Хроника Захарии из Зографу 5 страница

— О, конечно же, — наш монастырь! — начал метрдотель, отвечая на вопрос отца. — Вы знаете, наш Сен-Матье каждое лето привлекает восемь тысяч туристов! Да-да. Но все они такие милые, тихие христиане: поднимаются наверх пешком, как настоящие паломники. Сами застилают утром постели — мы и не слышим, как они приходят и уходят. Конечно, многие приезжают ради «le bains [8] », омовений в источниках. Вы тоже посетите ванны, нет?

Отец отвечал, что нам послезавтра надо возвращаться на север, и что следующий день мы собираемся провести в монастыре.

— Вы знаете, о нем ходит много легенд, очень удивительных, и все правда, — улыбнулся мэтр. Улыбка неожиданно украсила его узкое лицо. — Юная леди понимает? Ей будет интересно.

— Je comprends, merci [9], — вежливо сказала я.

— Воп [10]. Я вам расскажу одну. Не возражаете? Пожалуйста, кушайте отбивные — горячие они лучше всего.

В этот момент ресторанная дверь распахнулась и пара улыбающихся стариков — несомненно местных жителей — уселась за столик.

— Bon soir, buenas tardes [11], — на одном дыхании выговорил наш собеседник.

Отец рассмеялся, заметив мой недоумевающий взгляд.

— Да, у нас здесь всякого намешано. — Управляющий тоже засмеялся. — Настоящий la salade из разных наций. Мой дед отлично говорил на испанском — на превосходном испанском — и сражался у них на гражданской войне, хотя был уже старым человеком. Мы здесь любим все языки. Никаких бомб, никаких террористов, как у les Basques [12]. Мы не преступники!

Он с негодованием огляделся, словно кто-то противоречил ему.

— Потом объясню, — шепнул мне отец.

— Так я расскажу. Я горжусь тем, что меня называют историком нашего города. Вы ешьте, пожалуйста. Наш монастырь основан в 1000 году, вы уже знаете. На самом деле в 999-м, потому что монахи выбрали это место, готовясь к наступлению Апокалипсиса, грядущему с новым тысячелетием. Они забрались в горы, чтобы найти место для своей церкви.

Тогда у одного во сне было видение, будто бы святой Матфей спустился с небес и возложил на вершину белую розу. На следующий день они взобрались туда и с молитвой освятили гору. Очень мило — вам понравится. Но это еще не главная легенда. Это только о том, как была заложена церковь аббатства. Так вот, когда монастырю и маленькой церкви исполнился всего один век, один очень добродетельный монах, наставлявший молодых, умер, не дожив до старости. Его звали Мигель де Кукса. Его горько оплакивали и похоронили в подземной часовне. Знаете, мы склепом и прославлены, потому что это самая старая постройка в романском стиле во всей Европе. Да!

Он звонко постучал по стойке бара длинными пальцами.

— Да! Некоторые говорят, эта честь принадлежит церкви Сен-Пьер под Перпиньяном [13], но они просто лгут, чтобы приманить туристов. Так вот, его похоронили в подземной часовне, и вскоре на монастырь обрушилось проклятие. Семеро монахов скончались от странной болезни. Их одного за другим находили мертвыми в их кельях — кельи очень красивые, вам понравится. Самые красивые в Европе. Итак, монахов находили бледными, как привидения, словно у них крови не осталось в жилах. Все подозревали яд. Наконец один молодой монах — любимый ученик того монаха, который умер, — спустился в склеп и откопал своего учителя, против воли аббата, который был очень напуган. И они увидели, что учитель жив, но не по-настоящему жив, если вы меня понимаете. Живой мертвец. Он вставал по ночам, чтобы забрать жизни других монахов. Чтобы отправить душу несчастного куда следовало, они принесли святую воду из алтаря и раздобыли очень острый кол… — Он выдержал драматическую паузу, чтобы я хорошенько прочувствовала, какой острый был кол.

Я целиком сосредоточилась на рассказчике и его странном французском, всеми силами стараясь отложить в памяти каждое слово. Отец больше не переводил и в этот момент позвенел вилкой о тарелку. Подняв на него взгляд, я увидела, что он белее скатерти и, прищурившись, смотрит на нашего нового приятеля.

— Нельзя ли нам… — Он прокашлялся и вытер рот салфеткой. — Нельзя ли попросить кофе?

