Хроника Захарии из Зографу 8 страница

Так приятно было позавтракать на террасе «Ле Корбо», где мы поселились, что я осталась там погреться на нежарком утреннем солнце. Отец присоединился к другим мужчинам в темных костюмах, собиравшимся в конференц-зале, а я неохотно взялась за учебники, то и дело отвлекаясь, чтобы полюбоваться аквамариновым морем всего в нескольких сотнях ярдов от меня. Я добралась уже до второй чашки горького континентального шоколада, сдобрив его кусочком сахара и свежим рогаликом. Солнце на стенах старых зданий, казалось, никогда не закатывается — невозможно было представить себе непогоду или бурю на этом сухом средиземноморском берегу с его прозрачным светом. С террасы мне видны были две ранние яхты на краю невероятно синего моря и семья: мать и несколько малышей с ведерками в непривычных (для меня) французских купальниках — на песчаном пляже отеля. Справа бухту замыкали зубчатые вершины холмов, и на одной из них виднелись руины замка, одного цвета со скалами и сухой травой. К развалинам тщетно карабкались оливковые деревья, а над ними простиралось нежная синева утреннего неба.

Я вдруг остро ощутила себя чужой здесь и позавидовала невыносимо самодовольным ребятишкам с их мамашей. У меня не было ни матери, ни нормальной жизни. Я даже не знала, какой должна быть нормальная жизнь, но, листая учебник биологии в поисках третьей главы, смутно решила, что это значит: жить на одном месте, с матерью и с отцом, который всегда возвращается к ужину, в семье, где путешествие — это каникулы, проведенные на пляже, а не бесконечная кочевая жизнь. Свысока поглядывая на малышню, деловито копавшую совочками песок, я решила, что им уж, верно, никогда не грозила тьма истории.

Но вскоре, глядя на их лоснящиеся головки, я поняла, что тьма угрожает и им, только они не ведают о ней. Все мы беззащитны. Я вздрогнула и посмотрела на часы. Через четыре часа мы с отцом пообедаем здесь, на террасе. Потом я еще позанимаюсь, а в пять выпьем чаю и отправимся пешком к развалинам крепости, чтобы взглянуть от нее на новые горизонты и, если отец не ошибся, увидеть на другом берегу маленькую прибрежную церковь Кольор. За день мне предстоит выучить еще кусочек алгебры и несколько немецких глаголов, прочесть главу о войне Алой и Белой роз, а потом… что потом? На сухой скале я присяду, чтобы послушать следующий рассказ отца. Он станет рассказывать, нехотя, разглядывая песок или барабаня пальцами по обтесанному в далекие века камню, скрывая страх. А мне останется обдумывать услышанное и складывать кусочки головоломки. Внизу взвизгнула девочка, и я подскочила, разлив остатки какао.

 

ГЛАВА 15

 

— Дочитав последнее письмо Росси, — сказал отец, — я заново почувствовал себя покинутым, словно он исчез во второй раз. Но теперь я уже не сомневался, что его исчезновение не объяснить автобусной поездкой в Хартфорд или болезнью родственника во Флориде (или в Лондоне), как пыталась внушить нам полиция. Я изгнал из головы эту мысль и решился просмотреть остальные документы. Сперва читай, потом обдумывай. Потом выстраивай хронологию и начинай — не спеша — делать выводы. Знал ли Росси, обучая меня профессиональным навыкам, что заботится о собственном спасении? Все это напоминало жутковатый последний экзамен — и оставалось только надеяться, что он не станет в самом деле последним ни для меня, ни для него. Прежде чем составлять планы, надо дочитать до конца, сказал я себе, но в голове у меня уже замаячила мысль о том, что делать дальше. Я снова открыл пакет.

