Из воспоминаний М. И. Смирнова 4 страница

- Так точно! Под парами-с.

Сняв тужурку и закатав рукава сорочки, Непенин сам хлопотал за готовочным столиком.

- Огурчики у меня, Ольга Васильевна, знатные, «со молитвочкой» засоленные. Нянюшка из дому присылает. До адмиральских орлов все пестует…

Казенное холостяцкое жилье мало-помалу наливалось теплом домашнего уюта. А тут и гости стали прибывать. Первыми пожаловали кавторанг Грессер-3-й и каперанг Ренгартен, друзья, земляки, однокашники. Федот принял у них шампанское и понес в ледник, а Непенин, весьма довольный изумлением приятелей при виде красавицы Ольги Васильевны, стал представлять их по старшинству чинов.

- Иван Иванович Ренгартен. Портартурец. Отец двух прекрасных сыновей. Знаток языков и большой колдун по части радио. Кстати, ученик самого Попова… Бежал из японского плена, был изловлен и осужден на страшный тюремный срок. Господь миловал, так что некоторым образом он японский каторжник и граф Монте-Кристо.

«Граф Монте-Кристо» принял кисть Ольги Васильевны в левую руку (правая пробита японским осколком) и приложился губами.

ВИЗИТНАЯ КАРТОЧКА.     Иван Иванович Ренгартен. Дворянин Ковенской губернии. Вышел из Морского корпуса в 1904 году1. Служил вахтенным начальником на эскадренном броненосце «Полтава». Ученик отца российского радио Александра Попова. Изобретатель первого в мире радиопеленгатора.  

В 1916 году - флагманский радиотелеграфный офицер штаба командующего флотом Балтийского моря.  

Непенин простер руку к худощавому бритолицему кавторангу:

- Николай Михайлович Грессер-3-й. Командир дивизиона подводных лодок. Тоже портартурец, тоже из «царского выпуска». Мой штурманский офицер по «Сторожевому». Вместе тонули, вместе сушились, но бегал из плена он вместе с Иван Иванычем…

Ольга Васильевна знала геройский эпизод «Сторожевого» еще по рассказу мужа. Во время атаки японских миноносцев на флагманский броненосец «Севастополь», флаг на котором держал капитан 1-го ранга Эссен, недавно почивший комфлота, Непенин подставил борт своего корабля под торпеду. Грянул взрыв. «Сторожевой» резко осел на разорванный нос, но продолжал вести огонь по японским миноносцам. Непенин послал Грессера вниз, и тот, заменив убитого старшего офицера, по пояс в воде, наладил заделку поперечных переборок, которые едва сдерживали напор холодного моря. Лишь когда японцы пошли на выход из бухты Белый волк, где оставался последний броненосец Порт-Артура, Непенин приказал рулевому выбрасываться на берег…

В память о том бое у Непенина белый крестик Георгия IV степени, у Грессера - Владимир с мечами. И еще - Высочайшая грамота, заложенная в спальне за образа.

«Божией милостью

Мы, Николай Второй,

Император и Самодержец Всероссийский, Царь Польский,

Великий Князь Финляндский и проч. И проч.

НАШЕМУ ЛЕЙТЕНАНТУ АДРИАНУ НЕПЕНИНУ за отличие, оказанное Вами при отражении в ночь с 1 на 2 декабря 1904 года минной атаки на эскадренный броненосец «Севастополь» и лодку «Отважный», когда Вы, командуя миноносцем «Сторожевой», обнаружили действием прожектора нападавшие миноносцы и, несмотря на открытую по Вас стрельбу и выпущенные мины, продолжали светить, чем способствовали успешному отражению атаки, а равно за самоотвержение, проявленное Вами в следующую ночь, когда Вы, жертвуя собой, приняли минную атаку, направленную на «Севастополь», и, невзирая на удар миной в носовую часть, не прекратили огня по неприятелю.