— Но вы еще не пробовали saladel — ужаснулся наш хозяин. — Вам нигде такого не подадут! И еще у нас сегодня десерт из груш, и прекрасные сыры, и gateau, пирожные, для молодой леди!

— Конечно, конечно, — поспешил согласиться отец, — да, давайте попробуем все это.

Нижнюю из пыльных площадей городка заполняла шумная музыка, льющаяся из усилителей: шло какое-то местное празднество и выступали человек десять-двенадцать детей в костюмах, напомнивших мне «Кармен». Маленькие девочки извивались на месте, шелестя желтыми оборочками тафтяных юбок, скрывавших ноги до щиколоток. Их головки грациозно покачивались под кружевными мантильями. Мальчики притопывали перед ними, падали на колени или лихо кружили подружек. Каждый был наряжен в короткую черную курточку с узкими брючками, а головы их украшали бархатные шляпы. Музыка временами вспыхивала сильней, и тогда в ней слышались словно бы ритмичные щелчки бича, становившиеся все громче, по мере того как мы подходили. Еще несколько туристов стояли в стороне, любуясь танцорами, а родители, бабушки и дедушки занимали ряды складных кресел у сухого фонтана и встречали рукоплесканиями каждый взрыв музыки или особо звонкую чечетку мальчишеских каблуков.

Мы задержались всего на несколько минут, а затем свернули по дороге вверх, выбрав улицу, которая, очевидно, вела к церкви на вершине. Отец ни слова не сказал о быстро опускавшемся солнце, но я чувствовала, что наша спешка приурочена к внезапной смерти дня, и не удивилась, когда свет над этой дикой местностью разом погас. Мы поднимались вверх, и на горизонте все резче проступала кайма черно-синих Пиренеев, но вскоре она растаяла, слившись с черно-синим небосводом. От стен церкви открывался величественный вид: не головокружительный, как в тех итальянских городках, что до сих пор снились мне по ночам, но от него захватывало дух. Холмы и равнины сбегались к предгорьям, а предгорья тянулись к темным вершинам, отгораживающим широкие куски дальнего мира. Прямо под ногами загорались городские огни, люди выходили на улицы, в длинные переулки, говорили, смеялись, и над стенами маленьких садиков поднимался запах гвоздики. Ласточки залетали в колокольню и вылетали обратно, кружась в воздухе, словно привязанные к башне невидимой нитью. Я заметила одну, бестолково кувыркавшуюся среди остальных, невесомую и неуклюжую среди быстрокрылых подруг, и догадалась, что это первая летучая мышь поторопилась вылететь в догорающий вечер.

Отец вздохнул и задрал ноги на толстый и невысокий каменный столбик — коновязь или приступок, чтобы забираться на ослика? Ради меня он высказал эти догадки вслух. Как бы то ни было, столбик видел много веков, бессчетное множество таких же закатов, и для него совсем недавно огоньки свечей в домах сменились электрическим светом фонарей. Отец снова, казалось, расслабился, развалился после вкусного ужина и прогулки по кристально-чистому воздуху. Я не осмелилась расспрашивать, чем ему не угодила рассказанная ресторанным мэтром легенда, но у меня возникло чувство, что есть истории, повергающие отца в еще больший ужас, нежели та, которую он начал рассказывать мне. На этот раз я не просила его продолжать: он заговорил сам, словно отгораживаясь от чего-то худшего.

 

ГЛАВА 8

 

— Итак я прочел первое письмо, вот оно:

 

«13 декабря 1930 г. Тринити колледж, Оксфорд

Мой дорогой и злосчастный преемник!

Меня немного утешает то обстоятельство, что этот день в церковном календаре посвящен Лючии, святой Света, вывезенной викингами из южной Италии. Кто мог бы обещать лучшую защиту против сил тьмы — внутренней, внешней, вечной, — нежели свет и тепло, когда близится самый холодный и темный день в году? И я все еще здесь после новой бессонной ночи. Будешь ли ты менее озадачен, узнав, что я теперь сплю со связкой чеснока под подушкой или что ношу на своей атеистической шее маленькое золотое распятие? Разумеется, я не делаю ничего подобного, но предоставлю тебе, если пожелаешь, воображать эти средства защиты: у каждого из них есть интеллектуальное, психологическое соответствие, и за них-то я и цепляюсь теперь день и ночь.