Следующие три листа оказались, как и обещал Росси, картами, начерченными от руки и выглядевшими не старше писем. Разумеется, это должны быть сделанные им по памяти копии карт из стамбульского архива. На первой я увидел гористую местность. Горы были обозначены мелкими зубчиками. С востока на запад через весь лист тянулись два хребта, а на западном краю они сливались в сплошное взгорье. Вдоль северного края карты изгибалась широкая река. Городов не было видно, хотя три-четыре мелких косых крестика среди западных гор могли обозначать селения. На этой карте не было названий, однако Росси — тем же почерком, что в последнем письме, — приписал на полях: «Кто не верует и умрет в неверии, на того падет проклятие Аллаха, ангелов и людей (Коран)», и еще несколько подобных изречений. Я задумался, не эта ли река, по его мнению, напоминала хвост дракона из книги. Нет, он имел в виду более крупную карту, которой я еще не видел. Я проклинал обстоятельства — все обстоятельства, лишившие меня возможности увидеть и изучить оригинал: при всей замечательной памяти и верности руки Росси, между оригиналом и копией неизбежно должны быть расхождения. Следующая карта сосредоточилась на западном взгорье. Я снова заметил кое-где косые крестики, расположенные так же, как на первой карте. Здесь появилась извивавшаяся среди гор маленькая река. Снова никаких названий. Наверху рукой Росси приписка: «Изречения из Корана повторяются». Что ж, в те времена он был так же дотошен, как и Росси, которого я всегда знал, ценил его научную обстоятельность. Но пока что карты были слишком примитивны, слишком грубо набросаны, чтобы соотнести их с тем или иным знакомым мне регионом.

Досада обжигала меня жаром, и я с большим трудом загнал ее внутрь, заставив себя сосредоточиться. Третья карта оказалась более вразумительной, хотя я пока не знал, какие сведения смогу из нее извлечь. Общие очертания в самом деле напоминали хищный силуэт, памятный мне по гравюрам в наших книгах, хотя, если бы не письмо Росси, я мог бы и не заметить сходства с первого взгляда. Вершины изображались все теми же треугольниками, и один пик на востоке выступал вверх, как складка крыла дракона. Горы выглядели очень высокими и образовывали тяжелые цепи с юга на север, а река огибала их и переходила в какой-то водоем. Может быть, то самое озеро Снагов в Румынии, где, по преданию, похоронен Дракула? Однако, как заметил Росси, в пойме реки не было показано острова, да и вообще все не слишком походило на озеро. Крестики на этот раз были подписаны кириллицей. Я предположил, что это и есть упомянутые Росси деревни.

Среди этих разбросанных поселений я отыскал квадратик, помеченный Росси: «(арабск.) Проклятая гробница истребителя турок». Над квадратиком виднелся довольно искусно нарисованный дракон с венчающим голову замком и под ним — греческая надпись с английским переводом Росси: «Здесь он обитает во зле. Читатель, словом извлеки его из могилы». Слова звучали как некое заклинание и зачаровывали, и я уже открыл рот, чтобы произнести его вслух, но опомнился и плотно сомкнул губы. Однако слова отложились в памяти, как строка стихотворения, и пару секунд отплясывали перед глазами адский танец.

Я отложил карты. Странно было видеть их у себя на столе, точь-в-точь такими, как описал Росси, но еще больше мучило меня, что передо мной не оригиналы, а сделанные его рукой, копии. Где доказательства, что он не выдумал все это, снабдив розыгрыш подробными картами? Ни одного первичного источника, кроме его писем! Я барабанил пальцами по столу. Часы у меня в кабинете в тот вечер тикали особенно громко, и городская светлая ночь казалась слишком тихой за щелями жалюзи. Я ужинал давным-давно, и ноги у меня ныли, но остановиться сейчас было невозможно. Я наскоро проглядел дорожную карту Балкан, но в ней с виду не было ничего необычного и никаких пометок. Брошюра по Румынии тоже ничем не поразила меня, кроме своего кошмарного английского. Среди прочего, она приглашала «повестить наши пышные премучительные места». Оставалось просмотреть только заметки, сделанные рукой Росси, и маленький запечатанный конверт, который я заметил, перебирая бумаги. Конверт я собирался оставить напоследок, но не утерпел. Нож для бумаг лежал на столе, и я осторожно срезал печать и извлек тонкий листок. Это снова была третья карта, силуэт дракона, изогнутая река и карикатурные горные вершины. Как и копии Росси, она была начерчена черными чернилами, но рука была другой — твердый почерк, напоминающий почерк Росси, но несколько мельче, а если присмотреться внимательней, чуть архаичный и причудливый. Письмо Росси должно было бы подготовить меня к открытию единственного отличия, и все-таки оно настигло меня как удар: над квадратиком могилы с охраняющим ее драконом аркой выгибались слова: «Бартоломео Росси».

