Почти сразу же после того, как она стала свидетельницей неверности мужа, баронесса решила возвратиться в Нидерланды. Она переехала в небольшое родовое поместье под Арнемом. Насколько известно, Хепберн-Растон ни разу не приезжал туда и не пытался помириться с женой.
Сводные братья Одри, Ян и Александр, были с баронессой. Жили они и у своего отца в Гааге. Со временем братья сделались более «голландцами», чем Одри. Отношения между детьми были дружескими, но без настоящей родственной близости.
Жизнь Одри изменилась после развода родителей. Всегда считалось, что ее мать, вышедшая из богатой семьи, никогда не испытывала финансовых трудностей. На самом деле это не так. Подруга и современница баронессы М. С. Памела Эвертс, хорошо помнящая переезд Эллы из Брюсселя в Арнем, улыбается при упоминании о «состоянии» баронессы.
"Какое состояние? – восклицает она ныне. – Хотя Элла действительно происходила из хорошей семьи и ее отец был губернатором в колониях, не забывайте, что он имел шестерых детей, и о каждом нужно было позаботиться. И он не мог особенно роскошествовать даже на две свои пенсии – судьи и губернатора. Ведь последняя должность была скорее почетным титулом, нежели источником доходов. Деньги приходилось считать. Семья Одри не жила в замке или в чем-то ему подобном. Через какое-то время Элла переехала в удобную, но совсем не большую квартиру на одной из главных улиц Арнема. У нее хватало денег, но нельзя сказать, что она в них купалась. Иногда она бралась за какую-то работу с неполным рабочим днем. Я припоминаю, что она делала рекламную обстановку квартир для одной немецкой фирмы по сдаче в аренду недвижимости. Ей посчастливилось, что Одри оказалась таким милым, послушным ребенком, всегда готовым помочь своей маме.
Другие источники биографических сведений об Одри сообщают о том, что она посещала довольно престижную школу для девочек в Англии. Это утверждение тоже вызывает смех. Одри ходила в школу «Тамберс Бассе» в Арнеме. Она никогда в Англии не училась. Ее отец был англичанин, и поэтому она свободно говорила по-английски так же, как и по-французски, ведь воспитывалась она в Брюсселе. Кроме того, она очень неплохо владела голландским. Мне кажется, что какое-то короткое время она посещала школу в Амстердаме, возможно, потому, что работа Эллы заставила ее туда переехать. Элла всегда была очень деловой, расчетливой и хозяйственной женщиной. Она никогда не упускала свой шанс. При этом она никому не отказывала в помощи. Одри была прилежной ученицей и получила хорошее образование. Моя дочь помнит также, что у нее был великолепный музыкальный слух".
Через несколько лет после того, как они поселились в Нидерландах, в жизни Одри произошла еще одна перемена и с не менее драматической внезапностью. На этот раз она коснулась всех. "Второе страшное воспоминание детства после исчезновения отца, – рассказывала она, – это мама, которая входит ко мне в спальню однажды утром, отдергивает шторы на окнах и говорит: «Вставай, началась война».
ДЕВОЧКА СО СМЕРТЬЮ В БОТИНКАХ
Война заставила Одри, которой исполнилось всего десять лет, очень быстро повзрослеть. Но она покидала детство, без особого сожаления. Неожиданный уход из семьи отца стал причиной того, что она постоянно ощущала себя брошенной, никому не нужной и никем не любимой.
Частые ссоры между родителями развили в Одри умение спокойно, не выходя из себя, защищаться от жестокости жизни. Ее мать обычно игнорировала неприятности – это помогало ей делать вид, что у нее их никогда и не было. Одри отказалась от такого способа утоления страдания, связанного с уходом от реальности. Вместо этого она подавляла свои страхи тем, что при ссоре родителей не принимала сторону ни отца, ни матери. Она инстинктивно находила необходимое равновесие. Со временем в ней развилось завидное умение во всем полагаться на себя. Почти все, кто работал с Одри в первые годы ее звездного пути, вспоминают об отсутствии того, что можно было бы назвать «норовом», о ее постоянном внешнем спокойствии, ее умении замечать все хорошее в каждом из тех, кто ее окружал. То, что зарождалось в ней как способ самозащиты, переросло в постоянную и терпеливую внимательность к людям и заботу о них – необычное качество для кинозвезды.
