Хроника Захарии из Зографу 7 страница

В глубочайшей горести твой, Бартоломео Росси».

Отец помешивал льдинки в стакане — чтобы занять чем-то руки и успокоить дрожь. Полуденная жара сменилась прохладой венецианского вечера, и через пьяццу протянулись длинные тени туристов и зданий. Туча испуганных чем-то голубей взлетела с мостовой и закружилась над головами. Меня наконец пробрал озноб от всех этих прохладительных напитков. Вдалеке кто-то смеялся, а над густой тучей голубей слышались крики чаек. К нам, сидевшим за столиком, бочком подошел молодой парень в белой рубашке и синих джинсах. На плече у него висела холщовая сумка, а рубашка пестрела кляксами краски.

— Покупаете картины, signore [17]? — спросил он, улыбнувшись.

На площадях и в переулках полным-полно было таких же начинающих художников. За день нам уже третий раз предлагали купить виды Венеции; отец едва взглянул на картину. Парень, по-прежнему улыбаясь и не желая уходить, не дождавшись хотя бы похвалы своей работе, повернул мольберт ко мне, и я сочувственно кивнула, разглядывая его. Он тут же захромал к другим туристам, а я сидела, покрывшись холодным потом, и смотрела ему в спину.

На яркой акварели виднелось наше кафе и краешек «Флориана» в ярком и спокойном предвечернем свете. Должно быть, художник работал где-то за моей спиной, но довольно близко к столикам: в цветных пятнах я узнала свою красную соломенную шляпку и рядом коричневый и синий — цвета отцовского костюма. Изящная непринужденная техника передавала настроение летней праздности, и туристу приятно было бы увезти с собой такой сувенир на память о безоблачном дне на побережье Адриатики. Но мне бросилась в глаза фигура человека, сидевшего чуть поодаль от отца: широкоплечая, с темной головой — черное пятно среди карнавальных расцветок тентов и скатертей. А я твердо помнила, что тот столик весь день пустовал.

 

ГЛАВА 13

 

Следующий маршрут опять увел нас с отцом на восток, за Юлийские Альпы. Городок Костаньевица — Каштановый — в самом деле был полон каштанов, уже опадавших под ноги, так что, неосторожно опустив ногу на мостовую, можно было запросто наткнуться на колючку. Перед домом мэра, построенным когда-то для австро-венгерского чиновника, вся земля была усыпана ощетинившимися зелеными ежиками каштановой скорлупы.

Мы с отцом прогуливались не спеша, радуясь теплому осеннему деньку — на местном наречии «цыганскому лету», как сказала нам одна женщина в магазине, — и я размышляла над различием западного мира, оставшегося в нескольких сотнях километров от нас, с этим, восточным, чуть к югу от Эмоны. Здесь один магазин нельзя было отличить от другого, и продавщицы казались мне похожими как близнецы, в своих небесно-синих рабочих халатах и цветастых шарфиках. Они улыбались нам из-за полупустых прилавков, блестя золотыми или стальными зубами. Мы купили для своего пикника необъятную плитку шоколада, добавив ее к припасенным заранее салями, черному хлебу и сыру, а отец прихватил еще бутылки своего любимого «наранхи»: апельсинового напитка, напомнившего мне о Рагузе, Эмоне, Венеции.

Последняя встреча в Загребе окончилась накануне, а я к этому времени успела переписать начисто домашнюю работу по истории. Отец хотел, чтобы я начала учить еще и немецкий, и я с радостью согласилась: не ради его настояний, а несмотря на них; я собиралась назавтра начать заниматься по книжке, купленной в магазине иностранной литературы в Амстердаме. На мне было короткое зеленое платье с желтыми гольфами, отец улыбался, вспоминая какой-то непонятный для меня дипломатический розыгрыш на утреннем совещании, и бутылки «наранхи» позванивали в сетке. Перед нами протянулся низкий каменный мостик через реку Костан. Я заторопилась туда, чтобы увидеть все первой, пока не подошел отец.

