Из воспоминаний М. И. Смирнова 6 страница

От кочегаров Дыбенко отправился в кубрик команды сигнальщиков.

- Так, орлы мои сизокрылые, а кто считал, сколько немчуры на линкор затесалось? Штурманский офицер лейтенант Ланге - раз…

- Мичман Шульц - два…

- Лейтенант Тремберг - три…

И снова плясал в оловянных кружках разведенный спирт.

На посыльном судне «Кречет» не было орудий, пулеметов, торпед… Но бывший товаро-пассажирский пароход «Полярис», прозванный флотскими остряками «каютоносцем», был куда грознее для противника, чем любой из балтийских дредноутов. Здесь в салонах и каютах флотского штаба вызревали стратегические идеи морской войны.

Не броненосец - идееносец.

Впрочем, не только военные планы вынашивались в каютах «Кречета»…

Свеаборгский рейд.

Борт п «Кречет»

 

ПРОТОКОЛ

беседы № 2А кружка офицеров активного действия

От 25 января 1917 года

Тема: «Может ли флот спасти Россию?»

Присутствовали: Ренгартен, Черкасский, Довконт, Житков, Грессер.

Докладчик: капитан 2-го ранга Житков.

Житков. Господа! Положение в стране я бы уподобил надраенному якорному канату, который вот-вот лопнет. Весь вопрос о том, кого он хлестнет по ногам - тех, кто стоит у кнехтов, то есть в центре, или тех, кто справа и слева. Канат активно подпиливают слева в надежде, что он ударит вправо. Но законы механики в социальной среде часто срабатывают не так, как хочется политическим ньютонам. И мы знаем, что когда швартов и в самом деле лопается, то калечит всех, кто стоит к нему слишком близко, - и справа и слева… В нашем же случае, когда страна налегла грудью на немецкие штыки, подобный катаклизм равносилен катастрофе.

Я ставлю вопрос так: может ли флот разрядить каким-то образом ситуацию и тем самым спасти Россию?

Прошу высказываться. С младшего, как принято.

Грессер. Флот мог бы вызвать перелом в умонастроениях народа и общества, если бы в ближайшие дни была одержана победа на море. Но это из области чудес, ибо Балтика мертва до мая, а на Черном море о броске на Босфор можно говорить не раньше лета. Следовательно, о стратегическом переломе раньше июня мечтать не приходится…

Житков. Мы собрались, чтобы не мечтать, а действовать. У флота больше технической мощи, чем у армии, для выправления гибельного курса. И вообще, аналогия государства с кораблем и законами движения судна в море - весьма точная аналогия…

Черкасский. Прежде всего мы должны определить для себя, что мы спасаем: Россию или способ правления Россией.

Ренгартен. Спасая единственно приемлемый для России способ правления, мы спасаем и самое страну. Единственно же возможная система, связующая Россию в единое целое, - это монархия. Авторитарная или думско-конституционная, но монархия. И те, кто пытается перенести на российскую почву управленческие механизмы европейских стран, либо маниловские мечтатели, либо безмозглые авантюристы, забывающие, что, в отличие от Франции или Англии, они в лице России имеют дело с гигантским вавилонским котлом, с алхимической ретортой, где смешаны десятки реактивов. Сотни племен и народов. По великому историческому чуду вся эта гремучая смесь пришла за триста лет дома Романовых в некое химическое, нет, скажем так, национально-общественное равновесие. Устоялась сама собой. Образовался некий социальный «философский камень». Пусть со своими изъянами. Но все же это твердь, а не пироксилиновое желе.

Довконт. Но Северные Соединенные Штаты Америки - тоже вавилонский котел. Всякой твари по паре: и немцы, и французы, и жиды, и негры… Однако же - никакой монархии и никакой анархии…

Ренгартен. Феденька, это чисто формальное сходство. Там соединенные штаты, а у нас объединенные земли. Там конгломерат племен и народов, бросивших свою землю, а Россия - это народы, вкорененные в свою почву. А почва, она, как и кровь, материалец гремучий.