Детские переживания сказались на ее здоровье. Она начала явно переедать. «Это мог быть шоколад, хлеб, или просто я сидела и кусала ногти». Одри отказывалась от кукол, которые ей покупали родители, предпочитая играть с домашними животными, с которыми не нужно было имитировать поведение родителя, общающегося с ребенком. Ей особенно нравились шотландский терьер и «силихэм»; «мои черный и белый талисманы», – называла она их. Они стали предшественниками «Знаменитости», крошечного, увитого лентами йоркширского терьера, постоянно сопровождавшего Одри повсюду, куда бы ни заводила ее киносудьба.
Она любила читать и рано принялась за чтение тех книг, которые только что одолели Ян и Александр: «Просто сказки для маленьких детей» Киплинга и его же «Книга джунглей» были ее любимыми. Арнем тогда, как и теперь, был англофильской частью Нидерландов. Многие семейства, проживавшие в этом районе, имели родственников по ту сторону Ла-Манша и по традиции на каникулы посылали своих детей в Англию, а позднее отправляли их туда же учиться бизнесу в британских фирмах. И после того, как Хепберн-Растон оставил семью, Элла ван Хеемстра продолжала отвозить детей в гости к своим друзьям в Лондоне и Кенте. Кажется, никто не помнит, как в ту пору Одри говорила по-английски. Зато позже никому из тех, кто слышал голос Одри Хепберн, не забыть его характерные модуляции, одновременно волнующие и успокаивающие.
В Одри рано проявилась любовь к танцу, и в 1939 году мать записала ее в балетный класс арнемской консерватории. Она быстро взрослела. Ее младенческая полноватость исчезла. Регулярные спортивные упражнения укрепили мышцы, ускорили оформление ее знаменитой изящной плоскогрудой фигурки, которая уже очень скоро стала останавливать на себе взгляды так же, как и овальное лицо с высокими скулами и необычно длинная и изящная шея, которую благодаря урокам балета она научилась держать величаво и естественно, как стебелек цветка. И хотя в начале обучения танцу надо часто смотреть на себя в зеркало, это не всегда ведет к нарциссизму. Учеников балетных студий заставляют таким способом отмечать свои ошибки, а не поощряют их тщеславие. Одри, как она позднее признавалась, не очень нравилось то, какой она видела себя в зеркале. Ей всегда казалось, что она вся какая-то неуклюжая. Если взять по отдельности каждую часть ее тела, то они все, вероятно, были несовершенны, но ведь столь же несовершенны они были и у Греты Гарбо. И все же, так же, как и в случае с Гарбо, общее впечатление безошибочно говорило, что эти актрисы с восхитительной естественностью владеют своим телом.
Летом 1939 года мать разрешила Одри провести часть каникул в Англии у друзей баронессы, живших неподалеку от Фелтхема, в Кенте. Но она не повидалась с отцом, который в это время жил в Лондоне. Он все еще оставался ревностным сторонником Британского Союза Фашистов.
Отец и дочь встретились на вокзале Ватерлоо. Она увидела его впервые после того, как он уехал из дома в окрестностях Брюсселя. "Это было похоже на сцену из «Детей железной дороги», – признавалась Одри друзьям много лет спустя. В классической детской книжке Э. Несбит «исчезнувший» отец (от детей скрывают, что он сидит в тюрьме) встречает свою дочь в потрясающе сентиментальном эпизоде: он сходит с подножки вагона поезда, и навстречу ему сквозь облака пара бросается она. Парадоксальная ирония заключалась в том, что Хепберн-Растон (хотя он, конечно, тогда об этом и не догадывался) вот-вот должен был начать путешествие в обратном по сравнению с героем книги направлении: от дочери – в тюрьму.
Он посадил Одри на голландский самолет. Она вспоминала об этом возвращении в Нидерланды так, словно это был сон, в котором все казалось ярче и значительнее, чем в жизни. «Это был ярко-оранжевый самолет… Он летел очень низко… Тогда, я в последний раз видела своего отца».
Оглядываясь назад, можно с полной уверенностью сказать, что возвращение Одри в Нидерланды было самым неразумным решением баронессы. Многих страданий удалось бы избежать, если бы она вместе со своим семейством перебралась через Ла-Манш в Англию. Но тогда Нидерланды сохраняли официальный нейтралитет, надеялись остаться в стороне. А между Великобританией и Германией началась война. Симпатии большинства голландцев были на стороне противников Гитлера. В первые месяцы было трудно поверить, что война придет в страну с ее давними торговыми и родственными связями со старой догитлеровской Германией. Баронесса тоже разделяла эту точку зрения, считая, что Одри будет с ней в большей безопасности.