Подведу итоги своему отчету о проделанной работе: да, прошлым летом я неожиданно включил в маршрут своей поездки Стамбул — и сделал это под влиянием маленького клочка пергамена. Я изучил все источники, имеющие отношение к Drakulya из моей таинственной книги, какие мог достать в Оксфорде и в Лондоне. По этой теме я делал выписки и заметки, которые ты, беспокойный будущий читатель, найдешь рядом с этими письмами. Я несколько дополнил их позднее и надеюсь, что они не только направят, но и защитят тебя.

Накануне отъезда из Греции я искренне намеревался забросить эти бесцельные поиски, затеянные из-за случайно подвернувшейся книги. Я прекрасно сознавал, что воспринимаю ее как вызов, брошенный мне судьбой, в которую я в сущности даже не верил, и что пустился в погоню за зловещим и неуловимым Drakulya из своеобразной ученой бравады, желая доказать неизвестно кому, что я во всем способен отыскать исторический след. Собирая и укладывая чистые рубашки и выгоревшую панаму, я пришел в столь смиренное состояние духа, что готов был забыть всю эту историю.

На беду, я, как обычно, оказался излишне предусмотрительным и оставил себе слишком большой запас времени. У меня оставалось ничем не занятым утро в день отъезда. Я мог бы, разумеется, зайти в «Золотого волка», выпить пинту темного и проверить, не там ли мой добрый приятель Хеджес; или же — невольно пришла на ум эта злосчастная мысль — мог напоследок заглянуть в отдел редкой книги, открывавшийся в девять. Была там одна папка, которую я намеревался просмотреть (хоть и сомневался, что это поможет делу), — ссылка под заголовком «Оттоманская империя», которая, как мне показалось, относилась к времени жизни Влада Дракулы, поскольку документы в списке были датированы от середины до конца пятнадцатого века.

Конечно, твердил я себе, невозможно выслеживать все возможные источники по этому периоду по всей Европе и Азии: на это ушел бы не один год, а вернее, не одна жизнь — а ведь добычи от этой охоты вряд ли хватит на статью. Тем не менее я обратил стоны прочь от веселой пивной — оплошность, не раз приводившая к гибели бедных ученых мужей, — и направился к редким книгам.

Папку с документами я нашел без труда. В ней обнаружились четыре расправленных свитка оттоманского производства, переданных в дар университету в восемнадцатом столетии. Каждый свиток пестрел арабской вязью. Англоязычное описание, вложенное в папку, заверяло, что для меня там не найдется кладов и сокровищ (я первым делом обратился к английской справке, поскольку мой арабский прискорбно слаб и, боюсь, таким и останется. У человека хватает времени лишь на горстку великих языков, если только он не готов пожертвовать всем прочим ради лингвистики). Три свитка представляли собой перечень налогов, выплаченных жителями Анатолии султану Мехмеду Второму. Последний перечислял подати, собранные в городах Сараево и Скопье, немного ближе к дому, если считать «домом» замок Дракулы в Валахии, однако для тех мест и времен все еще дальняя окраина империи. Я со вздохом отложил свитки и задумался, успею ли еще на краткое, но приятное прощание с «Золотым волком». Однако, когда я укладывал пергаменты обратно в картонную папку, мне на глаза попалась короткая надпись на обороте последнего из них.

Это был краткий список, небрежная записка, древние каракули на обороте официального документа, направленного султану из Сараево и Скопье. Я с любопытством прочел. Очевидно, это был счет расходов: слева перечислялись купленные предметы, а справа — их стоимость в неназванной валюте. «Пять молодых горных львов для преславного султана, 45», — с интересом прочел я. «Два золотых пояса, украшенных самоцветами, для султана, 290. Двести овчин для султана, 89». А в последней строке старого пергамента запись, от которой волоски у меня на руках встали дыбом: «Карты и военные отчеты Ордена Дракона, 12».

Как, спросишь ты, сумел я так быстро схватить все это, если мои знания в арабском так скудны, как я уже признавался? Мой сметливый читатель, ты не спускаешь с меня глаз, заботливо сопровождаешь каждый мой шаг, и за это я благословляю тебя. Эти каракули, эта средневековая памятка была составлена на латыни. И нацарапанная внизу дата врезалась мне в память: 1490.