Всемилостивейше пожаловали Вас по удостоению кавалерской думы военного ордена Св. Георгия, Указом, в 3 день сентября 1905 года капитулу данным, кавалером Императорского ордена нашего Святого Великомученика и Победоносца Георгия IV степени.

Грамоту сию во свидетельство подписать, орденскою печатью укрепить и знаки орденские препроводить к Вам повелели мы капитулу Российских императорских и царских орденов.

Дана в Санкт-Петербурге в 5 день сентября 1905 года.

Печать воен. Ордена

Свят. Великомуч.

И Победоносца Георгия

Управляющий делами капитула ордена

Злобин

Делопроизводитель (подпись неразборчива)».

- А вот и князенька! - едва ли не хором воскликнула компания при появлении невысокого черноусого каперанга с горскими чертами лица.

Непенин взял его под руку:

- Рекомендую, князь Михаил Борисович Черкасский. Черные очи, но светлая голова. Самого Колчака подсидел… Ну-ну, шучу! Просто, Оленька, Александр Васильевич сам завещал ему свой стол.

- Вы и вправду - князь? - простодушно удивилась королева вечера.

- Князь, князь, - усмехнулся Черкасский, - на Кавказе так говорят: два барана имеет, уже князь.

ВИЗИТНАЯ КАРТОЧКА.     Князь Черкасский Михаил Борисович, представитель древнего кабардинского рода, 1882 года рождения. Мичманом с 1901 года.  

Православный. Женат. Артиллерист 2-го разряда. В чине за отличие. Портартурец.  

Кавалер четырех орденов с мечами и Анны за храбрость. Начальник оперативного отдела штаба Балтийского флота. Разработчик и участник важнейших операций флота во все годы германской войны.  

Среди всей этой молодежной в общем-то компании лишь один человек мог запросто хлопнуть хозяина по плечу и хитро подмигнуть: «Помнишь «Париж Востока»? Как знатно гудели в шанхайской «Астор-Хауз»! А американочек из консульства?»

Контр-адмирал Михаил Коронатович Бахирев, начальник 1-й дивизии крейсеров, старый соплаватель Непенина еще по китайским рекам в допортартуровские времена, многое мог напомнить приятелю, но держался церемонно и чинно, как подобает почти свадебному адмиралу.

Пользуясь тем, что Грессер, вытащив граммофон из «кунацкой», вальсировал с Ольгой Васильевной, Ренгартен и Черкасский отозвали Непенина в кабинет.

Ренгартен плотно прикрыл дверь:

- Адоиан Иванович, позвольте не мудрствуя лукаво. Канин - на лопате… Штабной народ желает на царствие болярина Непенина.

Адмирал хмыкнул:

- А хорошо ли думато?

- Хорошо. И много. И не одной головой.

- Увольте, увольте! Я здесь на месте. Какой из меня флотоводец?! Я ведь и академии не кончал.

Ренгартен саркастически усмехнулся:

- Канин академию кончил по первому разряду… А флот и ныне там.

- Чем Канин вам нехорош?

- Канин хорош как техник минного дела, - пришел на помощь Черкасский, - но стратег он никакой.

После смерти адмирала Эссена в 1915 году Балтийский флот принял 53-летний вице-адмирал Василий Александрович Канин (1862-1927).

Ренгартен рубил с плеча:

- Ставка имеет к Канину две большие претензии: бунт на «Гангуте» и затяжка десанта в Рижском заливе, задуманного лично государем1.

- У него нет оперативной воли, - снова вступил Черкасский.

- Не зрит дальше минных полей и сетевых заграждений…

- Будет, будет! Совсем старика в порошок стерли.

Князь умел убеждать горячо и мягко - неотразимо.

- Адриан Иванович, вы и сами знаете. Нынче война умов. А не титулованных дипломов. Кто кого передумал, тот и победил. И штаб, и ставка. И генмор - все знают, сколько раз вы немцев передумывали.

- Думать - одно. Воевать - другое.

- Помилуйте! Да как же воевать не думавши?! Вы вон любой маневр немцев наперед знаете. Кому, как не вам, оперативные карты в руки?!