В период, традиционно называемый «ложной войной», обыденная жизнь в Арнеме шла своим чередом, хотя напряжение постоянно нарастало. В мае 1940 года, чтобы несколько поднять моральный дух нидерландцев, туда прибыла балетная труппа Билс Сэдлера. Ее возглавляла Нинетта де Валуа, ведущими танцовщиками были Марго Фонтен и Роберт Хелпманн. Они показали балет «Фасад». Арнемская консерватория поручила Одри преподнести цветы де Валуа и Фонтен, которую девочка особенно любила. Она видела Фонтен в балете во время одного из своих предвоенных посещений Лондона, а после спектакля даже пошла за кулисы и беседовала с этой очаровательной и милой в общении молодой балериной в ее артистической уборной. Позднее те, кто знал обеих, Одри и леди Марго Фонтен, замечали удивительное сходство между ними не только потому, что Одри в детстве тоже училась балету, но и в том особом торжественном спокойствии, которое отличало и ту, и другую, в уравновешенном и дисциплинированном отношении к своему труду и, прежде всего, в манере говорить. Мягкие и лирические интонации голоса обеих женщин, казалось, доносили их слова до слушателя или собеседника в потоке тепла, искренности и очарования. Вне всякого сомнения, Марго Фонтен как балерина и как личность стала одним из тех первых идеальных образцов, с которых Одри «лепила» свои роли в кино.
После исполнения балета «Фасад» был устроен прием и ужин. Звуки отдаленной артиллерийской стрельбы доносились из-за голландской границы с Германией. Благодарственную речь баронессы балетная труппа выслушала вежливо, но с заметным напряжением. Как только она закончила свое выступление, актеры собрали личные вещи, оставив театральные костюмы и декорации, и поспешили на ожидавший их автобус, который отвез их в порт. На следующий день Арнем оккупировали немецкие войска. Королева Голландии отбыла в Лондон, а через несколько дней за ней последовали министры ее правительства.
Скоро оккупация стала по-настоящему ощущаться в городе и в стране. Обыденная жизнь Одри и ее семьи сделалась мучительно непредсказуемой. Больше, чем когда-либо раньше, она жалела о том, что с ними нет отца.
Маловероятно, что Одри могла что-то узнать о судьбе, постигшей Хепберн-Растона в Англии. Страх возникновения «пятой колонны» заставил британский парламент принять несколько чрезвычайных законов по обеспечению безопасности еще до начала войны. На основании их допускался арест и задержание без суда на неопределенное время. 23 мая 1940 года был принят секретный закон, известный под наименованием «Постановление 18-В». Он был прямо направлен против Британского Союза фашистов. Месяц спустя партия Мосли была запрещена. Несколько тысяч человек, включая членов Союза Фашистов, были арестованы. Сэр Освальд Мосли был отправлен в тюрьму Брикстон, а леди Диана Мосли – в Холлоувей. Среди арестованных были люди разных профессий: учителя, священнослужители, чиновники, военные (некоторых из них арестовали прямо в штабах или на плацу), служащие государственных учреждений (весьма многочисленная группа), мелкие торговцы и владельцы шикарных магазинов, журналисты, горстка членов парламента и крайне правых кандидатов в парламент. Не было сделано исключение даже для больных и находившихся в больнице. Облава была устроена также и на итальянцев и немцев, давно обосновавшихся в Англии и не представлявших никакой опасности для страны. Не пощадили даже детей, а также нескольких психически больных людей. Основная часть материалов, касающихся арестованных на основании «Постановления 18-В», включая и отца Одри, либо до сих пор еще не передана министерством внутренних дел в открытые архивы, либо просто уничтожена. Исследование профессора Брайана Слипсона, посвященное самому значительному нарушению прав человека в Великобритании в этом столетии, было опубликовано в 1992 году под названием, которое одновременно и осуждает, и очень четко характеризует происшедшее: «В высшей степени отвратительно».
