Тайна уходит сквозь пальцы 1 страница

 

И только головой покачал! Ну еще бы! Направо, шагах в двадцати от отряда, стоял разъезд лейб‑казаков во главе с офицером. Казаки негромко переговаривались между собой, офицер улыбался. Тогда и Дюваль улыбнулся – но очень сердито, после привычно вырвал саблю…

И тотчас же замер. И уже не улыбался. Потом его рука сама собой опустилась. А голова пошла кругом! Дюваль лихорадочно думал: что же делать, что делать, что делать?!

А вот казачий офицер, тот, по‑прежнему улыбаясь, громко сказал, обращаясь к сержанту:

– О, какая неожиданная встреча! Друг мой! Я несказанно рад! – и это он сказал на чистейшем французском.

– И я, – сказал сержант. Тоже, конечно, по‑французски. – Я…

А больше он ничего не сказал. Хоть и он тоже был рад, но что тут еще скажешь? Поэтому сержант молчал и во все глаза смотрел на офицера и на его – а их было не меньше десятка – казаков. Вот такая там тогда сложилась диспозиция: казачьи пики упирались в снег, казачий офицер привстал в стременах и улыбался, а Франц наигрывал «Милую Гретхен». Сержант вдруг подумал: а и действительно, какая же все‑таки сентиментальная штука эта война! После чего он всё же бросил саблю в ножны и, как ему казалось, по‑русски сказал:

– Гринка! Хоронший!

– Да, это я, друг мой! – браво ответил офицер. – Ведь же, надеюсь, я тебе не враг? В том смысле, что не личный.

– О, несомненно, нет! – уже почти уверенно ответил Дюваль. – Хотя уставы говорят…

– Уставы говорят, что на время переговоров все боевые действия отменяются! – не терпящим возражения тоном заявил офицер. – Так почему бы нам с тобой, Шарль, не провести переговоры? Или из нас весь азарт уже вышел?! Вист или пас?

– Конечно, вист!

И карты были брошены!..

Э! Прошу извинить! Итак, отряды не двинулись с места, а вот зато их командиры съехались… и обнялись! После чего сержант, обернувшись к своим солдатам и, главным образом, к Мадам, с некоторым смущением сказал:

– Вот, прошу жаловать: мой давний друг Гринка. Хоронший.

– Хорунжий, – уточнил казак. – Тогда. А теперь сотник. Григорий Назарыч Дементьев, лейб‑гвардии Казачий полк, – и он учтиво поклонился. И так же учтиво добавил: – Мадам!

– Э… – растерялась Мадам, не зная, кем бы ей назваться. Тогда сержант сказал:

– А эту даму, Гринка, я провожаю домой, во Францию.

– Похвально, похвально, – многозначительно ответил Дементьев, потом внимательно осмотрел сержантскую шинель Дюваля и тихо, чтобы другие не услышали, спросил:

– Надеюсь, это маскарад?

– Увы, – вздохнул сержант. – Не всем и не всегда удача. Однако не будем пока что об этом. Ты бы лучше рассказал о себе.

– Ну, я, как видишь, сотник, представлен на подъесаула.

– Я рад за тебя! – искренне воскликнул Дюваль. – Я… действительно рад. И я еще…

– О, что ты, что ты! – перебил его Григорий. – Это я тогда был виноват. Винюсь. Так ведь же служба, Шарль! Бывает, так затреплет, что просто страх! Вон, как и тогда: я же после сразу заступил в караул, после была еще какая‑то оказия, после еще, после еще. А у Ляли… Лялю помнишь? Я у них там нарочно записку оставил. На твое имя. Да, видно, было не судьба.

– Не судьба, – согласился Дюваль.

– А я после часто тебя вспоминал! – не унимался Григорий. – Но где же было встретиться?! Мы же пять лет не воевали!

– Да, к сожалению…

– А этим летом, когда это началось, я всем говорил: у них там есть один полковник – нет, теперь генерал, а может совсем маршал… – Но тут Григорий наконец опомнился и некоторое время молчал. Потом опять же шепотом спросил: – Так что же все‑таки случилось? Где твои эполеты?