Усилием воли я отогнал все допущения, страхи и выводы, заставил себя отложить листок и прочесть заметки Росси. Две первые страницы были, по всей видимости, заполнены в архивах Оксфорда и Британской библиотеки и не сообщили мне ничего нового. В них кратко излагались основные события жизни Влада Дракулы, список исторических документов и легенд, упоминавших о нем. Дальше шла страница другой бумаги, датированная временем поездки в Стамбул и с пометкой: «воспроизводится по памяти», сделанной его быстрым, но твердым почерком. Должно быть, сообразил я, он, прежде чем вернуться в Грецию, не только воспроизвел карты, но и записал свои воспоминания о случае в архиве.

Среди заметок нашелся список документов времен султана Мехмеда Второго, хранившихся в стамбульской библиотеке — или той части их, какую Росси счел относящимися к его теме, — три карты, перечень сообщений о войнах карпатских стран с Оттоманской империей и счетных книг турецких купцов с окраин империи. Мне все это показалось не слишком интересным, однако я задумался, чем именно занимался Росси, когда его работу прервал зловещий чиновник. Не крылся ли в одном из перечисленных свитков или гроссбухов ключ к кончине или месту захоронения Цепеша? И успел ли Росси, прежде чем его спугнули, хотя бы просмотреть подобранные документы или только составил их список?

Последний пункт перечня оказался для меня неожиданным, и я на несколько минут задержался на нем. «Библиография, Орден Дракона (частично в виде свитков)». Запись поразила меня несвойственной Росси краткостью. Обычно каждая заметка его давала полную информацию: иначе, говаривал он, нет смысла делать заметки. Что за библиография попала в список в такой спешке? Возможно, библиотечное описание материалов по Ордену Дракона, имевшихся в их распоряжении? Но тогда почему оно «частично в свитках»? Нет, решил я, список наверняка старинный — может быть, из монастырской библиотеки времен Ордена. Не потому ли Росси не оставил подробной записи, что библиография оказалась для него несущественной?

Размышления над сокровищами далекого архива, давным-давно изученного Росси, казались не слишком прямой дорогой к разгадке его исчезновения, и я отбросил листок, исполнившись вдруг отвращения к утомительным мелочам исследовательской работы. Я жаждал ответов Если не считать содержания отчетов, счетных книг и последней библиографии, Росси с удивительной полнотой посвятил меня в свои открытия. Впрочем, такая дотошность и внимательность были в его духе, не говоря о том, что ему выпала удача — хотя бы в этом — объясниться с преемником в длинных письмах. И все же мне не хватало знаний, хотя я уже представлял свой следующий шаг. Конверт лежал передо мной совсем пустой, выпотрошенный, и последние документы не много прибавили к тому, что я успел узнать из писем. И еще я догадывался, что действовать надо как можно скорее. Мне и прежде случалось не спать ночами, и в оставшиеся до утра часы следовало собрать в памяти все, что обронил в разговорах Росси о прежних случаях, когда жизни его угрожала опасность.