- Вы нам идею бросьте, - потрясал руками Ренгартен, - а мы костьми ляжем - до пунктиков разработаем. Поможем, чем сможем! Весь штаб челом бьет! Матросы, и те в вас верят: «Адриан знает. Адриан не подгадит».

Непенин молчал.

- Господин адмирал, какой сигнал прикажете набрать? - нарушил паузу Черкасский.

- «Добро» до места.

- Есть!

- Да мало я верю в ваше предприятие, - вздохнул Непенин.

- Бог дал путь, а черт кинул крюк.

- Будешь плох… - начал Черкасский.

- На бога надейся! - нечаянно перебил его Ренгартен.

И расхохотались втроем. Облегченно.

Непенин не знал и знать не мог, что разговор этот замыслен был Грессером спустя неделю после того, как Колчак отбыл на Черноморский флот.

- Ну вот, - сказал Грессер в укор «морским другам», - Колчак Босфор с Дарданеллами возьмет, а мы с Каниным и Ирбена лишимся. Надо действовать!

Ренгартен набрасывал на бланке юзограммы портрет Черкасского. Князь курил сигару. Довконт чинил карандаши.

В распахнутый иллюминатор врывались весеннее солнце и гоготанье дерущихся бакланов.

- Пиши протокол, Федя! - скомкал неудавшийся портрет Ренгартен.- Протокол беседы номер…

Все беседы свои на государственно-политические темы они записывали. Зачем? Для кого?

Они были штабистами среднего звена. Офицеры не родовитые, исключая Черкасского, без связей при дворе и высшем свете. Но они не считали себя винтиками морской машины. В свои тридцать два (Довконт и Грессер), тридцать три (Черкасский), тридцать пять (Ренгартен) они полагали, что могут влиять если не на ход истории, то на исход морской войны.

Что внушало им эту уверенность? Горнило Порт-Артура, через которое они прошли (кроме Довконта), Больза, позор Цусимы и развал флота, пережитые остро, но деятельно? Тщеславие молодости? Школа Эссена?

Должно быть, все, вместе взятое. У них были светлые головы и смелые души. Этого довольно, чтобы не влачить юдоль чиновника. Они справедливо полагали, что читать протоколы их бесед будут историки.

И до скончания двадцатого века о них помнили, думали, размышляли.

Александр Солженицын назвал их в «Красном колесе» «морскими декабристами». Валентин Пикуль в «Моозунде» - «офицерским подпольем». Мемуаристы всех политических цветов причисляли их то к «кружку патриотов», то к «масонской ложе», то к «кучке заговорщиков-монархистов», то к «партии флотских прогрессистов».

Их было шестеро. Трое в штабном ядре - Ренгартен, Черкасский, Довконт; трое во флотском рассеянии - кавторанги: подводник Николай Грессер, главный редактор «Морского сборника» Константин Житков и старший офицер линкора «Полтава» Алексей Щастный.

Они не были ни масонами, ни заговорщиками, ни ура-патриотами. Они были офицерами, не безразличными к судьбе флота и Отечества.

Гребцы истории, они пытались направить ее галеру подальше от гибельных скал.

 

Принтограмма № 4    

«…Я распахнул дверь, готовый увидеть лицо своей смерти, и… застыл как соляной столп. На пороге стояла запыхавшаяся от крутой лестницы Тереза. Она была в длинном, светлом по весне платье, с букетиком флердоранжей на белой шляпке.

- Вы приглашали меня в гости?

Я растерянно отступил, не зная, верить ли в счастливое чудо или ожидать подвоха.

- Я к вам на минуту… Там в машине меня ждет муж. Мы заехали заказать летнюю шляпу. Тут у вас в первом этаже замечательная мастерица фрау Гуммерт…

Только потом, когда Тереза исчезла, я понял, что всю эту поездку за шляпой она устроила лишь ради того, чтобы подняться ко мне, увидеть меня!