– М‑м… мне кажется, сегодня это придется не к месту. Мы так давно не виделись, – сержант сбивался, отводил глаза, дергал уздечку, косил на Мадам…

– Э, так не пойдет! – обиделся Григорий. – Ты мне ответишь или нет?!

– Отвечу, только не кричи, – и сержант перешел на едва слышный шепот: – Ты помнишь тот портфель, который я отыграл у интенданта?

– Конечно, помню! Желтый такой, красивый.

– А интендант был нашим резидентом. Теперь ты понял?

– Н‑ну…

– А там хранилось что? Секретные бумаги?!

– Да. Но…

– Так вот! Наш резидент хотел их выиграть, а я ему не дал. Помешал, стало быть. И вот за это они потом всем штабом на мне отыгрались! Сорвали банк… А в банке были мои эполеты. Теперь понятно?

– Да, – сказал Григорий. Потом громко сказал: – Но не было!

– Чего?! – и голос у сержанта дрогнул.

Григорий не ответил.

– Чего? Где не было?! – повысил голос Дюваль. – Бумаг, что ли, в портфеле не было?

– Были, были там бумаги, ты не волнуйся! – успокоил сержанта Григорий…

А сам очень сильно нахмурился! Потому что, конечно, сразу вспомнил, как в то – выходит, и впрямь злополучное – утро он явился в канцелярию и долго разговаривал с Синицыным, дежурным офицером. Синицын божился, что он со дня на день ждет уйму денег и тогда непременно расплатится, на что Григорий отвечал… Потом Синицын принимал секретные бумаги и приглашал к себе на ужин, Григорий отказался, взял пустой портфель, защелкнул мелодичную застежку и манерно раскланялся, потом прошел по улице, спустился в погребок…

– О чем ты думаешь? – спросил Дюваль.

Григорий долго, не моргая, смотрел на сержанта, а после сказал:

– Проиграй я в тот вечер портфель, и меня бы расстреляли. Я обязан тебе на всю жизнь! – и отвернулся. И с очень большой досадой вспомнил, как его тогда назавтра, уже ближе к обеду разбудили и сказали, что от Ляли прибежал поваренок Данилка и принес портфель, которой у них за диваном валялся!

А сержант прислушался к себе и понял, что в душе у него пусто. Сержант вздохнул, глянул на сотника – тот был белее снега. И он опять начал:

– П‑проиграйся я в тот вечер…

Но Дюваль поднял руку. Дементьев умолк.

– Спасибо, большое спасибо, – негромко, медленно сказал сержант. – Я буду верить тебе, мне так намного легче… – и замолчал, услышав за собой дружный топот, медленно обернулся…

И, уже ничему не удивляясь, увидел, что это к ним подъезжает большой отряд – до полуэскадрона – русских кирасир во главе с румяным и дородным офицером с огромными рыжими баками, свисавшими до самых эполетов.

– Майор Федосов! – мрачно сказал Гриня. – Плохи твои дела, друг Шарль.

Дюваль поморщился и придержал взбрыкнувшую под ним лошадь. А что он еще мог сделать? Бежать было уже слишком поздно! Да и смешить русских не хотелось. Поэтому сержант смотрел на подъезжающих и про себя считал: один, два, три…

На тринадцатый счет кирасиры уже заполонили собой все вокруг и, не обращая никакого внимания ни на Дюваля, ни на Дементьева, стали переговариваться с рядовыми казаками. Победители громко смеялись. Один Федосов был настроен по иному – подъехав к Дементьеву, он резко осадил лошадь и недовольно прикрикнул:

– Сотник, что за церемонии? Пленных расстрелять! Немедля!

Однако, заметив Мадам, бравый майор заметно оттаял и добавил уже дружелюбно:

– Но только без лишнего шума, отведи их подальше. А красотку не трогай, возьмем трофеем! – тут он игриво подмигнул Мадам и представился: – Вася Федосов, Кирасирский Ея Величества полк! – и всё это, конечно же, по‑русски, потому что Федосов вот уже полгода намеренно не употреблял ничего иноземного, исключая напитки…

– Но, господин майор, к чему кровопролитие?! – также по‑русски воскликнул Дементьев. – Война на исходе, противник бежит!