Это был политический погром – нельзя подыскать более подходящего слова для характеристики поспешности, бесчеловечности и зачастую грубого непрофессионализма, с которыми действовали полиция и «M 15», секретная служба. Жертвой этой акции и стал Хепберн-Растон. Его арестовали и вначале предъявили обвинение в принадлежности к Британскому Союзу фашистов. Однако его имени не было в официальном списке членов партии. И формулировку обвинения изменили на «связь с представителями вражеского государства». А это преступление было более серьезным. Помимо непоколебимой преданности Хепберн-Растона фашизму основанием для подобного обвинения мог служить занимаемый им пост директора контролируемого нацистами агентства новостей, находившегося в Лондоне и использовавшегося в качестве «передней линии фронта» Третьим Рейхом. Если бы Хепберн-Растон решил отправиться в Германию в начале войны, судьба его могла бы оказаться еще печальнее, так как любому, кто хоть немного знаком с его характером, совершенно ясно, что он сразу же присоединился бы к той сети иностранцев, которых нацисты использовали в пропагандистских целях против союзников. А так как он был британский подданный, то следствием этого могло стать обвинение в государственной измене, за которым последовало бы наказание, постигшее английских перебежчиков Джона Амори и Вильяма Джойса, другими словами – смертная казнь.
Хепберн-Растону посчастливилось избежать этого, хотя, возможно, в момент ареста он так и считал. Документы, связанные с его делом, до сих пор не рассекречены, если они вообще сохранились. Вся информация, касающаяся его пятилетнего пребывания в заключении, основана исключительно на слухах или на упоминаниях о нем в письмах, дневниках или устных воспоминаниях его товарищей по несчастью.
Первоначально Хепберн-Растон содержался в Брикстоне, затем, по сообщению одного очевидца, его перевели в пору первых воздушных налетов на Лондон в концентрационный лагерь, развернутый на ипподроме в Эскоте, который обнесли колючей проволокой. Там установили сторожевые вышки с пулеметами. Когда же и это место оказалось переполненным, его перевезли на север в Ливерпуль. Он там попал в мрачные, поистине в диккенсовские условия Волтонской тюрьмы.
Есть какая-то странная ирония в том, что Одри, возвратившаяся, по мнению ее матери, в «безопасное место», теперь страдала от всех последствий вражеской оккупации, а ее отец, который, по его мнению, оставался в безопасной Англии, был обречен на годы тюремного заключения. Надежды Хепберн-Растона на скорое освобождение постепенно развеялись – Герберт Моррисон, министр внутренних дел, отклонил его апелляцию летом 1941 года на том основании, что действие акта habeas corpus, защищавшего граждан от тюремного заключения без предъявления обвинения или без суда, было приостановлено после вступления в силу «Постановления 18-В».
Одри и ее семья в Нидерландах переживали военные тяготы. Жизнь их мгновенно и страшно переменилась. Остатки недвижимости семейства Хеемстра были захвачены оккупантами. Несколько ценных вещей, которые удалось спасти матери Одри и ее дяде, они зарыли в землю под покровом ночи. И они успели сделать это вовремя. Вскоре все золото и ценные металлы у частных лиц были конфискованы. Немцы, которые поначалу старались вести себя наилучшим образом в чужой стране, сразу же приняли крутые меры, как только начался саботаж и стало действовать подпольное Сопротивление. Если баронесса и рассчитывала на свои связи в Германии, и надеялась, что они помогут несколько облегчить тяготы ее семьи, то очень скоро ее постигло разочарование. Она предусмотрительно решила не прибегать к этим связям. В те тяжкие годы Эллу ван Хеемстра было трудно упрекнуть в непатриотизме, хотя и нет никаких доказательств, подтверждающих слухи о том, что она была участницей Сопротивления. Одри, уже лишившаяся отца, теперь потеряла другого близкого человека: одного из ее сводных братьев отправили в трудовой лагерь в Германию, и о нем ничего не было известно до самого конца войны. Одри приняла такие меры предосторожности, которые до войны выглядели бы просто абсурдом. Она не позволяла себе на людях произносить ни единого слова по-английски. Она попросила своих одноклассников называть ее только Эддой. В школах стали преподавать немецкий вместо английского. И хотя Одри умела говорить и по-голландски, ее познания в этом языке были весьма скудны. Она начала ощущать отставание от своих сверстниц. «Я даже не умела говорить так, как другие дети. Я вся была какая-то неестественная и застенчивая». Она с большим удовольствием пользовалась для самовыражения ногами, продолжая заниматься балетом.