О, Боже, она и меня пыталась уверить, как и мужа, что приехала сюда именно за шляпкой, а заглянула ко мне случайно, по пути. Истинная дама, она даже в этом отчаяннейшем порыве пыталась соблюсти правила приличия.

А что же я? Вместо того чтобы отдать должное подвигу ее сердца, я, как последний осел, стал расхваливать продукцию фрау Гуммерт и выражать одобрение тонкому вкусу Терезы.

Может, она приняла все это за насмешку? Может быть, ей почудились нотки иронии?

Нет, нет…Она сказала, что в следующее воскресенье непременно заедет к фрау Гуммерт за шляпкой и, может быть, покажет, что получилось.

Я успел лишь поцеловать ей руку. Хотя, наверное, можно было позволить большее. Но она и так была слишком взволнована для того, чтобы возвращаться в машину после визита к шляпнице.

О фрау Гуммерт! Да ниспошлет Господь вашему скромному ателье вечное процветание и подобных заказчиц! Но сколь мучительно и сколь томительно было ждать следующего воскресенья! И когда оно наконец настало, я не находил места в квартире, подбегал к окну на всякий звук мотора. Не она… Не она… Не она…

В этот раз я вознамерился поцеловать ее в губы. Сколько бы времени ни отпустил нам случай, я поцелую ее так, что не понадобится никаких слов…

Было готово все: шампанское, розы, шоколад. Было продумано все, что я скажу ей - и прочту.

Костюм мой приведен в идеальнейший порядок. Никогда я еще не был так тщательно выбрит, надушен, причесан…

Увы, она не приехала…

Я ломал голову над тем, что могло произойти. Полковник Волькенау разгадал хитрость Терезы? А может, сама не захотела больше рисковать? Может быть, все же обиделась на мой нелепый прием? А может, с ней что-то случилось, она заболела?

Наутро я не выдержал и позвонил в лазарет. Конечно же, трубку взял Розеншталь, этот цербер чужих жен! Изменив, насколько мог, голос, я попросил фрау Волькенау.

- Кто ее спрашивает? - последовал иезуитский вопрос.

- Кузен.

- По личным делам звоните ей домой, а не на службу. Когда идет великая война, никто не вправе загружать государственные линии связи пустопорож…

Я нажал на кнопку отбоя.

Наверное, я не самый бездарный разведчик на свете. К вечеру возник дерзкий план… За час до закрытия шляпного ателье я заглянул к госпоже Гуммерт, милой седенькой старушке, и спросил, не готов ли заказ фрау Волькенау.

- Он давно уже в упаковочной коробке.

- Ваша клиентка попросила меня передать деньги за работу и доставить заказ на дом.

Фрау Гуммерт отыскала бланк заказа. Пока она водружала на нос пенсне, я успел прочитать адрес заказчицы: Набережная реки Прегель, дом 10, квартира 10.

Расплатившись и взяв коробку со шляпкой, я нанял извозчика. Дом, в котором живет возлюбленная, - особый дом. Стены, которые укрывают твою любовь, - особенные стены. Особенно все, что ведет к ним: двор, ступени, перила…

Дом, в котором она жила, выстроенный во вкусе «югендштиля», выходил своим замысловатым фасадом на предмостную площадь. Подъезд по старинному обычаю был украшен какой-то каменной фигурой. Но я пронесся мимо, не замечая уже ничего.

Перед дверью с фарфоровым номерком «10» во втором этаже я перевел дух. «Ты ничем не рискуешь, - сказал я себе. - Откроет дверь полковник, передашь картонку как посыльный ателье. Откроет она…»

Открыла она, изумленно распахнув глаза. Я вступил в прихожую, обвешанную охотничьими трофеями и зеркалами.

- Фрау Гуммерт прислала вам ваш заказ, - сказал я бесстрастным тоном. - Он давно уже готов.

- Кто там, Тереза? - спросил резкий мужской голос из приоткрытой гостиной.

- Посыльный из ателье.

Мы понимали друг друга с полувзгляда. Губы ее дрогнули в легкой улыбке, и она укоризненно покачала головой.