– Я что, тебе неясно сказал?! – возмутился Федосов.

Григорий не двинулся с места. И все вокруг молчали, ждали… И только один Франц почему‑то решил, что всё уже и без того абсолютно ясно, и поэтому стал наигрывать весьма, даже весьма минорный, так называемый Последний марш. Однако…

О! Услышав музыку, Федосов тотчас оживился, подобрал поводья, глянул орлом и согласился:

– Да, лишнее кровопролитие нам и действительно совершенно ни к чему! – и, обернувшись к кирасирам, велел: – Скомороха прибрать!

И Франц, подхваченный крепкими руками, очутился на лошади одного из кирасир. Федосов же обернулся к Григорию и продолжал:

– А двух других – в расход. И живо! Ну а красотку… Ха! Я ее после лично допрошу.

И, снова повернувшись к Францу, бравый майор сосредоточенно потер руки, подумал, глядя австрийцу прямо между глаз, а после опять же по‑русски спросил:

– Ну ты, европа, а этот, гвардейско‑кирасирский умеешь? Па‑па‑па‑пам! Пам‑пам! Па‑па‑па‑пам! А?

Франц кивнул. О чем шла речь, он догадался и без перевода. И тут же начал старательно подбирать заданную мелодию.

– О! Ты гляди! – Федосов просветлел. – Не только ведь грабить умеют! Беру!

Франц улыбался. Ну, еще бы! Наконец‑то нашелся человек, оценивший его как музыканта! И Франц стал сбивчиво объяснять, что он и есть музыкант, а кондитер из него никудышний… Но его не слушали да и не понимали. Потому что не было рядом человека, знающего по‑немецки.

(И хорошо, и не надо нам их! – маиор Ив. Скрига.).

И всё равно Франц был доволен. Сбылась его мечта – он музыкант! А что касается остальных, то про их мечты никто не спрашивал. Поэтому:

– Так что, – спросил Дюваль, – переговоры, я так понял, закончились?

– М‑м… В общем, да, – кивнул Дементьев. – И результат их таков: майор не покушается на вашу свободу, однако реквизирует ваших лошадей. Пойдемте, я провожу вас, – и сотник вновь перешел на русский: – Рябов, Тыртов, за мной!

Дюваль нахмурился, однако спорить было явно бесполезно, и он, вслед за Чико и Мадам, тоже сошел с седла. Спешились и названные казаки. А сотник тронул лошадь и, указывая вперед, сказал:

– Вон туда, за холм, к лесу.

Дюваль посмотрел на казаков, которые торопливо и в то же время нехотя заряжали ружья… И все понял! Но он не стал обижаться на друга или о чем‑нибудь его просить, потому что прекрасно понимал, что присяга есть присяга, а приказ есть приказ. Тем более, что сержант сам же видел, как Гринка спорил с майором, да тот, как видно, настоял. Ведь старший в звании! Вот только зря, подумал сержант, казак вздумал хитрить, потому что расстрел, так и расстрел, а смерть, так…

Тогда главное вот что: когда она приходит, то в это время не думать о самом дорогом: о доме, о матушке. Если будешь думать о самом дорогом, то тебе станет жалко уходящей жизни и ты тогда можешь наделать всяких глупостей, а то и вовсе смалодушничать. А умирают в жизни только раз, и, значит, потом не исправишь, вот так‑то! И он, сержант, не думает, и он, сержант, готов. А его подчиненный? Сержант украдкой посмотрел на Чико – тот тоже был весьма спокоен, вот разве что несколько бледен. Ну что ж, и так тоже неплохо, подумал сержант и даже повеселел, оглянулся на оставшуюся при кирасирах Мадам…

Но нет – Мадам шла рядом с ним! Сержант остановился и сказал:

– Мадам! А вы куда это?!

– Я с вами, – сказала Мадам. – Вы же обещали не оставлять меня посреди голого поля!