Недалеко за мостом изгиб реки скрывал ее от взгляда, а в излучине примостился крошечный замок, некий славянский «шато», размером не больше особняка, с лебедями, плававшими под стеной и чистившими перья на берегу. На моих глазах какая-то женщина в голубом халате открыла наружу верхнее окно, так что стекла в частом переплете мигнули на солнце, и вытряхнула пыльную тряпку. Под мостом теснились над глинистым обрывом молодые ивы, и ласточки влетали и вылетали из дырочек в отвесном береге под их корнями. В замковом парке я высмотрела каменную скамью (подальше от лебедей, которых все еще побаивалась) со склонившимся над ней каштаном. От стены замка к ней протянулась прохладная тень, а чистому костюму отца не грозила здесь никакая опасность, так что он мог просидеть дольше, чем собирался, и рассказывать, рассказывать…

— Пока я дома просматривал письма, — сказал отец, вытирая жирные после салями руки матерчатой салфеткой, — где-то на задворках сознания у меня зародилась мысль, не имевшая отношения к трагическому исчезновению Росси. Отложив письмо, описывавшее несчастье с его другом Хеджесом, я несколько минут чувствовал себя так дурно, что не мог сосредоточиться. Я ощущал, что попал в болезненный мир, скрывавшийся за знакомым мне академическим фасадом — в подтекст обычных исторических постулатов, которые считал непоколебимыми. В моем историческом опыте мертвые с достоинством покоились в земле, Средневековье полно было реальных, а не сверхъестественных ужасов, Дракула был красочной легендой Восточной Европы, воскрешенной виденными в детстве кинофильмами, а 1930-й год через три года ожидал прихода к власти Гитлера — ужаса, заслонявшего все прочие.

И вот на мгновенье я почувствовал себя больным или испорченным и рассердился на своего пропавшего наставника, завещавшего мне эти мерзкие фантазии. Потом мне снова вспомнился мягкий, сочувственный тон писем, и я устыдился своего предательства. Росси полагался на меня — на меня одного; если я откажусь верить ему из-за неких педантических принципов, мне его уже никогда не видать.

И еще что-то меня точило. Когда в голове немного прояснилось, я понял, что это воспоминание о молодой женщине, встретившейся мне в библиотеке всего два часа назад, хотя казалось, с тех пор прошел уже не один день. Я вспомнил необычайный блеск ее глаз, когда она слушала мои объяснения насчет писем Росси, ее по-мужски сдвинутые в задумчивости брови. Почему она читала книгу о Дракуле, выбрав для этого из всех столов мой стол, из всех вечеров — этот вечер, рядом со мной? Почему она заговорила о Стамбуле? Я был настолько потрясен прочитанным, что готов был простереть свою веру и далее, отвергнув мысль о совпадении в пользу чего-то более значительного. А почему бы и нет? Допустив возможность одного сверхъестественного события, следует принять и другие: это всего лишь логично.

Я вздохнул и взял со стола последнее из писем Росси. После него останется только просмотреть материалы, скрывавшиеся в безобидном с виду конверте, а дальше придется думать самому. Что бы ни означало появление той девушки — а скорей всего оно ничего особенного не означало, не так ли? — мне сейчас некогда было выяснять, кто она такая и почему разделяет мой интерес к оккультным знаниям. Странно было мне думать о себе как о человеке, интересующемся оккультными знаниями; да, по правде сказать, они нисколько меня не интересовали. Я хотел только найти Росси.

Последнее письмо, в отличие от остальных, было написано от руки — на разлинованных тетрадных листках, темными чернилами. Я развернул его.

«19 августа 1931 г. Кембридж, штат Массачусетс, США

Мой дорогой и злосчастный преемник!