На уроки балета она ходила в арнемскую консерваторию, но вскоре занятия были прекращены. Баронесса старалась поддержать страстное увлечение дочери, установила перекладину для балетных упражнений в доме своей знакомой и наняла учителя для Одри и нескольких других девочек. Миссис Эвертс вспоминает, что мать Одри зарабатывала, давая уроки бриджа, и предполагает, что это и позволяло оплачивать уроки балета. Через некоторое время преподаватель вынужден был прекратить занятия. Тогда Одри сама начала давать уроки танца младшим детям. «В той маленькой квартирке, которую они занимали, не было места для балетной перекладины, но я помню, как Одри просила детей класть ногу на подоконник, используя его в качестве перекладины», – рассказывает миссис Эвертс. Одри всегда была изобретательным ребенком.
«Я хотела танцевать сольные партии, – вспоминала она позднее. – Я страшно хотела исполнять эти роли потому, что они дали бы мне возможность выразить себя. А у меня не было такой возможности, когда я стояла в ряду из двенадцати других девочек и должна была синхронизировать свои движения с их движениями. А я не желала ни под кого подстраиваться. Я хотела сама добиться своей славы».
Балет был не просто увлечением Одри, он был единственным развлечением, доступным ей в те годы. «Я не часто ходила в кино. А во время оккупации я просто перестала туда ходить. Ведь показывали только немецкие фильмы». Оставался только балет. За шторами затемнения в доме соседей, в войлочных тапках, поскольку ее балетные туфли уже окончательно износились и она не могла найти новую пару, Одри исполняла классические па под аккомпанемент фортепьяно. Иногда, если под окнами проходил немецкий патруль и мог заметить, что в доме собралось гораздо больше людей, чем позволялось по закону о военном положении, ей приходилось танцевать в полной затаенных восторгов тишине. Деньги, собранные в ходившую по кругу шляпу по окончании ее сольных концертов, шли в казну Сопротивления. Одри брала лишь небольшую сумму на нужды семьи.
«У меня почти не было настоящей юности, – такой вердикт она вынесла позднее, – очень немного друзей, совсем мало радости в том смысле, в каком ее понимают подростки, и совершенно отсутствовало ощущение собственной безопасности. Удивительно ли то, что я стала таким замкнутым человеком?» Именно в эти мрачные годы она научилась дорожить каждым днем и не особенно полагаться на будущее. «Мне кажется, что тогда я была старше, чем сейчас». Случайные встречи – и одна из них в особенности – заставили ее с потрясающей ясностью осознать, что другим людям гораздо меньше «посчастливилось» в жизни, чем ей.
«Несколько раз я оказывалась на железнодорожной станции. Это был один из способов узнавать о том, что же происходит в других местах Голландии, от людей, с которыми вы перебрасывались парой слов за то время, пока длилась стоянка поезда и они выглядывали из окон вагонов». Однажды, вспоминала Одри, там остановился товарный состав. И она услышала какой-то странный шум внутри вагона, какие-то шаркающие звуки и звук человеческих тел, трущихся о деревянные стенки. «И тут я увидела лица… сквозь щель там, где вынули планку, чтобы внутрь проходил воздух». Это были голландские евреи, которых перевозили на восток в концлагеря, где предстоял рабский труд или что-то во много раз худшее. И пока она наблюдала, еще одну группу евреев перегнали из крытых грузовиков в уже и без того переполненные вагоны товарняка. «Я очень хорошо помню одного маленького мальчика, стоявшего со своими родителями на платформе, совсем светловолосого, в пальто, которое было слишком велико для него, и вот он тоже вошел в тот поезд. Я была ребенком, наблюдавшим за другим ребенком».
От размышлений о судьбе окружающих был всего один шаг до ощущения причастности к этой судьбе. Позднее, когда Одри дали прочесть дневник Анны Франк, воспоминания о тех годах вновь нахлынули на нее. Только на этот раз ее потряс ребенок того же возраста, в котором она сама была тогда, ребенок, преображенный необходимостью постоянно скрываться до тех пор, пока фашисты не отыскали его и не поставили роковую точку в его страшной судьбе. Одри казалось, что способность Анны Франк выносить этот кошмар выходит за пределы человеческого понимания. Много лет спустя, когда ей настойчиво предлагали сняться в экранизации этой книги, Одри отказалась: «Я не хочу наживаться на святости».