В 1490 году, как я помнил, Орден Дракона обратился в прах, сокрушенный мощью Оттоманской империи; Влад Дракула был четырнадцать лет как мертв и похоронен, если верить преданию, в монастыре на острове Снагов. Орденские карты, отчеты, тайны — что бы ни подразумевала эта неясная запись — продавались по-дешевке, гораздо дешевле изукрашенных самоцветами поясов и кип вонючей овчины. Возможно, они были добавлены к сделке в последнюю минуту, как диковинка, образчик бумаг побежденных, назначенный позабавить и польстить просвещенному султану, дед и отец коего выражали невольное восхищение варварским Орденом Дракона, называя его острием ножа, грозящего сердцу империи. Кто был тот купец, странствовавший по Балканам, писавший на латыни и беседовавший на каком-нибудь славянском или романском наречии? Несомненно, он был человек высокообразованный, раз вообще умел писать: возможно, еврей-купец, овладевший тремя, а то и четырьмя языками. Кто бы он ни был, я благословлял его прах за его любовь к точным подсчетам. Если посланный им караван с добычей дошел благополучно и добрался до султана, и если — самое невероятное — груз его сохранился в султанской казне, среди драгоценностей, чеканной меди, византийского стекла, варварских святынь, трудов персидских поэтов, каббалистических сочинений, атласов, звездных карт…

Я подошел к столу, за которым заполнял бланки библиотекарь.

— Простите, — сказал я, — нет ли у вас каталога исторических архивов по странам? Архивов… скажем, Турции?

— Я знаю, что вам требуется, сэр. Есть такие каталоги для университетов и музеев, хотя они далеко не полны. Но здесь у нас их нет — обратитесь в основной фонд библиотеки. Вы можете зайти туда завтра после девяти утра.

Мой поезд в Лондон, как я хорошо помнил, отходил в 10:14. Не больше десяти минут ушло бы на проверку. И если в каталогах окажется имя Мехмеда Второго или его прямых потомков… что ж, не так уж мне хотелось повидать Родос.

В глубочайшей горести твой, Бартоломео Росси».

Время в читальном зале, казалось, застыло на месте, несмотря на движение вокруг. Я прочел целиком всего лишь одно письмо, а в пачке оставалось еще не менее четырех. Подняв глаза, я увидел глубокую синеву за верхними окнами: сумерки. Домой придется идти одному, — я поежился, словно боязливый ребенок. И мне снова захотелось броситься к кабинету Росси и громко постучать в дверь. Я был уверен, что найду его там, переворачивающим листы какой-нибудь рукописи в желтом круге света настольной лампы. Мне не верилось в реальность случившегося, как не верится в смерть друга. По правде сказать, я был столь же озадачен, сколь испуган, и сумятица мыслей усиливала страх, потому что я не узнавал себя.

Я в задумчивости обвел взглядом пачки бумаг на столе. Там почти не оставалось свободного места, и, быть может, поэтому никто не попытался занять место напротив или соседние стулья за тем же столом. Я как раз обдумывал, не пора ли собрать бумаги и отправиться домой, чтобы продолжить чтение там, когда у краешка стола присела молодая женщина. Оглядевшись, я увидел, что все остальные места были заняты до отказа и столы завалены книгами, листами, ящичками каталогов и блокнотами. Ей просто не оставалось другого места, однако я вдруг исполнился бдительности: меня пугало, что чужой взгляд упадет на записки Росси. Чего я боялся — что его сочтут безумцем? Или меня?

Я начал собирать бумаги, тщательно складывая их в первоначальном порядке теми нарочито медлительными движениями, которые должны внушить человеку, виновато присевшему за ваш столик в кафе, что вы так или иначе собирались уходить, — когда заметил книгу, которую девушка наклонно держала перед собой. Она уже пролистала ее до середины, а блокнот и карандаш лежали у нее под рукой. Я в изумлении перевел взгляд с заглавия на ее лицо, а потом на вторую книгу, которую она положила рядом. Потом я снова уставился ей в лицо.

Это было молодое лицо, однако уже тронутое усталостью, едва заметной и одухотворенной — тенью усталости у глаз, которую я каждое утро видел в зеркале на собственном лице, и по этим приметам утомления я вычислил, что она, должно быть, аспирантка. Лицу ее была присуща тонкость и заостренность черт, напоминающих изображения на средневековых алтарных фресках, оно казалось бы вытянутым, если бы не плавная округлость скул. Девушка была бледна, но недели на солнце хватило бы, чтобы выкрасить ее кожу в оливковый цвет. Ресницы прикрывали опущенные к книге глаза, однако твердая черта губ и сосредоточенный разлет бровей выдавали ее внимание к напечатанному на странице. Волосы, темные как смоль, были откинуты назад более небрежно, чем было принято в те бриолиновые времена. Название же книги, выбранной из всех мириадов книг, хранившихся здесь, гласило — я снова ошеломленно посмотрел на обложку — «Население Карпат». Ее обтянутый темным свитерком локоть опирался на «Дракулу» Брэма Стокера.