– Но в такой шубе, Мадам, вы далеко не уйдете!

– А я буду за вас держаться! – сказала Мадам, цепко схватила его под руку и тут же едва слышно прибавила: – Так надо! Молчите!

– Но… – начал было сержант…

Но тут Федосов перебил его.

– Эй, сотник! Ты куда красотку поволок?! – обеспокоенно крикнул майор.

Григорий остановился, вопрошающе посмотрел на Мадам, прикинул что‑то… и ответил:

– Она решила погибнуть вместе с земляками.

Однако даже это неожиданное известие не заставило Федосова отменить расстрел. Он только пожал плечами – мол, странный народ эти женщины, особенно француженки, любовницы его злейших врагов! Подумав так, майор повернулся к оставшимся при нем казакам и выкинул три пальца.

– Ну!

Еще трое казаков спешились и пошли догонять товарищей.

Григорий не оборачиваясь ехал впереди. За ним, по колено в снегу, шли все остальные, то есть казаки и пленные. Чико растерянно улыбался и как мог убеждал себя в том, что это все неправда, что он сейчас проснется. Дюваль же был мрачен.

– Зря вы это сделали, Мадам, – недовольно сказал он. – И не потому, что их трое, а я один. – Сержант оглянулся. – Простите, их уже шестеро. Но дело вовсе не в количестве, а в том, что среди этих шестерых один – мой друг, и я не помешаю другу. Тем более, что русские, возможно, в чем‑то и правы…

Немного подождав и так и не услышав никакого ответа, сержант еще больше нахмурился и с раздражением спросил:

– Зачем вы пошли за мной? Ведь вы прекрасно понимаете по‑русски! Вы что, хотите увидеть, как меня убьют? Но это скучно!

– Нет, – тихо сказала Мадам. – Я хочу увидеть нечто другое.

– Ах, даже так! – гневно воскликнул сержант. – Так знайте: я никому не позволю выпрашивать мое помилование!

– Шарль!

– Замолчите!

И больше они не обмолвились ни словом.

Спустившись в низину, Григорий обернулся – кирасир уже не было видно. Тогда он осадил лошадь и сказал:

– Здесь!

Казаки остановились. Остановились и пленные. Григорий отрывисто бросил команду, и казаки защелкали курками.

– Мадам! – окликнул Григорий.

Мадам подошла к нему. Григорий сошел с лошади, подсадил Мадам в седло, а сам встал рядом с казаками.

Чико глянул на Мадам, торопливо подмигнул Дювалю и еще торопливей шепнул:

– Ведьма она! А я что говорил!

– Трус! – прошептал в ответ сержант.

– Я? – обиделся Чико. – Ну, нет! – и, повернувшись к русским, крикнул:

– Да здравствует император!

– Какой? – хмуро спросил Григорий.

Но Чико в ответ только пожал плечами – мол, разве теперь не все равно?!

Сержант молчал. А казаки тем временем выстроились в линию, подняли ружья, прицелились – в головы. С десяти шагов даже самая твердолобая голова разлетится вдребезги, равнодушно подумал сержант. А что такое дребезги? Дребезги – это война. Грызня генералов, шпионаж. Мадам – шпионка или нет? Нет, о Мадам лучше не думать, надо думать о пустяках. Так что ж такое дребезги? Дребезги – это полковничьи эполеты, Шевардинский редут, Колоцкий монастырь, жена, Мари, Мадам… Нет, надо думать о пустяках! Итак, дребезги – это как брызги. Как брызги Гаронны, дом, матушка… Нет, лучше вообще ни о чем не думать, лучше смотреть. Вот Гринка встает на правый фланг. Откашлялся и говорит. Что он говорит? Опять по‑русски?

А Гринка говорил:

– Во ознаменование победоносного окончания кампании, во славу русского оружия… – рука его дернулась вверх. – Салют!

Ружья дружно рванулись вслед за рукой, и пули ушли в синее небо. Синее, без единого облачко небо. Чико глупо рассмеялся, а сержант утер пот со лба и признался:

– А я подумал, что расстрел.