Я встал, хрустнув суставами, и прошел в свою тесную кухоньку вскипятить бульон. Нагнувшись за чистой кастрюлькой, я вспомнил, что мой кот не явился домой, чтобы, как обычно, составить мне компанию за ужином. Он был прирожденным бродягой, и я подозревал, что он не только мне дарит свою привязанность, однако ко времени ужина он обычно возникал за кухонным стеклом, вытягивая морду с пожарной лестницы, чтобы напомнить мне: пора вскрывать его банку тунца или, если я расщедрился, выставлять к столу мисочку сардин. Я полюбил минуты, когда он спрыгивал с подоконника в мою пустынную квартирку и, мяукая, терся о колени, изображая приступ признательности и любви. Случалось, окончив трапезу, он соглашался провести со мной немного времени и засыпал на диване или поглядывал, как я глажу свои рубашки. Иногда мне казалось, что его в круглых желтых глазах загорается настоящая нежность, но, возможно, я принимал за нежность снисходительную жалость. Под его мягкой черно-белой шубкой скрывалось сильное жилистое тело. Я называл его Рембрандт. Вспомнив о нем, я приподнял край жалюзи, открыл окно и позвал его, ожидая услышать мягкий топоток по подоконнику. Но услышал только отдаленный шум городских улиц. Я пригнул голову и выглянул.

Его тело занимало весь подоконник. Он лежал, причудливо изогнувшись, словно, играя, повалился вдруг на бок. Я втянул его в кухню нежным и боязливым движением, чувствуя под руками сломанный позвоночник и жутко обвисающую голову. Глаза Рембранта были открыты так широко, как никогда не открывались при жизни, губы оттянуты назад, обнажая клыки, а когти на растопыренных передних лапах выпущены во всю длину. Я сразу понял, что он не мог сам упасть точно на узкий подоконник. Чтобы так изломать сильного кота, требовалась зверская хватка большой руки. Я погладил его мягкую шкурку и почувствовал, как ярость вытесняет страх — и преступник наверняка исцарапан в кровь, а может быть, и основательно покусан, но мой приятель мертв, и его уже не воскресишь. Я тихонько опустил его на кухонный стол, чувствуя, как дым ненависти наполняет легкие, и только тогда осознал, что его тельце еще не остыло.

Я резко обернулся, захлопнул окно, задвинул щеколду и принялся судорожно соображать: что дальше? Как мне защитить себя? Окна заперты, и дверь тоже — на два замка. Но много ли я знаю о вырвавшихся из прошлого кошмарах? Способны они проникнуть, подобно туману, в щель под дверью? Или разбить стекло и ворваться ко мне открыто? Я огляделся в поисках оружия. Пистолета у меня не было — да и не помогали никакие пистолеты против Белы Люгоши в вампирских фильмах, разве что герой заранее запасся бы серебряной пулей. Что советовал Росси? «Нет, я не стал бы носить в кармане чеснок». И еще: «Я уверен, что вам будет достаточно собственной добродетели, или совести, если угодно, — мне хочется думать, что это свойство есть у большинства людей».

Я нашел в кухонном шкафчике чистое полотенце, нежно завернул тело своего друга и отнес его в переднюю. Надо будет похоронить его завтра, если завтрашний день настанет обычным порядком. Зарою его за домом — поглубже, чтобы собаки не откопали. После такого не хотелось и думать о еде, но я все же налил себе миску супа и отрезал кусок хлеба.

Поев, я снова уселся за письменный стол и собрал бумаги Росси, аккуратно сложив их обратно в конверт и перевязав. Свою таинственную Книгу Дракона положил сверху, позаботившись, чтобы она не открылась. Прижал сверху своим экземпляром классического германновского «Золотого века Амстердама» — излюбленным чтением с давних пор. Разложил перед собой заметки к диссертации и статейку о купеческих гильдиях в Утрехте, скопированную в библиотеке и так и не прочитанную. Рядом я положил наручные часы и с суеверным чувством отметил, что они показывают без четверти двенадцать. Завтра же, сказал я себе, пойду в библиотеку и прочитаю все, что может вооружить меня на будущее. Не повредит разузнать побольше о серебряных кольях, чесноке и крестиках, раз уж сельская медицина столько веков прописывала против не-умерших эти немудреные средства. По крайней мере, продемонстрирую уважение к традициям. Пока я располагал только советами Росси, однако Росси никогда не подводил меня, если мог помочь. Я взял ручку и склонился над статьей.