Да, я невольно уверяю себя, что ты есть, что ты ждешь где-то, готовый спасти меня в день, когда жизнь моя рухнет в пропасть. И, получив новую информацию, в дополнение к той, которую ты уже — я верю — усвоил, я должен наполнить до краев эту чашу горечи. «Малое знание опасно», — говаривал мой друг Хеджес. Но его больше нет, и смерть его на моей совести так же верно, как если бы я открыл дверь, своей рукой нанес ему удар и потом стал звать на помощь. Конечно же, я этого не делал. Если ты продолжаешь читать, то не сомневаешься в моих словах.

Я же в конечном счете усомнился в собственных силах, и причина сомнений связана с несправедливой и ужасной кончиной Хеджеса. Я бежал от его могилы в Америку — почти буквально: я уже получил назначение и начал собирать вещи в тот день, когда посетил кладбище в Дорсете, где он покоится в мире. После переезда в Америку, разочаровавшего некоторых коллег в Оксфорде и, боюсь, сильно опечалившего моих родителей, я оказался в новом, более светлом мире, где семестр (я зачислен на три и буду добиваться возможности остаться еще) начинается раньше, а у студентов открытые лица и деловитый вид, чего не бывает у оксфордцев. Но даже здесь я не мог совершенно забыть о своем знакомстве с не-умершими. И в результате, как видно, он… или оно — не порвало знакомства со мной.

Как ты помнишь, в ночь нападения на Хеджеса для меня неожиданно прояснилось значение гравюры в моей зловещей книге, и я уверился, что проклятая гробница со стамбульской карты должна быть могилой Влада Дракулы. Я произнес вслух: "Где же эта могила? " — и вторично растревожил некую ужасную сущность, приславшую мне предостережение ценой жизни моего любимого друга. Быть может, только ненормальный станет сражаться против законов природы — или, как в данном случае, ее беззакония, — но, поверь, моя ненависть оказалась сильнее страха, и тогда я поклялся себе отыскать последний ключ и, если достанет силы, настичь моего преследователя в собственном его логове. Эта дерзкая мысль сделалась для меня такой же привычной, как желание опубликовать очередную статью или получить постоянную должность в жизнерадостной атмосфере университета, пленившего мое израненное сердце.

Исполнение преподавательских обязанностей вошло в привычную колею, и я собирался в конце семестра ненадолго съездить в Англию: повидать родителей и передать свою докторскую для публикации в то доброе лондонское издательство, где мной все больше интересовались. И тут я снова вышел на след Дракулы, исторического или сверхъестественного, пока не знаю. Мне пришло в голову, что следующим шагом надо подробнее изучить таинственную книгу: откуда она взялась, кто ее создал и насколько давно. Я передал ее (признаюсь, с неохотой) в Смитсоновский институт. Там покачали головами по поводу необычности моих вопросов и намекнули, что столь подробное исследование обойдется мне дорого. Но я был упрям и твердо решил, что ни одного фартинга из оставшегося от деда наследства или из моих скромных сбережений не потрачу на еду и одежду, пока Хеджес, неотомщенный (но, слава богу, в мире), лежит на кладбище, которому еще лет пятьдесят полагалось бы дожидаться его гроба. Я больше ничего не боялся, потому что худшее, что я мог себе представить, уже случилось: по крайней мере в этом смысле силы тьмы просчитались.

Меня заставила отступиться и в полной мере возвратила во власть прежним страхам не зверская сторона следующего события, но его прозрачность.

В Смитсоновском институте мою книгу передали маленькому библиофилу по имени Говард Мартин: доброжелательному, хотя несколько замкнутому человеку, принявшему мою задачу так близко к сердцу, будто ему известна была моя история (нет, пожалуй, будь ему известна моя история, он с первого визита указал бы мне на дверь). Однако он, пожалуй, видел за ней лишь страсть к историческим загадкам и, разделяя ее, сделал для меня все что мог. А мог он очень много. Он провел самые тщательные анализы и собирал их результаты с вниманием, которое сделало бы честь Оксфорду и казалось почти невероятным в этой довольно бюрократической вашингтонской музейной конторе. Я преисполнился почтения к нему и, еще больше, — к его знанию издательского дела в Европе периода до и сразу после Гуттенберга.