И все же здравый смысл подсказывал ей, что даже у Анны Франк были «счастливые дни», когда ей удавалось победить отчаяние. Сопротивление врагу со стороны Одри находило более практическое выражение. Она помогала распространять антифашистские листовки и копии нелегальных передач «Би-Би-Си» или подпольных голландских радиостанций. Она прятала эти листки в туфлях.
Деятельность Одри в военное время успела обрасти мифами. К рассказам на эту тему нужно относиться с осторожностью. Многочисленные журнальные бумагомаратели, в особенности те из них, которые не ставили себе в труд добиваться интервью с Одри Хепберн, наносили довольно плотный слой детективных выдумок в голливудском стиле на описание тех реальных опасностей, которые Одри пришлось пережить. Но истинность одного случая подтверждает сама Одри, а она никогда не хвасталась и не лгала по поводу того, что совершала лично. В 1943 году в лесистых местах Кларенбеекше неподалеку от Арнема приземлился и затем скрывался английский парашютист. Одри согласилась передать ему информацию от группы Сопротивления. Ребенок, гуляющий в лесу, вызывал меньше подозрений, чем взрослый человек.
Она подала знак скрывавшемуся парашютисту, пропев песенку по-английски рядом с его укрытием, оставила послание и направилась домой. Одри была сообразительной девочкой. Она по дороге собирала лесные цветы, которые могли бы ее выручить. Из-за холма появился пеший немецкий патруль и преградил ей путь. Она остановилась, сделала реверанс и протянула немцу свой букетик. Создавалось впечатление, что она делает свой привычный балетный поклон. Он улыбнулся тому, что ему показалось робкой демонстрацией хороших манер. А сама девочка вся тряслась от страха. Он пропустил ее с отеческой улыбкой и покровительственным взмахом руки в перчатке.
Миссис Эвертс несколько скептически относится к рассказам биографов о том, что семья Одри переживала тяжелые лишения. «Многие из нас, жителей восточных районов, надевали болотные сапоги и шли по затопленным лугам или на лодках доплывали до отдаленных ферм и там покупали яйца и молоко у крестьян. Я не могу в точности припомнить, делали ли это члены семьи ван Хеемстра, но Одри, безусловно, пребывала в достаточно хорошей форме, чтобы участвовать в балетных спектаклях арнемского театра, а это было весной 1944 года».
Но война добиралась и до здоровых людей. Вместе со всем своим семейством, состоявшим теперь из бабушки, дяди и тети, живших под одной крышей с ними, Одри перешла на одноразовый режим питания с повторявшимся практически ежедневно меню: водянистый суп из дикого салата и трав с «хлебом» из перемолотых гороховых стручков. Не было ни топлива, ни мыла, ни чистой питьевой воды, ни свечей. Нечего говорить о нехватке овощей и фруктов. Одри выросла уже до 5 футов и 6 дюймов на диете, которая была явно не достаточна, чтобы поддерживать такой быстрый рост, и тут начали проявляться первые последствия хронического недоедания. Она стала страдать от малокровия. У нее начали распухать ноги от болезненных отеков. О танцах теперь не могло быть и речи. Нельзя, однако, сказать, что эти лишения, пережитые ею в последний военный год, и сформировали эту хрупкую, детскую фигурку, которая и по сей день остается одной из важнейших составляющих экранного образа Одри Хепберн. Тут были и другие факторы – гены, например. Но отсутствие самого необходимого, конечно, нанесло серьезный вред. Свою роль сыграли и эмоциональные стрессы. Однажды она оказалась свидетельницей того, как ее дядю, известного судью, уводили в гестапо. Его расстреляли как заложника после нападения на немецких военных.
«В те дни я часто говорила себе: если это когда-нибудь закончится, я никогда больше не буду ворчать и капризничать, я буду всем довольна», – вспоминала Одри.
И она сдержала слово. К той спокойной невозмутимости, с помощью которой защищалась от жизненных проблем и которую она сформировала в себе еще ребенком среди родительских ссор, присоединилось усвоенное во время войны осознание того, что кому-то где-то живется намного хуже, чем ей.