Довконт. Почва - страшная вещь. Она может быть и трясиной, и плодородным слоем…

Ренгартен. Простите, господа, что захватил инициативу, но дайте докончить мысль. А мысль моя в том, что ни один из думских деятелей, ни один из господ социал-демократов-революционеров и прочих горе-благодетелей не могут представить себе, как отзовется в русской деревне, тунгусском стойбище, кавказском ауле или эстляндской мызе самое благое думское начинание. Полезное для хохлацкого хутора, оно принесет вред киргизскому аилу, и наоборот. У нас и так, ангел любой формы, пока он сойдет с высот престола. Пока он пройдет через рогатки министерств, департаментов, управ, и сам рогат становится, и к мужику чертом доходит.

Черкасский. Так надобен такой престол?

Ренгартен. Надобен. А чтобы благое начинание и мужику благом казалось, Дума нужна. Толковая, здравая Дума при престоле, ибо Дума без «царя в голове» превращается в сброд волчьей стаи с бараньим стадом.

Не может быть республики в России, где «и гордый внук славян, и финн, и ныне дикий тунгус» каждый на себя тянет, как лебедь, рак да щука. Во Франции может республика быть. А у нас нет. География другая. В Германии - может быть. У них, по крайней мере, все земли на одном языке говорят. В Англии - может быть. И то умные бритты за короля держатся, хоть он и не правит.

Грессер. Потому и держатся, что у них полмира под короной. Попробуй австралийца, негра и индуса в одну республику свести.

Довконт. Так, может быть, и нам без дикого тунгуса обойтись, без финна и без шляхты?

Ренгартен. Может быть. Но не во время войны… Сложилось историческое единство… Ну, пусть не историческое, а временно-политическое единство Российской империи. И нарушать его сейчас, когда враг берет столицу за горло, - гибельно.

Черкасский. От добра добра не ищут.

Ренгартен. Я легко могу представить себе Россию без Польши, Финляндии, без Эстляндии, наконец, Бухары и Хивы, но я не могу вообразить себе даже эту «облегченную», «чистую» Россию без монархического скелета.

Житков. Тем паче что и в таком «облегченном» виде Россия будет не так уж и чиста, если взглянуть, как густо перемешаны русаки с татарами, армянами, немцами, черемисами… Но это вопрос другого дня… Сейчас речь о том, как спасти монархический скелет страны и ее думскую голову. Большевики грозятся и хребет переломить, и голову отсечь, забыв, что коней на переправе не меняют.

Довконт. А по-моему, самый опасный враг монархии и Думе не большевики, не европейская пресса и уж тем более не кайзер…

Черкасский. Кто же, Феденька? Не таи!…

Довконт. Я заявляю об этом после большого «думато». Главный враг российской монархии - это полковник Романов.

Житков. Браво, Федор Юрьич! Я бы добавил сюда и полковничиху, и тень старца, трупу которого она воздает фараоновы почести. Слыхали, господа?… В царскосельском парке, подле арсенала, Алиса в часовне бальзамированную мумию погребла и на поклон к ней ходит… Увы, полковник наш рожден не хватом… Он милейший семьянин, но круг семьи его ограничен лишь домочадцами, а не границами империи, к чему предназначает долг монарха. Не вождь. Не сподобил Господь. Бывает. В другое время бы пережили. Но не в роковую годину…

А теперь совершенно конфиденциально. Один мой высокий думский знакомый был на приеме в английском посольстве, и сэр Бьюкенен дал недвусмысленно понять ему, что Британия готова принять царственную чету до конца войны, если внутрироссийские обстоятельства потребуют их отречения в пользу Алексея под регентством Михаила. А флот мог бы поспособствовать их скорейшей переправке к островам туманного Альбиона.

Черкасский. Но каким образом?

Житков. А вот на этот счет я предлагаю, господа, приготовить свои мнения к следующему разу. А поскольку время не ждет, назначим нашу ассамблею на завтра.