– Вот за это, Шарль, тебя и разжаловали, – хмуро сказал сотник, подошел к Мадам и пожелал: – Счастливого пути, сударыня.

– Благодарю, – улыбнулась Мадам и добавила несколько слов по‑русски. Сотник нахмурился, спросил, Мадам покраснела, ответила… Григорий с тем же мрачным видом поцеловал ей – даме! – руку и, кликнув казаков, пошел обратно.

А Чико сказал:

– Я знал, что не расстреляют! Мне на роду написано дожить до девяноста шести лет. Хотя, конечно, мало ли…

Да только Дюваль его не слушал – Дюваль смотрел на удаляющуюся фигуру лейб‑казака. Где он видел эту неуклюжую походку и в то же время этакую ловкую, непринужденную манеру держаться?.. Нет, нет – держать. За талию… Ах! Так вот он что: лето, Витебск и французский кирасир! С ним рядом женщина! Мадам! Так вот всё как! Ну, ладно, господа, ну ладно, очень‑очень сердито подумал сержант и, резко повернувшись к Мадам, зло сказал:

– Сударыня, соблаговолите повторить мне то…

И вдруг смутился! Почему?! Что его остановило? Или что смутило? Потом сержант и сам часто задавался подобными вопросами. А тогда он, помолчав, спросил только вот что:

– Интересно, а что это Гринка сказал перед залпом?

– Война окончилась, сержант, – и Мадам внимательно посмотрела на Дюваля, ожидая дальнейших вопросов.

Сержант молчал. Долго молчал! Потом сказал:

– Вперед! – и сделал первый шаг. – Домой! Кому во Францию. Кому…

И опять замолчал.

– Ну а кому в Неаполь, – сказал Чико.

А Мадам, та и вовсе не проронила звука. Она еще ждала…

Но нет!

– Вперед! – опять сказал сержант, и отряд двинулся дальше: первым сержант, за ним Мадам на лошади, а уже потом Чико. Идти по колено в снегу было, конечно, трудно, однако еще труднее сержанту было время от времени оборачиваться и смотреть на Мадам. Мадам, а в этом он теперь уже не сомневался – шпионка русского царя, а русский царь – враг Франции. Мадам коварная, хитрая, умная… и очень красивая женщина. Можно, конечно, выхватить саблю и крикнуть: «Мадам, вы шпионка! Как вам не совестно…». Однако кто ему сказал, что она и впрямь шпионка, вне себя от гнева сам у себя спрашивал сержант. Или это он до такой степени боится выглядеть последним простаком, которого вот уже скоро неделю как водят за нос, и потому‑то он и навыдумывал… Вот как! Вот, значит, как ни поверни, а он кругом смешон! Он арлекин! Он осел… Нет, лучше ничего не знать и ничего не понимать, а просто так идти и просто так молчать, пусть русский снег забивается за голенища, и пусть шпионка или не шпионка с насмешкой смотрит ему в спину и думает о нем что хочет, а он и виду не подаст… И, кстати, а почему это она до сих пор от него не сбежала, удивлялся Дюваль. Да неужели никчемный армейский сержант так интересен русской разведке? Или же… Нет‑нет, вот это напрочь невозможно! Нет!

И, по колено в снегу, сержант пошел еще быстрее. Куда? Теперь он этого не знал да и знать не желал. Он думал только об одном: солдат живет, пока идет, а когда не идет, он уже не солдат!

А в это время сотник с казаками вернулся к Федосову.

– Ну как, готово? – спросил майор.

– Виноват! Промахнулись! – браво отрапортовал Гринька и, не дав кирасиру опомниться, добавил: – Однако добыли ценные сведения: севернее Лукашовки две версты до батальона противника генерал знамена обоз!

Майор повеселел, выхватил саблю, выкрикнул:

– В седла! – и браво пришпорил усталую лошадь.