Сделав все, что считал возможным, он написал мне, что я могу получить результаты и что он считает нужным передать мне книгу из рук в руки, как она была вручена ему, если я не захочу получить ее по почте. Я взял билет на поезд, на следующее утро побродил немного по городу и явился к его кабинету за десять минут до назначенного времени. Сердце у меня стучало и во рту пересохло: руки чесались снова заполучить книгу и познакомиться с ее историей.

Мистер Мартин отворил дверь и с легкой улыбкой пригласил меня войти.

— Рад, что вы выбрались, — произнес он тем тягучим американским говорком, который со временем стал для меня самым близким наречием в мире.

Мы расположились в его заваленном манускриптами кабинете. Я оказался лицом к нему, и меня сразу поразила перемена в его внешности. Я несколько минут говорил с ним в прошлый раз, так что запомнил лицо, и ничто в его аккуратной профессиональной переписке со мной не наводило на мысль о болезни. Однако всего за полгода он исхудал и побледнел, осунулся, а на изжелта-серой коже неестественно выделялись алые губы. Костюм свободно висел у него на плечах, и сидел он, слегка подавшись вперед, словно от боли и слабости не мог держаться прямо. Казалось, жизнь вытекла из него.

Я убеждал себя, что просто в прошлый раз в спешке был невнимателен к собеседнику, а теперь, познакомившись с ним по переписке, стал наблюдательнее или более сочувственно отношусь к объекту наблюдений, однако не мог избавиться от чувства, что за короткое время его источил какой-то червь. Я уверял себя, что, возможно, он страдает мучительной и безнадежной болезнью, например скоротечной формой рака. Разумеется, приличия не допускали обсуждения этой темы.

— Итак, доктор Росси, — обратился он ко мне на американский манер, — думаю, вы даже не догадывались, насколько ценным предметом владеете.

— Ценным?

Разве мог он представить, чего стоил для меня этот предмет, подумалось мне. Никакие химические анализы не распознают в нем ключа к отмщению.

— Да. Это редчайший экземпляр средневековой центрально-европейской печати: очень интересный и необычный образец, причем я с достаточной уверенностью могу утверждать, что напечатан он был около 1512 года в Буде или, возможно, в Валахии. 1512 год — это заметно позднее «Святого Луки» Корвинуса, но ранее венгерского «Нового Завета», изданного в 1520-м и, вероятно, оказавшего влияние на позднейшие издания. — Он поерзал на скрипучем стуле. — Возможно даже, ваша книга оказала влияние на «Новый Завет», снабженный сходной иллюстрацией — крылатым Сатаной. Однако доказательств нет. Как бы то ни было, такая связь оказалась бы забавной, не правда ли? Я хочу сказать, что библейский текст с подобной дьявольской иллюстрацией…

— Дьявольской? — Мне сладостно было слышать это слово из чужих уст.

— Разумеется. Вы посвятили меня в предание о Дракуле, но не думаете ли, что я на этом остановился?

Он говорил так тягуче и простодушно, так по-американски, что я не сразу понял. Никогда я не слышал такой зловещей глубины в таком заурядном голосе. Я уставился на него во все глаза, однако странный намек уже исчез из его голоса, а лицо оставалось совершенно неподвижным. Он перебирал извлеченные из папки листки.