- Но это не мой заказ! - сказала Тереза, даже не раскрыв коробки. - Вы перепутали. Передайте фрау Гуммерт, что я приду за ним завтра после работы.

Тереза легонько подтолкнула меня к тяжелым дубовым дверям, и там, обернувшись, на прощание я успел коснуться губами жаркого венчика ее губ. Вышел не сам поцелуй, а только его нежная завязь. Но с меня и этого было довольно. Я летел по улочкам, как гимназист, которому объявили о каникулах, размахивая картонкой…

Назавтра я с трудом отпросился из чертежной на час раньше. И весь час в ожидании ее шагов расхаживал по комнате, как тигр по клетке. Думая о ней, предвкушая ее как некое вожделенное, обжигающе-стыдное и счастливое лакомство.

Лучшей музыкой мира была дробь ее каблучков по деревянным ступеням. Я распахнул дверь и схватил ее с порога - весеннюю, благоуханную, желанную, гибко-податливую.

- Почему ты не приехала в прошлый раз? - спрашивал я, покрывая быстрыми поцелуями шею ее и щеки. - Я боялся за себя…

- Просто у Вилли сломалась машина, - смеясь, уклонялась она от главного поцелуя. Но я настиг ее губы…

Есть женщины, которые отдаются столь же щедро, как царицы разбрасывают золото в толпу.

Она была из них…

Лицо ее пылало в волнах взвихренных волос.

И плоть объяла плоть…

Она ушла скоро, тщательно приведя себя в порядок.

Я вырвал тончайший листок из шифроблокнота и записал свое потрясение.

О, власяница лона!

О, мастерица лова!

О, волчья яма чрева!

О, Пресвятая Дева!1

Она обещала прийти через три дня, чтобы… выбрать фасон соломенной шляпки для отдыха у моря.

 

Санкт-Петербург. Декабрь 1991 года    

С гостиницей на сей раз не вышло, и, вспомнив предложение моего бывшего попутчика, я отправился звонить на Садовую. Увы, сделать это оказалось не так просто. Несчастный город поразила еще одна напасть - поголовная кастрация телефонных аппаратов.

Шагнул в одну будку - трубка срезана, заглянул в другую - то же самое, отыскал третью полукабину - и там торчал жалкий кончик перекушенного кабеля.

На углу Невского и Литейного я обнаружил целую батарею таксофонов, приведенных к молчанию чьей-то палаческой рукой.

И тут до меня дошло. Это город не хочет ни с кем общаться, он рвет свои связи…

Все же дозвонился…

Евграф открыл дверь и тихо провел меня в «мою» комнату. К раскладушке там прибавились тумбочка с настольной лампой и стул, приткнувшийся к подоконнику-столу. Да вдоль стен были развешены на натянутых лесках сохнущие, только что из фотованночек, портреты морских офицеров.

- Если мешают, я их перевешу в другое место.

- Пусть висят… Кто это? - спросил я, тронув наугад мокрый отпечаток.

- Это Николай Азарьев. Ему оторвало голову японским снарядом при прорыве из Порт-Артура на броненосце «Цесаревич».

- А это?

- Мичман Андрей Акинфьев. Ему оторвало голову при взрыве торпедного аппарата на миноносце «Страшний». Там же, под Порт-Артуром.

- А это что за каперанг?

- Командир крейсера «Рюрик» Трусов. Ему оторвало голову, когда в боевую рубку влетел японский снаряд.

- И этому тоже оторвало голову? - с опаской указал я на портрет красавца-каперанга.

- Это Владимир Дмитриевич Тырков, - хладнокровно продолжал свой жутковатый экскурс Евграф, - командир линкора «Император Павел I». Голову ему отняли уже после смерти.

- Как это? - вырвалось у меня.

- Тырков умер в 1915 году в Гельсингфорсе от разрыва сердца. Похоронен был в свинцовом гробу в родовом имении Бабино Новгородской губернии. В 1975 году бабинские парни-алкаши могилу вскрыли - искали золотое наградное оружие и ордена. Но не нашли. Со злости повесили тырковский череп на сук. Так что и Владимиру Дмитриевичу место в этой галерее.