Назавтра протокола не вели, потому что все понимали, сколь опасно заносить такую беседу на бумагу. Собрались тем же кружком после вечернего чая, плотно закрыв за собой двери каюты Черкасского.

За иллюминатором стоял воздушный гвалт зимнего шторма. «Кречет», вмерзший в лед, все же вздрагивал, погромыхивал, дребезжал, будто шел полным ходом.

Первым начал редактор «Морского сборника» Житков:

- Самое простое, что приходит в голову, господа, это зазвать полковника с супругой на какой-либо большой корабль и предложить манифест в пользу сына. Открыв им глаза предварительно на угрожающее положение вещей для них самих, равно как и для престола в целом. После передачи манифеста на берег идти полным ходом в Англию.

- Через Зунд и Пельт, перекрытый немцами? - развернул обзорную карту театра предусмотрительный хозяин каюты.

- Отнюдь. Одному кораблю, будь то крейсер или даже линкор, не прорваться, - спокойно продолжал Житков, ничуть не сбитый княжеским сарказмом. - Но прошли же к нам английские субмарины?1 Так что и царственная чета вполне бы могла совершить подводную прогулку в обратную сторону. Я думаю, англичане предоставят им для этого самую лучшую подводную лодку из отряда сэра Кроми.

- То есть пересадить их с крейсера на подводную лодку и через барражи в Англию? Но ведь опасно. Могут подорваться на мине, - возразил Ренгартен.

- На войне как на войне… Но это уже забота командира лодки и Господа… - вздохнул Житков.

- А если пересадить их на гидроплан и прямиком до ближайшей английской базы? - предложил Довконт.

- Тоже не плохая мысль! Только надо просчитать по карте, хватит ли полетного времени… Как резервный вариант годится. Еще раз браво, Федор Юрьич! - Житков похлопал в ладоши.

Черкасский раздвинул измеритель и зашагал иглами по карте.

- Если вынести точку пересадки за Готлонд, скажем, в шведские воды… Да поднять «Муромец» с полными баками…

Не дожидаясь результатов подсчета, Ренгартен озадачил Житкова весьма важным вопросом:

- А каким образом ты, Костя, собираешься выманивать полковника из Ставки да еще посадить на корабль вместе с супругой?

- Вот тут самый гвоздь! - вздохнул Житков. - И без Адриана здесь не обойтись… Пойдет ли он с нами?

Ренгартен пригладил усы.

- Если крепко «думато», может и пойти…

- Да всего-то ему можно и не знать, - загорячился Довконт, увлеченный идеей. - Скажем, что мешает нам просить комфлота о приглашении государя на корабль для ознаменования начала столь важной кампании?! Ведь планы-то какие - линкоры на немца бросить, десант в Пруссию… Дух надо поднимать, особенно после зимней спячки. Вот пусть и пройдет по Маркизовой луже хотя бы на «Авроре». Хотя бы до Кронштадта.

- Почему на «Авроре»? - подал голос Грессер.

- Да потому, что в Питере сейчас из крупных кораблей одна «Аврора». Ускорим ей ремонт, - развивал мысль Довконт.

- А «Новик» бы больше подошел, - Черкасский оторвался от карты. - С его ходкостью…

Ренгартен улыбнулся:

- Для царя мелковата посудина. Крейсер - в самый раз. Что там князинька, у нас с самолетом?

- Если пересадить за Рюгеном, достигнет Абердина через четыре часа лету. Ежели М-16 с воды поднять, то при двух пилотах взамен бомбардира с наблюдателем и полковника с женой возьмет… Надо только пилотов подобрать. Дудоров поможет.

- Стоп, стоп, стоп, господа, - замахал руками Житков. - Шкуру неубитого медведя делите… Без Адриана ничего не выйдет. Непенин должен знать все. С ним поговорить надо.