К сентябрю 1944 года стало ясно, что союзники выигрывают войну. Немцев вытеснили из Франции, и им пришлось отступать к своим бункерам на востоке. Эйзенхауэр и Монтгомери планировали большое наступление, которое приблизит конец войны. С этой целью предполагалось высадить 35 000 солдат на планерах и парашютах. Они должны были захватить и удержать переправу через Рейн у Арнема, позволив союзным армиям прорваться в самое сердце Рура. Однако этот блистательный план полностью провалился, что сопровождалось страшными потерями: 17 тысяч убитых и раненых солдат и офицеров и 5 тысяч убитых жителей Арнема. Месть со стороны немцев не заставила себя ждать и была поистине ужасна. В ту ночь все уцелевшие жители города, мужчины, женщины и дети – и Одри среди них, вместе с матерью, сводным братом и друзьями, которые с ними прятались в подвале во время бомбардировки, – должны были по приказу немецкого командования покинуть Арнем к 8 часам утра. Те, кто отказывался это сделать (или просто опоздал), подлежали расстрелу.
Одри помогала набивать вещами чемоданы, рюкзаки и все остальное, во что могли уместиться предметы первой необходимости. После этого они влились в длинную колонну, где было примерно 100 000 беженцев из города – здоровых и больных, еще крепких и уже совсем ослабевших. Их выбросили на произвол судьбы в опустошенные и разграбленные деревни. По меньшей мере, 3 000 умерли от истощения, болезней и физических перегрузок.
Но семейству ван Хеемстра вновь посчастливилось. Они нашли убежище в Вельпе, деревушке неподалеку от Арнема, в особняке, принадлежавшем деду Одри. Вскоре дом оказался забит до отказа беженцами. «Не было вообще никакой еды», – вспоминала Одри. Вместе с другими юными изгнанниками из Арнема она ходила в поле и выкапывала из промерзлой земли оставшуюся репу. Они съедали даже попадавшиеся им под руку цветочные луковицы. Несколько лет спустя, когда Одри смотрела в Лондоне «Унесенные ветром», она инстинктивно прижала к себе мать, увидев на экране, как Вивьен Ли в роли Скарлетт голыми руками раскапывает когда-то плодородную землю разграбленного поместья в поисках чего-либо съедобного для себя и своей семьи. Эта сцена напоминала Одри те дни отчаяния, когда она сама почти умирала от голода.
Должно быть, в это время, в самые последние месяцы войны, ее едва не схватили немецкие солдаты, сгонявшие всех мужчин, мальчишек, работоспособных женщин и девушек на строительство укреплений, которые поспешно готовились в надежде сдержать наступление союзников. Одри вернулась в Арнем в поисках еды и заметила патруль. Она сразу же юркнула в подвал разрушенного дома. Среди мифов о Хепберн есть и такой, который гласит, что она пряталась там целый месяц. И все же Одри скрывалась довольно долго, и ее мать думала, что девушку схватили немцы. Радость, вызванная ее возвращением, мгновенно испарилась, когда родные увидели, в каком состоянии Одри. За время, проведенное в укрытии, к отекам и малокровию присоединилась еще и желтуха. И если бы не кончилась война, то скорее всего пришел бы конец Одри Хепберн.
«ТАНЦУЙТЕ, МАЛЕНЬКАЯ ЛЕДИ»
Близким другом Эллы ван Хеемстра в предвоенные годы был молодой англичанин по имени Майкл Берн. «Как только разразилась война, с ними была утрачена всякая связь», – говорит Берн.
Майкл Берн, служивший в армии, был захвачен в плен во время рейда морских десантников у Сент-Назера в конце марта 1942 года и отправлен в концентрационный лагерь. Однажды Берну, к его несказанному удивлению, вручили посылку от Красного Креста. Отправитель не был указан. До репатриации в конце войны ему ничего не было известно о том, что Элла ван Хеемстра, будучи в Гарлеме, пошла в кино, где внезапно, когда показывали немецкую хронику, на экране появился Берн, которого среди других пленных гнали по улицам, подталкивая штыком в спину. "Руки я поднял вверх в форме буквы «V» («victory» – «победа») специально для британской разведки. Элла узнала меня и от волнения схватила за руку сидевшего рядом с ней зрителя, немецкого офицера, и воскликнула по-английски: «Это – Мики». Баронесса была знакома с еврейкой – хозяйкой кинотеатра. В полночь они вдвоем проскользнули в здание, реквизированное оккупантскими властями, вновь просмотрели хронику, вырезали из нее кадры с Берном и снова склеили пленку. Имея на руках фотографию Берна, Элла связалась с Красным Крестом, и он получил ту самую посылку с продуктами.