Странная галерея. Галерея оторванных голов. Сокращенно - ГОГОЛ. Полное название - ГОЛГОФа - Галерея Оторванных Лучших Голов Офицеров Флота. Так назвал ее Оракул. Он сейчас обобщает данные на всех офицеров русского флота, тех, кто лишился головы при жизни или по смерти. Зачем ему это? Об этом знает только он.

Я заметил, что в этот раз Евграф говорит о своем патроне без тени улыбки, почтительно строго, как будто пережил нечто такое, что заставило оценить Веди Ведиевича и его дело.

Но галерея… Она была так обширна, что мурашки пробегали по спине при мысли, что эдакие красавцы, франты, герои, мужи и юноши во флотских мундирах умерли такой жуткой смертью.

Я заметил адмирала Истомина и вспомнил, что и его погребли без головы: французское ядро снесло ее начисто…

Последним в чреде сохнущих портретов висел увеличенный снимок Николая II в мундире капитана 1-го ранга.

- И он тоже?

- Да, - вздохнул Евграф. - Оракул говорит, что после расстрела голову императора отделили от тела и доставили в Москву в ведре с соленой водой. Ее швырнули к ногам Ленина и Свердлова в знак доказательства исполнения приговора. Веди Ведиевич знает, где она погребена.

- Где?

- Он говорит, что ее выкрали у большевиков и тайно схоронили в Сергиевом Посаде в усыпальнице Годуновых… Вы что будете - чай или кофе?

- Чай, пожалуй…

Пока Евграф хлопотал на кухне, я обживал свои апартаменты. На раскладушке лежал видавший виды спальный мешок, заправленный свежим вкладышем. Я разложил на подоконнике маленький рюкзачок и стал снаряжать его всеми необходимыми для жизни и работы в Питере вещами. Прежде всего уложил флягу-термос с горячим чаем, заваренным на сушеных ягодах лимонника, - где теперь в городе, на бегу, перехватишь чашку чая, да еще такого, таежного, враз снимающего усталость? Сюда же лег и пакет с бутербродами, прихваченными из дому. Где теперь перекусишь в Питере, не потеряв часа на очередь в кафе? Головка чеснока от гриппа… Еще фонарик, чтобы освещать на темных лестницах номера квартир… Блокнот и диктофон, чтобы записывать рассказы их хозяев. Электролампочка, чтобы ввинчивать в настольный абажур библиотечного стола. Что в Румянцевку, что Салтыковку теперь со своими лампочками надо ходить - перегоревшие менять нечем.

Наконец, нож и охотничья ракетница - это для самообороны. Когда ночью входишь в подворотню полуобитаемого дома, поднимаешься на последний этаж по черной и темной лестнице, на душе с оружием спокойнее.

Увы, фонарь Диогена нынче заменяет нам газовый баллончик.

Евграф позвал на кухню пить чай. На незастланном деревянном столе стояли корабельные подстаканники - массивные снизу, чтоб не опрокидывались в качку. Вся прочая чайная утварь - сахарница с эмалевым Андреевским флагом, ложечки с голубыми флюгарочками1 - тоже свидетельствовала о своем старофлотском происхождении.

И тут я получил неожиданное предложение. Евграф начал издали - с грядущей перемены в его личной жизни, с поданного в загс заявления с некой библиотекаршей Надей, которая сейчас живет в Пскове и которая зовет его знакомить с родителями.

- Вы бы здорово выручили, если б на недельку меня подменили, - подытожил Евграф свой рассказ о предстоящей женитьбе. - А здесь все очень просто. Старик совершенно не притязательный: чай да овсянка. Зато, если на него найдет, вы такое узнаете - ни в одном архиве не прочтете. Во-первых, он как бог пашет на компьютере и может выдать любую справку по русскому флоту: по любому сражению, кораблю, офицеру… Во-вторых, он сам закончил Морской корпус…

Минуточку… Сколько же ему тогда лет? Даже если он кончал в семнадцатом и ему было девятнадцать, тогда сейчас - девяноста три…1

Евграф призадумался.