- Хорошо тебе, Костя, советы давать, - усмехнулся Грессер. Ты с ним заговори, а он и караул может вызвать…

Ренгартен покачал головой:

- Адриан не вызовет. Отказаться сможет. А караула не вызовет.

- Вот ты ему и скажи.

- И скажу.

Житков взволнованно прошелся по каюте, выглянул в залепленный снегом иллюминатор. Ветер тряс голые мачты «Кречета», и корабль дрожал, будто его била нервная дрожь.

- Сказать нужно не сегодня завтра, - обернулся редактор к Ренгартену. Тот молчал.

- Завтра у адмирала свадьба, - нарушил молчание князь.

Принтограмма № 6    

«Никогда еще за все годы тайной жизни в Германии я не жил так покойно и счастливо. Я понимал, что и за это благоденствие мне придется когда-то расплачиваться. Но пока… Пока я наслаждался каждым прожитым днем.

По утрам мы прогуливались с Терезой по заброшенному штранду, почти подмятому песчаными буграми дюн, поросших хвощами и срелолистом. Море стелилось к нашим ногам широко и плоско.

Раушен был полон военными моряками. У некогда прогулочного причала стояли тральщики, очищавшие от мин трассу Мемель-Данциг. Пансионат фрау Фолькерт, приютившей нас по-родственному, заселили офицеры-летчики. Но нас они не беспокоили. Я помогал нашей хозяйке в ремонте виллы и даже сменил всю электропроводку не хуже профессионального монтера. Слава Богу, в Морском корпусе электротехника была поставлена на высоту.

В октябре Тереза съездила в Кенигсберг и оформила развод с полковником Волькенау. Чтобы отвести его внимание, ей пришлось сначала уехать в Берлин, а потом вернуться в Раушен.

Будушее материнство ее давало знать о себе все рельефнее, и мы поспешили обвенчаться в местной кирхе. Справили тихую, скромную свадьбу, на которой были только фрау Фолькерт с племянником да пастор Кон. Мне казалось, что вокруг меня происходит какой-то странный спектакль…

На адвент1 Тереза разрешилась от бремени, подарив мне и миру прехорошенького мальчугана. Мы долго не могли придумать ему имя…

Меня пугала его судьба. Зачем я вызвал в этот безумный мир взаимных выслеживаний, охоты людей друг на друга, мир отравляющих газов и бесшумных ночных убийц - цеппелинов - эту маленькую беспомощную жизнь?

Какие странные и нелепые силы предопределили таинство его рождения…

Нет, я не сразу осознал, что стал отцом, не сразу ощутил всю глубину этого щедрого чувства. Оно пришло чуть позже… А пока я упорно пытался постигнуть, что же со мной произошло.

Я готовил себя к честному морскому бою и был готов отдать жизнь за Родину в орудийной башне крейсера или отсеке подводной лодки. Но военная фортуна забросила меня в этот райский уголок, велела стать образцовым семьянином - и все это называлось моей службой, моей войной?

Однажды, прогуливаясь с Терезой по пустынному пляжу, я увидел среди всякого военного мусора, выброшенного морем, бескозырку русского матроса. «Рюрикъ», - прочел я на ленте полустертые литеры. Должно быть, сорвало ветром с головы моряка, а может быть, и его самого, убитого, смыло волной. Там, за серой кромкой горизонта, шла война, гибли мои товарищи по корпусу, а я фланировал по пляжу, как последний бюргер… Я подобрал фуражку и долго крутил ее в руках.

- Что такое «Рюрик»? - спросила Тереза.

Я объяснил ей, что так звали одного древнего славянского князя, в честь которого русские нарекли свой крейсер.

- А мне нравится это имя, - задумчиво произнесла она. - Раз уж само море вынесло его нам, давай назовем мальчика Рюриком.

Я согласился. Пусть Балтика будет ему крестной матерью. Море, выбросив бескозырку, напомнило мне о моем долге. Надо было выходить на связь, получать задание…

Но Тереза… Имел ли я право ставить ее под удар теперь, когда она вскармливала моего ребенка?