Никогда еще мне не бывало так трудно сосредоточиться. Каждым нервом тела я ловил чужое присутствие — если там было присутствие, — словно разум скорее, чем ухо, мог уловить его вкрадчивый шорох за окном. Огромным усилием я перенесся в Амстердам 1690 года. Написал фразу, за ней другую. Четыре минуты до полуночи. «Поискать анекдоты о жизни голландских моряков» — записал я в блокноте. Я задумался о купцах, сбивавшихся в свои, уже тогда древние, гильдии, чтобы выжать все, что можно, из своей жизни и товара, живших день ото дня, руководствуясь незатейливым чувством долга, и жертвовавших часть выручки на больницы для бедняков. Две минуты до полуночи. Я записал имя автора статьи, чтобы посмотреть другие его работы. Записал для памяти: «изучить значение печатного дела для торговли».

Минутная стрелка на циферблате моих часов внезапно дернулась, и я дернулся вместе с ней. Ровно двенадцать часов. Книгопечатание могло сыграть весьма важную роль, рассуждал я, не позволяя себе оглянуться через плечо, особенно, если гильдии владели некоторыми печатными мастерскими. Они могли покупать печатные станки или платить издателям. Как в тех условиях идея свободы печати у голландских интеллектуалов соотносилась с частным владением типографиями? Я по-настоящему заинтересовался и пытался припомнить, попадалось ли мне что-нибудь по первым книгопечатням в Амстердаме и Утрехте. И вдруг я всем телом ощутил разлившуюся в воздухе неподвижную тишину — а потом напряжение прорвалось. Я взглянул на часы: три минуты первого. Я вздохнул спокойно, и перо — забегало по бумаге.

Следившая за мной сила оказалась не так уж проницательна, размышлял я, стараясь не прерывать работы. Как видно, не-умерший купился на фальшивку и решил, что я внял предостережению, вернулся к обычным занятиям. Мне не удастся долго скрывать, чем я занят на самом деле, но в ту ночь притворство было моей единственной защитой. Я придвинул поближе настольную лампу и углубился в семнадцатый век еще на час. Прикидываясь, что занят выписками, я рассуждал сам с собой: последняя угроза Росси относилась к 1931 году — его имя над могилой Влада Цепеша. И Росси не нашли мертвым за письменным столом, как нашли бы меня, если бы я не принял мер предосторожности. Его не обнаружили истекающим кровью в коридоре, как Хеджеса. Его похитили. Разумеется, может, он и лежит где-то мертвый, но, пока не узнаю наверное, я буду надеяться, что он жив. С завтрашнего дня начинаю поиски могилы.

Сидя на камнях старой французской крепости, отец всматривался в морскую даль, как смотрел в пропасть под Сен-Матье, на парившего под нами орла.

— Вернемся в отель, — сказал он наконец. — Дни уже стали короче, ты заметила? Не хочу, чтобы нас застигла здесь темнота.

От нетерпения я решилась спросить напрямик:

— Застигла?

Он серьезно посмотрел на меня, будто взвешивая опасность ответа.

— Тропа крутая, — наконец сказал он, — и мне что-то не хочется впотьмах продираться сквозь ту чащу. А тебе? — Мне показалось, что и в его голосе прозвучал вызов.

Я взглянула на оливковую рощу внизу. Деревья уже казались не персиково-серебристыми, а бледно-серыми. Каждое деревцо, извиваясь, тянулось к крепости, когда-то охранявшей его — или его предков — от сарацинских факелов.

