РФ». В 1993 году его выпустили тиражом 300 экз., а сейчас и тираж не обозначают. Разве не надо знать гражданину, что произошло за годы реформы со здоровьем населения его страны?

А ведь граждане, и даже специалисты, утратили доступ к совсем уж элементарному инструменту коллективной памяти — статистическим ежегодникам. В советское время ежегодник «Народное хозяйство СССР» издавался массовым тиражом, содержал ясные и очень информативные показатели с длинными временными рядами и стоил 3 рубля. Я, например, покупал его, будучи студентом, далеким от экономической науки, — и видел за цифрами историю, победы и беды России. Теперь вряд ли кто-нибудь из сегодняшних профессионалов купит ежегодник — скудное по содержанию издание ценой более тысячи рублей.26 Сделаны недоступными простейшие контрольные инструменты рефлексии (отчетные доклады, контрольные цифры и др.), идет быстрая деградация хранилищ материальных носителей памяти (архивов и библиотек). Восстановление даже этих элементарных условий для полнокровного рефлексивного мышления уже стало сложной задачей.

Не имея ни ясно изложенных программ, ни отложившихся, как летописи, отчетов, ни доступной статистики, люди и не могут оценить ни пройденного пути, ни дела нынешних руководителей. Катимся в яму, а где наши правители нас обманули или в чем ошиблись — указать не можем. Ведь это исторический феномен, который будущие историки вряд ли смогут понять: Ельцина второй раз выбрали Президентом страны! Хотя уже имелись все основания обвинить его во многих бедах и злоупотреблениях — но все это к моменту выборов люди «забыли»! Пусть выборы были нечисты, это дела не меняет, слишком много русских людей за него голосовало.

А как можно без памяти о пройденном рассуждать о каких-то программах! Прочитайте сегодня какой-нибудь проект директив к пятилетнему плану, зачитанный Косыгиным, и, скажем, «программу Грефа». Так отключение памяти отключает и гражданское чувство: ведь перед нашим носом пять лет размахивали этой «программой Грефа», и мы, махнув рукой, ничему не веря, ее принимали. А потом и программа эта куда-то исчезает — и о ней никто не вспоминает.

Сами политики как личности для нас несущественны. Но только вспоминая и обдумывая их слова и реальные дела, восстанавливая в уме пройденный за 20 лет путь, мы сможем связать концы с концами, натренируем свои придушенные способности выстроить в уме временной ряд событий, чтобы заглянуть немного вперед. Необходимо вспоминать — что было, что обещалось, что делалось и к чему пришли.

В чем трудность восстановления навыков рефлексии? В том, что причины их поражения фундаментальны и находятся в синергическом (кооперативном) взаимодействии. Соединились и усиливают друг друга политические и мировоззренческие факторы, которые отличают режим переходного периода после 1988 года. Этот режим возник, действовал и сохранялся через погружение общества в состояние перехода «порядок — хаос». Подрыв механизмов и изживание самой «культуры рефлексии» были условием существования этого режима.

Кризис — это вышедшая из рамок порядка борьба интересов, разрушающая структуры сложных общественных систем. Одним из результатов этой борьбы является деформация или глубокое поражение структур мышления. Здесь особенно наглядно видно появление «странных аттракторов», посредством которых мышление загоняется в весьма стабильные новые структуры, задающие ход мысли, неадекватный реальности. Это состояние само становится источником опасности для существования систем общества и фактором углубления кризиса вплоть до создания системы порочных кругов («исторической ловушки»). Хотя внимание обычно привлекают необъяснимые ошибки в решениях органов власти и управления, основанием для таких ошибок является повреждение инструментов мышления у широких категорий специалистов, связанных с подготовкой решений, а также у широких масс населения как той культурной среды, в которой зарождаются и вызревают идеи.

За последние 20 лет произошло повреждение структур мышления значительной части работников управления и органов власти, а также их интеллектуальной службы — гуманитарной интеллигенции и обществоведения. Из этой среды новые («странные») нормы и приемы мышления диффундируют в массы людей с более низким уровнем образования. Результатом стала общая неспособность рационально оценивать опасности, прогнозировать риски и осуществлять контроль над чрезвычайными событиями и процессами. Более того, неадекватные умозаключения сами становятся источниками опасности и порождают саморазрушение систем.

Мы обычно сводим все дело к коррупции и некомпетентности, но еще большая беда состоит в том, что власти делают ошибку за ошибкой — и никаких признаков рефлексии и «обучаемости».