Там, в Кенигсберге, все было по-иному… Я был всего-навсего жуиром-охотником. Я чувствовал себя браконьером вдвойне, ибо уводил эту женщину от двух зорких сторожей - от мужа и начальника. Эта сладкая сердцекружительная охота отвлекала меня от изматывающей мысли об охотниках, выслеживавших меня. Превращаясь хотя бы на время из дичи для контрразведки в охотника на дичь куда более прекрасную, я избавлялся от трусливых повадок. Это очень важно для дичи - иногда самой побыть хищником.

Так что никаких возвышенных чувств к Терезе я, увы, не питал. Тем паче не приходило в голову связать с ней свою судьбу брачными узами. Я не строил себе никаких иллюзий на сей счет и с изрядной долей цинизма сознавал, что веду усложненную любовную интригу - не более того. Не пугали меня ничуть и такие огорчительные для любовников последствия, как «интересное положение». Во-первых, я знал, что у Терезы нет детей, несмотря на все ее старания понести в десятилетнем браке. Во-вторых, повторяюсь, я совершенно искренне полагал, что перед женщинами державы, воюющей с моим государством, у меня не может быть никаких обязательств. И если кто-то из моих немецких подружек вдруг затяжелел, то это было бы своего рода местью враждебной империи.

Так я рассуждал в свои двадцать три года, так я думал до тех пор, пока не взял в руки свое крохотное оруще-сосущее, улыбчиво гыкающее подобие. Да, это был я! Мое повторение. Я сразу же узнал себя в этом начинающем жить человечке. И это узнавание, точнее, признание своего «я» в иной плоти потрясло меня до основ души и разума. Вдруг совершенно прошел изъедавший меня страх ареста и расстрела. Страх собственной гибели. Ведь вот он - я, в этом кружевном свертке, и никакая контрразведка не найдет меня там, не прервет мое вечное существование. Тереза дарила мне во плоде чрева своего как бы личное бессмертие.

Правда, страх за собственную шкуру переродился в страх за крошечного сына. Но это был уже совсем иной страх, это было извечное отцовское беспокойство за судьбу потомства, проникнутое к тому же гнездостроительским восторгом, известным всякому молодому главе молодого семейства.

Я вдруг стал заботиться о том, где взять деньги. Жить на то, что мы сдавали в ломбард и продавали ювелиру украшения Терезы, можно было безбедно, но я чувствовал себя сутенером. Я должен был принести в наш дом свои деньги. Для этого необходимо было ехать в Берлин и восстанавливать связь с резидентом. В общем, все сходилось к одному - надо ехать в Берлин.

И я поехал…

Риск был немалый. За полгода моей раушенской жизни могла быть провалена и явка на Тассоштрассе. Ехать в Гамбург? Но где гарантия, что и там не устроена ловушка?

Я решился войти в дом и позвонить в квартиру. Назвал пароль. Меня впустили. Дальше все произошло как в страшном сне. Из смежной комнаты вышли двое крепких парней. Один протянул мне руку для рукопожатия. Я невольно ответил тем же. Через секунду обе мои руки были заломлены за спину и защелкнуты в наручники.

В тюрьме на Плетцензее я ни в чем не отпирался. Назвал свое настоящее имя, чин, должность. По счастью, я не знал никого из нашей агентурной сети в Германии, кроме кельнера-связника, который к тому времени, я надеюсь, благополучно перебрался в другое место.

Самое ужасное - по обратному билету они установили, что я приехал из Раушена, и очень скоро выяснили в маленьком городке адрес нашего флигеля у фрау Фолькерт. И поэтому, когда я заявил на допросе, что признаю свою причастность к русской морской разведке и готов с честью принять смерть, майор в тонких очках саркастически усмехнулся:

- Не надо спешить, молодой человек. Билет на тот свет у нас у каждого в кармане… Судя по тому, что вы работаете на русский флот уже три года, вы не новичок в разведке, и я полагаю, что имею дело с профессионалом. Могу ли я так считать?