 

Артикул двадцатый

ЦАРСКИЙ ПОДАРОК

 

Вечерело. По заснеженному полю медленно, очень устало… нет, скорей всего просто лениво шла лошадь, Мадам дремала в седле, а рядом шли Дюваль и Чико. Дюваль время от времени поглядывал на Мадам и думал каждый раз примерно одно и то же – вроде того, что как, мол, это хорошо, что казачьи седла такие высокие, это же очень удобно для отдыха. Пусть, думал он дальше, она себе спит, а они пока что решат, как им быть дальше…

Но ничего не решалось, потому что для того, чтобы решать, нужно думать, а не думалось. А раз не думалось, то и не говорилось, не обсуждалось. То есть сержант просто шел и молчал. Молчал и Чико. И он тоже нет‑нет да и поглядывал на Мадам. Суеверный неаполитанец снова, наверное, думал о том, насколько же опасно для него соседство с Белой Дамой. Глупец, думал сержант, да если бы не эта Дама, то их или сегодня расстреляли бы, и это наверняка, или их бы перебили – и с каким позором! – еще тогда, на первой переправе, грязные партизаны. Но почему вдруг именно грязные, спохватился сержант, что это за отвратительная привычка такая – обязательно чернить врага?! Сержант нахмурился…

А Чико тут же сказал:

– Мороз! Сильный мороз, сержант. Просто смертельно холодно!

Сержант молчал. Чико подумал и опять заговорил – на этот раз вот как:

– Мороз! И он превышает все нормы. А вы, господин сержант, как старший в команде, не должны допускать того, чтобы вверенные вам подчиненные теряли должную боеспособность! И это я уже не говорю о том, что с нами дама, которой и тем более…

И тут он замолчал, прекрасно понимая, что и этого будет довольно. И он не ошибся! Сержант гневно посмотрел на солдата и сказал:

– Чего ты хочешь? Развести костер? А где взять дрова?!

А дров и действительно в чистом поле не очень‑то сыщешь. Но Чико ведь явно клонил к совершенно иному! И поэтому тотчас спросил:

– А как, я запамятовал, зовут эту бойкую лошадку?

– Буцефал, – неохотно ответил сержант. – А если ласково, то Буцка. Да ты же сам слышал! Мадам же нам обоим объясняла.

– Да, – согласился Чико, – это так. Но, извините, причем здесь Мадам? Ведь лошадь‑то ваша, сержант. Вам подарил ее ваш русский друг. И, значит, отныне в вашей собственности не только сам Буцефал, но и его седло, и эта богатая упряжь, и даже вот это лассо, а по‑русски аркан, и вот эти седельные пистолеты, и чересседельная сума, и всё, что в ней…

И Чико опять замолчал. А, вот оно к чему, наконец‑таки понял сержант, обрадовался и спросил:

– А что в суме?

– А вы поделитесь?

– Э! – растерялся сержант. – Мне не жалко. Но лазать по чужим сумам, это, знаешь, как‑то…

– Но почему это по чужим?! – воскликнул Чико. – Он что, ваш русский друг, разве сказал: «Вот, покатайся и верни, только, смотри, упряжь мне не попорти, и седло не протри, и, главное, не пей мою водку!»

– Что?!

– Водку, говорю! – гордо ответил Чико. – Потому что вот здесь, в этой суме, судя по запаху, ну, и по бульканью… Так что, сержант? Что будем делать?

Сержант молчал. Потом громко принюхался, потом очень внимательно прислушался… И в самом деле как будто бы что‑то услышал. А руку протянул, пощупал… И тогда уже окончательно убедился, что Чико был прав! И с удивлением спросил:

– А что, разве ее и действительно было слышно?

– Ха! Еще как! – и Чико даже покраснел от возбуждения. – Да я, бывало, еще дома у себя, на спор, в кромешной тьме за пятьдесят шагов мог запросто сказать, где они его прячут и сколько. И это, между прочим, чистое виноградное вино! Ну а русскую крепкую водку с ее специфическим мужественным запахом… Так что, сержант, поделитесь?

– Э… Ну! – сказал, повеселев, сержант. – Но при одном условии. Так как с нами дама, то мы все же вначале найдем мало‑мальски приличное место и разведем там костер, и уже только потом будет всё остальное. Годится?