— Вот ответы на анализы, — сказал он. — Я для вас переписал их разборчиво и сделал от себя приписки, которые, думаю, покажутся вам любопытными. В сущности, главное я уже сообщил вам. О, еще два примечательных обстоятельства! Химический анализ показал, что книга хранилась — возможно, достаточно долго — в атмосфере, наполненной каменной пылью, и было это до 1700 года. Кроме того, задняя доска переплета пострадала от соленой воды — вероятно, при перевозке морем. Я, основываясь на предположении о месте издания, думаю, что это вода Черного моря, однако, конечно, возможны и другие объяснения. Боюсь, что ничего большего мы сказать не можем… вы говорили, что пишете историю средневековой Европы?

Он поднял на меня взгляд, сопроводив его такой искренней, добродушной улыбкой, что она показалась неуместной на его изможденном лице, и в тот же миг я осознал два обстоятельства, заставившие меня похолодеть.

Первое: я никогда ничего не говорил ему о написании «Истории». Я попросил исследовать книгу для пополнения библиографического списка материалов, связанных с жизнью Влада Цепеша, известного в легендах как «Дракула». Говард Мартин в своем деле был так же дотошен, как я в своем, и никогда не допустил бы подобной ошибки. Я еще раньше заметил его почти фотографическую память на подробности — свойство, которое я всегда замечаю и от всего сердца одобряю, если встречаю в других людях.

Второе, что я заметил в ту же секунду: что, быть может, вследствие перенесенной болезни — я с трудом заставил себя подумать: «бедняга», — губы его стали мятыми, как несвежее мясо, и в улыбке открывали верхние клыки, выдававшиеся вперед, что придавало всему лицу неприятное выражение. Я слишком хорошо помнил стамбульского чиновника, хотя с горлом у Говарда Мартина, насколько я видел, все было в порядке. Я справился с приступом нервной дрожи и забирал у него из рук книгу с пачкой листков, когда он добавил:

— Карта, кстати, довольно примечательная.

— Карта? — Я окаменел. Только одна карта — или, вернее, три, различные по масштабу, — насколько я знал, имели отношение к моему делу, и, конечно, я ни разу не упоминал о них при этом человеке.

— Вы сами рисовали? Работа, безусловно, современная, но я бы никогда не заподозрил в вас художника. Причем довольно мрачного, не в обиду будь сказано.

Я смотрел на него, не в силах понять смысла слов и опасаясь переспросить, чтобы не выдать себя. Неужели я оставил в книге свои наброски? Какая была бы невероятная глупость! Но я точно помнил, что тщательно перелистал книгу и, конечно, заметил бы вложенный лист.

— Ну, я вложил ее обратно, так что она никуда не делась, — утешил он меня. — А теперь, доктор Росси, я могу проводить вас в кассу, или, если хотите, счет вам пришлют на дом.

Он открыл мне дверь и снова профессионально искривил губы в улыбке. Я совладал с собой и не стал тут же на месте листать том; к тому же в светлом коридоре я увидел, что болезненная бледность в лице Мартина, как и странность его улыбки, мне почудилась. Кожа у него была нормального цвета, и он всего лишь немного сутулился от десятилетий, проведенных над страницами прошлого. Он стоял в дверях, протягивая мне руку для радушного вашингтонского рукопожатия, и я встряхнул ее, пробормотав, что чек лучше прислать на адрес университета.

Я опасливо пробрался подальше от его дверей, по коридору и, наконец, наружу, из огромного красного замка, скрывавшего его труды и труды его коллег. Выбравшись на воздух, я прошагал по зеленой траве аллеи к скамейке и сел, стараясь выглядеть и ощущать себя беззаботным. Том сам открылся у меня в руках, с обычной своей зловещей услужливостью, но я тщетно искал в нем вложенный листок. Только перелистав книгу до конца, я нашел то, что искал, — кальку с еле видными карандашными линиями, словно кто то срисовал для меня третий, самый подробный план, держа старинную карту перед глазами. Названия на славянском были те самые, какие мне запомнились: Деревня Свинокрадов и Долина Восьми Дубов. Только одна деталь чертежа оказалась для меня внове. Под обозначением «проклятой гробницы» виднелись латинские буковки, нанесенные, казалось, теми же чернилами, что и остальные надписи. Над местом проклятой гробницы, окружая ее сверху, так что не оставалось ни малейших сомнений, к чему она относится, читалась надпись: «Бартоломео Росси».