- Да.

- Очень хорошо. Тогда, как профессионал, вы должны оценить мое предложение. От имени разведовательного управления германского генерального штаба я предлагаю вам перейти на службу к кайзеру и германскому народу. Вы согласны?

- Нет, - ответил я не колеблясь. - Офицер, предлагающий другому офицеру изменить своей присяге, поступает бесчестно.

- Здесь мы сначала разведчики, а уж потом - офицеры, - раздумчиво возразил майор. - У военной же разведки своя этика… Если вам не дорога своя жизнь, подумайте о жизни вашей жены и вашего ребенка… Многие немцы, живущие на побережье, уже оплакали гибель своих семейств. Бомбы британских воздушных пиратов падают без разбора.

- Вы не посмеете это сделать!

- Безусловно, мы не посмеем… Хотя жена вражеского шпиона не может быть вне подозрений… Но, увы, на войне так много роковых превратностей…

В камере я обнаружил большой фотоальбом. Открыв его, тут же захлопнул: глазам предстало страшное лицо повешенного, снятое крупным планом… Прошел час, другой, и острое, болезненное любопытство заставило меня снова открыть альбом и досмотреть его до конца. Тюремный фотограф снял с чудовищными подробностями все моменты казни через повешение, которая, безусловно, ожидала и меня… Но самой невыносимой была мысль о судьбе Терезы и Рюрика. Что они сделают с ними? Взорвут их домик во время налета английских аэропланов? О, рыцари плаща и кинжала неистощимы на подобные кунштюки.

После кошмарной ночи наедине с леденящим кровь альбомом меня снова вызвали на допрос. На этот раз рядом с майором сидела молодая женщина в черном платье, с гладко зачесанными черными же волосами. Лицо ее, идеально правильное, походило на лик Нефертити, скопированный холодным копиистом с гипсового слепка. То была беспощадная красота, не оставлявшая в мужском сердце никаких надежд на снисхождение. Повелевающим взором она указала мне на стул против себя. Я сел.

- Смотрите мне в глаза, - приказала Нефертити; в голосе ее и в самом деле слышался едва уловимый восточный выговор. - Смотрите мне прямо в зрачки. Не спускайте глаз…

Я невольно подчинился, и взгляды наши соединились, сплелись в некий почти осязаемый материальный жгут. Самый настоящий нервный ток пробежал по нему, парализовав желания мои и волю.

- Смотри в мои зрачки… - Женщина говорила медленно и глухо. - Ты не сможешь отвести свой взгляд в сторону, ибо видишь, уже видишь проблески своего спасения. Да, они в моих глазах. Я - твой путь к жизни. Ты уже чувствуешь, ты уже знаешь это. Сердце твое бьется с радостной надеждой. Оно первым ощутило, что смерть не остановит его. Ты будешь жить! Сейчас ты сделаешь первый шаг к своему спасению… Не сводя глаз своих с меня, ты поставишь подпись свою под вердиктом о жизни.

Майор подсунул мне какую-то бумагу, и рука моя, послушная воле этой женщины, вывела подпись.

- Свет жизни твоей горит в моих глазах, - продолжала Нефертити все тем же монотонным властным голосом. - Он горит все ярче и ярче, ибо ты идешь к своему спасению все увереннее и увереннее… Взгляни на эту фотографию. Ты знаешь, кто это. Назови этого человека.

- Это начальник службы наблюдения и связи капитан 1-го ранга Непенин.

- Смотри мне снова в глаза. Ты не солгал. Ты прав. Это командующий флотом Балтийского моря вице-адмирал Непенин. Этот человек виноват в том, что ты висишь сейчас на краю бездны. Он толкнул тебя на путь смерти. Ты убьешь его и спасешь себя. Ты убьешь его и спасешь жену. Ты убьешь его и спасешь сына. Ты убьешь его.