В этот момент девушка подняла голову и встретила мой взгляд, и лишь тогда я вдруг осознал, как беззастенчиво ее разглядывал. Взор глубоких темных глаз, таивших в глубине янтарные отблески, был негодующим и откровенно враждебным. Я совсем не разбирался в женской психологии и в женщинах, по правде сказать, я даже сторонился их, но все же смог сообразить, в чем дело, и торопливо принялся объясняться. Потом я понял, что ее враждебность была самозащитой привлекательной женщины от назойливого внимания.

— Простите, — поспешно заговорил я, — я невольно заинтересовался вашей книгой — то есть той, что вы читаете…

Она продолжала смотреть на меня, ничем не пытаясь мне помочь. Взгляд упал на раскрытую перед ней книгу, и крутые дуги бровей выгнулись еще круче.

— Видите ли, я занимаюсь тем же предметом, — настаивал я.

Брови ее поднялись чуть выше, но я обвел рукой разложенные бумаги.

— Нет, правда. Я как раз читал о… — Мой взгляд упал на письмо Росси, и я умолк.

Она презрительно сощурилась, и у меня загорелись щеки.

— О Дракуле? — язвительно подсказала девушка. — Ведь видно же, что перед вами документы и первоисточники.

В ее голосе слышался незнакомый мне сочный акцент, и звучал он приглушенно, мягко, но чувствовалось, что только обстановка библиотеки сдерживает его звучность.

Я попробовал повернуть разговор иначе:

— Вы читаете для забавы? Я хотел сказать, для развлечения? Или это ваша научная тема?

— Для забавы? — Она не выпускала из рук книгу, возможно, полагаясь на нее как на дополнительную оборону.

— Ну, тема достаточно необычная, а вы, должно быть, всерьез заинтересовались, если взяли еще и книгу о населении Карпат. — Я ни разу не говорил такой скороговоркой со времен речи на защите магистерской диссертации. — Я и сам собирался заказать эту книгу. Даже обе.

— Право? — проговорила она. — Для чего же?

— Ну, — запнулся я, — у меня имеются письма от… довольно необычный исторический источник… и в них упоминается Дракула. Они о Дракуле.

В ее глазах разгорался слабый интерес, словно янтарные отблески взяли верх и с боем прорывались на поверхность. Девушка слегка откинулась на стуле, расслабившись с несколько мужской небрежностью, но не отнимая руки от страниц. Мне пришло в голову, что я тысячу раз видел это движение, эту задумчивую расслабленность, погруженность в беседу. Где я мог это видеть?

— О чем же в точности эти письма? — спросила она своим мягким голосом с чужеземным акцентом.

Я спохватился, что прежде, чем начинать подобный разговор, следовало бы представиться. Что-то мешало мне тут же исправить свою оплошность — я не мог ни с того ни с сего протянуть ей руку, назвать имя и факультет, и тому подобное. Еще мне пришло в голову, что я никогда раньше ее не видел, а значит, она не с исторического, разве что недавно перевелась из другого университета. И должен ли я был солгать, защищая Росси? Почему-то мне не хотелось этого делать. Я просто вывел его имя за скобки уравнения.

— Я работаю с одним человеком, который… занимался той же темой. Эти письма написаны им более двадцати лет назад. Он отдал их мне в надежде, что я сумею помочь ему в… настоящем положении, которое связано с… он изучает… то есть изучал…

— Понимаю, — холодно произнесла девушка.

Она встала и принялась подчеркнуто неторопливо собирать свои книги и складывать их в портфель. Стоя, она оказалась даже выше, чем мне представлялось: немного суховатая фигура с прямыми плечами.

— Почему вы интересуетесь Дракулой? — в отчаянии спросил я.

— Должна заметить, что вас это не касается, — отрезала она, отворачиваясь, — однако я собираюсь в те места, хотя еще не знаю когда.

— В Карпаты? — Разговор вдруг показался мне необычайно важным.

— Нет.

Последнее слово явно должно было положить конец разговору. И все же, словно против воли, и с таким презрением, что я не осмелился продолжать, он бросила мне:

— В Стамбул.