Читатель, ты можешь счесть меня трусом, но в эту минуту я сдался. Я, молодой профессор, живу в Кембридже в штате Массачусетс, читаю лекции, обедаю с новыми друзьями и каждую неделю пишу домой своим стареющим родителям. Я не ношу в кармане чеснок, не ношу на шее распятия и не крещусь, заслышав шаги в коридоре. У меня есть более надежная защита: я прекратил раскопки на этом жутком перекрестке истории. Как видно, нечто удовлетворено моим послушанием, потому что больше меня не тревожат никакие трагедии.

И теперь, если сам ты должен выбирать между здравым рассудком, привычной жизнью и вечной неуверенностью — что покажется тебе более подобающим современному ученому? Я знаю, Хеджес не стал бы требовать, чтобы я очертя голову бросился во тьму. И все же, если ты читаешь это письмо, значит, беда наконец настигла меня. И тебе тоже придется выбирать. Я передал тебе все, что знаю об этих ужасах. Зная мою историю, отзовешься ли ты на мой призыв о помощи?

В горести твой, Бартоломео Росси».

Удлинившиеся тени под деревьями почти поглотили свет, и отец поддал своим блестящим ботинком каштановый ежик под ногами. Мне вдруг почудилось, что не будь он так хорошо воспитан, плюнул бы сейчас себе под ноги, чтобы избавиться от какого-то омерзительного вкуса во рту. Однако же он только сглотнул и, собравшись, улыбнулся мне.

— Боже, о чем это мы говорим! Ну и настроение у нас сегодня! — Он стойко улыбался, но брошенный на меня взгляд выдал тревогу, словно он боялся, что некая тень опустится на меня, именно на меня, и без предупреждения сдернет со сцены.

Я разогнула захолодевшие пальцы, сжимавшие край скамейки, и тоже постаралась настроиться полегкомысленней. С каких пор для этого надо стараться? — удивилась я, но было поздно. Надо было постараться для него, отвлечь его так же, как он когда-то отвлекал меня. Я решила немножко покапризничать.

— Между прочим, не отказалась бы теперь поесть как следует.

Он улыбнулся более естественно и стукнул каблуками о землю, галантно помогая мне подняться. Мы сложили в сетку пустые бутылки из-под «наранхи» и прочие памятки нашего пикника. Я охотно делала свою половину работы, торопясь зашагать с ним к городу, подальше от места, откуда виден был фасад замка. Перед концом рассказа я разок оглянулась на его окна и увидела на месте прежней уборщицы темный и гордый силуэт. И я болтала о чем попало, лишь бы помешать отцу посмотреть туда же. Пока он не видит, столкновения не будет, и оба мы в безопасности.

 

ГЛАВА 14

 

Некоторое время мне пришлось держаться подальше от библиотеки: отчасти потому, что библиотечные занятия стали внушать мне странное беспокойство, а отчасти потому, что миссис Клэй, кажется, начала что-то подозревать. Задерживаясь после школы, я, как обещала, всегда звонила ей, но в ее голосе звучали теперь хитроватые нотки, услышав которые я рисовала в воображении, как она подолгу объясняется по телефону с отцом. Я считала ее слишком невинной, чтобы заподозрить что-то конкретное, но у отца могли зародиться собственные неловкие предположения: выпивка? Мальчики? Он и так уже порой с беспокойством поглядывал на меня, так что мне не хотелось расстраивать его еще больше.

Однако в конце концов искушение одолело, и я отправилась в библиотеку. Предлогом на сей раз послужил вечерний сеанс в кино в компании зануды-одноклассницы. Я знала, что Йохан Биннертс по средам работает в вечер, а у отца было совещание в Центре — так что я надела новый плащ и удалилась, не дав миссис Клэй и слова сказать.