- Да похоже… Но вообще-то не скажешь… Выглядит моложе. Бодр, и память ясная. Так вы как? Поживете?

- Гм… Вообще-то я приехал посидеть в Салтыковке…

- Так вы и посидите!… Тут работы совсем немного… Только вставать надо рано - в шесть утра. В семь завтрак. Это элементарно. Бутерброд с маслом и стакан ячменного кофе. Он пьет только ячменный. Раньше, когда яйца были, одно сырое яйцо. Сейчас - яблоко. И сразу же обед готовлю, чтоб день свободен был. Обед я ему оставляю в широком термосе.

- А что на обед?

- Одно слово, что обед… Всегда одно и то же: овсянка с тертым сыром. Сейчас сыра нет, так я морковку тру. Вот и из Севастополя свежей привез - десять кило.

- Ладно. Я подумаю. До вечера терпит?

На том и условились. Я закинул свой рюкзак за спину - спасительный, как акваланг, - и нырнул в свою северную Атлантиду.

Господи, неужели я в Питере?

Башни и мачты, столпы и колонны, шпили и трубы…

Стены питерских домов, их фигурные фасады, словно печатные доски, оттискивают в твоей душе смутно тающие образы минувшей жизни.

Божий зрак с фонтана Казанского собора вперился в Дом книги. Я ищу ключ к коду этого города. Я перебираю глазами ленточные фасады старого Питера, словно перфоленты, испещренные квадратиками окон. Я вглядываюсь в налитые светом стекла окон, словно линзы читальных луп, я всматриваюсь в тоннельные арки питерских дворов, будто в телескопы прошлого.

Я ищу свой «Магдебург» и свою сигнальную книгу. Я водолаз, который погружается в сумрак дворов и черных лестниц затопленного города, пытаясь вынести на поверхность секретные документы совокупной памяти.

Снег летит… Как и сто лет назад, снежинки штрихуют свет фонарей. И греются стаи уток на недозамерзших реках. И Медный всадник все так же тщится перелететь через Неву с Гром-камня.

Еще ветшают вокзалы моих героев… Еще дотлевает свет в окнах их бывших квартир…

А за плечом моим - то бывший плац-парад, то мост со львами, то атланты Эрмитажа, то гранитный извив канала…

Я примеряю этот город на себя, как старинный ветхий мундир, с позументами колоннад и шитьем чугунных узоров.

Господи, неужели я снова в Питере?!

 

 

Глава четвертая

 

 

ПОСТ ПРИНЯТ!

Гельсингфорс. Июль 1916 года  

Итак, Непенин согласился. Ренгартен и Черкасский вернулись из Ревеля окрыленные. Довконт заметил это, едва визитеры вступили на палубу родного «Кречета».

- Како живете люди? - не выдержал он все-таки многозначительного молчания друзей.

- Добро до места, - бросил Ренгартен.

- К делу! - признал Черкасский.

Перетащив в каюту князя «Ундервуд», Довконт сел за клавиши, а Черкасский и Ренгартен, то и дело поправляя и уточняя друг друга, стали диктовать «Оперативный доклад Ставки Верховного Главнокомандующего о причинах настоятельнейшей необходимости для флота замены вице-адмирала Канина контр-адмиралом Непениным».

- Тебе, Федя, придется свести этот пакет в Ставку, - сказал Черкасский, растапливая на свече сургучную палочку, - а я вручу копию доклада Канину. Но сделать это нужно будет день в день. Более того - час в час. Дай знать по Юзу, когда пойдешь к Русину.

Так и сделали.

Канин, пробежав доклад, обиженно поджал губы:

- Тоже мне, нашли старшего дворника…

Все, о чем он не стал больше говорить, Черкасский прочел по лицу низложенного сюзерена.