— Господи! — воскликнул отец, обращая взгляд к мерцающему небу.

Последняя ласточка, спеша в гнездо, пролетела над нами. Огни в городке поредели и тяжело стекали в долину.

— Нам завтра еще идти, а мы тут засиделись. Паломникам наверняка полагается ложиться рано. С закатом или что-нибудь в этом роде.

Я разминала ноги, одна ступня совсем затекла, и булыжник церковного дворика показался вдруг острым и неровным, особенно когда впереди маячила постель. Теперь всю дорогу до гостиницы ногу будет колоть иголками. Но во мне закипало негодование, сильнее, чем покалывание в отсиженной ноге: отец опять слишком скоро оборвал рассказ.

— Смотри, — сказал отец, показывая на склон над нами. — Там, я думаю, Сен-Матье.

Я проследила его жест и на половине тяжелого темного склона увидела маленький огонек. Ни одного огня не было вблизи него: как видно, никто не жил рядом. Единственная искорка в складке тяжелого занавеса, высоко наверху, но много ниже высочайших вершин — она повисла между городком и ночными небесами.

— Да, монастырь должен стоять как раз там, — снова заговорил отец. — И завтра нам предстоит настоящее восхождение, пусть даже и по дороге.

Мы спускались по безлунным улицам, и мне было грустно, как бывает всегда, когда спускаешься вниз с высот. Сворачивая за угол старой колокольни, я обернулась, чтобы унести с собой в памяти тот крошечный неподвижный огонек. Он горел над стеной дома, обвитой бугенвиллией. Я стояла, замерев, не сводя с него взгляда. И тут, всего на миг, огонек мигнул.

 

ГЛАВА 9

 

«14 декабря 1930 г. Тринити колледж, Оксфорд

Мой дорогой и злосчастный преемник!

Я должен возможно скорее завершить свой отчет, поскольку тебе придется извлечь из него жизненно необходимые сведения — необходимые, чтобы сохранить нам обоим жизнь — о, если бы! — и притом жизнь в добре и благодати. Не всякая жизнь есть жизнь, как учит нас горький опыт истории. Худшие деяния человечества способны пережить столетия, тысячелетия, сохраняясь в поколениях потомков, между тем как лучшие движения каждой отдельной личности могут угаснуть с окончанием ее жизненного срока.

Однако продолжим: путешествие из Англии в Грецию выдалось для меня как никогда благополучным. Директор критского музея встретил меня на причале и приглашал вернуться к концу лета на открытие минойской гробницы. К тому же в одном пансионе со мной остановились два американских античника, с которыми я много лет мечтал повстречаться. Они уговаривали меня претендовать на вакансию, только что открывшуюся в их университете, — как раз для сотрудника моего направления — и осыпали похвалами мои работы. Мне был открыт свободный доступ к интересовавшим меня коллекциям, в том числе и частным. Когда солнце, перевалив через полдень, начинало клониться к западу, музеи закрывались и городок погружался в сиесту, я сидел на чудесной террасе под виноградными лозами, перебирая свои заметки. Тогда-то мне и пришли в голову идеи нескольких новых работ, которыми можно заняться впоследствии. Подобная идиллия словно нашептывала забросить мрачную фантазию: погоню по следам странного слова " Drakulya". К тому же я оставил дома старинный том, опасаясь потерять его или повредить в дороге, и был свободен от его колдовского очарования. Однако что-то — быть может, свойственная историкам страсть к педантизму или просто охотничья страсть — толкнуло меня не отказываться от задуманного и провести несколько дней в Стамбуле. И теперь я должен рассказать тебе об удивительном происшествии в стамбульском архиве. Вероятно, это первое, но не последнее из описываемых мною событий, которые возбудят в тебе недоверие. Однако умоляю, дочитай до конца».

— Повинуясь его мольбе, я прочел каждое слово, — сказал отец. — Письмо еще раз поведало мне о леденящих кровь событиях в хранилище из сокровищницы султана Мехмеда — о найденных картах с пометками на трех языках, по-видимому, обозначающих место захоронения Влада Цепеша, о похищении карт зловещим чиновником и о двух крошечных колотых ранках на его шее.