Ты убьешь его!

Ты убьешь его!

Я всегда подозревал, что у меня слабая психика… С такими нервами нельзя работать в разведке. Но ведь никто не проверял моей выдержки. Все увлеклись удобным паспортом моего несчастного кузена. К тому же само собой разумелось, что выпускник Морского корпуса не способен не то что на сотрудничество с врагом, а даже на помысел о чем-то подобном.

В корпусе нас учили, как защищаться от атак субмарин или выпада шпаги на уроках фехтования, но никто не учил нас защищаться от чар гипноза… Только теперь ученые назвали феномен, который я испытал, психическим кодированием…

Не буду больше распространяться на этот счет, ибо меня и без того легко заподозрить в самооправдании. Когда я всего-навсего лишь объясняю, что со мной произошло…

Итак, 20 января 1917 года я, одетый с иголочки - в пальто от модного портного и новом котелке, - взошел на трап немецкого грузопассажирского парохода «Любенау», имея в кормане паспорт коммивояжера швейцарской фирмы «Павел Буре» и бумаги от шведского филиала, свидетельствующие, что их предъявитель направляется в Гельсингфорс для заключения контракта с русскими властями о поставке партии часов со светящимися циферблатами и непромокаемыми корпусами, могущими быть весьма полезными вахтенным офицерам, морским летчикам и подводникам. В моем саквояже лежала дюжина подобных новинок, одну из которых я должен был вручить лично адмиралу Непенину. При первой же попытке подзавода из тыльной крышки выскакивала игла, отравленная сильнодействующим ядом, и вонзалась в запястье обреченного владельца оригинальных часов.

«Если сувенир передать не удастся, - напутствовал меня мой новый шеф, - вам придется стрелять в Непенина при первом удобном случае. Сроку вам - месяц».

Через трое суток «Любенау», попетляв по шведским шхерам, благополучно ошвартовался в порту Умео, а еще через сутки морским паромом я перебрался через Ботнический залив в финскую Вазу, где в тот же день мне удалось сесть на гельсингфорсский поезд.

Я снял номер в «Фении» - привокзальной гостинице. Почему-то в привокзальных гостиницах я всегда чувствую себя в наибольшей безопасности. Может быть, потому, что рядом пути бегства и в вокзальной толпе легче затеряться… Но в этот раз я действовал как автомат. И все вокруг меня творилось так, как будто тоже подчинялось злой воле черноглазой Нефертити. Иначе чем объяснить, что едва я купил городскую газету, как в разделе светской хроники прочитал о том, что 27 января в Успенском соборе Гельсингфорса состоится венчание командующего Балтийским флотом вице-адмирала Непенина с вдовой старшего офицера «Паллады».

В ушах все еще стоял тягучий ведьминский голос: «В глазах моих ты видишь свет моего спасения… Иди и убей его!»

Я ничего не страшился, не переживал, не раздумывал. Я не испытывал никакой вражды к Непенину. Меня не смущало, что я должен пролить кровь в церкви, да еще во Вселенскую родительскую субботу. Передо мной был только удобный случай. Я понимал лишь это.

Утром, сунув револьвер в карман новенького пальто, я зашагал из «Фении» в Успенский собор…»

 

Санкт-Петербург. Декабрь 1991 года    

Как и обещал Евграф, мои новые обязанности в роли вестового у Оракула не показались мне в тягость. И то невольное благоговение, которое студент прятал под иронией, потешаясь над чудаковатым бытом старика, вскоре передалось и мне. Всякий раз, принося ему поднос с овсянкой и тертой морковью или подавая чай с кагором, я ощущал себя послушником, услужающим своему гуру в надежде на откровения тайн бытия, духа, истории.