— И мне не хочется, — ответила я.

 

ГЛАВА 16

 

В начале декабря мы снова были в пути, а усталость летних поездок давно забылась. Снова резкий ветер Адриатики играл моими волосами, и мне нравились его грубоватые прикосновения: будто зверь с тяжелыми лапами бродил по гавани, заставляя резко хлопать флаги перед отелями и вытягивая верхние ветви городских платанов вдоль улиц.

— Что? — прокричала я.

Отец снова сказал что-то неразборчивое, указывая на верхний этаж императорского дворца. Оба мы запрокинули головы.

Стройная твердыня Диоклетиана высилась над нами в ярком утреннем свете, и я чуть не опрокинулась назад, пытаясь увидеть ее доверху. Тут и там промежутки между колоннами его прекрасной колоннады были заложены каменной кладкой, — в основном людьми, разделившими здание на квартиры, как объяснил позже отец, — так что по всему фасаду светились каменные заплаты, собранные из разворованных плит древнеримских строений. Кое-где виднелись трещины: следы землетрясений или потопов. Из них тянулись плети вьюнков, а то и тонкие деревца. Ветер хлопал широкими матросскими воротниками. Моряки по двое, по трое прогуливались вдоль набережной, сверкая медными лицами и проволочными ежиками уставной стрижки, особенно темными над белыми форменными бушлатами. Я за отцом прошла вдоль подножия дворца, по сухой опавшей листве платанов и палым каштанам, и вышла на площадь, пропахшую мочой и окаймленную монументальными памятниками архитектуры. Прямо перед нами поднималась фантастическая башня, открытая всем ветрам и разукрашенная, как свадебный пирог. Под ней было не так ветрено, и можно было говорить, а не кричать.

— Мне всегда хотелось на нее посмотреть, — обычным голосом сказал отец. — Хочешь подняться наверх?

Я пошла первой, боязливо ступая по решетчатым ступеням. Сквозь ажурное мраморное плетение иногда открывался уличный базар. Деревья, отделявшие его от гавани, сияли тусклым золотом, и тем чернее на их фоне казалась темная зелень кипарисов. Под нами виднелась синяя, как матросский воротник, вода бухты и крошечные фигурки моряков, переходящих из бара в бар. Далекий изгиб берега за нашим солидным отелем стрелой тянулся к внутренним землям славяноязычного мира, куда вскоре должны были унести моего отца волны разрядки.

Под самой крышей мы остановились и дружно вздохнули, стоя над бездной на крохотной площадке, пустота под ногами была видна сквозь паутину решетчатых ступеней. Мир, скрытый до того каменными стенами, широко распахнулся во все стороны за каменными перилами, достаточно низкими, чтобы не помешать неосторожному туристу кувырнуться с высоты девятого этажа на брусчатку площади. Мы предпочли устроиться на скамеечке в середине площадки, лицом к воде, и сидели так тихо, что стриж, изогнув крыло, пронесся над нашими головами и скрылся за карнизом. Он нес в клюве что-то яркое, искоркой блеснувшее на солнце.

— На следующий день после того, как закончил читать бумаги Росси, — сказал отец, — я проснулся рано. Никогда я так не радовался солнечному свету, как в то утро. Меня ожидало грустное дело — похоронить беднягу Рембрандта. Покончив с этим, мне ничуть не составило труда успеть к дверям библиотеки к самому открытию: хотелось иметь весь день для подготовки к следующей ночи, к следующему приступу темноты. Многие годы ночь была мне другом: она окружала меня коконом тишины, в котором я спокойно читал и писал. Теперь она стала угрозой: неотступной опасностью, маячившей всего в нескольких часах от меня. Кроме того, меня вскоре ожидало путешествие, и к нему тоже следовало подготовиться. Все было бы несколько проще, — горестно заключил я, — если бы хоть знать, что делать.