– Так точно! – гаркнул Чико. – Эй, Буцефал! Быстрей давай, быстрей, я же и тебя не обделю! – и с этими словами он схватил лошадь под уздцы, лошадь испуганно мотнула головой…

Мадам тут же открыла глаза и спросила:

– Что случилось?

– Да вот, – смущенно улыбаясь, ответил сержант, – мой старинный друг Гринка, оказывается, передал нам бутылочку настоящей русской водки. И знаете, от кого? От самого царя!

– Которого вы вчистую обыграли в Тильзите?

– Пусть даже так! Но вы, надеюсь, не откажетесь составить нам компанию?

– Пить водку? – недовольно спросила Мадам и даже поморщилась.

– Так ведь в такой мороз! – с жаром воскликнул Чико. – Поверьте мне, сударыня, я ведь и сам, как вы, только вино и только свое, домашнее! Но раз сержант велел! Для подержания здоровья! И не здесь! А вон… А вон, кстати, и лес! Дрова на мне! И в честь окончания! А?

– Ну, разве если только так! – согласилась Мадам и улыбнулась. И добавила – Тогда… Н‑но, волчья сыть!

И, надо полагать, из‑за того, что последние слова были сказаны ею по‑русски, Буцефал сразу прибавил шагу – и уже через каких‑то четверть часа он, лежа на снегу, разнузданный, расседланный, подставив спину под спину Мадам, с удовольствием грелся у жаркого костра… И чуть заметно морщился, потому что Чико не удержался и, как и обещал, угостил Буцефала, то есть помазал ему губы водкой. А что? Питья было достаточно, не жалко. А еще были сухари, копченая баранина. И даже три серебряных стопарика. Чико, увидев их, сказал:

– Вам повезло, сержант. Ваш русский друг очень запасливый!

И поэтому по первой выпили за Гриню. И водка была чудо хороша – холодная, ершистая. И вот вам парадокс: холодная, а греет, ершистая, а ластится. Однако это уже только после ощущаешь а поначалу нужно разом «махануть» и сразу резко выдохнуть и утереть усы – и только потом уже расслабиться, прислушаться, как это разливается по жилам, как ты становишься… Ну, да! Ты самим собой становишься, вот кем! Потому что ну какое теперь тебе дело до всего того, что прежде тебя так раздражало или сдерживало, или тревожило, или еще… Как это будет правильней? Слово никак не вспомнится…

– Сержант! – напомнил Чико. – Мясо!

– Да‑да, благодарю!

И взяв из рук боевого товарища добрый кусок копченой баранины, сержант жадно впился в него, прожевал, повернулся к Мадам…

И с удовольствием отметил – про себя, конечно! – что она еще больше похорошела! Даже щеки у нее зарумянились, подумал сержант, а интересно, что такое камеристка?

– Еще? – спросил солдат.

– Да, будь так добр, – кивнул сержант. И, продолжая смотреть на Мадам, хотел было спросить…

Только зачем теперь, торопливо подумал он, спрашивать? Колода уже распечатана, подрезана, игра пошла… Точней, игра давно уже идет! Саида в снос. И Курта в снос. Потом Хосе, потом Гаспар… А козырей пока попридержать, да‑да, попридержать, еще торопливей подумал сержант. Хотя а как тут выиграть, когда еще неизвестно, как называется эта игра, не говоря уже о том, какие в ней правила. Обычно оно как? Обычно старшим туз. И это справедливо, потому что туз по латыни – это «as», а «as» – это раньше были такие деньги. Но деньги всегда деньги, как ты их не назови, и они всегда всех главней. Вот почему тузы в колоде старшие. А за тузами – деньгами – идут короли. Короли – это власть, власть – это император, маршалы, и генералы, и даже полковники. Хотя, если честно, то кто такие полковники?! Вот берешь такого полковника за эполеты…

– Сержант! – сказал солдат. – Не уроните!

– О, да‑да, – спохватился сержант и поднял стопарик. И сам встал. И сделал знак Чико. Тогда и Чико встал. Он смотрел то на Мадам, то на сержанта, и его явно что‑то беспокоило…

Зато сержанту было очень хорошо! И он громко сказал:

– За дам! До дна!