Экран компьютерного монитора в сочетании с могучим сферическим лбом старца производил впечатление ожившего мифа о творце машины времени. В механическом кресле, за диковинным бюро-комодом, напоминавшим древнюю колесницу, он, наверное, и в самом деле носился по волнам времени - из века в век, из океана в океан, с флота во флот… Но более всего, в черном своем балахоне, в очках с толстыми, вываливающимися стеклами, Веди Ведиевич походил на алхимика, выращивающего в электронной реторте компьютера некий «философский камень» истории, информационный кристалл магического свойства.

Однажды, задержавшись у его стола с чайным прибором, я увидел краем глаза строчки, расчерченные на дисплее по красным, голубым и желтым графам: «Контр-адмиралы российского императорского флота. Судьбы.

Умерли в изгнании:

Коломейцев Николай Николаевич - погиб в Париже в 1944 году.

Вяткин Федор Алексеевич - умер в Загребе.

Посохов Сергей Андреевич - умер в Париже в 1935 году.

Ворожейкин Сергей Николаевич - умер в Бизерте 26 марта 1939 года.

Князь Трубецкой Владимир Владимирович - умер в 1932 году в Париже.

Вердеревский Дмитрий Николаевич - умер в 1946 году в Париже.

Погуляев Сергей Сергеевич - умер в 1941 году в Париже.

Кедров Михаил Александрович - умер 29 октября 1945 года в Париже.

Бубнов Александр Дмитриевич - умер в 1963 году в югославском местечке Кранье, под Дубровником.

Убиты большевиками:

Зарубаев Сергей Валерианович - расстрелян в 1921 году.

Шульц Михаил Федорович - расстрелян в 1919 году.

Граф Капнист Алексей Павлович - зарублен в числе заложников под Пятигорском в 1918 году.

Развозов Александр Владимирович - умер в 1920 году в тюрьме «Кресты».

Щастный Алексей Михайлович - расстрелян 1918 году.

Бутаков Александр Григорьевич - убит в 1917 году в Кронштадте.

Рыков Александр Николаевич - расстрелян в числе заложников в 1918 году.

Шталь Александр Викторович - расстрелян в 30-е годы…»

Глазеть дольше становилось нескромным, и я с сожалением удалился.

Всякий раз, блуждая по своему «Бермудскому треугольнику» - Инженерный замок, Биржа, Дворцовая площадь, Морская библиотека, Морской музей, Морской архив, - я не мог отделаться от мысли, что искомые сведения об адмирале Непенине, об экспедиции Вилькицкого, о тайне гибели линкора «Пересвет», о судьбе командира подводной лодки «Святой Георгий», о многом другом, о чем никто и не подозревает, - все это хранится в «базе данных» в электронной памяти твердоземского компьютера.

Бурный год стремительно ветшал, короткие декабрьские дни летели к Рождеству, у Гостиного двора уже торговали щипаными, чахлыми елками, а Веди Ведиевич не спешил приобщать своего послушника к тайнам военного моря.

Я уже взял билет в Москву на 30 декабря и с нетерпением ждал Евграфа, который мало того что безбожно опаздывал, так еще ни разу не удосужился объявиться по телефону. Однако билет пришлось сдать. Евграф не приехал, а оставить старика одного, да еще в новогоднюю ночь, не позволяла совесть. Позвонил домой, сообщил, чтобы не ждали к праздничному столу, и выдержал телефонную бурю.

В премерзком настроении брел я через Дворцовый мост. Музей был закрыт, потому что накануне с потолка главного зала сверзился массивный кус карниза, но по счастью, никого не пришиб.

Мело.

Ростры на колоннах Стрелки забило снегом, и они белели, словно носы полярных шхун.

Двойной каменный гребень Казанского собора был воткнут в белые космы петербургской метели. Под дланью медного Кутузова стояли туристские кареты и черноусый дядя наяривал на гармошке ямщицкие песни. Он пел приятным баритоном, не щадя голоса на морозе, в расстегнутой куртке. Прохожие бросали деньги в раскрытый у ног футляр. А рядом молчаливо стыл на ветру пожилой каменноликий мужчина с плакатом на груди: «Помогите жертве репрессивной психиатрии».