В главном зале было еще тихо, если не считать гулких шагов библиотекарей, расходившихся по своим местам: мало кто из студентов выбирался сюда в такую рань, и по крайней мере полчаса я мог рассчитывать на тишину и покой. Пробравшись в лабиринт каталогов, я открыл блокнот и стал выдвигать нужные мне ящики. Там нашлось несколько ссылок по Карпатам и одна по легендам Трансильвании. И одна книга о вампирах: легенды и поверья египтян. Я задумался, много ли общего у вампиров с разных концов света. Похожи ли вампиры египтян на восточноевропейских вампиров? На этот вопрос мог бы ответить какой-нибудь археолог, но не я. Тем не менее я выписал еще и номер книги по китайским поверьям.

Затем я обратился к теме «Дракула». Темы и заглавия стояли в этом каталоге вперемежку: между «Драб-Али Великий» и «Драконы, Азия», должна была помещаться хотя бы одна карточка: по заголовку «Дракулы» Брэма Стокера, которого я видел вчера в руках у молодой брюнетки. Может быть, в библиотеке имеется и второй экземпляр столь классического издания. Он нужен был мне немедленно: по словам Росси, Стокер втиснул в него все основные сведения о вампирах, и я рассчитывал найти там какие-нибудь полезные советы по самозащите. Я просмотрел ящик из конца в конец. Ни одной карточки на «Дракулу» — ни одной! Я и не ожидал, что научная библиотека отведет много места этой легендарной личности, но хоть одна книга должна была найтись! И тогда я заметил нечто, завалившееся между карточками «Драб-Али» и «Драконов»: мятый клочок бумаги на дне ящика ясно показывал, что отсюда выдернули по меньшей мере одну карточку. Я поспешно выдвинул ящик «Ст». И здесь вместо карточки «Стокер Брэм» те же следы поспешной кражи. Я тяжело упал на ближайший стул. Слишком все это было странно. Зачем кому-то выдергивать именно эти карточки?

Темноволосая девушка последней заказывала книгу. Может быть, она желала скрыть, что читает? Тот, кто задумал украсть или спрятать библиотечный экземпляр, не станет читать его при всех, посреди библиотеки. Нет, карточку выдернул кто-то другой; вероятно кому-то — но с какой стати? — не хотелось, чтобы другие нашли здесь эту книгу. И сделал он это второпях, забыв скрыть улики. Я снова начал рассуждать. Каталог — святая святых; студент, всего лишь забывший поставить ящик на место, получит суровый выговор от поймавшего его на месте преступления сотрудника. Всякое насилие над каталогом должно было совершиться мгновенно, в тот редкий момент, когда рядом никого не оказалось или никто не смотрел в эту сторону. Если девушка не крала карточки, она, скорее всего, и не знала, что кто-то не желает, чтобы эту книгу заказывали. И, скорей всего, книга еще у нее. Я бросился в главный зал.

Построенное в стиле высокой готики библиотечное здание возводилось примерно в те годы, когда Росси заканчивал докторскую в Оксфорде (где, его, конечно, окружала подлинная готика), и мне оно всегда казалось одновременно красивым и смехотворным. Чтобы добраться до главного дежурного, мне пришлось пробежать длинный соборный неф. Его стол поставили как раз там, где в настоящем соборе помещался бы алтарь: под фреской Мадонны — Мадонны знаний, я полагаю, — в небесно-голубых одеждах и со стопкой толстых небесных фолиантов в руках. Заказать здесь книгу было все равно что причаститься. Но в тот день старая шутка показалась мне нестерпимо циничной и я, не поднимая головы к гладкому равнодушному лицу мадонны, обратился к библиотекарю, по возможности спокойно:

— Я ищу книгу, которой в данный момент нет в открытом доступе, — начал я, — и хотел бы узнать, она сейчас на руках или, может быть, уже в стопке возврата?