Непривычно было идти в библиотеку так поздно — но особенно удивило меня, что в главном зале оказалось полно усталых студентов. Однако в читальне средневекового отдела было пусто. Я прошла к столу мистера Биннертса и застала его перебирающим пачку новых книг: ничего интересного для меня, пояснил он, ласково улыбаясь, ведь мне только ужасы нужны? Однако и для меня у него нашелся отложенный том — почему я за ним раньше не заходила? Я неловко извинилась, и он хмыкнул:

— Я уж испугался, что с вами что-нибудь случилось или же вы последовали моему совету и нашли тему, более подходящую для юной леди. Впрочем, я и сам заинтересовался вашей темой и нашел для вас эту книгу.

Я с благодарностью приняла его находку, а мистер Биннертс сказал, что уходит в свой кабинет, но скоро зайдет узнать, не нужно ли мне чего. Он уже показывал мне свое рабочее место: крошечную комнатушку с внутренними окнами в дальнем конце читального зала. Там сотрудники реставрировали старые книги и наклеивали ярлыки на новые. Когда он ушел, в зале стало на редкость тихо, и я с жадностью углубилась в чтение.

Тогда книга показалась мне замечательной находкой, хотя позже я узнала, что для историков Византии пятнадцатого века это основной источник: перевод «Истории турецкой Византии» Михаила Дуки. Дуке было что сказать о столкновениях между Владом Дракулой и Мехмедом Вторым, и за тем столом я впервые прочла описание зрелища, представившегося глазам султана, когда он в 1462 году вторгся в Валахию и двинулся к покинутой столице Дракулы, Тырговиште. За городской стеной, утверждал Дука, Мехмеда встречали «многие тысячи колов, украшенных, как плодами, мертвецами». Посреди этого сада смерти находился piece- de- resistance [18]Дракулы: Хамза, любимый военачальник султана, насаженный на кол среди других в своем «пурпурном одеянии».

Мне вспомнился архив султана Мехмеда, ради которого Росси отправился в Стамбул. Властитель Валахии, несомненно, был настоящей занозой в боку султана. Я решила, что неплохо бы почитать что-нибудь о Мехмеде: может быть, найдутся источники, проясняющие его взаимоотношения с Дракулой. Где их искать, я не представляла, но ведь мистер Биннертс обещал заглянуть ко мне.

Я нетерпеливо обернулась в надежде увидеть его, когда из задней комнаты раздался шум: вроде глухого удара — скорее сотрясение пола, чем настоящий звук. Так стучит птица, ударившись с разлета в прозрачное стекло. Что-то заставило меня броситься на шум, и я метнулась к кабинету позади зала. Сквозь внутренние окна мне не видно было мистера Биннертса, и это на миг успокоило меня, но, распахнув дверь, я увидела на полу ноги: ноги в серых брюках, а дальше скорчившееся тело, в перекрученном синем свитере, и выцветшие волосы с запекшейся кровью. Лицо — слава богу, его почти не было видно — страшно разбито, и на углу стола еще виднелись кровь и клочки кожи. Книга, выпавшая у него из рук, лежала на полу так же помятая, как тело. На стене над столом в пятне крови виднелся большой отчетливый отпечаток ладони — словно ребенок забавлялся красками. Я так старалась сдержать крик, что, вырвавшись из моего горла, он показался мне чужим.

Два дня я провела в больнице — отец настаивал, а главный врач был его старым другом. Отец был нежен и суров, сидел на краешке кровати или скрестив руки, стоял у окна, слушая, как офицер полиции в третий раз допрашивает меня. Я никого не видела. Я спокойно читала за столом. Я услышала стук. Я не была лично знакома с библиотекарем, но он мне нравился. Офицер заверил отца, что я вне подозрений; просто других свидетелей у них не нашлось. Но и я ничего не видела: никто не проходил через читальный зал — в этом я была уверена — и мистер Биннертс не кричал. Других ранений на нем не оказалось: кто-то просто раздробил голову несчастного об угол стола. Для этого потребовалась недюжинная сила.