Стиль Росси в пересказе тех событий отчасти утратил лаконизм и сдержанность, которыми отмечены были два предыдущих письма, строчки стали бледнее и пестрели мелкими ошибками, словно печатались в сильном волнении. И несмотря на собственную тревогу (а я читал ночью, в одиночестве, заперев двери квартиры и суеверно задернув шторы), я заметил, что почти теми же словами Росси излагал мне эти события памятным вечером. События четвертьвековой давности так глубоко въелись в его мозг, что, повествуя о них, он словно читал с листа.

Оставалось еще три письма, и я нетерпеливо развернул следующее:

 

«15 декабря 1930 г. Тринити-колледж, Оксфорд

Мой дорогой и злосчастный преемник!

С того момента, когда гнусный чиновник унес мои карты, удача оставила меня. Вернувшись в свой номер, я обнаружил, что хозяйка перенесла мои вещи в меньшую и довольно грязную комнатушку, поскольку в прежней обвалился с потолка кусок штукатурки. При этом пропала часть моих бумаг и исчезла пара любимых золотых запонок.

Сидя в своей новой конуре, я пытался по памяти воскресить записи истории Влада Дракулы — и карты, найденные в архиве. Вскоре я решил поехать в Грецию, чтобы возобновить изучение критских находок, поскольку времени у меня теперь было в избытке.

На Крит я возвращался морем, и плавание оказалось кошмаром: море было бурным и страшно качало. Горячий, сводящий с ума ветер, подобный печально известному французскому мистралю, беспрерывно дул с островов. Место в пансионе успели занять, и мне пришлось переселиться в жалкую, темную и душную комнатку. Американские коллеги отбыли, доброжелательный директор музея заболел, и никто, как видно, не помнил, чтобы меня приглашали на открытие гробницы. Я пытался закончить статью о Крите, однако напрасно искал вдохновения в предварительных заметках. Нервозность мою усиливали примитивные суеверия, которые проявлялись даже в разговорах с горожанами. Я не замечал этих суеверий в начале своей поездки, хотя в Греции они настолько распространены, что я не мог не натолкнуться на них раньше. Греки верят, что вампиром, или «вриколаком», может стать любой не похороненный покойник, а также труп, который не разлагается как обычно, не говоря уже о похороненных, по ошибке, заживо. В критских тавернах старики куда охотнее потчевали меня своими двунадесятью вампирскими байками, нежели отвечали на вопросы, где можно найти похожий на этот черепок или в каких местах их деды ныряли за добычей к останкам древних кораблекрушений. Однажды вечером какой-то незнакомец угостил меня местным напитком под остроумным названием «амнезия», после чего я проболел целый день.

Одним словом, все шло хуже некуда, пока я не добрался до Англии в сопровождении ужасающего промозглого урагана, от которого меня страшно укачало.

Я упоминаю эти обстоятельства на случай, если они как-то связаны с темой моего письма. По меньшей мере, они дадут тебе понять, в каком настроении я прибыл в Оксфорд. Я был измучен, подавлен и напуган. Отражение мое в зеркале выглядело бледным и осунувшимся. Если мне случалось порезаться при бритье, я каждый раз болезненно морщился, припоминая запекшиеся пятнышки крови на шее турецкого чиновника и все более сомневаясь в здравости собственного рассудка. Порой меня сводило с ума ощущение недостигнутой цели, какого то невыполненного намерения. Мне было одиноко, меня одолевали предчувствия — одним словом, нервы мои никогда еще не бывали в таком дурном состоянии.

Разумеется, я старался держаться как обычно, никому ничего не говорил и с обычным прилежанием готовился к новому семестру. Американским античникам, с которыми познакомился в Греции, я написал, что был бы рад получить хотя бы временную работу в Штатах, если они смогут помочь мне ее добиться. Диссертация моя подходила к концу, и я испытывал все более острое желание начать заново. Казалось, перемены пойдут мне на пользу. Кроме того, я закончил две небольшие статьи о гончарном производстве на Крите, по археологическим и архивным свидетельствам. Каждый день я усилием воли призывал себя к обычной самодисциплине, и с каждым днем становился спокойнее.

В первый после возвращения месяц я старался не только подавить всякое воспоминание о неудачной поездке, но избегал даже смотреть на необычный томик, заставленный далеко на полку. Однако по мере того, как возвращалась ко мне уверенность, вернулся и интерес — порочный интерес. Однажды вечером я достал книгу и собрал заметки, сделанные в Англии и в Стамбуле. Последствия — а с некоторых пор я считаю эти события последствиями — явились немедленно, ужасные и трагические.