Библиотекарь, маленькая неулыбчивая женщина лет шестидесяти, подняла взгляд от работы.

— Пожалуйста, название.

— «Дракула» Брэма Стокера.

— Одну минуту, пожалуйста; я посмотрю.

Она бесстрастно покопалась в ящичке с заявками.

— Простите, книга на руках.

— Какая жалость, — с неподдельным сожалением сказал я. — Когда ее должны сдать?

— Через три недели. Ее только вчера выписали.

— Боюсь, что для меня это слишком поздно. Видите ли, я читаю курс…

Как правило, эти слова служили вместо «Сезам, откройся».

— Если хотите, можете поискать в запасниках, — холодно отозвалась библиотекарша и склонилась над работой, отгородившись от меня седыми локонами.

— Возможно, ее взял кто-то из моих студентов, чтобы подготовиться заранее. Если вы скажете мне имя, я сам с ним свяжусь.

Она прищурилась:

— Не полагается.

— Но ведь и ситуация необычная, — доверительно поведал я ей. — Видите ли, книга мне совершенно необходима для составления экзаменационных вопросов, а я… понимаете, я одолжил свою книгу студенту, а теперь он не может ее найти. Я сам виноват, но вы ведь знаете студентов. Следовало быть умнее.

Лицо ее смягчилось, отразив даже легкое сочувствие.

— Ужасно, правда? — Она покачала головой. — Мы после каждого семестра недосчитываемся целых полок книг. Хорошо, я попробую найти вам имя читателя, но только не распространяйтесь об этом, ладно?

Она повернулась к шкафчику, стоявшему у нее за спиной, а я стоял, размышляя над коварством собственной натуры. С каких пор я выучился так легко врать? Да притом с каким-то нездоровым удовольствием. Тут я заметил, что из-за алтаря появился еще один библиотекарь и остановился поодаль, наблюдая за мной. Это был худой человек средних лет, ненамного выше маленькой библиотекарши ростом, в поношенном костюме и выцветшем галстуке. Я часто видел его раньше, и сейчас меня поразила перемена в его внешности. Лицо его казалось землистым и изможденным, как после тяжелой болезни.

— Я могу чем-нибудь помочь? — вдруг обратился он ко мне, словно опасался, что, если меня оставить без внимания, я утащу что-нибудь со стола.

— О, нет, спасибо. Мне уже помогают. Я кивнул в спину пожилой сотрудницы.

— Так-так.

Он отступил в сторону, когда женщина повернулась и выложила передо мной на стол листок бумаги. Я не сразу нашел то, что искал, — буквы поплыли у меня перед глазами. Потому что второй библиотекарь отвернулся, нагнувшись над одной из сданных в возврат книг. И когда он близоруко склонился над ней, вытянув шею из вытертого воротничка рубашки, я увидел на ней две темные колотые ранки с запекшимися уродливым кружевом струйками крови. Библиотекарь выпрямился и отошел с книгой в руках.

— То, что вам требовалось? — спросила дама-библиотекарь. Я взглянул на листок. — Видите, заявка на «Дракулу» Брэма Стокера. У нас всего один экземпляр.

Потертый щуплый библиотекарь почему-то уронил книгу, и звук падения эхом отдался под высокими сводами нефа. Выпрямившись, он в упор взглянул на меня, и никогда я не видел — никогда до того мига не видел — такой ненависти и страха в человеческих глазах.

— Вам это требовалось, не так ли? — настаивала библиотекарша.

— О нет, — проговорил я, мгновенно овладев собой и соображая на ходу. — Видимо, вы меня неправильно поняли. Я искал «Историю упадка и крушения Римской империи» Гиббона. Я ведь сказал, что читаю по нему курс и нам нужны дополнительные экземпляры.

Она нахмурилась:

— Но вы говорили…

Даже в таких неприятных обстоятельствах мне не хотелось обижать пожилую даму, тем более что она так внимательно отнеслась к моей просьбе.