Офицер озадаченно покачал головой. Отпечаток ладони на стене не принадлежал библиотекарю: на его руках не было крови. Да и отпечаток не совпадал — странный отпечаток с полустершимся пальцевым узором.

— Его было бы легко установить — разговорился, беседуя с отцом, офицер, — только вот в картотеке не нашлось ничего похожего. Нехорошее дело. Амстердам уже не тот город, в котором вырос. Теперь люди сбрасывают велосипеды в каналы, не говоря уже о том ужасном прошлогоднем случае с проституткой, которую…

Тут отец остановил его взглядом.

Проводив офицера, отец снова присел ко мне на край кровати и в первый раз спросил, что я делала в библиотеке. Я объяснила, что занималась, что мне нравилось делать там после школы домашние задания, потому что в читальне тихо и уютно. Я боялась, что он вот-вот спросит, почему я выбрала для занятий отдел Средневековья, но, к моему облегчению, он умолк. Я не сказала отцу, что в поднявшейся после моего вопля сумятице по какому-то наитию спрятала в сумку том, который мистер Биннертс держал в руках перед смертью. Разумеется, прибывшие полицейские осмотрели мою сумку, но о книге ничего не сказали, если вообще обратили на нее внимание. Крови на ней не было. Это было французское издание девятнадцатого века, посвященное румынским церквям, и томик лежал, открывшись на странице с описанием собора на озере Снагов, возведенном на пожертвования Влада Третьего Валашского. Подпись под изображением апсиды сообщала, что предание помещает его могилу перед алтарем собора. Однако автор отмечал, что жители близлежащих деревень имеют на сей счет собственное мнение. Какое? — задумалась я, однако больше никаких подробностей не приводилось. Апсида на рисунке тоже выглядела вполне обычной. Отец, неудобно устроившись рядом со мной, покачал головой:

— Я хотел бы, чтобы в дальнейшем ты делала уроки дома, — тихо сказал он (мог бы и не говорить — я и так в жизни не подошла бы больше к той библиотеке). — Если тебе будет страшновато, миссис Клэй может пока спать у тебя в комнате, и к доктору всегда можно обратиться. Просто скажи мне, если что.

Я кивнула, хотя, честно говоря, предпочла бы остаться наедине с описанием Снаговской церкви, чем в обществе миссис Клэй. Мне пришло в голову отправить книгу в канал — за компанию с помянутыми полицейским велосипедами, — но я понимала, что рано или поздно мне захочется снова открыть ее при свете дня и перечитать. И не только ради себя, но и ради этого доброго дедушки, мистера Биннертса, лежавшего теперь где-то в городском морге.

Несколько недель спустя отец объявил, что путешествие пойдет на пользу моим нервам, а я догадалась, что он боится оставлять меня одну.

— Французы, — пояснил он, — выразили желание встретиться с представителем фонда до начала переговоров, которые состоятся этой зимой в Центральной Европе, так что нам предстоит еще одно совещание. К тому же сейчас на Средиземноморском побережье лучшее время: толпы туристов уже разъехались, а до зимнего запустения еще далеко.

Мы внимательно изучили карту и с удовольствием обнаружили, что французы отказались от обычной привычки совещаться в Париже, назначив на сей раз местом встречи тихий курорт близ испанской границы. Это недалеко от жемчужины побережья — Кольор, заметил отец, и, может быть, не хуже ее. Чуть дальше от моря лежал Лебен и Сен-Матье, однако когда я упомянула об этом, отец нахмурился и принялся выискивать интересные названия вдоль береговой линии.