«Ваш Непенин не окончил ни одного специального класса, не говоря уже об академии. Он не минер, не штурман, не артиллерист. Заурядный строевик. Ревизор в адмиральских погонах. Старший дворник! Он никогда не командовал не то что эскадрой или бригадой - дивизионом! Он никогда не стоял на мостике ни крейсера, ни линкора. Совершенно серая личность… В корпусе был оставлен на второй год! Или на флоте перевелись боевые флагманы? Развозов, Максимов, Курош, Бахирев, Вердеревский, Старк…Выбирай - не хочу».

«Не хочу», прочел и Канин в глазах князя.

- Ступайте, - раздраженно дернул он щекой. - Принимаю ваш доклад к сведению.

РУКОЮ ОЧЕВИДЦА.    «Ставка реагировала неожиданным образом, сменяя Канина без предварительного с ним разговора, - вспоминал Довконт. - За два месяца до этого сам Канин просил об увольнении, и теперь было бы нетрудно получить его согласие… Мы были поражены, но довольны…  

Среди представителей флота в штабах Верховного Главнокомандующего и главнокомандующего Северным фронтом имелось немало офицеров, лично по своей службе… имевших возможность наблюдать и оценивать работоспособность, ум и волевые качества Непенина.  

И когда в царской Ставке поднимался вопрос о возможном преемнике адмирала Канина, некоторые из них, не обинуясь, называли имя Непенина… Так, однажды, при обсуждении возможных кандидатов, состоявший при штабе главнокомандующего шестой армией капитан 1-го ранга В. Альтфатер воскликнул: «Как кого назначить?! У нас только один и есть кандидат в командующие флотом - адмирал Непенин!»

 

Ревель. 6 сентября 1916 года    

Утро этого дня не предвещало ничего особенного в жизни начальника службы связи. В маленьком особнячке, арендованном под штаб, шло деловое совещание, когда с центральной станции телеграфной связи позвонил ее начальник капитан 1-го ранга Ковальский и прокричал в трубку так, что голос с мембраны услышали все присутствующие: Давыдов, Дудоров…

- Адриан Иванович, Ставка Верховного Главнокомандующего вызывает вас к аппарату Юза!

Все переглянулись - случилось нечто экстраординарное.

Непенин с необычной для отяжелевшего тела резвостью сбежал по лестнице, вскочил в авто и через десять минут уже перебирал в руках сбегающую с бобин бумажную тесьму. Дочитав депешу, передал ленту Ковальскому, снял фуражку и широко перекрестился. Ковальский вчитывался в свежие знаки: «Контр-адмиралу Непенину. Объявляю Вам о назначении по высочайшему повелению командующим Балтийским флотом с производством в вице-адмиралы. Наштагенмор адмирал Русин».

Помоги, Господи!

В добрый час, Адриан Иванович!

РУКОЮ ОЧЕВИДЦА.    «Весть об этом событии, - писал Дудоров, - молниеносно разнеслась по всем частям флота, и вызванное ею впечатление было настолько разнообразно, и даже противоположно одно другому, в зависимости от ступеней служебного положения отдельных лиц и частей флота, к которым принадлежали, что выразить его какой-либо одной формулировкой представляется совершенно невозможным, кроме разве общего всем чувства - изумления.  

В частях, непосредственно ему подчиненных, - службе связи, авиации, на береговом фронте крепости И.П.В.1,- восторженное торжество в известной степени вызывалось сознанием своего собственного участия в работе, доставившей их начальнику это высокое признание заслуг с высоты престола. И какому-либо критическому отношению места не было.  

У людей, на себе лично в течение двух лет испытавших его заботу об их безопасности, сохранении сил личного состава и сбережении механизмов кораблей от излишней изношенности путем ясных и всегда точных сведений и предупреждений о действиях и самих намерениях врага, как, например, на Минной дивизии, дивизии траления, подводных лодках и на легких крейсерах, среди командиров которых было немало его личных друзей, весть о его назначении была, в общем, принята доброжелательно. И это особенно ярко сказывалось в среде наиболее молодого командного состава.