– О, нет‑нет! – засмущалась Мадам. – Я же больше не пью!

– Ну, хоть чуть‑чуть! – громко и почему‑то волнуясь воскликнул сержант. – Это уже тогда только мы, кавалеры, до дна! Итак!.. Нет! – вдруг опять спохватился сержант. – Нет, не так! А как это будет по‑местному? Ну, подскажите же!

– За… пекных панн! – ответила Мадам и вдруг быстро‑быстро заморгала.

Но сержант этого не заметил. Он очень увлеченно продолжал:

– Да‑да, вот именно! За пекных панн! До дна!

Мужчины выпили. Утерлись, сели и опять принялись за еду. Внутри всё горело! Да, действительно царский напиток, подумал сержант. А какова игра! И дама старшая! Кстати, червовая. А это ему было про трефовую, чтобы он опасался трефовой. Ну да это просто ерунда! Дам бояться – в лес не хо… О, Боже мой, спохватился сержант, да он же уже пьян! Надо закусывать, закусывать! И он опять взялся закусывать. Закусывал и думал: правильно, спешить нельзя, банк никуда не денется, но прикуп уже кончился, все карты розданы, теперь важней всего не пронести и раньше времени не раскрываться, то есть держите карты ближе к орденам! Или хотя бы к медалям…

А где медаль, спохватился сержант. И вспомнил, где, и нахмурился. И посмотрел на Мадам. И увидел, что она весьма не в духе. То есть она уже совсем не улыбается, а просто смотрит на огонь. И уже губы у нее поджаты. Э, нет, так не годится, подумал сержант и перестал закусывать, быстро собрался с мыслями и начал – очень бодро – так:

– Да, водка, конечно, не дамский напиток. Да и мороз какой! А вот забавный случай про вино! Мадам, послушайте, это действительно забавно! Итак, девятый год, Мадрид. Лето, жара просто невыносимая. Иду по улице. Один. Вдруг смотрю…

Но Мадам вдруг сказала:

– Простите меня, господа, но я действительно никогда в жизни не пила водки. И теперь у меня страшно болит голова. Я с вашего позволения немного отдохну.

– О, да, конечно! – был вынужден согласиться сержант. – Без всякого сомнения, конечно, отдыхайте! А чтобы вам было удобнее…

– Нет‑нет‑нет! – воскликнула Мадам. – Вот этого совсем не надо! Оставайтесь в шинели! Это же все же зима!

И сержант не решился настаивать. И он так и остался в наполовину расстегнутой шинели, но ему от этого не было холодно. А, может, и было, а он просто этого не чувствовал. Он же тогда думал только о Мадам, то есть о том, что она очень надежно устроилась – за Буцефалом, который как за бруствер защищает ее от ветра, дующего со стороны леса. Мало того – Буцефал также еще задерживает тепло, идущее от костра. Но и это не все, потому что седло Буцефала сейчас служит Мадам подушкой, а вальтрап сенником, то есть матрасом. Ну а одеяло у нее свое – это ее белая шуба. Шуба такой длины, что из–под нее даже валенок Мадам не видно. А валенки, думал сержант, это такие особого приготовления северные сапоги из очень‑очень толстого овечьего фетра. Так что, думал дальше сержант, Мадам замерзнуть не должна…

И вдруг Чико спросил:

– Так что, сержант, может, еще?

– Как знаешь, – равнодушно ответил сержант.

– Знаю! – солдат налил и передал ему стопарик, потом тихо сказал: – За тех, кто с нами шел, но почему‑то не дошел!

Сержант вздохнул. Выпил до дна. Потом поел мяса. Потом сухарей. Потом всё это заел снегом. На душе у сержанта было очень невесело и совершенно одиноко, вот он и молчал. Пить ему больше не хотелось. Водка, конечно, царская, думал сержант, но ведь он не царский подданный, и потянулся за бараниной. Но и баранина тоже, видно, была не французская. Хмель уходил, пальцы опять стали мерзнуть. Сержанту всё это очень не нравилось и он покачал головой.